У этого термина существуют и другие значения, см. Слуга (значения).
Слуга́, слу́ги, прислу́га (а также дворня, дворовые, прислужники, служители, служки, челядинцы, челядь) — наиболее общее понятие, характеризующее тех, кто так или иначе прислуживает хозяину, выполняет различные работы по дому и, чаще всего, живёт в доме своего барина. В крупных домовладениях может быть очень большое количество слуг, которые выполняют различные виды работ, подчиняясь друг другу и образуя внутреннюю иерархию.
Ныне так возобладала страсть фарисейского сребролюбия и лихоимства над судьями и властителями, что они даже слугам своим дозволяют придумывать всякие неправедные обвинения против людей состоятельных...
В аристократических обществах не только имеются наследственные кланы слуг, подобные знатным семействам господ, но и устанавливается такой порядок, при котором одна и та же семья слуг в течение нескольких поколений живет бок о бок с одним и тем же семейством господ.
...несмотря на то что при аристократии между господином и слугой нет никакого естественного сходства, несмотря на то что по состоянию, образованию, взглядам и нравам они, напротив, стоят на совершенно различных, удаленных друг от друга ступенях человеческой лестницы, время, между тем, соединяет их воедино.
Новейший англичанин не должен просыпаться сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне. Он просыпается по будильнику.[5]
Пусть Вас не отталкивает слово дворецкий, ― это местный обычай называть дом дворцом и слугу в нем дворецким. В сущности же, это есть обыкновенный смертный, как все камердинеры, смышленый и честный, на руках которого находится все домашнее хозяйство.[8]
Дворня <...> представлялась чем-то вроде опричины, которая должна быть чужда какому бы то ни было интересу, кроме господского, и браки при таком взгляде являлись невыгодными. Семейный слуга ― не слуга, вот афоризм, который она себе выработала и которому решилась следовать неуклонно.[10]
...как неправдоподобен ответ слуги: «Я ведь тоже человек!» В Швейцарии простой народ так груб, что слуга, в ответ на обиду, не ограничился бы жалостными словами, а сумел и посмел бы ответить сугубою дерзостью, вполне рассчитывая на свою безнаказанность.[13]
— Анна Достоевская, Воспоминания, 1916
Если слуга умел угождать, его одаривали как художника, и далеко не очень щедро. И, одаривая, его ассимилировали, превращали в человека, душевно не отличающегося от толпы испанской и испанизированной придворной челяди.[14]
Ящерицы и змеи обычного типа у старателей считались только слугами, пособниками.[15]
— Павел Бажов, «У старого рудника» (вместо предисловия), 1936
Слуга ― это вечный «третий» в частной жизни господ. Слуга ― свидетель частной жизни по преимуществу. Его стесняются почти так же мало, как и осла, и в то же время он призван быть участником всех интимных сторон частной жизни.[16]
— Михаил Бахтин, «Формы времени и хронотопа в романе», 1938
Слуга ― это особая воплощённая точка зрения на мир частной жизни, без которой литература частной жизни не могла обойтись. Аналогичное слуге место (по функциям) в романе занимает проститутка и куртизанка...[16]
— Михаил Бахтин, «Формы времени и хронотопа в романе», 1938
Разница между господином и слугой: оба курят одни и те же сигары, но платит за них только один.
Напиши копотью свечки своё имя и имя своей милой на потолке кухни или людской, чтобы показать свою учёность. <…>
Смазывай маслом до самых ручек каминные щипцы, кочергу и лопатку не только для того, чтобы они не ржавели, но и для того, чтобы людям, любящим соваться не в своё дело, неповадно было мешать жар в печи и изводить хозяйский уголь. — перевод: Е. А. Лопырева, 1955
— Джонатан Свифт, «Наставления слугам», начато в 1731, опубл. в 1745
В аристократических обществах не только имеются наследственные кланы слуг, подобные знатным семействам господ, но и устанавливается такой порядок, при котором одна и та же семья слуг в течение нескольких поколений живет бок о бок с одним и тем же семейством господ (они подобны двум непересекающимся и не расходящимся в разные стороны параллельным прямым). Данное обстоятельство оказывает колоссальное воздействие на характер взаимоотношений между этими двумя группами людей.
Таким образом, несмотря на то что при аристократии между господином и слугой нет никакого естественного сходства, несмотря на то что по состоянию, образованию, взглядам и нравам они, напротив, стоят на совершенно различных, удаленных друг от друга ступенях человеческой лестницы, время, между тем, соединяет их воедино. Они связаны длинной цепью общих воспоминаний, и, сколь бы ни были они различны, они начинают уподобляться друг другу, тогда как в демократиях, где они почти равны, они всегда друг для друга остаются чужими.[19] — книга вторая, часть третья, глава V
А Петрушка между тем рос себе да рос; в плечах широк, телом бел, с лица румян — загляденье! Да и баловала же его добрая барыня, Любовь Александровна! Накладёт, бывало, себе на тарелку всякого кушанья стогом, чуточку вилкой поворошит и сдаст всё Петрушке. А Петрушка лопает себе и думает, что так тому и быть должно. Или вот встретится с Петрушкой в коридоре: «Пьер! — скажет, — ты будешь мне верным слугой?» И, сказавши это, словно растеряется.
— А что вам служить-то? нешто вы сто́ите? — ответит Петрушка, а сам так и загорится весь. <...>
Итак, Петрушка не мог быть благодарным, не мог быть верным слугой. Кроме того что он не обладал необходимою для подобного ремесла возвышенностью чувств, он изменил бы себе, если б, в благодарность за ласку, не положил немедленно ноги на стол, он изменил бы своему прошлому, он сделался бы перебежчиком и ренегатом, он сделался бы презренным от всех людей![6]
В древнейший период князья активно устраивали браки своих слуг, как это видно из остатков в праве литовско-русском. Оно исходит уже не из права начальства устраивать браки, а из обязанности государства опекать своих подданных (заботиться о их личном благосостоянии) и вместе с тем из обязанности подчинять личные интересы служебным.[9]
Ящерицы и змеи обычного типа у старателей считались только слугами, пособниками. Среди ящериц одна была главной. Она иногда превращалась в красивую девицу. Это и была Хозяйка горы. Над змеями начальствовал огромный змей — Полоз. В его распоряжении и находилось все золото. Полоз, по желанию, мог «отводить» и «приводить» золото. Иногда он действовал с помощью своих слуг-змей, иногда только своей силой. Иногда роль Полоза сводилась только к охране «земельного золота».[15]
— Павел Бажов, «У старого рудника» (вместо предисловия), 1936
Лоренцо и мать его, Лукреция Торнабуони, умели ценить искусство и литературу, не жертвовали этикету дружбой и добрыми отношениями. При Козимо, великом герцоге, о таких отношениях страшно было даже подумать. Испанская важность, испанская напыщенность, деревянный, холодный этикет съедали без остатка добрые отношения. При Козимо у художника, поэта, мыслителя, ученого не было, как при первых Медичи, ценителя-друга, понимающего и чуткого. При Козимо был государь-заказчик и слуга ― исполнитель заказа. От других слуг он отличался только тем, что обладал талантом. Если слуга умел угождать, его одаривали как художника, и далеко не очень щедро. И, одаривая, его ассимилировали, превращали в человека, душевно не отличающегося от толпы испанской и испанизированной придворной челяди. Вазари испытал это на себе в полной мере.[14]
Такова постановка плута и авантюриста, которые внутренне не причастны к бытовой жизни, не имеют в ней определенного закрепленного места и которые в то же время проходят через эту жизнь и принуждены изучать ее механику, все ее тайные пружины. Но такова в особенности постановка слуги, сменяющего различных хозяев. Слуга ― это вечный «третий» в частной жизни господ. Слуга ― свидетель частной жизни по преимуществу. Его стесняются почти так же мало, как и осла, и в то же время он призван быть участником всех интимных сторон частной жизни. Поэтому слуга сменил собою осла в последующей истории авантюрного романа второго типа (то есть авантюрно-бытового романа). Положение слуги широко использует плутовской роман от «Ласарильо» и до «Жиль Блаза». В этом классическом (чистом) типе плутовского романа продолжают жить и другие моменты и мотивы «Золотого осла» (прежде всего они сохраняют тот же хронотоп). В авантюрно-бытовом романе осложненного, не чистого типа фигура слуги отходит на второй план, но значение его все же сохраняется. Но и в других романных типах (да и в иных жанрах) фигура слуги имеет существенное значение (см. «Жак-фаталист» Дидро, драматическую трилогию Бомарше и др.). Слуга ― это особая воплощенная точка зрения на мир частной жизни, без которой литература частной жизни не могла обойтись. Аналогичное слуге место (по функциям) в романе занимает проститутка и куртизанка... Их положение также чрезвычайно выгодно для подсматривания и подслушивания частной жизни, ее секретов и ее интимных пружин. То же значение, но в качестве второстепенной фигуры, имеет в романе сводня; она обычно выступает рассказчиком.[16]
— Михаил Бахтин, «Формы времени и хронотопа в романе», 1938
Другими привычными для египтян домашними животными были обезьяны, которые иногда даже выполняли обязанности слуг. Например, на одном изображении Монтухерхепешефа обезьяна держит собаку на довольно коротком поводке. Собаке такое своеволие не нравится, она скалится на обезьяну и, наверное, рычит.[17]:111-112
— Пьер Монте, «Повседневная жизнь египтян во времена великих фараонов», 1946
Утром я только что проснулся, как увидел в каюте своего городского слугу, который не успел с вечера отправиться на берег и ночевал с матросами. «Барин! — сказал он встревоженным и умоляющим голосом, — не ездите, Христа ради, по морю!» — «Куда?» — «А куда едете: на край света». — «Как же ехать?» — «Матросы сказывали, что сухим путем можно». — «Отчего ж не по морю?» — «Ах, Господи! какие страсти рассказывают. Говорят, вон с этого бревна, что наверху поперек висит…» — «С рея, — поправил я. — Что ж случилось?» — «В бурю ветром пятнадцать человек в море снесло; насилу вытащили, а один утонул. Не ездите, Христа ради!» <...>
Новейший англичанин не должен просыпаться сам; еще хуже, если его будит слуга: это варварство, отсталость, и притом слуги дороги в Лондоне. Он просыпается по будильнику.[5]
В Браилове будут к Вашим услугам лошади с экипажами и верховые и лодки, если Вы охотник до катания на воде. Я ужасно люблю и всегда правлю рулем. Вы не увидите никого, кто бы мог стеснять Вас. Все Ваши приказания Вы будете передавать дворецкому через Вашего <слугу> Алексея. Пусть Вас не отталкивает слово дворецкий, ― это местный обычай называть дом дворцом и слугу в нем дворецким. В сущности же, это есть обыкновенный смертный, как все камердинеры, смышленый и честный, на руках которого находится все домашнее хозяйство.[8]
Страхов говорит в своем письме, что Достоевский был зол, и в доказательство приводит глупенький случай с кельнером, которым он будто бы «помыкал». Мой муж, из-за своей болезни, был иногда очень вспыльчив, и возможно, что он закричал на лакея, замедлившего подать ему заказанное кушанье (в чем другом могло бы выразиться «помыкание» кельнера?), но это означало не злость, а лишь нетерпеливость. И как неправдоподобен ответ слуги: «Я ведь тоже человек!» В Швейцарии простой народ так груб, что слуга, в ответ на обиду, не ограничился бы жалостными словами, а сумел и посмел бы ответить сугубою дерзостью, вполне рассчитывая на свою безнаказанность. Не могу понять, как у Страхова поднялась рука написать, что Федор Михайлович был «зол» и «нежно любил одного себя»?[13]
Умела ли я людьми командовать или нет, о том и сама не знаю, да мне и не было тогда нужды входить в такую мелочь, а довольно того, что я ни за что сама приняться не хотела и ехала на моей служанке так, как дурак на осле. Господин камердинер и сам желал не меньше меня господствовать, того ради нанял мальчишку, чтоб оный прислуживал ему тогда, когда беседует он у меня, а у меня бывал он безвыходно; следовательно, господство наше ни на минуту не прерывалось, и мы кричали на слуг так, как на своих собственных, били их и бранили, сколько нам угодно было, по пословице: «на что этого боля, когда дураку есть воля». Да мы же поступали так, что «били дубьем, а платили рублем».
— Михаил Чулков, «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины», 1770
Изо всех молодых людей, воспитанных в чужих краях (прости господи), царский арап всех более на человека походит.
— Конечно, — заметил Гаврила Афанасьевич, — человек он степенный и порядочный, не чета ветрогону… Это кто ещё въехал в ворота на двор? Уж не опять ли обезьяна заморская? Вы что зеваете, скоты? — продолжал он, обращаясь к слугам, — бегите, отказать ему; да чтоб и впредь…
Слуга выходит навстречу офицеру.
― Дома ли баронесса? ― спрашивает последний.
― Нет, ― отвечает слуга, ― она уехала с час тому назад в Дерпт.
― Кто ж дома?
― Фрейлейн.
― Доложи ей, что барон Траутфеттер, приехавший из армии, просит позволения ей представиться. Слуга, не делая дальнейших расспросов, опрометью побежал в дом искать кастеляна для доклада и дорогою, толкая встречных и поперечных, кричал как сумасшедший, что жених барышнин приехал! Тотчас по всему дому разнеслось одно эхо: ― Жених, жених барышнин приехал! От передней до девичьей повторялись эти слова. Вероятно, их слышал и гость. Наконец явился перед молодою госпожой своей старик дворецкий и провозгласил, как герольд, что барон Адольф фон Траутфеттер приехал из армии и желает иметь честь ей представиться. Луиза в ужасном волнении.[20]
Дверцы захлопнулись. Карета тяжело покатилась по рыхлому снегу. Швейцар запер двери. Окна померкли. Германн стал ходить около опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы, — было двадцать минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени. Швейцара не было. Германн взбежал по лестнице, отворил двери в переднюю, и увидел слугу, спящего под лампой, в старинных, запачканных креслах. Легким и твердым шагом Германн прошел мимо его. Зала и гостиная были темны.[21]
Джейн умерла первой. Но значение смерти было еще непонятно ее маленькому брату, Джейн ушла; она, наверное, вернется. Служанка, которой был поручен уход за ней во время ее болезни, обошлась с ней довольно грубо дня за два до её смерти. Об этом узнали в семействе, и с той минуты мальчик никогда уже не мог взглянуть в лицо той девушке. Как только она появлялась, он начинал смотреть в землю. Это был не гнев, не тайное желание мести — это был просто ужас, — движение мимозы, уклоняющейся от грубого прикосновения; да, ужас и мрачное предчувствие — таково было следствие той ужасной, впервые обнаруженной истины, что этот мир — мир горя, борьбы и изгнания.
Иван Кузьмич Мясников, купец и фабрикант, покончив дела, за которыми нарочно приезжал в губернский город, возвратился в грязноватый нумер грязноватой гостиницы, приказал запрягать лошадей и стал собираться в дорогу.
― Что ж, Иван Кузьмич, мало погостили у нас? ― помогая уложить весьма небольшое количество вещей отъезжавшего, говорил трактирный слуга. ― Право, совсем и не погуляли в городе-то…
― Нагуляюсь потом. ― Слава богу, хоть отделался!
― Всё ли благополучно покончили?
― Всё!.. хорошо! На-ко вот погляди эту штучку. Мясников вынул из-под жилета и подал коридорному какую-то маленькую книжку, которую тот с недоумением взял в руки и долго с тем же недоумением смотрел на нее.
― Это что же будет? ― спросил, наконец, коридорный.
― А это, друг любезный, ― с довольным и веселым лицом проговорил Мясников, ― эта штучка стоит пятнадцать тысяч рубликов! Вот что это такое!
― Этакая муха? Пятнадцать тысяч?..
― Да-да, муха, пятнадцать тысяч… Как ты думаешь? Что?[22]
Вместе с экономами, пограничными смотрителями и лесничими и другой тип мало-помалу исчезает с лица земли: это — старый слуга. Во время моего детства, помню я, у моего отца служил один из таких мамонтов. Звали его Николай Суховольский, так как он был шляхтичем из шляхетской деревни Сухой Воли, о которой он часто вспоминал в своих рассказах. Отец мой унаследовал его после покойника своего отца, у которого Николай во время Наполеоновских войн был ординарцем. Когда он поступил на службу к моему деду, Николай и сам хорошенько не помнил, а когда его спрашивали об этом, то обыкновенно нюхал табак и отвечал:
— Я был безусым, да и сам пан полковник, — упокой Господь его душу! — еще рубашку в зубах носил.
В доме моего отца он исполнял различные обязанности: был и буфетчиком, и лакеем, летом, в роли эконома, ходил на жнивьё, зимой — в ригу, хранил ключи от водочного склада, от погребов, от сараев, заводил часы, но больше всего ворчал. Ворчал он на моего отца, на мать (я боялся его как огня, хотя и любил его); в кухне затевал баталию с поваром, казачков таскал за уши по всему дому и никогда ничем не был доволен. Во время обеда он всегда стоял за креслом отца, и хотя сам не прислуживал, но присматривал за прислуживающим мальчиком и грыз его, не давая ни минуты отдыха.[7]
Но чем глубже погружалась матушка в хозяйственные интересы, тем сложнее и придирчивее становились ее требования к труду дворовых. Дворня, в ее понятиях, представлялась чем-то вроде опричины, которая должна быть чужда какому бы то ни было интересу, кроме господского, и браки при таком взгляде являлись невыгодными. Семейный слуга ― не слуга, вот афоризм, который она себе выработала и которому решилась следовать неуклонно. Отец называл эту систему системой прекращения рода человеческого и на первых порах противился ей; но матушка, однажды приняв решение, проводила его до конца, и возражения старика мужа на этот раз, как и всегда, остались без последствий. С тех пор малиновецкая девичья сделалась ареною тайных вожделений и сомнительного свойства историй, совершенно непригодных в доме, в котором было много детей.[10]
С первого же взгляда становилось ясно, что это старый слуга, из тех, которые считаются скорее членами семьи, чем слугами, и которые говорят: «мы», «наш дом», «наша усадьба», — иной раз могут прикрикнуть на хозяина, а его детям влепить затрещину.
Нехлюдов вернулся в горницу, разделся и лег в постель не без опасения о клопах, присутствие которых заставляли подозревать оторванные грязные бумажки стен.
«Да, чувствовать себя не хозяином, а слугой», — думал он и радовался этой мысли.
Опасения его оправдались. Только что он потушил свечу, его, облипая, стали кусать насекомые.
«Отдать землю, ехать в Сибирь, — блохи, клопы, нечистота… Ну, что ж, коли надо нести это — понесу».[12]
По голубому кафтану рассыпаны белые волосы, концы их, извиваясь, поблескивают, гордые глаза неторопливо переходят со страницы на страницу немецкой тетради с кунштами, медленно на перевернутых больших листах мелькают раскрашенные звери и птицы: барсы, слоны, попугаи и павлины. С поклоном вошел в светлицу стройный светловолосый слуга в белом парчовом в обтяжку кафтане, еще раз поклонился и положил перед боярином записку; мягко, быстро пятясь, отодвинулся. Боярин поднял глаза, оглянулся.
― Имянины празднуешь, холоп?
― Нет, боярин.
― Тогда пошто ты, как кочет, украшен? Слуга оглянул себя:
― Дворецкий велит рядиться, боярин.
― Кликни дворецкого ― иди! Слуга на вздрагивающих ногах беззвучно удалился.[23]:316
Нельзя ль добрым быть? ― будь зол, своим не к изъяну;
Изряднее всякого убегать порока
Нельзя ль? ― укрой лишнего от младенча ока.
Гостя когда ждешь к себе, один очищает
Слуга твой двор и крыльцо, другой подметает
И убирает весь дом, третий трет посуду,
Ты сам над всем настоишь, обежишь повсюду...[24]
— Антиох Кантемир, «Сатира VII. О воспитании. К князю Никите Юрьевичу Трубецкому», 1739
Я в жизнь мою имел богатство неисчетно,
Однако никому то не было приметно.
Не знаешь для чего? ответ я дам один:
Я был вещей моих слуга, не господин.[1]
— Адриан Дубровский, «Я в жизнь мою имел богатство неисчетно...» (эпитафия на скупого), 1755
Мерзит и делает слуга в желудке зуд,
Как сальною рукой берётся за сосуд,
Которою куски хватая ест с оглядкой,
Или как подает от рук нечистых гадкой.
Велик ли можно в том убыток понести,
Чтоб скатерти обмыть и с полу сор смести,
И в доме содержать все чисто и прелестно?[2]
— Иван Барков, «Катий» (Сатиры Горация, Книга вторая), 1763
Пречестный господин слуг кормит и поит,
Хотя его слуга и не довольно сыт;
Без нужды не отдаст он лишнего в солдаты,
Как разве что купить иль долга на заплаты...[3]
На всех не угодить, кому что повкусняе,
Кто тонко чувствует, кто чувствует грубяе.
Я ирод… , конечно, виноват,
Что слабым басней он моих находит склад,
Хоть в умной публике их с похвалой читают
И написать еще такие ж поощряют.
…любит всё, чтобы дубиной в лоб:
По нём не говори: «слуга», скажи: «холоп».[4]
Над рекой собравшись тесною толпою,
Слуги рассуждали о беде великой:
Как бы лучше сладить с мачехой-судьбою,
Как поладить с речкой бурною и дикой.
Вдруг дворецкий вспомнил древнее преданье:
«Из воды возможно выкупить деньгами».
И сейчас же отдал слугам приказанье
Отворить подвалы ржавыми ключами.[25]
Твоих страстей повержен силой,
Под игом слаб.
Порой ― слуга; порою ― милый;
И вечно ― раб.[11]
— Александр Блок, «Не призывай. И без призыва...», 14 октября 1899
Как откину у кафтана полу,
Как топну три раза сапожками,
Как начну из ружья палить,
Бояре в городе испужаются,
Слуги боярские поразбегаются.
Заберу я у них казну,
Заберу и себе возьму.[26]
Так некий дух летел над оголенной степью,
так звенья наших тел казались Богу цепью,
так осыпался мак, так строил время плотник,
так волк среди собак до мяса не охотник:
их много ― он один, и, как в старинной драме,
слуга и господин меняются местами.[18]
↑ 12Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений в двадцати томах, Том 17. Москва, «Художественная литература», 1966 г.
↑ 12А. Блок. Собрание сочинений в восьми томах. — М.: ГИХЛ, 1960-1963 гг.
↑ 12Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: В 22 томах, том 13 «Воскресение». — Москва, «Художественная литература», 1978—1985 гг.
↑ 12А.Г. Достоевская. Воспоминания. ― Москва, Захаров, 2002. Воспоминания (1911-1916)
↑ 12А. К. Дживелегов Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих. M. Л.: Academia, 1933 г.
↑ 12Бажов П.П. Сочинения в трёх томах. — Москва, «Правда», 1986 г.
↑ 123Бахтин М. М., Вопросы литературы и эстетики. — М.: Худож. лит., 1975 г. — стр.388
↑ 12Пьер Монте Повседневная жизнь египтян во времена великих фараонов. — М.: Молодая Гвардия. Палимпсест., 2000. — 465 с. — 5000 экз. — ISBN 5-235-02382-Х
