МИРЫ СОЗНАНИЯ И СТРУКТУРА СОЗНАНИЯ

В.П. ЗИНЧЕНКО

Светлой памяти Философа —

Мераба Константиновича Мамардашвили

Утрата пробуждает сознание. Философия,— говорил Мераб Константинович,—

это сознание вслух. Он всегда создавал вокруг себя напряженную зону сознания, считая
сознание основным орудием и началом анализа. Сознание открывало ему, как философу,
возможность личностной реализации не просто в виде достигнутой суммы знаний, а в
виде именно мысли и бытия. Те, кому посчастливилось его знать, видеть, слышать,
навсегда сохранят в памяти бытие его мысли и образ его личности. Но мы никогда не
услышим его сознания. Утешением является то, что его сознание выражено и в текстах
— оно существует в культуре, и потому оно необратимо. Тем обиднее, что в беседах с
ним мы — психологи — жаловались на оскудение психологической культуры, на утраты
наших достижений в области культурно-исторического анализа психики и сознания, на
неразвитость науки о человеке, отсутствие целостных представлений о нем. Мы не
отдавали себе отчета в том, что Мераб Константинович олицетворял в себе новое
сознание и новое мышление о человеке, проникнутое страстной заботой о его
настоящем и будущем. Его волновали не культура и история сами по себе, а человек в
культуре и в истории, человек, который должен постоянно превосходить себя, чтобы
быть самим собой. В этом он видел скрытые предпосылки развития и существования
культуры, т. е. ее скрытую пружину. Поэтому-то он и говорил, что «современного»
человека не существует. «В качестве «современной» может лишь восприниматься та
или иная мысль о человеке. А сам он есть всегда лишь попытка стать человеком.
Возможный человек. А это — самое трудное, так же, как жить в настоящем. И он
всегда нов, так же, как всегда ново мышление — если мы вообще мыслим. Речь может
идти лишь об историческом человеке, т. е. существе, орган жизни которого — история,
путь. А его можно отсчитывать от греко-романского мира и Евангелия, и уже
необратимо — от эпохи Возрождения. Мы — люди XX века, и нам не уйти от
глобальности его проблем. А это есть прежде всего проблема современного варварства,
одичания. Это угроза «вечного покоя», т. е. возможность вечного пребывания в
состоянии ни добра, ни зла, ни бытия, ни небытия. Просто ничего. Сокровища культуры
здесь не гарантия. Такая катастрофа может произойти до атомной. Ибо культура не
совокупность готовых ценностей и продуктов, лишь ждущих потребления или осознания.
Это способность и усилие человека быть...» (Мамардашвили М. К. Как я понимаю
философию. М., 1990. С. 189). Из всех глобальных проблем нашего катастрофического
мира Мераба Константиновича больше всего страшила катастрофа антропологическая,
«т. е. перерождение каким-то последовательным рядом превращений человеческого
сознания в сторону антимира теней или образов, которые, в свою очередь, тени не
отбрасывают, перерождение

16

в некоторое Зазеркалье, составленное из имитаций жизни. И в этом

самоимитирующем человеке исторический человек может, конечно, себя не узнать»
(там же. С. 147). Он отчетливо понимал, какие люди нужны нам сегодня. Это люди,
«способные на полностью открытое, а не подпольно-культурное существование,
открыто практикующие свой образ жизни и мысли, благодаря которым могут родиться
какие-то новые возможности для развития человека и общества в будущем» (там же. С.
186—187). Именно такого человека мы потеряли — единственного в своей
естественности.
Надеюсь, что приведенные выше нарочито длинные выписки побудят читателей
обратиться к научному и духовному наследию М.К. Мамардашвили.

Идеи, излагаемые в статье, и их экспериментальная разработка и обоснование

представляют собой, с одной стороны, развитие традиций отечественной науки о
сознании, связанной с именами М.М. Бахтина, Н.А. Бернштейна, Л.С. Выготского, А.В.
Запорожца, А.Н. Леонтьева, М.К. Мамардашвили, С. Л. Рубинштейна, Г. Г. Шпета и
других. С другой стороны, они являются результатом многолетних исследований,
проводившихся коллективами, с которыми автору посчастливилось работать в МГУ, в
НИИ автоматической аппаратуры, во ВНИИ технической эстетики, в МИРЭА и в Центре
наук о человеке. Многое для развития и осмысления этих идей дала работа в
Межведомственном совете по проблеме «Сознание», а также тесное сотрудничество с
философами.

1. ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ

Актуальность и значимость проблемы сознания не требует аргументации. Эту

проблему уже начали включать в число глобальных проблем современности. Актуальны
проблемы формирования экологического, гуманитарного сознания, с помощью которого
возможно преодоление технократических ориентации. Эволюцию и изменение сознания
связывают с выживаемостью человечества, с предотвращением нарастающей
антропологической катастрофы. Многие ученые, задумываясь о судьбах человека и
человечества в меняющемся мире, также концентрируют свои усилия на проблематике
сознания. Словом, человечеству пора проснуться. Ему нужно бодрствующее сознание, а
не только бодрствующий мозг.
Однако если нет сомнений в актуальности проблемы сознания, в его, без
преувеличения, огромной роли в жизни человека и общества, то снова и снова
воспроизводятся сомнения в доступности его познанию с помощью научных средств и
методов. Справедливо утверждается принципиальная нередуцируемость сознания к чему-
то иному. Парадокс между актуальностью проблемы и невозможностью ее решения
разрешается весьма своеобразно: помыслить нельзя, но необходимо, следовательно,
нужно попытаться занять конструктивную позицию. Все конструкции неадекватны, но без
них нельзя строить никакую психотехническую (в широком смысле слова) практику.
Поэтому нужно либо принимать прежние конструкции, либо строить новые. От новой
волны антиредукционизма веет пессимизмом В. Джемса, но нельзя забывать, что на этом
пессимизме основаны принцип дополнительности Н. Бора, принцип неопределенности В.
Гейзенберга. Вдохновленные этим физики строят свои квантово-волновые конструкции
сознания, предполагая, что они станут основой новых эвристик в физике.
Психологи тем более должны занять конструктивную и оптимистическую
позицию, так как любая психотехническая практика имеет свою концептуальную основу.
Другое дело, насколько она адекватна природе человека, культуре, цивилизации. Об этом
приходится говорить, поскольку со времени выхода книг А.Н, Леонтьева и С.Л.
Рубинштейна,

17

посвященных сознанию, наблюдается существенное уменьшение усилий

академической и университетской психологии, направленных на его изучение. А ведь
именно в психологии многое сделано для лучшего понимания форм, функций, свойств,
возможных механизмов, природы и особенностей строения сознания. Создается
впечатление, что проблема сознания восстанавливается в своих правах не столько в общей
психологии, сколько в ее прикладных областях, занятых психоанализом и психосинтезом,
психотерапией, ищущей способы коррекции измененных состояний сознания и связанных
с ними девиантных форм поведения и деятельности. Несмотря на всю практическую
полезность как традиционных, так и новых психотехник, их концептуальная основа
оставляет желать лучшего. Не только психотехники, но и вся общественная практика
(образование, труд, управление, политика и т. д.) нуждается в психологическом
обеспечении. Состояние общественного и индивидуального сознания представляет собой
зону риска не только для любых экономических инноваций, но и для открывающейся
перед нашей страной исторической перспективой.
В течение десятилетий сознание рассматривалось как нечто вторичное,
второстепенное, оно вытеснялось и заполнялось так называемым правильным
мировоззрением, легковесными идеалами (усвоение которых повлекло за собой весьма
тяжеловесные последствия), ложными символами, лозунгами, утопиями, иллюзиями,
эмоциями (например, парализующий страх, бездумный энтузиазм, глубокое
удовлетворение и т. п.). Одним из наиболее отрицательных следствий этого является
своего рода девальвация проблемы сознания. Появилась иллюзия, что сознание — это
очень просто: его легко изучать, моделировать, формировать, перестраивать. Забывается,
что на деформацию сознания в нашей стране ушло не одно десятилетие, да и средства,
которые использовались для этой цели, трудно отнести к числу гуманных. На самом деле
сознание инерционно и не поддается мгновенной переделке, перековке, перестройке.
Необходима целенаправленная работа по его очищению, расширению. Без такой работы
они расширяется и приходит в норму крайне медленно. Даже формирование разумного,
например, экологического или национального сознания (и самосознания) вне расширения
всей его сферы не только бесперспективно, но способно повлечь за собой (и влечет)
разрушительные последствия (национальные конфликты, так называемая принципиальная
борьба с атомной энергетикой, доведение до абсурда идеи суверенитета и т. и.). Для
преодоления и предотвращения таких последствий необходимо развитие культурно-
исторических традиций в изучении сознания.

2. ОНТОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ПРОБЛЕМЫ СОЗНАНИЯ

Проблема сознания, возникнув в лоне философии, в том числе и философии

практики, становится объектом размышлений и исследований все большего числа наук.
Имеются попытки представить сознание как объект междисциплинарного исследования
[4].
Основные трудности, возникающие на пути такого исследования, связаны с
необходимостью преодоления или, по крайней мере, смягчения оппозиции сознания и
бытия. Нужно вспомнить, что эта оппозиция не тождественна оппозиции материи и
сознания. Категория сознания, равно как и категории деятельности, субъекта, личности,
принадлежит к числу фундаментальных и вместе с тем предельных абстракций. Задача
любой науки, претендующей на изучение сознания, состоит в том, чтобы наполнить его
конкретным онтологическим содержанием и смыслом. Ведь сознание не только рождается
в бытии, не только отражает и, следовательно, содержит его в себе, разумеется, в
отраженном или искаженном свете, но и творит его. (К сожалению, далеко не всегда
ведая, что творит.) Лишь после такого наполнения сознание выступает в качестве объекта
экспериментального изучения, а затем, при определении и согласовании онтологии
сознания, и в качестве объекта междисциплинарного

18
 исследования. В настоящей статье делается попытка конструирования
концептуальной схемы сознания, которая могла бы послужить основой развертывания
дальнейших исследований сознания в психологии, а возможно, и его междисциплинарных
исследований.
Задача онтологизации сознания не является новой для психологии. Оно до сего
времени редуцируется и, соответственно, идентифицируется с такими феноменами, как
отчетливо осознаваемый образ, поле ясного внимания, содержание кратковременной
памяти, очевидный результат мыслительного акта, осознание собственного Я и т. п. Во
всех этих случаях процесс, который есть сознание, подменяется его результатом, т. е. тем
или иным известным эмпирическим и доступным самонаблюдению феноменом. Может
вызвать сомнение отнесение подобных феноменов к онтологизации сознания в силу их
очевидной субъективности. Однако есть большая правда в давнем утверждении А.А.
Ухтомского, что субъективное не менее объективно, чем так называемое объективное. Во
все новых формах воспроизводятся стереотипы (клише), связанные со стремлением
локализовать сознание или причинно-следственно установить его сущность в
структурных образованиях материальной природы. Например, локализация сознания в
мозгу, в его нейрофизиологических механизмах привлекает многих исследователей
возможностью использования экспериментальных техник, традиционно
складывавшихся для изучения объектов естественной (не социальной) природы. На
ученых не действуют предупреждения замечательных физиологов и
нейропсихологов (от Ч. Шеррингтона до А.Р. Лурии) о бесперспективности поисков
сознания в мозгу. Продолжаются поиски материи сознания в языке. Несмотря на
спорность как традиционных, так и новейших попыток идентификации сознания с
теми или иными психическими актами или физиологическими отправлениями, само
их наличие свидетельствует о сохраняющемся в психологии стремлении к
онтологизации феноменов сознания, к определению его функций и к
конструированию сознания как предмета психологического исследования. Вместе с
тем ни одна из перечисленных форм редукции сознания, несмотря на всю их
полезность с точки зрения описания его феноменологии и возможных материальных
основ, не может быть признана удовлетворительной. Это связано с тем, что объекты,
к которым оно редуцируется, не могут даже частично выполнить реальные функции
сознания. К их числу относятся отражательная, порождающая (творческая или
креативная), регулятивно-оценочная и рефлексивная функции.
Последняя функция является, конечно, основной: она, по-видимому, характеризует
сущность сознания. Благодаря рефлексии оно мечется в поисках смысла бытия, жизни,
деятельности: находит, теряет, заблуждается, снова ищет, создает новый и т. д. Оно
напряженно работает над причинами собственных ошибок, заблуждений, крахов. Мудрое
сознание знает, что главной причиной крахов является его свобода по отношению к
бытию, но отказаться от свободы значит то же, что отказаться от самого себя. Поэтому
сознание, выбирая свободу, всегда рискует, в том числе и самим собой. Это нормально.
Трагедия начинается, когда сознание мнит себя абсолютно свободным от натуральной и
культурной истории, когда оно перестает ощущать себя частью природы и общества,
освобождается от ответственности и совести и претендует на роль Демиурга. Последнее
возможно при резком снижении способностей индивида к рефлексии и деформированной
самооценке, вплоть до утраты сознания себя человеком или признания себя
сверхчеловеком, что в сущности одно и то же.
В качестве объекта рефлексии выступают и отражение мира, и мышление о нем,
основания и способы регуляции человеком собственного поведения, действий, поступков,
сами процессы рефлексии и, наконец, собственное, или личное, сознание. Исходной
предпосылкой конструирования сознания как предмета исследования должно быть
представление о нем не только как о
 19

предельной абстракции, но и как о вполне определенном культурно-историческом

образовании. Тот или иной тип культуры вызывает к жизни представление о сознании как
об эпифеномене или представление о сознании, почти полностью редуцированном к
подсознанию. Такие представления являются не только фактом культуры, но фактором ее
развития. В настоящее время культура как никогда нуждается в развитии представлений о
сознании как таковом во всем богатстве его рефлексивных свойств и качеств, о сознании
творящем, действенном и действующем. Сегодня культура взывает к сознанию общества,
вопиет о себе [11].
И снова возникает вопрос: а доступна ли такая всесильная и всемогущая рефлексия
научному познанию? Хорошо известно, что для того, чтобы разобраться в предметной
ситуации, полезно подняться над ней, даже отстроиться от нее, превратить «видимый
мир» в «видимое поле» (термины Д. Гибсона). Последнее более податливо для
оперирования и манипулирования элементами (вещами), входящими в него. Но
рефлексия — это не видимый и тем более не предметный мир. И здесь возможны два
способа обращения с ней. Можно либо отстроиться от нее, либо попытаться ее
опредметить. В первом случае есть опасность утраты ее как объекта наблюдения и
изучения, во втором — опасность неадекватного опредмечивания. В.А. Лефевр без
ложной скромности говорит о том, что он был первым в мире, кто поставил
проблему рефлексии в конкретном, не философском, а технологическом плане: «Я
стал рисовать душу мелом на доске. Иными словами, вместо того, чтобы
пользоваться какими бы то ни было интроспективными или феноменологическими
методами, я стал оперировать с душой на доске и тем самым обманул ее, заявив, что
она на самом деле — структурка, изображенная мелом на доске, что она —
подлинная — находится там, на доске, а не здесь, внутри меня. И тогда душа стала
объектом, о котором можно что-то сказать» (см. [8]). Можно согласиться с В. А.
Лефевром, что это был принципиальный шаг, сделанный им в начале 60-х гг. К тому же
времени относится появление первых моделей когнитивных и исполнительных процессов,
зарождение когнитивной психологии, которая затем в поисках души заселяла блоковые
модели изучаемых ею процессов демонами и гомункулюсами, осуществляющими выбор и
принимающими решение. Скептицизм по поводу включения демонов и гомункулюсов в
блоковые модели когнитивных процессов вполне оправдан. Но не нужно забывать о том,
что включению каждого из блоков в систему переработки информации в кратковременной
памяти или более широких когнитивных структур предшествовало детальное
экспериментальное изучение той или иной скрывающейся за ним реальности
субъективного, своего рода физики приема, хранения, преобразования, выбора той или
иной информации. Демоны выполняли координирующую, смысловую, в широком
значении слова рефлексивную функцию. На этом фоне представления и данные В.А.
Лефевра о существовании в человеческом сознании «рефлексивного компьютера»
выглядят действительно впечатляюще (см. описание и оценку его вклада в изучение
рефлексии [26], [29]).
Пожалуй, наиболее важным, с психологической точки зрения, результатом
является предположение В.А. Лефевра о наличии у живых существ фундаментального
свойства, которое он назвал установкой к выбору. Это расширяет представления Д.Н.
Узнадзе об установке как готовности к действию, к восприятию и т. д. Но, при всей
важности анализа процедур рефлексивного выбора, к ним едва ли можно свести всю
жизнь сознания. Рефлексия — это, конечно, ядро сознания (как эмоции — ядро
личности), но рефлексия живет не в пустоте, а в вакууме, который, по словам В.А.
Лефевра, имеет сложную структуру. А. Белый использовал другой образ. Он писал о
кусках воспоминаний, которые еще в растворе сознания и не осели осадком. Только
последние видятся беспристрастно, объективно, как отделившиеся от меня, говорил
он [1]. Речь, таким образом, должна идти о том, чтобы найти место этому
«рефлексивному

20

компьютеру» в жизни индивида, его деятельности и сознания. При этом не

следует пренебрегать опытом изучения перцептивных, мнемических,
интеллектуальных, исполнительных процессов, т. е. той реальной, пусть
недостаточно одушевленной, физикой, которая существует в психологии.
Психология без души, видимо, эквивалентна душе без психологии. Трудно сказать,
когда и на каком пути они встретятся, а тем более полюбят друг друга. Возможная
причина успеха В.А. Лефевра, помимо таланта, состоит в том, что он не был перегружен
знанием психологии. Для психологов его идея выступила как беспредпосылочная, чем,
видимо, объясняется то, что они, за редким исключением, не спешат не только ее
развивать, но даже ассимилировать. Нужно сказать, что и сам В.А. Лефевр эксплицировал
философскую традицию изучения рефлексии много позднее, так сказать, задним числом.
Как бы то ни было, но сейчас попытки опредметить, объективировать сознание,
действовать с ним как с моделью не должны вызывать удивления.

3. СОЗНАНИЕ КАК ПРЕДМЕТ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

Для решения этой проблемы полезно напомнить достижения отечественной науки

сравнительно недавнего прошлого. История проблемы сознания в отечественной
психологии еще ждет своего исследователя. Схематически она выглядит следующим
образом. После плодотворного предреволюционного периода, связанного с именами С.Н.
Булгакова, Н.А. Бердяева, В.С. Соловьева, П.А. Флоренского, Г.И. Челпанова, Г.Г. Шпета,
внесших существенный вклад не только в философию, но и в психологию сознания, уже в
ранние 20-е гг. проблема сознания начала вытесняться. На передний план выступила
реактология со своим небрежением не только к проблематике сознания, но и к самому
сознанию и психоанализ со своим акцентом на изучении подсознания и бессознательного.
Оба направления тем не менее претендовали на монопольное право развития подлинно
марксистской психологии. Началом 20-х гг. можно датировать зарождение
деятельностного подхода в психологии. С.Л. Рубинштейн также связывал этот подход с
марксизмом, что, кстати говоря, было более органично по сравнению с психоанализом и
реактологией. Проблемами сознания частично продолжали заниматься П.А. Флоренский и
Г.Г. Шлет, работы которых в то время, к сожалению, не оказали сколько-нибудь
заметного влияния на развитие психологии. В середине 20-х гг. появились еще две
фигуры. Это М.М. Бахтин и Л.С. Выготский, целью которых было понимание сознания,
его природы, функций, связи с языком, словом и т. д. Для обоих марксизм был тем, чем он
являлся на самом деле, т. е. одним из методов, средств понимания и объяснения.
В 30-е гг. страна практически потеряла сознание и даже бесознательное как в
прямом, так и в переносном смысле (Л.С. Выготский скончался, М.М. Бахтин был сослан,
затем стал заниматься литературоведением, П.А. Флоренский и Г.Г. Шлет погибли в
лагерях; З. Фрейд был запрещен, психоаналитические службы закрыты). Менялся,
конечно, и облик народа: деформировались общечеловеческие ценности. Точнее,
происходила их поляризация. С одной стороны, «Нам нет преград...», с другой —
парализующий страх, уживавшийся с требованием жертвенности: «И как один умрем...».
Утрачивалась богатейшая палитра высших человеческих эмоций, культивировались
низменные: беспредел человеческой жестокости, предательство, шпиономания и т. д. (см.
более подробно [10]). Культура, интеллигентность тщательно скрывались или
маскировались цитатной шелухой, уходили в подтекст. В этих условиях заниматься
сознанием стало опасно, и его изучение ограничилось такими относительно
нейтральными нишами, как исторические корни возникновения сознания и его онтогенез
в детском возрасте. Последователи Л.С. Выготского (А.Н. Леонтьев, А.Р. Лурия, А.В.
Запорожец, П.И. Зинченко и другие) переориентировались

21

на проблематику психологического анализа деятельности и психологии действия.

Так же, как и С. Л. Рубинштейн, они достаточно органично, интересно и продуктивно
связывали эту проблематику с марксизмом. Затем им пришлось связывать эту же
проблематику с учением об условных рефлексах И. П. Павлова, даже с агробиологией
Лысенко — всех добровольно-принудительных, но, к счастью, временных связей не
перечислить.
Возврат к проблематике сознания в ее достаточно полном объеме произошел во
второй половине 50-х гг. прежде всего благодаря трудам С.Л. Рубинштейна, а затем и
А.Н. Леонтьева. Нужно сказать, что для выделения сознания в качестве предмета
психологического исследования в равной степени необходимо развитие культурно-
исторического подхода и деятельностного подхода к сознанию и психике.
Ложность натуралистических трактовок сознания и инкапсуляции его в индивиде
понимали М.М. Бахтин и Л.С. Выготский. Первый настаивал на полифонии сознания и на
его диалогической природе. Второй говорил о том, что все психические функции, включая
сознание, появляются в совместном, совокупном действии индивидов. Трудно
переоценить роль различных видов общения в возникновении и формировании сознания.
Оно находится не столько в индивиде, сколько между индивидами. Конечно же, сознание
— это свойство индивида, но в не меньшей, если не в большей мере оно есть свойство и
характеристика меж- и над-индивидных или трансперсональных отношений.
Интериоризации сознания, прорастанию его в индивиде всегда сопутствует
возникновение и развитие оппозиции: Я — второе Я. Это означает, что сознание
отдельного индивида сохраняет свою диалогическую природу и, соответственно,
социальную детерминацию.
Не менее важно преодоление так называемой мозговой метафоры при анализе
механизмов сознания. Сознание, конечно, является продуктом и результатом
деятельности органических систем, к числу которых относятся и индивид, и общество, а
не только мозг. Важнейшим свойством таких систем, согласно К. Марксу, является
возможность создания недостающих им функциональных органов, своего рода
новообразований, которые в принципе невозможно редуцировать к тем или иным
компонентам исходной системы.
В нашей отечественной традиции А.А. Ухтомский, Н.А. Бернштейн, А.Н.
Леонтьев, А.В. Запорожец к числу функциональных, а не анатомо-морфологических
органов отнесли живое движение, предметное действие, интегральный образ мира,
установку, эмоцию и т. д. В своей совокупности они составляют духовный организм.
В этом же ряду или, скорее, в качестве суперпозиции функциональных органов
должно выступать сознание. Оно, как и любой функциональный орган, обладает
свойствами, подобными анатомо-морфологическим органам: оно эволюционирует,
инволюционирует, оно реактивно, чувствительно. Естественно, оно приобретает и
свои собственные свойства и функции, о которых частично шла речь выше. Это
диалогизм, полифоничность, спонтанность развития, рефлексивность.
В соответствии с идеей Л.С. Выготского сознание имеет смысловое строение.
Смыслы укоренены в бытии (Г.Г. Шпет), существенным аспектом которого являются
человеческая деятельность, общение и действие. Смыслы не только укоренены в бытии,
но и опредмечиваются в действиях, в языке — в отраженных и порожденных образах, в
метафорах, в символах. !!!!!!
 От определения свойств и функций сознания очень трудно перейти к очерчиванию
предметной области, представляющей сознание в собственном смысле слова. Указания на
многочисленные эмпирические феномены явно недостаточны, в то же время несомненно,
что исследование процессов формирования образа мира, происхождения и развития
произвольных движений и предметных действий, запоминания и воспроизведения,
мыслительной деятельности, различных

22

форм общения, личностно-мотивационной сферы, переживаний, аффектов, эмоций

дает в качестве побочного результата знания о сознании. Но эти знания упорно не
складываются в целостное сознание. В каждом отдельном случае оно появляется и
исчезает. От него, как от Чеширского Кота, остается одна улыбка. Но все же остается.
Если предметная область, называемая сознанием, не дана непосредственно, ее нужно
принять как заданную, сконструировать (хотя бы нарисовать мелом на доске). Разумеется,
столь сложное образование, обладающее перечисленными (не говоря уже о скрытых и
неизвестных) свойствами и функциями, должно было бы обладать чрезвычайно сложной
структурой. В качестве первого приближения ниже будет предложен вариант достаточно
простой структуры. Но за каждым из ее компонентов скрывается богатейшее
феноменологическое и предметное содержание, огромный опыт экспериментального
исследования, в том числе и функционально-структурные, моделирующие представления
этого опыта. Все это накоплено в различных направлениях и школах психологии. Нам
важно не столько подвести итоги этого опыта, сколько показать, что на этой структуре
может разыгрываться живая жизнь сознания. Структура — это, конечно же, не сознание,
ею могут обладать и самовоспроизводящиеся автоматы, не имеющие определенной
задачи. Как сказал И. Северянин:

Поэма жизни — не поэма:

Поэма жизни — жизнь сама!

Но из структуры должны быть выводимы важнейшие функции и свойства

сознания. Тогда она выполнит свою главную функцию — функцию
«интеллигибельной материи».

4. СТРУКТУРА СОЗНАНИЯ: ХАРАКТЕРИСТИКА КОМПОНЕНТОВ

Одни из первых представлений о структуре сознания принадлежат З. Фрейду. Его

иерархическая структура: подсознание, сознание, сверхсознание,— видимо, уже
исчерпала свой объяснительный потенциал. Несмотря на то, что в этой структуре именно
на подсознание ложится основная функция в объяснении целостного сознания, многим
поколениям психоаналитиков и психологов не удалось нащупать удовлетворительных
путей проникновения в подсознание. В настоящем контексте существенно подчеркнуть,
что речь идет не о критике Фрейда и тем более не об отрицании подсознания. Оно
представляет собой хорошо известный эмпирический феномен, описанный задолго до
Фрейда как вестибюль (или подвал) сознания. Более того, наличие категории и феноменов
бессознательного и подсознания представляет собой непреодолимую преграду для любых
форм редукции психического [16]. Речь идет о том, чтобы найти новые пути к анализу
сознания, когда подсознание и бессознательное вообще не обязательны как средство (и
тем более как главная цель) в изучении сознания. В теоретико-познавательном плане
подсознание давно стало подобием некоторой емкости, в которую погружается все
непонятное, неизвестное, загадочное или таинственное,— например, интуиция, скрытые
мотивы поведения, неразгаданные смыслы и т. п.
Значительно более продуктивной является давняя идея Л. Фейербаха о
существовании сознания для сознания и сознания для бытия, развивавшаяся Л.С.
Выготским. Можно предположить: это не два сознания, а единое сознание, в котором
существуют два основных слоя: бытийный и рефлексивный. Возникает вопрос, что
входит в эти слои, что их конституирует. Здесь весьма полезен ход мысли А.Н. Леонтьева,
который выделил три основных образующих сознания: чувственную ткань образа,
значение и смысл. Удивительно, что один из создателей психологической теории
деятельности не включил в число образующих биодинамическую ткань движения и
действия. Ведь именно А.Н. Леонтьев, развивая идеи о возникновении сознания в
истории человечества, выводил его из совместной деятельности людей. В середине
30-х гг.

23

А.В. Запорожец рассматривал восприятие и мышление как сенсорные и

умственные действия. Тогда же П.И. Зинченко изучал запоминание как мнемическое
действие. В 1940 г. С.Л. Рубинштейн, видимо, под влиянием этих исследований
пришел к заключению, что действие является исходной клеточкой, из которой
развивается вся психическая жизнь человека. Но, пожалуй, главным было то, что Н.А.
Бернштейн уже ввел понятие живого движения и его биодинамической ткани, о чем было
хорошо известно А.Н. Леонтьеву. При добавлении к числу образующих сознания
биодинамической ткани мы получаем двухслойную, или двухуровневую, структуру
сознания. Бытийный слой образуют биодинамическая ткань живого движения и
действия и чувственная ткань образа. Рефлексивный слой образуют значение и смысл.
Все компоненты предлагаемой структуры уже построены как объекты научного
исследования. Каждому из перечисленных компонентов посвящены многочисленные
исследования, ведутся дискуссии об их природе, свойствах, ищутся все новые и новые
пути их анализа. Конечно, каждое из этих образований изучалось как в качестве
самостоятельного, так и в более широком контексте, в том числе и в контексте проблемы
сознания, но они не выступали как компоненты его целостной структуры. Тем не менее
накопленный опыт их исследования полезен, более того, необходим для ее
предварительного описания. Это, разумеется, не исключает, а, напротив, предполагает,
что включение всех компонентов в целостный контекст структуры сознания задаст новые
требования к дальнейшему изучению каждого из них в отдельности и приведет к
постановке новых задач и проблем, связанных с выявлением существующих между ними
взаимоотношений.
Описание каждого из компонентов структуры требует монографического
изложения. Здесь мы ограничимся лишь указанием на те их свойства, которые облегчат
понимание предложенной структуры сознания [4], [15].
Значение. В психологической традиции этот термин в одних случаях
употребляется как значение слова, в других — как значения, как содержания
общественного сознания, усваиваемые индивидом. Понятие значения фиксирует то
обстоятельство, что сознание человека развивается не в условиях робинзонады, а внутри
культурного целого, в котором исторически кристаллизирован опыт деятельности,
общения и мировосприятия, который индивиду необходимо не только усвоить, ной
построить на его основе собственный опыт. Значение рассматривалось как форма
сознания, т. е. осознания человеком своего — человеческого — бытия [19; 20]. Оно же
рассматривалось и как реальная психологическая «единица сознания» [19; 25], и как факт
индивидуального сознания [19; 24].
 Имеются различные классификации видов значения. Одна из них особенно важна:
операциональные, предметные, вербальные. Это не только классификация, но и
последовательность их возникновения в онтогенезе. Операциональные связывают
значение с биодинамической тканью, предметные — с чувственной, вербальные —
преимущественно со смыслом. Имеются данные о формировании каждого из видов
значений, правда, наиболее детально изучено формирование житейских и научных
понятий (значений).
Смысл. Понятие смысла в равной степени относится и к сфере сознания, и к сфере
бытия. Оно указывает на то, что индивидуальное сознание несводимо к безличному
знанию, что оно в силу принадлежности живому субъекту и реальной включенности в
систему его деятельностей всегда страстно, короче, что сознание есть не только знание,
но и отношение. Иначе говоря, понятие смысла выражает укорененность
индивидуального сознания в бытии человека, а рассмотренное выше понятие значения —
подключенность этого сознания к сознанию общественному, к культуре. Нащупываемые
пути изучения смыслов связаны с анализом процессов извлечения (вычерпывания)
смыслов из ситуации или с «впитыванием» их в ситуацию, что также нередко бывает.
Исследователи, предлагающие различные варианты функциональных моделей
восприятия, действия, кратковременной памяти и т. п., испытывают большие трудности в
локализации блоков смысловой обработки информации, так как они постоянно
сталкиваются со случаями, когда смысл извлекается из ситуации не только до
кропотливого анализа значений, но даже и до сколько-нибудь отчетливого ее восприятия.
Происходит то, что О. Мандельштам обозначил как «шепот раньше губ». Исследователи в
большей степени направляют свои усилия на поиск рациональных способов оценки
ситуации. Значительно меньше известно о способах эмоциональной оценки смысла
ситуации, смысла деятельности и действия. Выше говорилось о том, что смысл укоренен в
бытии, в деятельности, в действии. Большой интерес представляют исследования того, как
смысл рождается в действии.
Смыслы, как и значения, связаны со всеми компонентами структуры сознания.
Наиболее очевидны отношения между значениями и смыслами, существующие в
рефлексивном слое сознания. Они могут характеризоваться по степени адекватности,
например, клиника дает примеры полной диссоциации смыслов и значений. Великие
мнемонисты способны запоминать огромные массивы бессмысленной информации, но
испытывают трудности извлечения смысла из организованной, осмысленной информации,
где смысл очевиден. На несовпадении значений и смыслов (так называемый
семантический сдвиг) строятся многие техники комического.
Заслуживают детального изучения процессы взаимной трансформации
значений и смыслов. Это процессы означения смыслов и осмысления значений. Они
замечательны тем, что составляют самое существо диалога, выступают средством,
обеспечивающим взаимопонимание !!!!!!!. Конечно, взаимопонимание не может быть
абсолютным, полным. Всегда имеются элементы непонимания, связанного с трудностями
осмысления значении, или недосказанности, связанной с трудностями не только
означения смысла, но и его нахождения или построения. Недосказанность в искусстве
— это ведь и художественный прием, и следствие трудностей, испытываемых
мастером при их построении и выражении. Непонимание и недосказанность — это
не только негативные характеристики общения. Они же составляют необходимые
условия рождения нового, условия творчества, развития культуры. Можно
предположить, что именно в месте встречи процессов означения смыслов и
осмысления значений рождаются со-значения (термин Г.Г. Шпета). Конечно,
подобные встречи не происходят автоматически. А.Н. Леонтьев любил повторять, что
встреча потребности с предметом — акт чрезвычайный. Подобной характеристики
заслуживает и акт встречи значения со смыслом. На самом деле всегда имеется полисемия
значений и полизначность смыслов, имеется избыточное поле значений и избыточное
поле смыслов. Преодоление этой избыточности на полюсах внешнего или внутреннего
диалога, к тому же диалога нередко эмоционально окрашенного, задача действительно
непростая.
Биодинамическая ткань. Движение и действие имеют внешнюю и внутреннюю
форму. Биодинамическая ткань — это наблюдаемая и регистрируемая внешняя форма
живого движения, рассматривавшегося Н.А. Бернштейном как функциональный орган
индивида. Использованием для его характеристики термина «ткань» подчеркивается, что
это материал, из которого строятся целесообразные, произвольные движения и действия.
По мере их построения, формирования все более сложной становится внутренняя форма,
внутренняя картина таких движений и действий. Она заполняется когнитивными,
эмоционально-оценочными, смысловыми образованиями. Неподвижное существо не
могло бы построить геометрию, писал А. Пуанкаре. А.А. Ухтомский утверждал наличие
осязательной геометрии. Подлинная целесообразность и произвольность в движении и
действии возможна тогда, когда слово входит в качестве составляющей во внутреннюю
форму или картину живого движения. Чистую, лишенную внутренней формы
биодинамическую ткань можно наблюдать при моторных персеверациях, в квазимимике,
в хаотических движениях младенца и т. п. Биодинамическая ткань избыточна по
отношению к освоенным скупым, экономным движениям, действиям, жестам.
Чувственная ткань. Подобно биодинамической ткани она представляет собой
строительный материал образа. Ее наличие доказывается с помощью достаточно сложных
экспериментальных процедур. Например, при стабилизации изображений относительно
сетчатки, обеспечивающей неизменность стимуляции, наблюдатель поочередно может
видеть совершенно разные зрительные картины. Изображение представляется ему то
плоским, то объемным, то неподвижным, то движущимся и т. п. [14]. В функциональных
моделях зрительной кратковременной памяти чувственная ткань локализуется в таких
блоках, как сенсорный регистр и иконическая память. В этих блоках содержится
избыточное количество чувственной ткани. Скорее всего, она вся необходима для
построения образа, хотя используется при его построении или входит в образ лишь ее
малая часть.
Как биодинамическая, так и чувственная ткань, составляющие «материю»
движения и образа, обладают свойствами реактивности, чувствительности, пластичности,
управляемости. Из их описания ясно, что они теснейшим образом связаны со значением и
смыслом. Между обоими видами ткани существуют не менее сложные и интересные
взаимоотношения, чем между значением и смыслом. Они обладают свойствами
обратимости и трансформируются одна в другую. Развернутое во времени движение,
совершающееся в реальном пространстве, трансформируется в симультанный образ
пространства, как бы лишенный координаты времени. Как говорил О. Мандельштам,
остановка может рассматриваться как накопленное движение, благодаря чему образ
получает своего рода энергетический заряд, становится напряженным, готовым к
реализации.
В свою очередь пространственный образ может развернуться во временной
рисунок движения. Существенной характеристикой взаимоотношений биодинамической и
чувственной ткани является то, что их взаимная трансформация является средством
преодоления пространства и времени, обмена времени на пространство и обратно.
На бытийном уровне сознания решаются задачи, фантастические по своей
сложности. Субъект обладает пространством сформированных образов, большинство из
которых полизначны, т. е. содержат в себе не единственное предметное значение.
Аналогично этому пространство освоенных движений и предметных действий
полифункционально: каждое из них содержит в себе не единственное операциональное
значение. Следовательно, для эффективного в той или иной ситуации поведения
необходима актуализация нужного в данный момент образа и нужной моторной
программы. И тот и другая должны быть адекватны ситуации, но это лишь общее условие.
Даже правильно выбранный образ обладает избыточным числом степеней свободы
по отношению к оригиналу, которое должно быть преодолено !!!!!. Аналогично этому
при реализации моторной программы должно быть преодолено избыточное число
степеней свободы кинематических цепей человеческого тела. Иными словами, две
свободные системы в момент своего взаимодействия при осуществлении
сенсомоторных координаций становятся жесткими, однозначными: только в этом
случае поведение будет адекватным ситуации, впишется в нее, решит смысловую
задачу. Но для этого образ действия должен вписываться в образ мира или в образ
нужной для осуществления поведения его части. Подчеркнем, что на бытийном уровне
решаемые задачи практически всегда имеют смысл, на рефлексивном они могут быть и
бессмысленными. Поэтому важна координация деятельности обоих уровней сознания,
согласование

26

друг с другом смысловой перспективы каждого из них.

5. СТРУКТУРА СОЗНАНИЯ: ОБЩИЕ СВОЙСТВА

Наблюдаемость компонентов структуры. Биодинамическая ткань и значение

доступны постороннему наблюдателю, различным формам регистрации и анализа.
Чувственная ткань и смысл лишь частично доступны самонаблюдению. Посторонний
наблюдатель может делать о них заключения на основе косвенных данных, таких, как
поведение, продукты деятельности, поступки, отчеты о самонаблюдении, изощренные
экспериментальные процедуры, психотерапевтическая и психоаналитическая практика и
т. д. Чувственная ткань частично манифестирует себя в биодинамической, смыслы
— в значениях. Следует сказать, что как биодинамическая ткань, так и значение
выступают перед посторонним наблюдателем лишь своей внешней формой.
Внутреннюю форму движения, действия, значения, слова приходится
расшифровывать, реконструировать. Наибольшие трудности вызывает
исследование смысла, хотя он присутствует не только во всех компонентах
структуры, но и в продуктах деятельности субъекта. Напомню поэтический вызов М.
Лермонтова:

Мои слова печальны. Знаю.

Но смысла вам их не понять.
Я их от сердца отрываю,
Чтоб муки с ними оторвать.

Другой поэт — И. Северянин убеждает нас в том, что смыслы открыты ему:

Я так бессмысленно чудесен,

Что Смысл склонился предо мной!

Различия в наблюдаемости компонентов, трудности в реконструкции

ненаблюдаемого приводят к тому, что нечто, данное пусть даже в самонаблюдении,
выдается за целостное сознание, а данное постороннему наблюдателю кажется не
слишком существенным для анализа такого субъективного, более того — интимного
образования, каким является сознание, и отвергается вовсе, не включается в контекст его
изучения. При этом не учитывается, что образ мира и смысл в принципе не могут
существовать вне биодинамической ткани движений и действий, в том числе
перцептивных и умственных, вне значений и материи языка. Смысл по своей природе
комплиментарен: он всегда смысл чего-то: образа, действия, значения, жизни, наконец. Из
них он извлекается или в них вкладывается. Иногда даже кажется, что было бы лучше,
если бы все компоненты были одинаково доступны или одинаково недоступны внешнему
наблюдателю. В первом, к сожалению, нереальном случае это бы облегчило задачу
непосредственного исследования, во втором, к счастью, тоже нереальном случае, дало бы
значительно большую свободу в конструировании сознания, но, как когда-то сказал Дж.
Миллер, человек (добавим и его сознание) создан не ради удобства
экспериментаторов.
Относительность разделения слоев. В рефлексивном слое, в значениях и
смыслах, конечно, присутствуют следы, отблески, отзвуки бытийного слоя. Эти следы
связаны не только с тем, что значения и смыслы рождаются в бытийном слое. Они
содержат его в себе и актуально (ср. пастернаковское: «Образ мира, в слове явленный»).
Выраженное в слове значение содержит в себе не только образ. Оно в качестве своей
внутренней формы содержит операционные и предметные значения, осмысленные и
предметные действия. Поэтому само слово рассматривается как действие. Аналогичным
образом и смысл не является пустым. Если воспользоваться образом В.А. Лефевра о
вакууме, то мне представляется, что последний как раз и может служить аналогом смысла.
Он пронизывает более плотные образования (образ, действие, значение), которые
выступают для него в роли материи. Со своей стороны, непрерывно рождающиеся в этих
плотных образованиях виртуальные частицы пронизывают вакуум-смысл. Эта логика
вакуума помогает представить себе, что структура

27

сознания, как и оно само, является целостной, хотя и включает в себя различные
образующие. В то же время на различиях в образующих основаны противоречия,
возникающие в сознании, его болезни и деформации, связанные с гипертрофией в
развитии той или иной образующей, в ослаблении или даже в разрыве связи как между
слоями, так и между их образующими. В таких случаях мы говорим о разорванном
сознании.
Бытийный слой сознания несет на себе следы развитой рефлексии, содержит в себе
ее истоки и начала. Смысловая оценка включена в биодинамическую и чувственную
ткань, она нередко осуществляется не только во время, но и до формирования образа
или совершения действия. Это очевидно. Менее очевиден механизм этого. Как
обнаружено в исследованиях Н.Д. Гордеевой и В.П. Зинченко [5], биодинамическая
ткань движения не только связана с чувственной тканью, но и обладает собственной
чувствительностью. Последняя неоднородна: имеется чувствительность к ситуации
и чувствительность к осуществляющемуся или потенциальному движению. Эти две
формы чувствительности наблюдаются, точнее, регистрируются со сдвигом но фазе.
Их чередование во времени осуществления движения происходит 3—4 раза в
секунду. Это чередование обеспечивает основу элементарных рефлексивных актов,
содержание которых составляет сопоставление ситуации с промежуточными
результатами действия и возможностями его продолжения. Сейчас ведется поиск
рефлексии в процессах формирования образа ситуации.
Таким образом, рефлексивный слой сознания одновременно является
событийным, бытийственным. В свою очередь бытийный слой не только
испытывает на себе влияние рефлексивного, но и сам обладает зачатками или
исходными формами рефлексии. Поэтому бытийный слой сознания с полным
правом можно назвать со-рефлексивным. Иначе не может быть, так как, если бы
каждый из слоев не нес на себе печать другого, они не могли бы взаимодействовать и
даже узнавать друг друга.
 Важно отметить, что речь идет именно о печати, а не о тождестве. М.К.
Мамардашвили в качестве главного в марксовом понятии практики выделяет
«подчеркивание таких состояний бытия человека — социального, экономического,
идеологического, чувственно-жизненного и т. д.,— которые не поддаются
воспроизведению и объективной рациональной развертке на уровне рефлексивной
конструкции, заставляя нас снять отождествление деятельности и ее сознательного
идеального плана, что было характерно для классического философствования. В данном
случае нужно различать в сознательном бытии два типа отношений. Во-первых,
отношения, которые складываются независимо от сознания, и, во-вторых, те отношения,
которые складываются на основании первых и являются их идеологическим выражением
(так называемые «превращенные формы сознания»)». [21, 15]. Существуют, к несчастью,
и извращенные формы сознания (см. [15]). Мы в своем бытии построили такие формы
«идеологии», которые, согласно Марксу, не обладают материалистическим
самосознанием. Эти формы приобрели такую огромную власть над нами, что именно они
определяют наше бытие. Освобождение от них, очищение нашего сознания
представляется делом чрезвычайной сложности. Едва ли даже Гераклу удалось бы решить
эту задачу за один день.
Гетерогенность компонентов структуры сознания. Первопричиной родства
бытийного и рефлексивного слоев является наличие у них общего культурно-
исторического генетического кода, который заложен в социальном (совокупном)
предметном действии, обладающем порождающими свойствами [17], [5]. Конечно,
рождающиеся в действии образы, смыслы, значения приобретают собственные свойства,
автономизируются от действия, начинают развиваться по своим законам. Они выводимы
из действия, но не сводимы к нему, что и дает основания

28

рассматривать их в качестве относительно самостоятельных и участвующих в

образовании сознания. Но, благодаря наличию у них общего генетического источника,
благодаря тесному взаимодействию каждого компонента структуры в процессах ее
развития и функционирования со всеми другими, они все являются не однородными, а
гетерогенными образованиями. Общность генетического кода для всех образующих
создает потенциальную, хотя и не всегда реализующуюся, возможность целостного
сознания. Эта же общность лежит в основе взаимных трансформаций компонентов
(образующих) сознания не только в пределах каждого слоя, но и между слоями. Образ
осмысливается, смысл воплощается в слове, в образе, в поступке, хотя едва ли
исчерпывается этим. Действие и образ означиваются и т. п.
Некоторое представление о взаимотрансформациях образующих сознание
позволяет получить описание Ф. Дюрренматта, имеющееся в его повести, само название
которой иллюстрирует жизнь сознания: «Поручение, или О наблюдении за наблюдающим
за наблюдателями». В своем дневнике героиня повести Тина фон Ламберт изобразила
своего мужа чудовищем: образ этот, однако, возникал не сразу, сначала она как бы
снимала один слой за другим, затем как бы рассматривала его под микроскопом, все
увеличивая изображение, все усиливая яркость, целыми страницами описывая, как он ест,
как ковыряется в зубах, как чешется, как чавкает, как морщится, кашляет, чихает и всякое
прочее — движения, жесты, подергивания,— словом, характерные особенности, в той или
иной мере присущие каждому человеку... Далее автор описывает впечатления другой
героини, которая, читая этот дневник, «казалось, наблюдала, как некое, исключительно из
одних наблюдений сотканное облако, постепенно, мало-помалу сжимаясь, превращается в
конце концов в комок, насквозь пропитанный ненавистью и отвращением...» [6; 96]. Здесь
мы видим вербализацию чувственной ткани у автора дневника, затем трансформацию
текста у читателя в облако наблюдений, и, наконец, это облако трансформируется в
аффективно-смысловой сгусток.
Иногда такие трансформации совершаются медленно, мучительно, иногда
мгновенно и переживаются как озарение. Есть большой соблазн уподобить подобные
трансформации фазовым переходам, кристаллизации, спонтанным трансмутациям,
пересечению в некоторой точке разных, порой трудно совместимых логик, когда
возникает результат, названный А. Кастлером бисоциацией. В такого рода результатах,
порождаемых сознанием и воплощаемых в поведении и деятельности, участвуют все
образующие. Поэтому результаты, как и само сознание, нередко приобретают
кентаврический вид. Приведем еще одну метафору, использованную А.А. Ухтомским для
описания деятельности функциональных органов. Динамика образующих, их
взаимодействие и взаимотрансформации при решении задач нахождения или воплощения
смысла напоминают вихревое движение Декарта. Чаще всего это движение не дано в
самонаблюдении или дано слишком фрагментарно. Некоторое представление о нем дают
кошмарные сновидения, искусственно вызванные измененные состояния сознания и т. д.
Приведенное выше описание работы предложенной структуры сознания не
потребовало от нас обращения к подсознанию или бессознательному. Она описывает
работу сознания, в которой причудливо смешано наблюдаемое и ненаблюдаемое,
спонтанное и детерминированное. Можно надеяться, что такое пренебрежение
подсознанием не вызовет неудовольствия у специалистов в области психоанализа. Они
ведь и сами решают задачу извлечения событий из подсознания, перевода их в сознание, а
не погружения, выталкивания или вытеснения их из сознания в подсознание. С последней
процедурой многие справляются своими силами, без помощи психоаналитиков, и притом
достаточно успешно.

29

6. О ВОЗМОЖНОСТИ ИЗУЧЕНИЯ И СТРУКТУРНОГО АНАЛИЗА ЖИВЫХ

(СВОБОДНЫХ) СИСТЕМ

Сейчас, казалось бы, уже не нужно оправдывать с теоретико-познавательной точки

зрения полезность и продуктивность методов функционально-структурного,
микроструктурного, микродинамического анализа живого, будь то живое вещество, живое
движение, даже живая душа. Но все же, когда речь начинает идти о структуре сознания,
возникает сомнение относительно возможности отображения в структуре его:
действительных свойств и функций, не говоря уже о механизмах. Ведь при создании
структуры, а тем более при превращении ее в механизм действия живого происходит
умерщвление живого. Если это осознается исследователем, что происходит далеко не
всегда, он делает попытки оживить механизм (ищет «живую воду»). Оживление (не всегда
удачное) происходит за счет привлечения эмпирического или художественного опыта,
экспериментальных данных, живых метафор, символов, поэтических образов и т. п. По
оценкам некоторых авторов, 99 % моделей нервной системы и поведения не имеют
отношения ни к тому, ни к другому.
Приведем сделанное задолго до этих оценок высказывание С.Н. Булгакова по
поводу возможного соответствия организма и механизма (в нашем случае — структуры):
«Сам механизм есть понятие не положительное, а отрицательное, в нем констатируется
отсутствие жизни, то есть жизнь (субъект) здесь ощущает свою границу, но не для того,
чтобы, ее опознав, перед ней остановиться, но чтобы ее перейти... Поэтому механическая
причинность определяется отрицанием жизни, есть отрицание воли, причинности
органической. И уже по этому одному механизм не только не может объяснять жизни, но
сам должен быть объяснен из своей соотносительности с нею» [2; 201—202]. Здесь же
Булгаков цитирует Ф.В. Шеллинга: «Организм существует не там, где нет механизма, но,
наоборот, где нет организма, там есть механизм» (цит. по [2; 201]).
Приведенные высказывания нельзя отнести к полностью скептическим. В этом же
контексте Булгаков пишет: «Но хотя наука превращает мир в безжизненный механизм,
сама она есть порождение жизни, форма самоопределения субъекта в объекте. Самый
механизм, который для механического мировоззрения кажется универсальным
онтологическим принципом, есть только условное самоопределение субъекта» [2; 200—
201]). Это то, что на современном языке называется «личностное знание» (М. Полани),
«познавательное отношение» (В.А. Лекторский). Другими словами, поскольку механизм
является порождением жизни, он несет на себе ее следы, что дает шанс на его оживление.
Такая возможность существует не только потому, что механизм создан субъектом, он еще
создан по образу и подобию субъекта, как человек создан по образу и подобию Божию.
Поэтому-то человеку иногда удается внести в свои творения искру божию. Впервые идея
об органопроекции была высказана Эрнстом Каппом (1877), который рассматривал
технику как естественную и существенную составную часть человека, так сказать,
продолжение его биологических (теперь мы можем добавить — интеллектуальных и
социальных) органов (см. [7; 424]). В нашей отечественной традиции П.А. Флоренский
развивал идеи органопроекции, рассматривая механизмы, технику как проекцию живого.
Таким образом, субъектность, антропогенность (органопроекция) техники дает
принципиальную возможность соотнесения механизма, структуры с живым. Эта
возможность должна быть реальнее, если механизм, структура разрабатываются не в
утилитарных, а в познавательных целях. Последние лишь несколько уменьшают
трудности, стоящие на пути такого соотнесения, но не устраняют их. Отметим главные из
них, имеющие непосредственное отношение к исследованию сознания.
Мы не имеем сколько-нибудь строгого определения понятия «сознание».
Указания на то, что категория сознания

30

относится к числу предельных абстракций, что сознание — это культурно-

историческое образование, конечно, бесспорны, но эти указания не заменяют
определения. Возникает вопрос, возможно ли создание структуры неопределимой или
неопределенной системы. Утешением исследователю должно служить то, что сознание в
этом смысле не уникально. Аналогично обстоит дело с понятиями «живое вещество»,
«живое движение». В.И. Вернадский говорил, что он не знает, чем живое вещество
отличается от неживого, но он никогда не ошибается, различая их. Н.А. Бернштейн,
вводя понятие «живого движения», не дал его определения. Сейчас известно, что
человеческий глаз отличает живое движение от механического за доли секунды. А
человеческий интеллект пока не способен концептуализировать имеющиеся между
ними различия. И все это не мешает продуктивным поискам структуры живого вещества,
живого движения. Попытки их структурирования, моделирования, имитации на
неживом субстрате представляют собой эффективный путь их изучения, в конечном
счете и их определения. Сказанное относится и к живой душе, и к живому сознанию,
которые производны от живого вещества и живого движения, прежде всего живого
движения истории человечества.
Сознание — не только неопределимая, но и свободная система (ср.: О.
Мандельштам: «Посох мой, моя свобода — сердцевина бытия»). Не является ли попытка
определения и структурирования свободной системы подобной задаче определения
квадратуры круга? Единственный путь преодоления этого парадокса — следовать за
жизнью. Нужно понять, как природная среда накладывает свои порой весьма
суровые ограничения на жизнь и деятельность любой свободной системы. Такие
ограничения испытывает даже «несотворенная свобода», существование которой
постулировал Н.А. Бердяев. Прекрасно о взаимоотношениях организма и природной
среды писал О. Мандельштам: «Никто, даже отъявленные механисты, не
рассматривают рост организма как результат изменчивости внешней среды. Это
было бы чересчур большой наглостью. Среда лишь приглашает организм к росту. Ее
функции выражаются в известной благосклонности, которая постепенно и
непрерывно погашается суровостью, связывающей тело и награждающей его
смертью. Итак, организм для среды есть вероятность, желаемость и ожидаемость.
Среда для организма — приглашающая сила. Не столько оболочка — сколько
вызов» [23; 342]. Заметим, что речь идет не о приспособлении, не о стимуле и реакции, а
о вызове и ответе, т. е. об акции, акте. Вызов может быть принят только существом,
способным к выбору, обладающим хотя бы минимальной свободой. Под природой в
случае изучения сознания следует понимать и социум. При этом конечный, может быть,
лучше сказать — исторический итог встречи таланта, интеллекта, остатков
полузадушенной внутренней свободы, сохраняющихся в едва живом теле, с «выдающейся
посредственностью», с тупой и железной волей самодержца, диктатора, самодура и
террориста далеко не всегда предсказуем. Автор приведенных строк об организме и среде
в начале 1937 г. писал К.И. Чуковскому из Воронежа: «Я тень. Меня нет. У меня есть
только право умереть... Есть только один человек в мире, к которому по этому делу можно
и нужно обратиться... Если Вы хотите спасти меня от неотвратимой гибели — спасти двух
человек, помогите, уговорите других написать...» И в том же году, и в том же Воронеже
пишет он стихотворение, в котором выступает как титан, запрягший «десять волов в
голос». Стихотворение заканчивается вызовом поэта:

...И промелькнет пламенных лет стая,

Прошелестит спелой грозой — Ленин,
Но на земле, что избежит тленья,
Будет губить разум и жизнь — Сталин.

Когда читаешь эти строки, невольно вспоминается пушкинский завет, которому

следовал Мандельштам:

...Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум.

31

Можно, конечно, назвать это идеализмом свободы, тайной, сферой непознаваемого,

но при этом нельзя забывать, что вся человеческая жизнь построена на преодолении
избыточных, практически бесконечных степеней свободы, которыми обладают
человеческое тело и человеческий дух. Кстати, именно в этом скрыты причины
удивительного многообразия человеческих способностей и возможностей их
безграничного совершенствования.
В общей форме постановку проблемы свободы и указание на путь ее разрешения
можно найти у Ф.В. Шеллинга: «...конечная цель Я состоит в том, чтобы законы свободы
сделать законами природы, а законы природы — законами свободы, воспроизвести в Я
природу, а в природе Я». И далее: «Высшее призвание человека — воспроизвести
единство целей в мире как механизм, а механизм сделать единством целей» (цит. по [2;
202]). Этот гуманитарно-экологический императив бесспорен и красиво выражен, но
крайне трудно выполним. Сейчас появилась реальная опасность до достижения этого
высшего призвания уничтожения либо Я, либо природы, либо, скорее всего, и того и
другого вместе. Поэтому сейчас, как никогда прежде, остро стоит задача поиска таких
ограничений свободы сознания и деятельности, которые бы, с одной стороны,
препятствовали самоуничтожению человечества, а с другой, сохраняли его свободным.
Наука должна помочь найти те пределы, при которых свобода остается
природосообразной. Разрешима ли такая задача, примет ли Человечество найденные
ограничения, покажет будущее. Ясно, что решение этой задачи — дело не одной науки.
Хотелось бы надеяться, что усилия, предпринимаемые ею для решения этой задачи,
окажутся небесполезными. Но не следует переоценивать такие усилия. Сейчас становится
общим местом последовательность задач, выдвигаемых перед человечеством.
Примечательно, что эти задачи носят инженерный характер и основаны на
технологической классификации прошлых, существующих и будущих видов общества:
индустриальное, постиндустриальное, технотронное, информационное, наконец, все чаще
речь идет о создании экологического общества. Последнее относят к XXI в. Возникает
простой и незатейливый вопрос: к какому веку следует отнести создание
человеческого общества и будет ли кому его создавать?
Разумеется, когда речь идет о видах общества, когда прогнозируются пути и
перспективы его развития, то непременно вспоминаются идеи о ноосфере, ноократии,
говорится и о человеческом измерении научно-технического прогресса, о пределах и
опасностях роста, о человеке как о самоцели истории и т. д. и т. п. Однако реальная власть
принадлежит технократии, которая слушает голоса Разума вполуха, отстаивает свое
понимание свободы, свои интересы, свое понимание истории и пока успешно навязывает
обществу свои цели, делает его своим заложником и средством их достижения.
Таким образом, проблема структурирования и ограничения свободной системы
решается самой жизнью. Она опровергает миф об абсолютной свободе сознания. Таким в
истории человечества оно никогда не было. Зато история дает много примеров того, что
сознанием манипулировали не менее, а то и более успешно, чем вещами. Правда, чаще
всего это делалось с помощью далеких от науки средств. Поэтому, может быть, самой
науке, в которой достаточно явлений, относящихся к психопатологии обыденной жизни,
следует заняться психоанализом и с его помощью преодолеть апокалипсические страхи,
эсхатологические восторги и занять катафатическую позицию. Ведь существует еще один
прогноз, согласно которому грядущий век будет веком психологии, веком наук о
человеке. Следует напомнить то, что хорошо было известно еще Августину. Лишь через
напряжение действия будущее может стать настоящим, а тем более прошедшим. Без
напряжения действия грядущее останется там, где оно есть...
В 1918 г. И. Северянин писал:

32

Конечно, век экспериментов

Над нами — интересный век...
Но от щекочущих моментов
Устал культурный человек.

Что же можно сказать о состоянии человека после того, как он побывал в роли
подопытного (да еще и пребывает пока в этой роли) во всех экспериментах уходящего
века? К счастью, кажется, что температура уходящего столетия падает и человечество
получает шанс на выздоровление. Но пока что не гарантия, а только шанс. Желательно,
чтобы он дошел до сознания.

7. САМОСОЗНАНИЕ В МИРЕ СОЗНАНИЯ

Обсуждение проблемы мира, или миров, сознания необходимо для того, чтобы
обосновать необходимость и достаточность выделенных в структуре сознания
компонентов, его образующих. В классической парадигме «сознание в мире сознания»
вопрос о его образующих, а соответственно и о его структуре, не возникал. В более новой
парадигме «сознание в мире мозга» при всей рафинированности экспериментальных
методов исследования само сознание понимается вполне житейски, вне философских и
психологических традиций его понимания. Ведь сами ученые, в том числе и те, которые
занимаются сознанием, являются носителями, а то и жертвами, массового сознания.
Попытаемся условно выделить презентированные ему миры и соотнести с ними
выделенные в структуре сознания компоненты. Мир идей, понятий, житейских и
научных знаний соотносим со значением как образующей рефлексивного слоя
сознания. Мир человеческих ценностей, переживаний, эмоций, аффектов соотносим
со смыслом как следующей образующей рефлексивного слоя. Мир
производительной, предметно-практической деятельности соотносим с
биодинамической тканью движения и действия как образующей бытийного слоя.
Наконец, мир представлений, воображения, культурных символов и знаков
соотносим с чувственной тканью как следующей образующей бытийного слоя
сознания.
Конечно, сознание нельзя свести ни к одному из выделенных миров, как
нельзя свести ни к одному из его компонентов. В то же время сознание рождается и
присутствует во всех этих мирах. Оно может метаться между ними: погружаться в
какой-либо из них, инкапсулироваться в нем, менять, и переделывать, претворять его и
себя самое, подниматься или витать над всеми ними, сравнивать, оценивать, восхищаться,
страдать, судить их. Поэтому-то так важно, чтобы все перечисленные миры, включая и
мир сознания, были открыты ему. Если же этого нет, то мы называем сознание узким,
ограниченным, неразвитым, несовершенным. Вся эта жизнь сознания может
разыгрываться на предложенной структуре, когда тот или иной ее компонент приобретает
доминирующую роль, что происходит за счет развития других компонентов структуры.
Структура может развиваться и более гармонично, что, впрочем, не обязательно влечет за
собой ее равновесности. Тем не менее при вовлечении в деятельность сознания всех
компонентов оно приобретает бытийный и рефлексивный опыт и соответствующие ему
черты. Потенциально оно может стать надмирным и подлинно творческим.
Выделение миров сознания и образующих его компонентов, установление
соответствия между мирами и образующими сознания при всей своей полезности все же
не дает ответа на вопрос, а что такое сознание. Здесь нужно оговориться, что этот вопрос
не совпадает с вопросом о сущности сознания. Последний вообще выходит за рамки
психологии. В настоящей статье идет речь не о сущности, а о существовании сознания.
Как это ни странно, но для понимания бытия сознания полезно вернуться к классической
парадигме «сознание в мире сознания». Если мир сознания нам известен, известны и его
образующие, то, может быть, имеет смысл модифицировать эту парадигму следующим
образом: «самосознание в мире сознания». Эпицентром сознания и самосознания
является сознание собственного Я. Без его включения

33

в жизнь сознания не только остается непонятным, что же такое сознание, но и

отсутствует субъект, нуждающийся в ответе на этот вопрос. Можно привести следующую
аналогию. Нам известны анатомия, морфология, физиология нашего телесного организма.
Но сам этот организм не может быть сведен ни к одному из своих органов или процессов,
которые в нем протекают. Организм как таковой должен определяться в другой системе
понятийных координат, поскольку организм есть целое.
Допустим, нам известны анатомия, морфология, синтаксис, семантика
деятельности духовного организма. Мы знаем, что в нем поселилось сознание, которое,
как и организм, является целостным. Значит, для определения того, что же есть сознание,
недостаточно указания на органы или деятельности, осуществляющиеся в духовном
организме. Необходимо обращение к другой системе координат. Это могут быть
координаты типа Я-концепции, или координаты «самопознание личности», или какие-
либо другие. В любом случае для облегчения понимания необходима не только
объективация структуры сознания, но и персонификация сознания. Последняя
представляет собой своего рода форму, вне которой сознание не может существовать.
Мало того, как говорил М.К. Мамардашвили, так или иначе понимаемое сознание
открывает философу возможность его личностной реализации в виде не просто
достигнутой суммы знаний, а именно реализованной мысли и способа бытия [21; 3].
Нужно надеяться, что сказанное относится не только к философу. Едва ли можно
представить себе самореализацию личности, лишенной сознания. Такое встречается
только в психологии личности. Без персонификации сознание может раствориться или
утонуть в собственной структуре, хотя интуитивно ясно, что оно может подниматься над
собственной структурой, рефлектировать по поводу нее, освобождаться или разрушать ее,
строить или заимствовать новую. Об определенной автономии души (и сознания!?) от
телесного организма хорошо писал Н. Гумилев:

Только змеи сбрасывают кожи,

Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души — не тела.

Можно предположить, что определенной автономией от духовного организма и от

сознания обладает самосознающее Я, выступающее в отношении собственного сознания в
качестве деятеля, или наблюдателя, или того и другого вместе. Отсюда идеи о
существовании сверхсознания, сверх-Я, сверх-человека, приобретающего власть не только
над сознанием, над самим собой, но и над собственной волей. Как заметил М. Хайдеггер:
«Сущность сверх-человека — это не охранная грамота для действующего произвола. Это
основанный в самом же бытии закон длинной цепи величайших самоопределений...» [28;
167]. Такие самоопределения составляют основу самостоянья человека, которое, по
словам А. С. Пушкина, залог величия его.
Персонификация сознания — это не редукция сознания к Я. Это лишь
методический прием, с помощью которого можно лучше понять жизнь и свойства
сознания, стремление человека к свободе, понять волю и путь к власти над самим
собой.
Но пока человек слаб. Сознание его ограничено, далеко от совершенства и
целостности, взаимоотношения души и тела далеки от гармонии, самосознающее Я не
может властвовать в полной мере ни над душой, ни над телом, оно мечется между ними в
поисках если не гармонии, то более удобного жилья. Все это, с одной стороны, печально,
а с другой, придает смысл научным поискам в сфере деятельности, сознания, личности,
дает шансы понять их взаимоотношения. Совершенный человек, если таковой существует,
— это предмет восхищения, а не научного исследования. Несовершенно и самосознающее
Я, чем, видимо, можно объяснить трудности, связанные с локализацией его в телесном и
духовном организме, в том числе и в предложенной структуре сознания.
Эти трудности не случайны. Дело в

34

том, что культурно-историческая традиция в изучении психики и сознания

оставила за пределами своих поисков проблему телесности. Несколько схематизируя,
можно сказать, что Л.С. Выготский был занят проблемой преимущественно духовного Я.
С точки зрения общей психологии в высшей степени интересно расширение
традиционной проблематики сфер сознания и самосознания, которое предпринимается
психологами-практиками, в частности патопсихологами, психотерапевтами (см. [3], [8],
[25] и др.). В этих исследованиях детально рассматривается проблема физического Я,
распространяется культурно-исторический подход на сферу телесности. Последняя влияет
на сознание и самосознание личности порой в значительно большей степени, чем сфера
духовная. Производят большое впечатление описания случаев, когда самосознание,
напряженно работающее в поисках смысла жизни, судьбы или причин заблуждений и
крахов, замыкается или погружается в телесность собственного Я. Происходит смещение
центра сознания. Оно ищет смысла не во внешних предметностях, не во внутренних
деятельностях, а в переживаниях собственной телесности. Сознание и самосознание
покоряются телу, лишаются свободы в своем развитии. Е.Т. Соколова приоткрывает
читателю, как телесность может вытеснить бытийные или рефлексивные слои сознания,
показывает не только ее формирующую, но и драматическую деформирующую роль в
становлении сознания и самосознания личности. Тело становится не только внешней
формой, но и полновластным хозяином духа. На экспериментальном и клиническом
материале это выступает как контраверза между реальным и идеальным Я (последнее, как
правило, заимствуется у другого) и их телесными и духовными переживаниями. На одно и
на другое могут надеваться защитные или разрушительные, иногда самоубийственные,
маски.
Мы специально обращаем на это внимание в контексте данного параграфа, чтобы
показать возможности развития и расширения изложенных в статье представлении о
мирах и структуре сознания, возможности их жизненной верификации, оживления
достаточно абстрактной структуры. Конечно, мы далеки от решения вопросов о том, как
самосознающее Я живет и ориентируется в широком мире сознания, как потенциально
бесконечное широкое сознание сжимается до точки физического Я индивида. Мы хотели
лишь показать, что об этих сложнейших проблемах человеческого бытия и бытия
сознания» можно размышлять и так, как это сделано в статье.

8. ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Недавно значительный интерес и дискуссии ученых вызвала статья американского

политолога Френсиса Фукуямы «Конец истории?» [27]. Анализируя происходящие в
Восточной Европе и СССР грандиозные социальные преобразования, автор статьи
пришел к выводу о том, что предречения о достижимости оптимального государственного
устройства становятся все более реальными. Воссоздание такого устройства в
большинстве стран мира будет означать конец истории в том смысле, что закончатся
вековые искания человечества в этом направлении. На первый взгляд, это марксистская
точка зрения. Однако Ф. Фукуяма выводит ее происхождение от Гегеля, и этот источник
до неузнаваемости преобразует указанное утверждение. Ведь для Гегеля бытие человека в
материальном мире и, следовательно, вся человеческая история укоренены в достигнутом
состоянии сознания. «Сфера сознательного,— считает Ф. Фукуяма,— в к о н е ч н о м с ч е
т е с необходимостью проявляет себя в материальном мире, точнее, формирует
материальный мир по собственному образу и подобию. Сознание — это причина, а не
следствие, и оно может развиваться независимо от материального мира; следовательно,
история идеологии составляет подлинную организующую основу видимого хаоса
ежедневных событий» [27; 89—90]. Для иллюстрации такого взгляда Ф. Фукуяма
ссылается на книгу М. Вебера «Протестантская

35

этика и дух капитализма», в которой содержатся конкретные примеры того, как

католические и протестантские ценности по-разному выражаются в специфике и темпах
экономического развития стран, часто находящихся по соседству друг с другом. Суть этих
различий выражена в пословице, что протестанты хорошо едят, а католики хорошо спят.
Протестантское мировосприятие, находящее место для поощрения индивидуальных
усилий человека, способствует более быстрому развитию производства и потребления.
Взращиваемое в таких идеологических условиях сознание человека мотивировано на
поиск областей для приложения усилий и обеспечивает более высокий жизненный тонус
как отдельного гражданина, так и общества в целом. Католики же, привыкшие в большей
степени уповать на волю Господа, основываются на этом и в экономических отношениях.
Это непосредственно отражается на темпах роста экономики, притормаживая их. Нечто
подобное, но на нерелигиозных основаниях, происходило и в социалистических странах.
Ведь функционировавшая в них командно-административная система изменилась от 50-х
к 70-м гг. мало. Однако темпы развития экономики в эти периоды различались
разительно. Американский политолог считает, что объяснение этих различий можно
отыскать в господствовавшем в эти периоды типе общественного и индивидуального
сознания. Дело в том, что приверженность централизованному планированию, отчетливо
выраженная в общественном сознании 50-х гг., была подвергнута длительной коррозии и
к 70-м гг. была в значительной мере изжита в широких кругах общества. Результаты не
замедлили проявиться и в экономике. Темпы промышленного роста снизились, отражая
падение веры большинства людей в разумность существующих экономических
отношений.
Мы можем добавить новую иллюстрацию к вышеприведенным. Многим памятны
первые успехи перестройки в СССР, когда минимальные изменения в сложившейся
экономической системе, но осуществлявшиеся на первых порах в сопровождении
эффектных лозунгов об ускорении социально-экономического развития, были с восторгом
приняты и немедленно нашли выражение в оживлении экономической жизни. Лозунги
оказались эффективными, потому что выразили давно созревшее стремление народа к
переменам. И даже являясь объективно не отражающими реальные потребности
экономики, тем не менее оказали на нас воздействие более сильное, чем осуществленные
реформы.
Выходит, сознание и идеология не такие уж вторичные и производные вещи, как
утверждалось многие годы. Не знаем, прав ли Ф. Фукуяма в, своем основном выводе о
конце истории. Но то, что он обратил внимание научных кругов на проблематику
сознания, задвинутую в угол и длительное время не популярную,— несомненная его
заслуга. По нашему мнению, этой проблематике давно пора возвратиться из изгнания и
занять подобающее ей место в ряду предметов не только психологии, но и других
гуманитарных дисциплин. Этому-то и могут способствовать междисциплинарные
исследования человека.
У читателя может возникнуть вопрос: зачем все изложенное? Есть поток сознания,
он меня несет, и незачем его останавливать, замораживать, структурировать, да еще с тем,
чтобы впоследствии его снова пытаться оживлять. В качестве если не возражения на
такой вопрос, то аргумента в свою пользу можно сказать следующее. Есть не только поток
сознания, но и поток жизни. Осознание жизни превращает ее в подлинное бытие.
Отсутствие осознания оставляет ее всего лишь существованием. Муки сознания, в том
числе муки самосознания и самоанализа,— это не такая уж высокая плата за то, чтобы
претворить существование в жизнь. Но для этого нужно хотя бы приблизительно знать,
что представляют собой акты сознания, выступающие средством претворения воды в
вино. Конечно, сознание коварно, оно несет в себе силы не только созидания, но и
разрушения. Самоанализ может

36
 быть средством самосовершенствования и средством саморазрушения личности. В
этом нет противоречия. В сознании общества, как и в сознании отдельного человека, не
все заслуживает сохранения. Кое от чего нужно освобождаться, кое-чем жертвовать, кое-
что по-новому осмыслить.
Это непростая работа. При ее проведении мы слишком долго ориентировались на
бездушную идеологию, деформировавшую и разрушавшую наше сознание прежде всего
потому, что в ней не было места для личности. Психологи и сейчас пытаются занять это
место понятием «субъект». Сознание, при всей своей спонтанности и других
замечательных свойствах, частично описанных в статье, не обладает способностью
самовосстанавливаться. Единственной и надежной помощницей в этом может быть
культура, духовность. «Вне духовного содержания,— писал М.К. Мамардашвили,—
любое дело — это полдела. Не представляю себе философию без рыцарей чести и
человеческого достоинства. Все остальное — слова. Люди должны узнавать себя в мысли
философов» [22; 199]. Надеюсь, люди когда-нибудь начнут себя узнавать и в мысли
психологов. Но сюжеты «сознание и культура», «сознание и духовность» или «культура
сознания» — эта тема уже другой статьи.

1. Белый А. Между двух революций. М., 1990.

2. Булгаков С. Философия хозяйства. М., 1912.
3. Василюк Ф.Е. Уровни построения переживания и методы психологической науки //
Вопр. психол. 1988. № 5. С. 27—37.
4. Велихов Е.П., Зинченко В П., Лекторский В.А. Сознание: опыт междисциплинарного
исследования // Вопр. филос. 1988. № 11. С. 3-30.
5. Гордеева Н.Д., Зинченко В.П. Функциональная структура действия. М., 1982.
6. Дюрренматт Ф. Поручение, или О наблюдении за наблюдающим за
наблюдателями. М., 1990.
7. Закссе X. Антропология техники // Философия техники в ФРГ / Под ред. Ц.Г.
Арзаканяна, В. Г. Горохова. М.,1989.
8. Зинченко А.В. Структура сознания и психотерапевтическая парадигма // Человек.
1991. № 3.
9. Зинченко В.П. Искусственный интеллект и парадоксы психологии // Природа. 1986.
№ 2.
10. Зинченко В.П. Проблема образующих сознания в деятельностной теории психики /
Вести. МГУ. Сер. 14, Психология, 1988. № 3. С. 25—33.
11. Зинченко В.П. Культура и техника// Красная книга культуры? / Под ред. И.Т.
Фролова. М., 1989.
12. Зинченко В.П. Наука — неотъемлемая часть культуры? // Вопр. филос. 1990. № 1.
С. 33—50.
13. Зинченко В.П. Послесловие к дружбе (о М.К. Мамардашвили) // Вопр. филос. 1991.
№ 5. C.10-15.
14. Зинченко В.П., Вергилес Н.Ю. Формирование зрительного образа. М., 1969.
15. Зинченко В.П., Мамардашвили. М.К. Об объективном методе в психологии // Вопр.
филос. 1977. № 7. С. 109—125.
16. Зинченко В.П., Мамардашвили М.К. Исследование высших психических функций и
эволюция категории бессознательного: Сб. тезисов конференции «Эргономика в системе
дизайна». Боржоми, 1979.
17. Зинченко В.П., Смирнов С.Д. Методологические вопросы психологии. М., 1983.
18. Лекторский В.А. Субъект, объект, познание. М., 1980.
19. Леонтьев А.Н. Избранные психологические произведения: В 2т. Т. 1. М., 1983.
20. Лефевр В.А. «Непостижимая» эффективность математики в исследованиях
рефлексии (интервью с В. А. Лефевром) // Вопр. филос. 1990. № 7. С. 51—58.
21. Мамардашвили М.К. Сознание как философская проблема // Вопр. филос. 1990. №
10. С. 3—18.
22. Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. М., 1990.
23. Мандельштам О. Стихотворения. Переводы. Очерки. Статьи. Тбилиси, 1990.
24. Полани М. Личностное знание. М., 1985;
 25. Соколова Е.Т. Самосознание и самооценка при аномалиях личности. М., 1989.
26. Розов М.А. От зерен фасоли к зернам истины // Вопр. филос. 1990. № 7. С. 42—50.
27. Фукуяма Ф. Конец истории? // Проблемы Восточной Европы. Нью-Йорк, 1989. №
27—28.
28. Хайдеггер М. Слова Ницше «Бог мертв» // Вопр. филос. 1990. № 7. С. 143—176.
29. Шрейдер Ю.А. Человеческая рефлексия и две системы этического сознания //
Вопр. филос. 1990. № 7. С. 32—41.