В ТЕНИ КАТЫНИ

Stanislaw Swianiewicz

IN THE SHADOW
OF KATYN
Translated from Polish and annotated
by Vitaly Abramkin

Overseas Publications Interchange Ltd

London 1989
 Станислав Свяневич

В ТЕНИ
КАТЫНИ
Перевод с польского и примечания
Виталия Абрамкина

Overseas Publications Interchange Ltd

London 1989
Stanislaw Swianiewicz: V TENI KATYNI
Translated from Polish and annotated by Vitaly Abramkin

First Russian edition published in 1989

by Overseas Publications Interchange Ltd
8 Queen Anne's Gardens, London W4 ITU, England

Originally published in Polish

under the title "W cieniu Katynia"
(Instytut Literacki, Paryz 1976)

Copyright © Stanislaw Swianiewicz, 1976

Copyright © Russian edition Overseas Publications Interchange Ltd, 1989

All rights reserved

No part of this publication may be reproduced,

in any form or by any means, without permission.

ISBN 1 870128 36 2

Cover design by Andrzej Krauze

Printed and bound in Israel

г

ПАМЯТИ МОЕЙ ЖЕНЫ ОЛИМПИИ

ПОСВЯЩАЮ Я ЭТИ ВОСПОМИНАНИЯ
 ВСТУПЛЕНИЕ

Автор этих воспоминаний был одним из польских офице-

ров, интернированных в советских лагерях вблизи Катын-
ского леса. 29 апреля 1940 года он был отправлен из
Козельского лагеря вместе с группой примерно в 300 офи-
церов, которых ожидал расстрел. 30 апреля, на станции
Гнездовая, где польских офицероб высаживали из поездов
и направляли на экзекуцию в близлежащий Катынский лес,
поручик Станислав Свяневич был отделен от товарищей и
по приказу НКВД помещен сначала в Смоленскую тюрьму, а
позже — в московскую Лубянку.
Автор описывает события, приведшие его в конце концов
к Катынскому лесу, свою жизнь в советских лагерях и тюрь-
мах, где советские власти нашли возможным изменить его
статус военнопленного на статус политического заключенно-
го и даже предъявить ему обвинительное заключение и при-
говор. Далее судьба привела автора в польское посольство
в Куйбышеве, где он работал с 1942 года и где, как и все
сотрудники посольства, он пытался выяснить судьбу пятнад-
цати тысяч польских офицеров и полицейских, интернирован-
ных советскими властями, о судьбе которых они отказыва-
лись что-либо сообщить. Автор тогда был единственным че-
ловеком, показывавшим, каким путем надо идти, чтобы найти
следы узников Козельского лагеря.
В конце книги автор пытается взглянуть на катынское пре-
ступление с современной позиции.
Во время независимости Польши автор постоянно был свя-
зан с виленским университетом, где он был сначала студен-
том, потом ассистентом, доцентом и профессором кафедры

7
политической экономии. Одновременно он был заведующим од-
ного из отделов Института Восточной Европы в Вильно. Его
можно считать одним из лучших польских специалистов по
вопросам советской экономики.
В экономике его прежде всего интересовала система хо-
зяйствования тоталитарных государств. Первая его большая
научная работа была опубликована в 1926 — 1927 гг. в кра-
ковском "Экономическом и юридическом журнале" ("Czasopismo
Prawnicze i ekonomiczne") и была посвящена теориям Жоржа
Сорела, имевшим, как известно, огромное влияние на Муссо-
лини. В 1930 году виленский Институт Восточной Европы из-
дал его книгу "Ленин — экономист", которая и до сего вре-
мени еще доступна в библиотеках ПНР. Тем же институтом
спустя четыре года была издана его новая книга, посвящен-
ная изучению экономики Советского Союза. А в 1938 году
варшавский еженедельник "Политика" ("Polityka") издает в
своей библиотеке его новую книгу "Экономическая политика
гитлеровской Германии".
После отъезда из России автор некоторое время заведует
Исследовательским бюро в Иерусалиме, организованным поль-
ским правительством в эмиграции. После войны он вновь воз-
вращается к научной работе. Несколько лет он был во гла-
ве отдела экономики и торговли Польского университетско-
го колледжа, созданного английским правительством специ-
ально, чтобы облегчить сражавшимся под английскими знаме-
нами полякам поступление в Лондонский университет. Позже
он получает должность старшего исследователя в Манчестер-
ском университете, где занимается причинами снижения чис-
ла сельских популяций в Восточной Европе и в Азии. В 1956
году он выезжает в двухгодичную командировку от ЮНЕСКО в
Индонезию. По возвращении в Англию автор получает пост ис-
следователя в Экономической школе при Лондонском универ-
ситете. В 1963 году автор переходит работать на кафедру
экономики и статистики университета города Галифакс (Ка-
нада). В 1965 году издательство Оксфордского университе-
та издает его книгу "Принудительный труд и экономическое
развитие". Книга эта вызвала большой интерес во всем ми-

8
ре. В 1966 — 1968 годах он преподает в университете Нотр
Дам в Индиане (США), а в 1968 году возвращается в Уни-
верситет Святой Марии, который в 1973 году присваивает
ему почетный титул пожизненного профессора.
Автор родился в северо-восточной части бывшей Речи Пос-
политой и получил образование в гимназии, в молодежных
конспиративных кружках — увлекался польской романтической
поэзией. Во время Октябрьской революции он был студентом
Московского университета. Характерной чертой интеллиген-
ции того времени был глубокий интерес к русской культуре
и в то же время стремление освободить народы Российской
империи. В 20-е годы такие люди горячо приветствовали тео-
рию Йозефа Пилсудского о национальных федерациях, высту-
пали за независимость Белоруссии и Украины и готовы были
далеко пойти в вопросе Вильно и компромисса с Литвой. В
самой Литве вопрос этот часто был связан с традициями Ве-
ликого Княжества Литовского, бывшего по своей политике
антироссийским. Это была не ненависть, но поиск независи-
мого и мирного сосуществования. Люди этого круга были лю-
бителями поэзии Лермонтова и Пушкина, под держивали кон-
такты с русской интеллигенцией и прекрасно чувствовали
себя в русском окружении. И это находит свое выражение в
последней части книги, где автор пишет о своем беспокой-
стве, как будущие поколения поляков будут относиться к
России, зная о катынском преступлении.
Мемуарная литература складывается из описаний о делах,
событиях и людях, рассматриваемых и описываемых сквозь
призму авторских индивидуальности и мироощущения. И нам
представляется стоящим закончить вступление отрывком из
статьи лондонского журнала "Экономист", которую он помес-
тил в сентябрьском номере 1965 года и посвятил выходу
книги "Принудительный труд и экономическое развитие":
"Профессор Свяневич был последним польским офицером,
покинувшим Катынь перед массовым расстрелом. Будучи одним
из ведущих советологов, он очень интересуется своими быв-
шими мучителями. Он был под следствием, судом и был при-
говорен к принудительному труду, но освобожден по так на-

9
зываемой польской амнистии. И это замечательное совпаде-
ние, что все эти переживания достались интеллектуально
развитому человеку, образованному не только в экономике,
но и в других областях культуры, и — главное—обладающе-
му подлинной объективностью"*.

* The Economist, September 4, 1965.

10
 ГЛАВА I

НАДВИГАЮЩАЯСЯ БУРЯ

ПОЛЬСКО-НЕМЕЦКИЕ ПРОБЛЕМЫ

Лето 1939 года было наполнено толками о надвигающейся

войне с Германией. Я очень не хотел этой войны и надеял-
ся, что в последнюю минуту найдется какой-то компромисс.
Я принадлежал к поколению, которое активно участвовало в
борьбе за польскую независимость. Еще перед Первой миро-
вой войной, будучи школяром в русской школе, я уже участ-
вовал в польских подпольных организациях. В последний пе-
риод войны я был членом ПОВ — Польской военной организа-
ции1, а позже, в 1919 — 1920 гг., служил в польской ар-
мии волонтером. Мы были первым поколением, добившимся не-
зависимости, в то время как четыре поколения до нас, хотя
и оставили нам огромные богатства духовной культуры, зна-
ли только горечь поражения. Польша, образовавшаяся в ре-
зультате борьбы в 1918 — 1920 гг., не отвечала полностью
моим идеалам: я мечтал не о национальном государстве, а о
республике, представляющей собой федерацию народов. Одна-
ко завоеванную независимость я считал величайшим благом и
богатством, которым мы не имеем права рисковать, вступая
в войну, которая в любом случае уже на первом ее этапе
принесла бы нам поражение. Поэтому я и был убежден, что
надо сделать все возможное, чтобы избежать войны.
Я был уверен, что уже с 1934 года, когда Гитлер начал
осуществлять интенсивную программу довооружения, а осо-
бенно с момента милитаризации Германией Рейнской области

11
в 1936 году, что сильно затруднило огромные возможности
для нас получения французской помощи, наши шансы отраже-
ния немецкой атаки были крайне невелики. Это следовало и
из конфигурации наших границ, особенно с 1939 года, ко-
гда Гитлер захватил Словакию. В то время мы практически
находились в немецких клещах. Другим доводом в моем сом-
нении в возможности отпора немецкой агрессии была разница
наших промышленных потенциалов. Если бы каким-то чудом
нам и удалось бы отстоять нашу Центральную промышленную
область, наш выпуск стали, а следовательно, и наши воз-
можности производства основных видов вооружения все равно
были бы несравнимы с потенциалом Германского Рейха.
В 1938 году редакция варшавской газеты "Политика" ("Ро-
lityka") в своем приложении "Библиотека политики" издала
мою книгу "Экономическая политика гитлеровской Германии",
которую я написал не только на основе изучения публикаций
на эту тему, но и на основе своих наблюдений в поездках в
Кенигсберг, Берлин, Кельн и Гамбург. Так что я неплохо
ориентировался в немецком военно-промышленном потенциале.
Третьим доводом моего сомнения было убеждение, что лю-
бое наше вступление в войну на Западе одновременно будет
означать занятие наших восточных территорий Россией. Ес-
тественно, я не мог предсказать, на каком именно этапе
войны и под каким предлогом Советский Союз займет наши
земли: то ли как враг, то ли как "друг", то ли как союз-
ник Германии, то ли, что тоже было возможно, как умирот-
воритель Запада. Безусловно, это будет зависеть от кон-
кретных условий. Я также нисколько не сомневался, что
вступление Советской России в наши восточные воеводства
будет означать для них конец существовавшему там польско-
му влиянию и отрыв этих территорий от Польши. В то же
время я не был против передачи этих воеводств независимым
Украине и Белоруссии, если бы такие существовали, но не
видел смысла в передаче их Советскому Союзу.
Я также не был сторонником сохранения на наших восточ-
ных территориях польской власти, но, с другой стороны, я
знал, что имения и усадьбы там часто были местами, где

12
веками накапливались огромные сокровища культуры и искус-
ства, что там были прекрасные библиотеки, свидетельствую-
щие о богатстве мысли и духовных исканиях минувших по-
колений. Я не сомневался в необходимости экономического
переустройства, и особенно — переустройства в аграрной
сфере, но желал, чтобы происходило это поэтапно, либо
так, чтобы не нарушались те завоевания цивилизации, кото-
рых достигли литовская и русская шляхта в своем слиянии с
польской культурой и польским образом жизни. Я верил, что
эти завоевания культуры могли стать важным элементом воз-
рождения украинского, белорусского и литовского народов,
которым, в моем понимании, принадлежало будущее на вос-
точных землях бывшей Речи Посполитой. Советское же втор-
жение на эти земли уничтожило бы те центры культуры и ту
возможность свободного развития украинцев и белорусов, за
которые боролись мои друзья, группируясь вокруг газеты
"Курьер Виленски" ("Kurier Wilenski"). Этот страх перед
восточным колоссом заставлял нас быть осторожными и в на-
шей западной политике.
Мое убеждение, что в тогдашней ситуации любое столкно-
вение с Германией могло бы быть для нас катастрофой, от-
нюдь не было результатом эмоционального восприятия об-
становки, а было основано на здравом анализе. Были и дру-
гие — хотя их было немного, — которые мыслили подобно
мне. Приведу тут имена редактора виленской газеты "Слово"
("Slowo") Станислава Мацкевича, молодого публициста из
"Политики" Адольфа Бохеньского и Вацлава Збышевского, ко-
торый в то время часто приезжал в Вильно. Или, скажем,
Владислав Студницкий, который на протяжении многих лет
пропагандировал союз с Германией. Люди, мыслившие подоб-
ным образом, однако не имели реального влияния на внеш-
нюю политику и не представляли интересы какой-то большой
группы.
Стремление к пониманию часто приводит к компромиссу.
Германские устремления, поддерживаемые всеми партиями,
как, например, возвращение Данцигского коридора2, были
прекрасно видны левым кругам на Западе, в том числе и во

13
Франции. В 1928 и 1929 гг. я провел довольно много вре-
мени во Вроцлавском институте Восточной Европы, где пи-
сал свою книгу о Ленине как о экономисте и одновременно
старался как-то участвовать в планах создания в Вильно
аналогичного института. Я часто встречался с нашим консу-
лом Раковским, жизнь которого там нельзя было назвать
легкой. Бывал я и в его гостеприимном доме, где узнал о
тех проблемах, которые приходилось решать нашим консулам
в Германии. В основном это были трудности транзитного
провоза грузов и пассажиров через польскую территорию в
Восточную Пруссию, вызванные полным отсутствием четких
правил транзитного передвижения. Раковский был уверен,
что в интересах Польши необходимо поставить дело таким
образом, чтобы немцы в своих поездках вообще не ощущали
существования Коридора. Тогда я впервые услышал концепцию
возможности дать Германии право на строительство в Кори-
доре экстерриториальной железной дороги и экстерритори-
ального же шоссе. Как я тогда понял, проект этот предла-
гался Польшей и отвечал интересам обеих сторон. Раковский
вовсе не поддерживал этот проект безоговорочно, но он
считал, что идея эта должна быть более продумана и взве-
шена.

* * *

Уже после войны, в Лондоне, Стефан Тышкевич, некогда

основатель и председатель Польской дорожной лиги (Polska
Liga Drogowa), рассказал мне, что во второй половине 30-х
годов существовал созданный польскими инженерами проект
автострады и моста, который предлагалось построить над
так называемым Данцигским Коридором. Тышкевич сообщил о
проекте В. Тодту, отцу германской программы строительст-
ва автострад. Последний, по словам Тышкевича, отнесся к
проекту с большим энтузиазмом. Предполагалось, что боль-
шую часть расходов по осуществлению проекта возьмут на
себя немцы. Кроме того, строительство подобной автостра-

14
ды обеспечило бы работой несколько тысяч польских безра-
ботных. Это было бы своего рода привнесением на польскую
землю германской программы "Arbeitsbeschaffung" — кампа-
нии по обеспечению всеобщей занятости, в проведении кото-
рой сам Тодт играл не последнюю роль. С военной же точки
зрения проект не представлял какой-либо опасности — ведь
в случае войны мост легко мог быть заминирован и взорван
нажатием одной кнопки. Тышкевич, как и консул Радовский,
считал, что необходимо сделать все возможное, чтобы нем-
цы не ощущали самого факта существования Коридора, отде-
лявшего Восточную Пруссию от Рейха. Однако, когда Тышке-
вич представил проект заместителю министра путей сообще-
ния Пясецкому, тот его сразу же отверг по чисто эмоцио-
нальным причинам.
Когда спустя пять лет, в 1934 году, маршал Пилсудский
подписал с Гитлером пакт о ненападении сроком на десять
лет, я воспринял это как большое достижение нашей дипло-
матии. Пакт был подписан в то время, когда велись ожив-
ленные переговоры о так называемом "Договоре Четырех"
(Франция, Англия, Италия и Германия), который в конеч-
ном итоге должен был умерить германские аппетиты за счет
Польши. Подписав пакт о ненападении, Пилсудский фактиче-
ски торпедировал заключение Договора Четырех. Помимо то-
го, подписание пакта о ненападении означало прекращение
возврата Польшей немецкого имущества Рейху. Еще со вре-
мен Веймарской республики, как я уже упоминал, на первое
место традиционно ставили вопрос ликвидации Коридора. Вы-
двигались Германией и другие претензии: ликвидация пре-
пятствий для объединения с Австрией, присоединение к Рей-
ху чешских территорий, заселенных немцами, снятие военных
ограничений, наложенных на Германию Версальским догово-
ром, и получение колоний. Конечно, пакт о ненападении не
снимал немецких претензий по вопросу о Коридоре, но он
все же давал десять лет для поиска компромисса и для под-
готовки общественного мнения в обеих странах для принятия
этого компромисса. Вскоре после описываемых событий, как
известно, маршал Пилсудский скончался.

15
 ТАКТИКА ПОЛЬСКОГО МИДа

В середине тридцатых годов я имел обыкновение выезжать

на конные прогулки в окрестности Вильно со Станиславом
Мацкевичем. Во время этих прогулок Мацкевич часто гово-
рил мне о своем беспокойстве: министерство иностранных
дел практически ничего не делает для ликвидации причин
возможного вооруженного конфликта с Германией. Мацкевич
был готов пойти на большие уступки в вопросе Гданьска
(Данцига). Я же со своей стороны развивал концепцию Ра-
ковского и искренне верил, что она может привести к ком-
промиссу в отношениях с Германией. Мацкевич также не ус-
тавал повторять, что политика нашего министерства ино-
странных дел, руководимого Йозефом Беком, наполнена про-
тиворечиями, не под дающимися какому-либо логическому объ-
яснению. И в самой Польше, и за ее пределами Бек воспри-
нимался как представитель пронемецкой линии. На междуна-
родной арене, и в особенности — в Лиге Наций, он проводил
политику, облегчавшую Германии достижение своих целей. В
то время, когда все наше общество старалось найти воз-
можности компромисса в переговорах с Германией, МИД изо
всех сил старался подорвать саму идею этих попыток. По
убеждению Мацкевича, польско-немецкие отношения были на-
полнены множеством неучитываемых факторов. И если мы хо-
тим избежать катастрофы, надо приложить все силы к тому,
чтобы и поляки и немцы научились понимать точки зрения
друг друга. Наш МИД же шел на контакты с Германией в сфе-
рах высокой дипломатии, полностью отвергая идею увеличе-
ния контактов между общественностью.
В точности оценок и прогнозов Станислава Мацкевича мне
еще предстояло убедиться. Весной 1936 года (хотя могло
это быть еще и в 1935 году — точно не помню) мне позвонил
ректор университета профессор Витольд Станевич и сообщил,
что он получил из министерства иностранных дел информа-
цию, что вскоре в Вильно приезжает группа из примерно со-
рока студентов из кенигсбергского университета. Руково-
дит группой молодой профессор экономики Теодор Оберлен-

16
дер. Он попросил меня встретить гостей и представлять ви-
ленский университет, так как сам он в это время будет в
отъезде. Профессор Станевич добавил, что не хотел бы свя-
зывать себя различными возможными выступлениями, которые
могут быть неверно поняты, а ведь он — бывший министр
правительства маршала Пилсудского, положение обязывает
быть осмотрительным. Кроме того, миссия моя не будет
трудной — администрация нашего университета возьмет на
себя размещение и заботы о транспорте для группы. При-
знаться,, я был слегка ошарашен этим предложением. В моем
понимании положение мое было недостаточно высоко, чтобы
представлять университет. В то время я даже еще не был
профессором, а всего лишь доиентом и заместителем профес-
сора, который совмешал свою научную деятельность с постом
министра имуществ. Хотя, с другой стороны, я был в нашем
университете чем-то вроде эквивалента профессора Оберлен-
дера, если смотреть с профессиональной точки зрения. Я
уже имел несколько печатных работ, одна из которых была
довольно благосклонно оценена в германских издательствах.
И тем не менее среди виленских профессоров я считался
мальчиком. Хотя сам Оберлендер, получивший степень про-
фессора уже после прихода Гитлера к власти, был моложе
меня.
Я постарался сделать все, чтобы Вильно произвело на
гостей прекрасное впечатление: мы показали все памятники
истории Великого княжества Литовского, свозили их в Тро-
кайский замок, преподнесли в подарок издания Института
Восточной Европы, разместили их в прекрасных комнатах и
обеспечили прекрасным питанием в университетской столо-
вой. Кроме того, гости имели возможность беспрепятствен-
ного контакта как со студентами университета, так и со
слушателями Школы политических наук, которая в то вре-
мя Существовала при Институте Восточной Европы. Старших
участников группы я пригласил к себе домой на Антоколь-
скую, где моей жене удалось создать приятную атмосферу во
время обеда. А по аппетиту гостей я понял, что талант на-
шей белорусской кухарки был опенен по достоинству.

17
 Также я съездил с ними на кладбище немецких солдат, по-
гибших в Первой мировой войне. В то время при Воеводстве
был специальный отдел, занимавшийся уходом за могилами
воинов, и кладбище в Закренчи, окруженное со всех сторон
лесом, содержалось в образцовом порядке. Над каждой моги-
лой был поставлен крест с табличкой, на которой были на-
писаны имя, фамилия, звание и номер части, в которой слу-
жил погибший. Могил на кладбище было несколько сотен. Го-
сти построились у могил в две шеренги и по команде отса-
лютовали погибшим, подняв, по гитлеровскому обычаю, пра-
вую руку, мы же, поляки, сняли шляпы. Некоторые из гостей
были сильно растроганы. В этой части программы визита мы
постарались показать гостям рыцарские качества польского
народа, который может уважать солдат несмотря на то, что
в последние годы войны Польская войсковая организация во-
евала с ними.
Оберлендер постоянно подчеркивал свою принадлежность к
национал-социалистической партии, членом которой он был
еще до получения степени профессора. Я же со своей сторо-
ны также пользовался каждым удобным случаем подчеркнуть
свое скептическое отношение к любому крайнему национализ-
му и свою привязанность к идеалам, которые освящали нашу
борьбу за независимость в прошлом столетии. Тем не менее
мы оба соглашались, что, коль скоро Гитлер и Пилсудский
подписали пакт о ненападении, нашей обоюдной задачей яв-
ляется не только понять друг друга, но и передать такой
подход в германо-польских отношениях нашим студентам. В
то же время не были мы и сторонниками абстрактного паци-
физма. А как экономисты двух наиболее восточных в наших
странах университетов мы часто беседовали о возможностях
экономического сотрудничества в нашем регионе. Профессор
Оберлендер как раз в то время подготовил к печати свою
книгу о перенаселении сельских районов Польши. Я же соби-
рал материал для работы по изучению методов Шахта по фи-
нансированию ликвидации безработицы. Оба мы согласились,
что экономисты Вильно и Кенигсберга должны поддерживать
между собой постоянный контакт.

18
 В начале следующего года я получил из Кенигсберга пись-
мо с приглашением мне и моим студентам посетить кенигс-
бергский университет. В письме также сообщалось о воз-
можности включения в программу нашего ответного визита
посещения исторических мест Восточной Пруссии. Перед тем
как написать ответ, я поехал в Варшаву, чтобы узнать от-
ношение МИДа к подобной инициативе. Там я беседовал с не-
сколькими крупными чиновниками западного отдела. Из этих
бесед я понял, что министерство иностранных дел не имеет
ничего против поддержания мною контактов с кенигсбергским
университетом, но оно определенно против поездки туда
студентов. Насколько я смог понять, господа из МИДа вся-
чески хотели избежать любой возможности "братания" поль-
ских и немецких студентов. Мое же мнение было совершенно
противоположным: наибольшая опасность в польско-герман-
ских отношениях была не в том, что было трудно прийти к
соглашению на всех уровнях, а в спонтанно рождающейся
враждебности в народах по обе стороны границы. И именно
тут надо было что-то предпринимать. Единственное, что ме-
ня утешало после поездки в Варшаву, — что не все моменты
политики мне известны, и оттого, возможно, не все в дей-
ствиях Йозефа Бека мне понятно.

ВПЕЧАТЛЕНИЯ ОТ ГЕРМАНИИ

В конечном итоге я отправился в Кенигсберг сам и на

собственный счет. Основной целью поездки я считал знаком-
ство с работами Института экономики Восточной Европы (In-
stitute für Osteuropeische Wirtschaft), главой которого
недавно стал профессор Теодор Оберлендер. Эта моя недель-
ная поездка дала мне много информации о польско-германских
проблемах так, как они в то время представлялись. Жил я
на частной квартире нашего консула, которую он занимал в
здании консульства. Это был довольно пожилой господин, в
возрасте около 50 лет, который еще перед Первой мировой
войной имел адвокатскую практику в Гданьске. Позже он

19
уехал в Америку и некоторое время был секретарем Падерев-
ского3. На устроенном им ужине для сотрудников консуль-
ства я узнал об оживленной иммиграции молодых немцев из
Восточной Пруссии в Западную и Южную Германию. По их ело
вам, население Восточной Пруссии в результате этого до- J
вольно существенно уменьшилось. Германское правительство
пыталось, но не очень успешно, остановить миграцию, на- |
правляя в Пруссию множество дешевых кредитов. Консул про-
сил меня постараться узнать, чем в действительности зани- I
мается Институт экономики Восточной Европы. Сам он, не-
смотря на свои большие связи, узнать этого так и не смог.
Сейчас, живя в Канаде, я, к сожалению, не могу припомнить
фамилию этого господина.
Мои гостеприимные хозяева сделали в мою честь три прие-
ма. На одном, официальном, присутствовало несколько про-
фессоров экономики и проректор университета. Мне объясни-
ли, что ректор не смог присутствовать из-за участия в ар-
мейских сборах, — черта сама по себе немало характеризую-
щая германский милитаризм. Дело в том, что профессора,
которые из-за своего возраста или других причин не смогли
участвовать в Первой мировой войне и не имели воинских
званий, регулярно призывались на армейские сборы, где они
получали войсковую подготовку, и только после этого могли
рассчитывать на подтверждение своего профессорского зва-
ния. Но лишь после следующих, более продолжительных сбо-
ров им присваивались офицерские звания. Другой прием про-
ходил в доме профессора Оберлендера, где я познакомился с
его молодой и очень милой женой. Третий — был ужин у до-
цента Петера-Ханса Серафима, на котором царил дух това-
рищества. На последнем были не только родители хозяина —
отец его несколько лет, еще до Первой мировой войны, пре-
подавал немецкий язык в Митаве, в Латвии, — но и несколь-
ко немцев из российских прибалтийских областей. В основ-
ном это были пожилые люди, они говорили мне о давней тра-
диции братства между поляками и немцами — жителями рос-
сийской Прибалтики. Ну а поскольку я родился в бывших
польских Инфлантах, мы быстро нашли несколько общих зна-

20
комых, бывших перед Первой мировой войной приятелями моей
матери.
Во время моего пребывания в Кенигсберге туда приехал
Гитлер, и у меня была возможность посмотреть на него
вблизи. Как и при первой встрече с гитлеровцами во Вроц-
лаве, моей первой реакцией был довольно юмористичный на-
строй. И только вид полных энтузиазма толп народа напол-
нил меня страхом. Толпы эти хорошо иллюстрировали массо-
вый психоз. Видя патологический экстаз, охвативший народ,
славившийся своей работоспособностью и огромными техниче-
скими и организационными талантами, я с тревогой думал о
будущем Европы.
Основным выводом моего знакомства с работами Института
было то, что главное место в них занимает изучение эконо-
мики транспорта в Коридоре. Хотя, надо признаться, мои
хозяева не были склонны излишне информировать меня о под-
робностях своих работ. У меня сложилось впечатление, что
они, обрабатывая статистические данные, готовят предложе-
ния для будущих переговоров с Польшей о ликвидации кон-
фликта или аргументы для решения конфликта путем давле-
ния на нас. Я задумался, проводит ли кто-либо у нас по-
добное изучение вопроса. Ведь если бы мы начали перего-
воры о транзите через Коридор, наша делегация должна была
бы быть вооружена достаточным количеством статистического
материала. То же, что такие переговоры рано или поздно
должны проводиться, вытекало из самого факта подписания
пакта о ненападении с Германией.
Возвращался я из Кенигсберга по второразрядной железной
дороге через Граево и Бялосток, так как более прямая до-
рога Вильно — Ковно — Кенигсберг была безжизненна из-за
закрытой литовской границы. В дороге я размышлял о буду-
щем всего этого региона, охватывающего Восточную Пруссию,
Литву и польские области Вильно и Гродно. Мне казалось,
что по исторической и географической причинам логично бы-
ло бы связать весь этот регион единой экономической про-
граммой. Хотя разрыв в экономическом развитии отдельных
частей региона был огромен. В Восточной Пруссии я наблю-

21
дал оживление строительства, у нас же — стагнация и ма-
разм. Казалось, время в ближайшие годы работает против
нас. С другой стороны, у нас наблюдался динамизм в росте
населения, в то время как в Восточной Пруссии, несмотря
на искусственный динамизм кредитования и финансирования,
темпы естественного прироста населения явно снижались с
каждым годом. Логично было предположить, что наши голо-
дранцы способны восполнить эту пустоту в случае какого-
то катаклизма, предвидеть причины которого никто не был
в силах. Но я опять-таки был убежден, что мы должны ста-
раться избежать катаклизма. Прежде всего, чтобы сохранить
недавно полученную независимость. Во-вторых, как и каждый
отец, я хотел, чтобы дети мои успели подрасти и встать на
ноги до того, как наступят тяжелые времена.
В начале 1937 года я получил в университете отпуск на
несколько месяцев и вновь отправился в Германию. На этот
раз в Берлин, Гамбург и Кельн. Однако поездка не сильно
повлияла на перерыв в моих лекциях. Вскоре после моего
отъезда по стране прокатилась новая волна еврейских по-
громов. Инициаторы этих погромов, в частности, потребова-
ли от ректора нашего университета издать распоряжение, по
которомустудентыиз национальных меньшинств должны были
на лекциях сидеть по левой стороне зала, оставляя правую
свободной для представителей национального большинства.
Характер этого требования прекрасно иллюстрирует мораль-
ный и интеллектуальный уровень, до которого опустились
молодые польские интеллигенты в последние предвоенные
годы.
Целью этой новой моей поездки было изучение неортодок-
сальных методов, которыми Ялмар Шахт, старый и опытный
банкир, председатель Рейхсбанка, имевшего мало общего с
гитлеровской мистикой, смог после прихода Гитлера к влас-
ти организовать финансовый механизм, приведший к увеличе-
нию производства и ликвидации безработицы. Незадолго до
того, в 1936 году, вышла в свет книга Дж.М.Кейнеса "Об-
щая теория рабочих мест. Капитал и деньги" (J.M.Keynes.
'The General Theory of Employment, Capital and Money"),

22
которая как бы теоретически иллюстрировала финансовую по-
литику Шахта. Буквально через несколько месяцев после вы-
хода книги в Германии были опубликованы два ее перевода.
Для одного из них Кейнес написал специальное вступление,
которое подтверждало приведенную мною выше мысль.
Благодаря очень благоприятным отзывам обо мне из Ке-
нигсбергского университета, я был встречен с распростер-
тыми объятиями их коллегами в Кельне. Мне сразу же сказа-
ли, что если мне потребуются какие-либо материалы о поли-
тике Шахта из институтского архива, они мне будут немед-
ленно предоставлены. Я с головой окунулся в дискуссии по
эпохальной книге Кейнеса, хотя, честно говоря, и не до
конца еще понимал все тонкости его теоретических построе-
ний. Отход от классической теории экономики в Германии
того времени всегда был шумным, но не всегда достаточно
серьезным. Тем не менее, некоторые профессора экономики в
результате всего этого потеряли кафедры. Во время моего
пребывания в Кельне сотрудники института устроили на пив-
ном вечере суд над homo economicus, т.е. над психологиче-
ским типом человека, которого классическая экономика счи-
тала основополагающим элементом своих теоретических по-
строений. Этот несчастный, который еще недавно заставлял
попотеть на экзаменах, был осужден на смерть, и кукле,
представлявшей homo economicus, публично и при всеобщем
одобрении была отсечена голова. Результатом моих работ в
Кельне стала книга "Экономическая политика гитлеровской
Германии", изданная в 1938 году в библиотеке газеты "По-
литика", которую редактировал тогда Ежи Гедроиц.

• * *

В Кельне я нашел комнату в доме вышедшего в отставку

флотского инженера. Жил он со своей дочерью — старой де-
вой. Вторая его дочь была довольно известной гамбургской
оперной певицей. Его жена, чтобы оберегать достоинства
этой второй дочери, также переехала в Гамбург. Таким об-

23
разом, в квартире образовалось достаточно свободного мес-
та, чтобы принять двух квартирантов: одним был капитан
только что начавшей создаваться военно-морской авиации,
вторым — я. Комнаты наши примыкали одна к другой. Наша
хозяйка ежедневно около восьми вечера приносила кофе мо-
ему соседу и чай мне, оставаясь ровно по полчаса в наших
комнатах. При этом она постоянно развивала свою идею —
проблему разрушения христианских традиций в нашей жизни и
способе мышления. Хозяйка наша была поклонницей Матильды
Людендорф, супруги генерала Людендорфа, который был во
время Первой мировой войны начальником штаба у Гинденбур-
га, а в двадцатые годы поддерживал национал-социалистиче-
ское движение. Доктор философии Матильда Людендорф напи-
сала книгу, пропагандирующую возрождение языческих куль-
тов древних германцев, христианство же в этой книге пре-
подносилось не иначе как творение еврейского духа. Я на-
зывал нашу хозяйку "языческой девчушкой". Хозяин кварти-
ры как-то сказал мне, что его одолевает ностальгия по тем
счастливым временам, когда в здании Института мировой эко-
номики (Institut für Weltwirtschaft) располагалось уютное
казино императорского флота. В доме его была довольно об-
ширная библиотека, которой мне было позволено свободно
пользоваться. Как-то я нашел в ней "Будценброков" Томаса
Манна. Когда мой хозяин увидел эту книгу в моих руках, он
попросил меня ее выбросить, потому что она ein schmutzi-
ges Buch*. Томас Манн в то время уже был запрещен в гит-
леровской Германии.
Такая атмосфера была в Кельне, в Гамбурге было несколь-
ко иначе. Гитлер там был намного менее популярен. Мне за-
помнился случай, когда в отель вошел какой-то приезжий и
обратился к портье с нацистским приветствием: "Heil Hit-
ler!" Портье со спокойным видом ответил ему традиционным
"Guten Morgen" и начал после этого выяснять, есть ли сво-
бодные номера.
Несколько раз я расспрашивал знакомых экономистов — как

•грязная книга (нем.).

24
тех, что занимаются наукой, так и публицистов, — об их от-
ношении к гитлеровскому антисемитизму, явлению, которого
и в помине не было в итальянском фашизме. Казалось, что
они считают антисемитизм нонсенсом или, во всяком случае,
сильным перебором. Однако они что-то там пытались дока-
зать о захвате евреями банковского дела и заводов, ссыла-
лись на работы Вернера Сомбарта. Складывалось впечатле-
ние, что они стараются как-то смириться с этим, ведь как-
никак, а антисемитизм — часть системы, которая, в отли-
чие от классических экономистов, смогла побороть безрабо-
тицу. Те из них, что вступили в национал-социалистическую
партию, приспособились к этому пункту программы — борь-
бе с еврейством — без особого энтузиазма. Да и трудно се-
бе было в то время представить, что из всего этого скоро
возникнут печи для сжигания людей.
Из бесед, которые были у меня в Кельне, особенно запом-
нились несколько часов, проведенных с руководителем Гит-
лерюгенда* земли Шлезвиг-Голдштейн. Он как раз вернулся
из Франции и с пренебрежением говорил о французах, кото-
рых считал разлагающейся нацией безо всякой воли к какому
бы то ни было серьезному участию в жизни Европы. И мне
трудно было с ним до некоторой степени не согласиться.
Это был 1937 год, а всего за год до того немцы без еди-
ного выстрела заняли Рейнскую область, на что не имели
никакого права ни по Версальскому договору, ни по под-
писанному Штресеманном4 Локарнскому договору 1925 го-
да5. Безусловно, оккупация Рейнской области затруд-
няла оказание Францией помощи Польше и Чехословакии в
случае агрессии против них. Характерно, что этот француз-
ский подарок, фактически спасший положение Гитлера, был
воспринят молодыми национал-социалистами скорее с прене-
брежением, чем с пониманием. Этот паралич воли француз-

•Гитлерюгенд (Hitlerjugend) — молодежная организация в гитле-

ровской Германии, занимавшаяся воспитанием молодежи в духе на-
ционал-социализма. Была разделена на юношескую и девичью секции.
(Прим. переводчика.)

25
ского правительства в вопросе милитаризации Германии не-
мало сделал для создания убежденности у немцев, что какой
бы то ни было отпор со стороны западных держав агрессив-
ным планам Гитлера очень маловероятен.
Любопытно, что многие гитлеровцы в разговорах со мною
часто признавались, что они хотели бы иметь на своей сто-
роне в их действиях по переустройству мира только два на-
рода — поляков и югославов, ибо это — народы-воины. Прав-
да, это было время, когда отношения Германии с Польшей
были много лучше ее отношений с другими странами. Пожа-
луй, даже лучше отношений с Италией — ведь Гитлер считал
для себя первостепенной задачей вопрос аншлюса Австрии, а
Италия этого очень опасалась. Да и сам маршал Пилсудский
был очень популярной фигурой в Германии, где помнили, что
во время Первой мировой войны предводительствуемые им ле-
гионы воевали против России, и где все еще свежа бьша па-
мять о его комплиментах в адрес германской армии, выска-
занных в Женеве в Лиге Наций. Видимо, все это вызвало не-
которую растерянность у Штресеманна, основой политики ко-
торого было избегание любого упоминания о немецком мили-
таризме.
Перед самым отъездом из Германии я заехал в Берлин, где
был приглашен на Bierabend (вечеринку с пивом), органи-
зованный ректором Берлинского университета в честь моей
лекции о польской аграрной политике. На этом вечере, куда
также был приглашен наш посол в Берлине Липский, я сидел
рядом с майором немецких ВВС. Он мне напоминал чем-то ве-
терана Первой мировой войны. Я его спросил, чем вызван
его интерес к аграрным вопросам. На что он ответил, что
на вечере представляет геринговское министерство авиации
и что они у себя в министерстве сейчас интенсивно изучают
территории Восточной Европы. От этих слов мне почему-то
сделалось не по себе. Позже, во время сентябрьского на-
ступления, проходя по разгромленному немецкому аэродрому,
я живо припомнил себе эту нашу беседу.
Общая черта Германии того времени, с первой же минуты
бросавшаяся в глаза, — огромное число людей в мундирах,

26
причем не только военных, но и членов и сотрудников раз-
личных партийных учреждений. Очень часто можно было уви-
деть на вокзалах группы мужчин среднего возраста, с вы-
пирающим брюшком — коричневые форменные нацистские ру-
башки особенно подчеркивали это, — отправляющихся на
очередные военные учения. Мой коллега, виленский еврей,
долгое время живший в Берлине и встреченный мною потом
в Вене, как-то сказал мне, что особую радость немцам до-
ставляет марширование строем и безоговорочное выполне-
ние команд, безо всякого их осмысления. Мне эта черта
немецкого характера представлялась каким-то извращени-
ем, превращением из живого человека в послушный автомат.
Русского надо запихивать в строй, немец спешит в него
по доброй воле. Гитлер предоставил немцам замечательную
возможность сколь угодно заниматься этим извращением. Ко-
нечно, прежде всего эти мои выводы относятся к прусса-
кам, западных и южных немцев я наблюдал гораздо меньше.
Пожалуй, методы Фридриха Великого оставили следы на мно-
гих поколениях немцев; и поныне в Германской Демократи-
ческой Республике процветает любовь к традициям прус-
ской муштры и коллективных гимнастических упражнений.
Некоторые социологи, как, например, Александр Герц,
часто приезжавший с лекциями в Виленскую школу политиче-
ских наук, утверждали, что психологический климат в Гер-
мании неминуемо приведет к войне. Станислав Мацкевич,
часто ездивший в Германию и имевший широкие контакты в
разных слоях германского общества, вынес из своих поез-
док убеждение, что Гитлер ищет малой войны, чтобы как-то
разрядить психологический климат и умиротворить нацию ма-
лым кровопусканием. Хотя, с другой стороны, простые немцы
войны не хотели и даже боялись ее — слишком еще свежи
были воспоминания о тех тяготах и лишениях, что принесла
им Первая мировая война.
Уезжал я из Германии тридцать седьмого года с ощущени-
ем, что страна эта, пребывающая в истерическом состоянии,
принесет миру еще один сюрприз, но война, и особенно вой-
на польско-германская, не представлялась мне неизбежнос-

27
тью. Но неожиданности сулил сам строй, возникший в Гер-
мании после национал-социалистического переворота. Гитлер
создал то, что Жорж Сорел6 называл социальным мифом,
т.е. образ социальных и политических перемен, активизи-
ровавших общество на мобилизацию производительных сил.
Вопрос же о том, был этот образ реальным или бессмыслен-
ным, моральным или аморальным, не входил в круг изучае-
мых мною тогда экономических проблем. Акцент в моей кни-
ге, изданной вскоре после поездки, делался на факте про-
явления мобилизации производительных сил посредством со-
здания мифа. Этим вопросом я занимался более серьезно на
теоретическом уровне в своей докторской диссертации, по-
священной психологической основе производства в учении
Жоржа Сорела. Естественно, меня очень интересовало, ка-
кие последствия для мировой экономики мог иметь этот гер-
манский эсперимент. Если же говорить о политическЪм ас-
пекте вопроса, которым я занимался более для души, то мне
представлялось, что вероятность польско-германской войны
после прихода Гитлера к власти скорее даже снизилась.
Гитлер уже порвал с духом Рапалло, т.е. отошел от тихой
военной кооперации с Советским Союзом, которая началась
после подписания в апреле 1922 года в итальянском мес-
течке Рапалло во время международной экономической кон-
ференции в Генуе советско-германского договора7. Выдвигая
на первый план вопросы аншлюса Австрии и Судетской об-
ласти и провозглашая лозунг борьбы с коммунизмом, Гитлер
вытеснял на второй план вопросы о польско-германских гра-
ницах. Это было еще одним поводом согласиться с Мацкеви-
чем, что середина тридцатых годов — лучшее время для дос-
тижения договоренностей о транзите через Коридор и о ста-
тусе Гданьска. Достижение таких договоренностей помогло
бы нам избежать вероятных конфликтов в будущем. Гитлер
был еще слаб, чтобы разговаривать с нами с позиции силы,
и это делало наше положение в переговорах более устой-
чивым.
Необходимо также помнить, что это именно Гитлер способ-

28
ствовал созданию массовой истерии в обществе, эмоциональ-
ный момент в его политике играл одну из первых ролей.
Наша польская пресса, а особенно — левая пресса, читаемая
широкими слоями народа, в основной своей массе имела ан-
тинемецкий настрой, а это только способствовало сохране-
нию истерии в Германии. Если бы правительство задумало
провести переговоры, как это следовало из заключения
пакта о ненападении, нужно было бы хоть как-то, хоть на
время приостановить публикацию антинемецких материалов в
наших газетах. Наши же государственные чиновники, каза-
лось, напротив, были вполне удовлетворены нарастающей
снизу волной антинемецких настроений, которая все больше
и больше охватывала наше мещанство, рабочих и универси-
тетскую молодежь. И подобное отношение чиновников остава-
лось для меня загадкой.
По возвращении я посвятил все свое свободное от занятий
в университете время работе над книгой об экономике гит-
леровской Германии. Из французских газет, иногда попа-
давших в мои руки, я сделал вывод, что на Западе все бо-
лее склонны считать, что в случае войны помощь Польше,
которая все еще была союзницей Франции, может быть ока-
зана единственно при посредстве России. И Польше в этом
случае следует согласиться на пропуск советских войск че-
рез свою территорию; некоторые польские франкофилы пол-
ностью соглашались с подобным подходом. Я же был убежден,
маршал Рыдзь-Щмиглы8 никогда не согласится на пропуск
советских войск. В любом случае нам всячески следовало
избегать вооруженного конфликта с Германией, но не стои-
ло и забывать, что перемирие с Пруссией во время восста-
ния Костюшко9 тоже надежд не оправдало.
В будущем замаячил призрак нового раздела Польши; было
два пути, ведущих к разделу. Первый — германо-советский
военный союз, к которому, ссылаясь на дух рапалльского
договора, призывали некоторые прусские генералы во главе
с генералом фон Сектом, творцом рейхсвера после Первой
мировой войны. Второй — союз России и западных держав
против Германии. В первом случае Советы вошли бы на нашу

29
территорию как враги, во втором — как союзники, но конеч-
ный итог в обоих случаях был бы одинаков.
Задачи, вставшие перед нашей дипломатией, требовали
огромных интеллекта и интуиции. Иногда мне казалось, ни
Рыдзь-Щмиглы, ни Бек не отдавали себе отчета в той ог-
ромной ответственности, что легла на их плечи, а прята-
лись от реальности за широкими жестами и пышными фразами.
Я допускаю, Бек считал, что именно таким способом он вы-
полняет заветы маршала Пилсудского. Я же считал, выход
надо искать в создании союза стран Центральной Европы, в
котором немцы — наиболее многочисленная и богатая нация —
играли бы первую скрипку. Эта моя точка зрения было до
некоторой степени отражением взглядов Владислава Студ-
ницкого, которые он излагал мне еще в студенческие годы.
Но я и отдавал себе отчет в том, что, пока немцы одержимы
гитлеровским психозом, они такой роли играть просто не-
способны. Таким образом, в конкретной ситуации 1937 — 38
годов моя концепция могла иметь лишь чисто теоретический
характер.

БЕЗУДЕРЖНАЯ ЭКСПАНСИЯ

В 1938 году международное положение менялось прямо-таки

с калейдоскопичной быстротой. В марте произошел аншлюс,
т.е. присоединение Австрии к Германии. Италия не могла
противостоять этому из-за связавшей ей руки абиссинской
авантюры10 и вынуждена была проглотить пилюлю. Об ин-
тервенции Франции или Англии не могло быть и речи из-за
парализованной воли французского правительства и высшего
военного командования. Я заметил методичное проникновение
гитлеризма во все сферы австрийской жизни еще в 1935 го-
ду, во время своего пребывания в Вене, но никак не рас-
считывал, что аншлюс пройдет так гладко.
В сентябре начался судетский кризис. Тогда же произошла
и мюнхенская встреча глав западных держав с Гитлером, на
которую главная заинтересованная сторона — чехи — не были

30
даже приглашены. Французы, подписавшие с Чехословакией
договор о взаимопомощи, практически разорвали его, согла-
сившись на передачу Судетской области Германии. В Англии
парламент воспринял мюнхенские договоренности с огромным
энтузиазмом и одобрением.
Наша же политика в то время была двоякой. Мы всячески
старались во время распада Чехословакии получить область
Заользе. Конечно, мы могли бы сделать это как-то менее
обидным для чехов способом, но мы еще слишком хорошо по-
мнили их действия, точнее полное бездействие, в 1920 го-
ду, когда Польша обливалась кровью в борьбе с большевика-
ми, посланными Лениным на завоевание Европы11. Вообще,
могло сложиться такое впечатление, что наш МИД во время
судетского кризиса имел какие-то договоренности с Герма-
нией, хотя мы и знаем теперь, что никаких договоренностей
не было и в помине.
В дни судетского кризиса я не раз слышал по радио речи
Гитлера, в которых он заявлял, что получение Судетской
области — его последняя территориальная претензия в Евро-
пе. Это давало повод думать, что польско-немецкий терри-
ториальный вопрос, отложенный по подписанию пакта о нена-
падении до 1944 года, находится на пути мирного разре-
шения.
В марте 1939 года произошли события, которые испугали
меня и других значительно сильнее аншлюса и Судетов. Это
была прежде всего германская оккупация всей Чехословакии,
проведенная вопреки недавним уверениям Гитлера. Другим
событием была речь Сталина, которую было нельзя интерпре-
тировать иначе, как открытое предложение к сотрудничеству
с Гитлером. Мне казалось, что между этими двумя событиями
существует некая связь.
Как только я узнал, что немецкие войска двигаются в на-
правлении Праги, я сразу же позвонил профессору Витоль-
ду Станевичу и спросил, как он видит ситуацию. Он мне от-
ветил, что происходящее — это, безусловно, подготовка к
каким-то военным акциям, но еще не совсем ясно, в каком
именно направлении будет нанесен удар. Я был с ним совер-

31
шенно согласен; с оккупацией Чехословакии немцы станови-
лись полновластными хозяевами Центральной и Юго-Восточной
Европы. Чехи из-за наличия великолепных предприятий Шкода
были европейским центром производства вооружения и имели
одну из лучших армий в Европе. Они практически полностью
создали арсенал так называемой Малой Антанты, в которую
помимо Чехословакии входили Румыния и Венгрия. Малая Ан-
танта, хотя и направленная прежде всего против Венгрии,
была тем не менее важным орудием в руках союзников, при-
обретенным Францией после Первой мировой войны и исполь-
зуемым ею для обеспечения невозможности возрождения гер-
манского милитаризма. Теперь же весь этот арсенал перехо-
дил в руки немцев. Я в своей книге о германской экономике
привел достаточно информации о немецких устремлениях на
Балканах и Ближнем Востоке. Теперь к экономическому пре-
восходству Германии добавилось превосходство стратегиче-
ское. Тем самым миновало время, когда с Германией можно
было вести переговоры на равных. Но помимо того, оккупа-
ция Чехословакии имела и еще одну сторону, которой, ка-
жется, Гитлер и не ожидал, — резкое изменение обществен-
ного мнения в Англии, которое теперь считало, что войны с
Германией не избежать и мюнхенское умиротворение ее было
огромной ошибкой англо-французской дипломатии.
Событием, произошедшим почти одновременно с оккупацией
Чехословакии, была речь Сталина на XVIII съезде ВКП(б).
В этой речи наряду с разного рода "антифашистскими" за-
явлениями Сталин заявил о стремлении "некоторых кругов
на Западе" подтолкнуть Гитлера на войну с СССР и выра-
зил надежду, что дело до этого не дойдет, что нет при-
чин для конфликта между Берлином и Москвой. Это походи-
ло на некое предложение: невозможно было представить
произнесение подобной речи без проведения закулисных пе-
реговоров с Германией. "Дух Рапалло", казалось, уже по-
гребенный расстрелом в 1937 году маршала Тухачевского*,
вновь восстал к жизни.

•Имеется в виду, что маршал Михаил Тухачевский был арестован,

32
 Вскоре после того английский премьер-министр Чемберлен
сделал заявление о готовности Великобритании оказать по-
мощь Польше, Румынии и Греции в случае нападения на них
Германии, если последние выразят желание защиты своих не-
зависимости и границ. На мгновение показалось, шансы Поль-
ши на мирное урегулирование конфликта с Германией возрос-
ли: в своей книге "Mein Kampf' Гитлер считал ошибкой Гер-
манской империи вступление в войну с Англией. И если бы
такие переговоры наступили бы, следовало быть готовым к
компромиссу. Ответственность за принятие компромиссного
решения могло взять на себя только такое правительство,
которое опиралось на поддержку широких слоев польского
общества. В Польше же правило легионерское правительство,
не представлявшее даже интересов самих легионеров. Это
была своего рода полудиктатура, опиравшаяся, с одной сто-
роны, на армию, и с другой — на административный аппарат,
организовывавший и обеспечивавший выборы в законодатель-
ные органы. И как это часто бывает в подобных случаях,
правительство не принимало непопулярных решений. А какой
бы то ни было компромисс с Германией был крайне непопу-
лярен среди самых различных партий и течений: народных
демократов, социалистов, народно-радикальной молодежи, ев-
рейства, радикалов, католического клира и т.д. Но мне ка-
жется, что, имей мы весной 1939 года коалиционное пра-
вительство, представители и народных демократов и социа-
листов, имей они полную информацию о положении в Цент-
ральной и Восточной Европе, имели бы достаточно чувства
ответственности и здравого смысла, чтобы пойти на разум-
ные уступки Германии перед угрозой неминуемой войны и ок-
купации страны. Сформирование такого правительства было
прямой задачей президента Мощчицкего, но он в действи-
тельности был под безграничным влиянием советников из
клйки маршала Рыдзь-Щмиглого.

осужден и расстрелян как немецкий шпион. Информация об этом бы-

ла опубликована в приказе наркома обороны 13 июня 1937 года во
всех советских газетах. (Прим. переводчика.)
33
 В начале 1939 года, когда германское давление в вопросе
о Гданьске и шоссе к Поморью сильно возросло, я рассказал
Мацкевичу о своей идее коалиционного правительства, но он
воспринял ее довольно холодно. Он вообще был трезво мыс-
лящим и логичным, когда дело касалось критики, но момен-
тально терял эти свои способности, когда требовалось вы-
двинуть какое-либо позитивное предложение. Я часто жалею,
что не опубликовал тогда статьи с описанием своей идеи.
Не уверен, что она могла бы что-то изменить, но я хотя бы
имел оправдание в глазах сегодняшних историков.

ПРИЗРАКИ ВОЙНЫ НАД ПОЛЬШЕЙ

Министр иностранных дел отправился в Лондон на подписа-

ние договора о военном союзе с Англией. И так случйлось,
что в той же радиопередаче, что сообщила о переговорах
Бека в Лондоне, было сообщение и о самоубийстве Валери
Славека. Не думаю, что между двумя этими событиями бы-
ла какая-то взаимосвязь, но в моей памяти они остались
одним целым, предзнаменованием грядущего катаклизма. Не
надо это понимать, что я был противником польско-англий-
ского союза. Наоборот, я всей душой его приветствовал и
был убежден в необходимости подписания такого договора.
Просто самоубийство Славека принесло мне интуитивное ощу-
щение витающей в воздухе катастрофы.
Валери Славек — рыцарская натура, старый боевик ППС12,
целью всей жизни которого было вернуть блеск и независи-
мость Речи Посполитой, нынешней Польше, ближайший друг
Пилсудского, свято веривший в его гений, двукратный пре-
мьер-министр, которому все пророчили в ближайшем будущем
пост президента, — застрелился в своей варшавской кварти-
ре, оставив в запечатанном конверте письмо к президенту
Мощчицкому. Содержание письма так никогда и не было огла-
шено. Насколько мне известно, Славек не видел проблем во
внешней политике и полностью доверял Беку. Скорее всего
поводом к сделанному им шагу была внутренняя политика.

34
Хотя, с другой стороны, почему он для своего самоубийст-
ва выбрал именно тот день, когда в Лондоне подписывался
такой важный для нашей страны документ, как договор о во-
енном союзе с Великобританией, этого я никак не могу по-
нять.
Люди, близко знавшие Славека, уверяли, что его в по-
следнее время преследовало ощущение надвигающегося катак-
лизма. Дескать, перед смертью маршал Пилсудский оставил
ему некие поручения в обеспечении безопасности Польши,
Славек же не смог их выполнить и поэтому застрелился. И,
честно говоря, эти разговоры казались мне правдоподобны.
Кроме нескольких коротких встреч, мне выпало в начале
тридцатых годов провести вечер в беседе со Славеком. Бе-
седа эта дала мне возможность понять его стиль мышления.
Это был ужин, на котором помимо хозяев дома было еще
шесть персон: тогдашний премьер Януш Енджиевич, два экс-
премьера — Славек и Александр Престор, мой приятель, до-
цент истории права виленского университета Северин Вис-
лоух и довольно известный предводитель радикального крыла
виленской молодежи Хенрик Дембиньский. Мы провели больше
четырех часов в беседах на самые различные темы.
Однако, пожалуй, лейтмотивом нашей беседы был вопрос:
куда идет Польша? Внешнеполитическое положение в то вре-
мя в общем-то не давало поводов к беспокойству, и каза-
лось, что извращенный принцип выборов правящей верхушки
внутри страны — вот что беспокоило и занимало Славека. Он
говорил, что после мая 1926 года главной задачей законо-
дательных органов должна быть выработка новой конститу-
ции, чтобы после смерти маршала Пилсудского Польша мо-
гла жить по принципам этой конституции. Он высказал так-
же точку зрения, что политические партии не самое важное,
ибо польское общество должно жить в правовом обществе по-
сле выработки и принятия конституции. Он несколько раз по-
вторил эту фразу: "Польшей будет править Закон ".На мой
взгляд утопичность такого подхода была в том, что прежде
всего для создания правового государства необходимо вос-
питать в людях уважение к закону, у нас же происходило

35
нечто противоположное. Наша администрация всячески обхо-
дила закон и законность, преследуя благую в общем-то цель
— создать в результате выборов правительство, способное к
созданию и принятию новой конституции. Предположение же,
что политические партии постепенно отойдут на второй план
и исчезнут вообще, также, пожалуй, было утопией — ведь ни
Пилсудский, ни сам Славек не хотели создания тоталитарно-
го режима. И мне кажется, новая конституция не означала
начало процесса разложения политических партий, но подво-
дила нас к новым рамкам и методам политической жизни. Ну
и кроме того, всех трех участников беседы — членов правя-
щей верхушки — очень волновал вопрос: кому, какой молоде-
жи им предстоит передать бразды правления государством?
Общее ощущение после той беседы у меня сложилось такое,
что верхние эшелоны власти, а с ними и вся страна, вхо-
дят в какой-то мрак, тупик. Кажется, Славек тоже чувство-
вал нечто похожее.
Славек был наиболее уважаемым исполнителем различных
проектов Пилсудского по созданию федерального подобия бы-
лой Речи Посполитой. Бек с этой целью получил под начало
министерство иностранных дел, да и сам Пилсудский ста-
рался создать мощную и влиятельную на международной арене
Польшу. В 1919 году я случайно был свидетелем того, как
несколько молодых офицеров, среди которых были Марьян
Кошчалковский и Евгениуш Олейничаковский, готовили для
вручения капитану Славеку подарок с такой дарственной
надписью: "На память о совместной работе по созданию Вели-
кой Литвы". Вскоре после того Пилсудский направил уже пол-
ковника Славека на переговоры с Петлюрой. Мне казалось,
Славек никогда не разделял антинемецкие настроения боль-
шинства поляков. Он охотно вступал в дискуссии о польско-
немецких отношениях с Владиславом Студницким и даже буду-
чи премьером часто обменивался с ним письмами на эту те-
му. Одно из этих писем Студницкий как-то прочитал мне.
Спустя несколько дней я шел рядом с профессором Стефа-
ном Эренкройцем, хозяином того памятного ужина, в огром-
ной толпе, провожавшей в последний путь гроб с телом Сла-

36
века. Мне казалось, что я участник некой мистерии. Сцены
из драм Вышпянского вертелись у меня в голове, и от все-
го этого усиливалось ощущение фатальности, витающей над
страной. Даже подписание военного пакта с Англией вполне
могло сыграть роль катализатора; могло отдалить катастро-
фу, но могло и приблизить ее, и все происходящее похоже
было на логику греческой трагедии.
В ответ на подписание польско-английского военного до-
говора Гитлер разорвал договор о ненападении. Одновремен-
но Сталин снял с поста наркома иностранных дел Максима
Литвинова, который был евреем и имел явную тягу к диалогу
с западными державами. На пост наркома иностранных дел
был назначен Вячеслав Молотов. Мир все ближе и ближе под-
ходил к воскрешению духа Рапалло.
Сразу же за публикацией сообщения о разрыве договора о
ненападении в германской прессе началась антипольская ис-
терия; на первое место, как и год назад в отношении Чехо-
словакии, ставился вопрос о немецком меньшинстве в Поль-
ше. В ответ большинство польских изданий усилило свои ан-
тинемецкие выступления и даже начали открыто говорить о
необходимости ликвидации Восточной Пруссии. Более того,
подобные суждения я слышал от сотрудника нашего МИДа,
занимавшего достаточно высокое положение. В Гданьск тем
временем начали приезжать туристские группы, полностью
состоявшие из переодетых в штатское германских младших
офицеров. Безусловно, это были кадры для готовившегося
путча. В ответ из Польши в Гданьск также стали приезжать
равноценные группы "туристов". Временами казалось, между
нашими и их "туристами" вот-вот вспыхнет побоище, так на-
калена была обстановка.
Очень много в то время говорилось о деятельности так
называемой немецкой пятой колонны. В Вильно, где немцев
было крайне мало, я не наблюдал каких-либо проявлений та-
кой деятельности и не могу сказать, были ли явные анти-
государственные выступления в других областях. Тем не ме-
нее, более 800 тысяч немцев жило на территории Польши.
Многие из них, если не сказать большинство, были под ог-

37
ромным влиянием Гитлера, его экономических и военных пла-
нов. И допущение, что они создали организацию по добыче
разведывательной информации или по подготовке диверсион-
ных актов в случае войны, было вполне логичным. Хотя они
и демонстрировали свою лояльность польскому государству
после подписания договора о ненападении. В случае же воз-
никновения войны на Востоке мы все-таки могли рассчиты-
вать на их подцержку, как это было с немцами-колонистами
в 1920 году, во время советско-польской войны. И все-таки
после денонсации договора они становились элементом, тре-
бовавшим пристального внимания. Это была реальность поль-
ской демографической структуры, с которой каждый серьез-
ный политик должен был считаться. И мы должны были посто-
янно быть начеку, ибо выступления одной части населения
против другой могли бы привести только к обострению си-
туации. 4

Очень беспокойные сведения приходили с польско-герман-

ской границы, где гитлеровцы сосредотачивали крупные ар-
мейские соединения. Немцы делали это открыто, так что и
пограничное население, и путешественники с Запада свобод-
но могли наблюдать концентрацию войск в пограничных райо-
нах. И трудно было себе представить, что германские штабы
пошли на такие огромные расходы без цели использования
всех этих частей и вооружений.

НАСТРОЕНИЯ В ПОЛЬШЕ

Угроза войны, надо сказать, не произвела в польском об-

ществе большого беспокойства. Многие считали эту угрозу
нереальной, и бытовало тогда мнение, что все это просто
"война нервов". Никто не верил, что немцы решатся на во-
енные действия, которые неминуемо бы повлекли за собой
интервенцию со стороны западных держав. В Польше так же
сильно верили в мощь Франции, как в Германии не верили
в ее военные потенциалы. Я мало интересовался тогда по-
ложением нашей противовоздушной обороны, которое, как

38
позднее выяснилось, было ужасным. Некоторые под действи-
ем свежих воспоминаний о Первой мировой войне делали про-
дуктовые запасы, но это не приняло широких размеров и ни-
как не отразилось на рынке. Огромное большинство нашего
общества не отдавало себе отчета в разнице военных потен-
циалов Польши и Германии и было настроено, что называет-
ся, "шапкозакидательно".
Были и такие люди, что понимали разницу в нашем военном
оснащении, их было немного, и даже они не допускали все
же возможности тотальной войны. Я слышал и такие высказы-
вания, что, дескать, Гитлер не заинтересован в полном
уничтожении Польши, административный аппарат которой и
армия могут ему пригодиться для реализации его планов на
Востоке. Сторонники этой точки зрения допускали возмож-
ность захвата Гитлером части Польши, например Гданьска и
Поморья, чтобы вынудить нас пойти на переговоры, где он
будет говорить с нами с позиции силы. Это напоминало ту
позицию, которую занял Бисмарк в войне 1866 года по отно-
шению к Австрии. И это выглядело логично, если Гитлер на-
меревался начать войну против России. В этом случае наши
восточные границы стали бы прекрасным плацдармом для гер-
манского наступления и на Москву, и на Украину, и на со-
ветские промышленные районы на юге. Кроме того, казалось,
что Гитлер действительно имеет какие-то планы в отношении
Польши. Даже его претензии в отношении Гданьска и по-
стройки автострады по Поморью были значительно умереннее
тех заявлений о решении "польского вопроса", что раздава-
лись во времена Веймарской республики.
С другой стороны, некоторое ослабление советско-герман-
ской пропагандистской войны, наступившее после речи Ста-
лина на XVIII съезде ВКП(б), вносило некоторые новые
элементы в положение вещей, но понять их воздействие и
значение было еще трудно. Люди, близкие к троцкистам, а
таких было немало среди еврейской молодежи, говорили о
возможности союза между Гитлером и Сталиным д ля совмест-
ного выступления против Британской империи. Но, в конце
концов, я был глубоко убежден, что никто в Европе не хо-

39
чет войны, и посему в последнюю минуту должны произойти
события, позволящие избежать катастрофы. Советы же, без-
условно, были заинтересованы в возникновении конфликтов
между капиталистическими странами. Это совпадало бы с
предсказаниями Ленина, но сами они не хотели быть втяну-
ты в войну против какого-либо государства.
В июле, перед отъездом в отпуск, я зашел к Станиславу
Мацкевичу, чтобы узнать его мнение о сложившемся положе-
нии. Он был сильно удивлен всеобщим оптимизмом в отноше-
нии результатов возможного военного конфликта с Германи-
ей. В какой-то компании народных демократов он слышал вы-
сказывания о существовании возможности победы над немца-
ми, и что было бы большой ошибкой нашей дипломатии, если
бы она старалась сгладить конфликт. Бек, бывший до того
одним из самых непопулярных министров, становился чуть ли
не национальным героем.
В нашей беседе мы пришли к выводу, что в Польше нарас-
тают пророссийские симпатии. Практически в каждой бесе-
де о возможности войны с Германией и о возможности од-
новременной атаки со стороны Советов находился кто-то,
кто говорил: "Россия — огромная страна, и новые земли ей
не нужны". Причем говорили это и высшие армейские чины,
и журналисты, и политики, и профессора, т.е. люди хоро-
шо знакомые и с историей Польши, и с историей ее разде-
лов.
Мне такую теорию пришлось услышать в 1939 году от одно-
го из наиболее обещающих наших экономистов, который был
в то время начальником отдела в министерстве сельского
хозяйства и неплохо знал Советскую Россию. Впрочем, он
почти не знал русской истории. Владислав Студницкий слы-
шал примерно в то же время теорию о незаинтересованности
России в захвате наших восточных земель из уст президен-
та Польской академии наук профессора Кутржебы и от про-
фессора Эстрайхера*. Станислав Мацкевич рассказал мне о

•См.: Wladislaw Studnicki, Irrwege in Polen, Gottinger Arbeits-

kreis, August, 1951.
40
своей недавней поездке к Радзивилам* в их поместье в
Несвиеже. Даже они были расположены ожидать некой помощи
от СССР в случае германского нападения. Особенно его по-
разил присутствовавший там ксендз, который долго говорил
о перспективах сотрудничества с Советами в случае воору-
женного конфликта с Германией.
Два года спустя, уже в советском лагере, мне довелось
читать необычайно интересную и прекрасно написанную книгу
о походах Чингиз-хана. В ней, между прочим, описывалось,
как непосредственно перед наступлением татары высылали
вперед специальных людей, распускавших слухи о прекрасной
жизни под татарским владычеством. У Чингиз-хана была пре-
красно поставлена "шепчущая" пропаганда, сильно ослабляв-
шая сопротивление его противников.
В 1939 году Германия делала все, чтобы поднять дух со-
противления в поляках, СССР — чтобы его сломить. Но по-
чему советская пропаганда имела такой успех в широких
слоях польского общества, объяснить почти невозможно. На-
до помнить, что это было время только что прошедших "по-
казательных" процессов и грандиозных чисток, когда сотни
тысяч людей были отправлены в лагеря, и в Польше об этом
прекрасно знали. Самосознание поляков перед войной могло
бы стать интересным предметом изучения для социологов и
психологов.
Против бытовавших тогда ура-патриотизма и подлинного
патриотизма, готового к величайшим подвигам, но лишенных
чувства реальности, шел, как это часто случалось в поль-
ской истории, единственный человек. Был он небольшого
роста, но большого ума и отваги, очень сердечный и благо-
родный человек — Владислав Студницкий. В июне 1939 го-
да он издал книгу о приближающейся Второй мировой войне,
где довольно четко обрисовал грядущие события. Но книга
еще до появления на прилавках была конфискована властями.
Отпуск я провел в небольшом имении моего тестя, точнее,

•Радзивилы — старинный и влиятельный польский дворянский род.

(Прим. переводчика.)
41
на маленьком участке, выделенном сестре моей жены. Нахо-
дилось это место у самой советской границы, там, где же-
лезнодорожная ветка Минск — Молодечно пересекала государ-
ственную границу. Ближайшим соседом был колхоз, занявший
часть нашей земли, оставшейся по ту сторону границы. От
соседей нас отделяли заграждения из колючей проволоки и
постоянные патрули с обеих сторон. Люди по ту сторону
границы были очень запуганы и никогда не подходили к за-
граждениям, чтобы переброситься с нами парой слов. Было
это очень тихое местечко, даже сообщение с Польшей было
там довольно затруднительным. Железная дорога на этом
участке не работала, а до ближайшего городка, Радосковиц,
было около восьми километров. В доме у нас не было ни те-
лефона, ни радиоприемника. Было время сенокосов и жатвы,
редко кто поэтому ездил в город, и газеты доходили до нас
с опозданием в несколько дней. Жизнь среди быстрых ручь-
ев и зеленых холмов была приятной и ангельски спокойной.
Урожай в то лето был прекрасный, и волей— неволей вспо-
миналось написанное Мицкевичем в "Пане Тадеуше" о лете
1812 года. События, им описанные, происходили как раз
где-то в этих местах. На Успение Богородицы мы ездили на
ярмарку в Плебане, недалеко от местечка Красное. Много
сельских парней приехало туда на велосипедах, из чего я
сделал вывод, что живут они довольно зажиточно. А спус-
тя несколько дней пограничники при участии местных дивчин
устроили театрализованное представление, рисующее мужест-
во и находчивость населения в поимке и разоблачении боль-
шевистских диверсантов.
Однако после нескольких дней счастливой сельской жизни
меня охватило какое-то беспокойство — уж очень все напо-
минало затишье перед бурей. Я решил съездить в Вильно и
узнать, что происходит в мире. С женой я договорился, что
на следующий день она будет ждать моего звонка у ближай-
шего телефона в почтовом отделении в Радошковичах.
Перед отъездом я поговорил с молодой девушкой, приехав-
шей с Волыни. Была она доброй, деликатной и сердечной
особой и имела высшее сельскохозяйственное образование.

42
 — Кажется, над нами висит угроза войны, — сказал я ей.
— Конечно, война должна быть, — отвечает она.
— Почему должна?
— Потому, что немцы ведут себя в последнее время
так, что просто необходимо призвать их к порядку.
— Значит, вы себе все представляете так, что на-
ши полки из Лиды, Молодечно и Луцка браво промарширу-
ют до Берлина, накажут ужасных немцев и овеянные славой
вернутся в свое расположение? — спрашиваю ее несколько
ехидно.
— Ну да. — Видимо, другого способа решения польско-
германских проблем моя милая собеседница даже не может
себе представить.
Хотя местечко, в котором мы жили, было всего в 150
километрах от Вильно, дорога туда отнимала почти целый
день. Сначала надо было ехать на лошадях до станции Олех-
новичи, последней станции, до которой доходили поезда на
линии Вильно — Минск, потом — поездом до Молодечно, где
всегда приходилось долго ждать поезда до Старой Вилейки.
Короче говоря, приехал я в Вильно только вечером. Когда
ехал дорогими моему сердцу улочками Вильно, окрашенными в
оранжевые тона заходящего солнца, я вдруг подумал, что за
судьба ждет в будущем эти старые стены?
По приезде в свою квартиру на Антокольской я оставил
там вещи и тут же вышел на улицу и сел в автобус, кото-
рый привез меня прямо к редакции "Слова". Станислава Мац-
кевича я застал сидящим в своем кабинете и погруженным в
размышления. Он только что получил сообщение о подписании
пакта Молотов — Рибентроп. Не нужно было мне объяснять,
что это означает. Было ясно без слов, наступил самый дра-
матичный момент в нашей судьбе. Немного все же поговорив
о случившемся, мы решили, что ему стоит позвонить в отдел
печати нашего МИДа в Варшаве и узнать их реакцию на под-
писание советско-германского договора. Ответ был лаконич-
ным: Польша считает, что ее безопасность не была ущемлена
подписанием пакта, тем более, Польша имеет с СССР договор
о ненападении 1932 года, который был продлен в 1938 году.

43
Мацкевич довольно бесцеремонно высмеял это заявление, как
не отвечающее значимости происшедшего, и повесил трубку.
Он решил дозвониться до Лондона, куда в ожидании важных
событий "Слово" недавно послало своим специальным коррес-
пондентом Вацлава Збышевского. Когда наконец мы дозвони-
лись до Лондона, Збышевский сказал, что он настолько по-
трясен всем случившимся, что просто не в состоянии сейчас
на эту тему говорить. Совершенно очевидно, что будущее
ему рисовалось в самых мрачных тонах, и мне казалось, я
разделяю его чувства.
Около одиннадцати часов я направился в редакцию "Курье-
ра Виленского", который был до известной степени конку-
рентом "Слова" и где я был одним из издателей. У входа
в редакцию я столкнулся с выходящей оттуда большой прия-
тельницей нашей редакции, студенткой факультета изящных
искусств, матерью двух детей и прекрасной художницей. Ли-
цо женщины радостно улыбается, глаза искрятся радостью.
— Чему вы так радуетесь? — спрашиваю.
— Как, вы ничего не знаете? Гитлер полностью себя
скомпрометировал.
Я был просто ошарашен этими словами, и мне вспомнились
слова Заглобы, что глупость людская, как и любовь, не
знает границ. Моя милая собеседница выглядит удивленной
и в свою очередь спрашивает, не говорит ли она, по моему
мнению, глупости. Пытаюсь ей объяснить, что на путь по-
добной "компрометации" некоторые прусские генералы пыта-
лись встать еще в 1921 году, и что совершенно безразлич-
но, как люди отнесутся к непоследовательности Гитлера,
если советские полки скоро могут маршировать по улицам
наших городов и сел.

44
 ГЛАВА II

МОБИЛИЗАЦИЯ

На следующий день, как и было условлено, я позвонил же-

не в Радошковичи и сказал, чтобы немедля собиралась, за-
бирала детей и уезжала с советской границы в более без-
опасное место, в Вильно. Поздно вечером я встретил их на
вокзале. Но приезд жены и детей меня не успокоил, ночью
я плохо спал и меня преследовали кошмары. Снилось, что
вновь, как и в бытность мою членом Польской войсковой ор-
ганизации двадцать лет назад, я где-то на станции в Лат-
вии, среди людей, окруженных чекистами, которые вот-вот
начнут их хватать. Проснулся я с ощущением огромной тя-
жести в груди. Лучи восходящего солнца пробивались сквозь
ставни нашего дома, где весь уклад жизни и даже мебель
были неразрывно связаны со старинными местными традиция-
ми. Рядом спала жена со спокойным выражением лица, пели
птицы в саду.
Когда во время завтрака я включил радио, то вместо при-
вычного выпуска новостей услышал какие-то шифрованные со-
общения. Скорее всего это были приказы о мобилизации, хо-
тя официально мобилизация еще и не была объявлена. Выйдя
на улицу, я узнал, что автобусы сегодня не ходят и все
они переданы для армейских нужд. И я отправился в центр
города пешком. По дороге встретил несколько дрожек, на
которых только что мобилизованные подпоручики запаса на-
правлялись в расположение своих полков.
В полдень, позвонив домой, я узнал от жены, что тоже
получил открытку с приказом немедленно явиться в предпи-
санный мне полк для прохождения действительной службы.

45
Надо признаться, это было для меня неожиданностью: было
мне 39 лет, последний раз был на армейских сборах в 1931
году, пройдя тогда курс обучения на командира взвода. И,
естественно, я не мог быть в курсе тех тактических изме-
нений, которые произошли в армиях наших соседей в связи с
прошедшим их перевооружением. Я никогда не обучался ме-
тодам боя с танками и не имел ни малейшего понятия, как
обращаться с противотанковым ружьем, которое, безусловно,
теперь есть в распоряжении каждого взвода. И уж совсем
ничего не знал о работе мобильной рации, которыми недавно
были оснащены все наши полки. Короче говоря, я не принад-
лежал к категории офицеров, призываемых в первый день мо-
билизации, хотя и имел некоторый фронтовой опыт со вре-
мен 1919 — 1920 годов, и я был уверен, что в случае на-
чала войны, буду призван только со вторым или третьим
призывом.
Однако я вернулся домой и собрал самые необходимые ве-
щи в вещмешок и в маленький чемоданчик, надел кобуру с
пистолетом, но оставил дома саблю — этот совершенно не-
обходимый в мирное время для отдания рапорта командиру
полка инструмент, но абсолютно бесполезный, по моему мне-
нию, во время настоящей войны. Мы помолились всей семьей,
ведь неизвестно, на чьей стороне будет удача в случае
начала войны — на нашей или нас ждет немецкая или боль-
шевистская оккупация. После прощания с женой и детьми я
направился в центр, где жил мой отец, железнодорожный
служащий на пенсии. Утренняя депрессия прошла, и, проща-
ясь с отцом, я вдруг почувствовал, что для меня начинает-
ся новая жизнь. Я чувствовал охвативший меня подъем, ка-
кой бывает, когда на весеннем солнце несешься на лыжах с
заснеженного склона. И еще промелькнула мысль, что, если
действительно суждено уйти на войну, отца я, пожалуй, ви-
жу в последний раз. И я направился к Острой Браме, стояв-
шей на перекрестке шоссе, идущего к Новой Вилейке, где и
располагался мой полк. Я зашел помолиться в придорожную
часовенку и, выходя оттуда, решил попробовать остановить
попутную армейскую машину. И как раз подъехал мотоцикл с

46
коляской. Управлял им полный ротмистр Новицкий из 13-го
уланского полка, приписанного к штабу 19-й пехотной диви-
зии, к которому принадлежал и мой полк. Через полчаса мы
уже подъехали к штабу полка.
В штабе сержант, регистрировавший прибывающих резервис-
тов, быстро нашел мою регистрационную карточку и сказал,
что я немедля должен принять командование интендантским
взводом. Одновременно он вручил мне запечатанный конверт
с инструкциями о моих действиях на ближайшие тридцать ча-
сов. И только после ознакомления с инструкциями я понял,
что это за зверь — интендантская команда. Я должен был
следить за снабжением и экипировкой множества подразде-
лений, о которых мы и понятия не имели в 1920 году:
взвод малой артиллерии, взвод противовоздушной обороны,
взвод разведчиков, состоящий из кавалеристов и мотоцик-
листов, взвод связи. Причем мои обязанности не были оди-
наковы по отношению к каждому из них и я не всегда мог
вмешиваться в их действия. В полевой обстановке я должен
был командовать дивизионным обозом. И это не было чрез-
мерно легкой задачей — хотя нашей дивизии и полагалась
собственная противовоздушная часть, мы ее не имели. Толь-
ко потом я узнал, что производимые Польшей противовоз-
душные орудия, которые я видел собственными глазами во
время нашей с вице-премьером Квятковским инспекции заво-
дов Центрального промышленного округа в 1938 году, пол-
ностью уходили на экспорт в Англию. Во время же войны и
города, и войска, и железнодорожные узлы ощущали ката-
строфический недостаток противовоздушной артиллерии.
Люди, приходившие в полк, были полны желания работать
и воевать, но у меня были некоторые сомнения, достаточно
ли они подготовлены к боям с танками и авиацией противни-
ка. И хотя мне досталось командовать обозом, я живо по-
мнил, как в 1920 году обозникам приходилось ходить в ата-
ки, как, например, в знаменитой битве у местечка Вкра 15
сентября. Да и мобилизованные лошади тоже не были плохи,
а вот состояние подвод, полученных нами, оставляло желать
лучшего. И был я довольно сильно удивлен тем, что в наших

47
мобилизационных складах мы не имели достаточного количе-
ства подвод, а ведь их производство было крайне простым и
не требовало вложений иностранной валюты.
Через несколько дней была назначена дата выступления, о
часе его, видимо, знали все жители нашего местечка. И
когда я в назначенное время поздним вечером проезжал че-
рез толпы людей, стоявших у дороги, к месту погрузки в
поезд, увидел в толпе свою жену и детей. Погрузка отняла
у нас несколько часов. Жена какого-то младшего офицера
взяла наших детей к себе на ночлег, пообещав, что разбу-
дит их к четырем часам утра, когда было назначено наше
выступление. Моя же жена все время простояла у огражде-
ния, наблюдая нашу деятельность. Около трех часов утра
было объявлено, что через несколько минут выступаем, и я
на секунду подбежал к жене, чтобы обнять ее на прощание.
Даже при самой буйной фантазии трудно было предположить,
что следующее наше свидание наступит только через восем-
надцать лет в аэропорту Джакарты, на острове Ява, где я
буду выступать как британский гражданин и чиновник Объе-
диненных Наций. Началось великое приключение, точнее,
целая цепь приключений.
К моему огромному удивлению, наша колонна двигалась не
на запад, в сторону Вильно, а на юго-восток, в направле-
нии Молодечно. Первой моей мыслью было, что мы направля-
емся на защиту нашей восточной границы, — было то зада-
ние, к которому наша дивизия была специально подготовле-
на. Еще на маневрах 1930 года слышал, что 19-я пехотная
предназначена служить своего рода авангардом в защите
границы, задача которого продержаться до подхода основ-
ных сил и мобилизованных. Оставление нашей восточной гра-
ницы без охраны, если не считать небольших пограничных
отрядов, было бы равнозначно приглашению советских войск
к вступлению на нашу территорию и беспрепятственной за-
сылке диверсантов к нам. Да и с политической точки зре-
ния это было довольно логично. Если Советы вынуждены бы-
ли бы вступить хоть в небольшие бои с нашими дивизиями за
границей, Сталин бы забеспокоился. Хотя бы уже потому,

48
что нападение на Польшу в таких условиях было бы слишком
явным нарушением так широко разрекламированного по миру
советско-польского договора о ненападении. Нельзя утвер-
ждать, что, как в вышеописанном телефонном разговоре Ста-
нислава Мацкевича, пакт о ненападении не имел никакого
значения. Безусловно же, он был очень весом, если только
подкреплен решимостью к борьбе. В разгоравшейся же войне,
мы, по моему пониманию, будем бороться за наше достоинст-
во, за независимость, и решимость к такой борьбе мы долж-
ны были одинаково продемонстрировать и Западу и Востоку.
Во время поездки я не пошел в душные купе второго клас-
са, предназначенные для офицеров, а с несколькими младши-
ми офицерами расположился на ночлег на подводах, установ-
ленных на открытых платформах, где ординарцы приготовили
для нас матрацы. Ночь была месячная и теплая, как это бы-
вает в конце лета в окрестностях Вильно; небо было просто
усыпано звездами. Я страшно устал и быстро заснул. Про-
снулся я уже поздним утром. По всей дороге через Молодеч-
ный повет* нас приветствовали селяне, на станциях женщи-
ны приносили цветы, молоко, фрукты и ни в какую не хоте-
ли брать денег. Энтузиазм, охвативший всю Польшу, дошел и
до этой земли, где большинство населения говорило по-бе-
лорусски.
В Молодечно мы выгрузились из поезда и двинулись на юго-
запад, в сторону Лиды. Мое предположение, что мы направ-
ляемся на защиту восточной границы, оказалось ошибочным.
В мирное время 19-я пехотная дивизия, бывшая Литовско-Бе-
лорусская, размещалась в треугольнике Новая Вилейка — Мо-
лодечно — Лида, теперь же мы просто проехали по перимет-
ру этого треугольника. Видимо, линия Вильно — Гродно была
забита транспортами 1-й легионерской дивизии, раскварти-
рованной в Вильно и тоже двигавшейся на запад.
В Лиде я узнал, что с нами в колонне едет не только
командование полка, но и командование дивизии и дивизи-

•Повет — административная единица Польши, примерно равная об-

ласти. (Прим. переводчика.)
49
онного обоза. На перроне я встретил полковника Тадеуша
Пелчиньского, который на днях принял командование пехотны-
ми подразделениями нашей дивизии. Я давно знал его, а он
удивился, увидев меня в форме подпоручика одного из под-
чиненных ему полков. Он пригласил меня в штабные вагоны,
где представил командиру дивизии генералу Квачишевскому,
известному в армии специалисту по станковым пулеметам. Из
нескольких бесед, которые были в штабном вагоне, я узнал,
что дивизия наша направляется на запад и должна поступить
в резерв Верховного командования и в ближайшее время мы
должны выступить в направлении Барановичи, Варшава. После
этого я вернулся к своей повозке на железнодорожной плат-
форме и уютно расположился с книгой в руках.
На Варшавском вокзале нас встретило множество женщин с
бутербродами, чаем, кофе и какао. К сожалению, наш поезд
остановился там всего на несколько минут, и мы вновь дви-
нулись в сторону Вислы, на юго-запад. Уже не помню назва-
ние станции, на которой мы выгрузились; потом был долгий
ночной марш. Помню только, что уже после восхода мы раз-
били лагерь на обширном поле у самого Ловича. С одной
стороны поля возвышалась стена костела. Мне очень хоте-
лось осмотреть это местечко, известное на всю страну сво-
ими ремесленниками, но времени не было — с минуты на ми-
нуту мы ожидали приказа о дальнейшем продвижении. Тут
явился полковник Пелчиньский, на его вопрос, чем я зани-
маюсь, шутливо отвечаю, что изучаю экономику, уделяя осо-
бое внимание ужасному состоянию подвод и упряжи пехотных
частей. И насколько я понимаю в этом вопросе, в довоенной
Польше следовало бы больше внимания уделять снаряжению
обозов. Кроме того, меня сейчас также интересует перево-
оружение Германии и его финансирование. Полковник Пел-
чиньский, бьюший до того начальником Второго отдела Ген-
штаба, сильно заинтересовался моим изучением вопроса. Ес-
ли же говорить серьезно, то был и еще кое-кто, весьма ин-
тересовавшийся моим изучением германского хозяйства и мо-
ими путешествиями по Германии. Была это советская развед-
ка, как я узнал спустя год, будучи в Лубянской тюрьме.

50
 Вскоре пришел приказ к продолжению марша, и мы после
нескольких часов довольно энергично двинулись в поход.
Это было 31 августа 1939 года. Не помню названия места,
где мы встали на ночлег. Артиллерийский взвод, с которым
мы вместе были на марше, расположился в постройках близ-
лежащей винокурни. А ночью в стодоле, наполненной сеном,
вспыхнул пожар и погибло шесть коней — целая упряжка од-
ного из возов этого взвода. Наверное, это было резуль-
татом саботажа или работой т.н. пятой колонны. Вскоре
после восхода мы увидели несколько бомбардировщиков, ко-
лонной летевших на запад. Они были похожи на немецкие
бомбардировщики, возвращающиеся с задания, но о начале
войны мы еще ничего не знали. Кое-кто из нас успокоился
тем, что-де это наши летят бомбить немцев. Вскоре после
этого я был вызван к командиру полка. Адъютант сообщил
мне, что только что получил телефонограмму, немецкие тан-
ковые колонны перешли государственную границу. Командир
полка приказал замаскировать все подводы и коней, а лю-
дям запретить бесцельно бродить по улицам. Война стала
фактом.

51
 ГЛАВА III

ОТ ПЕТРКУВА ДО КАТЫНИ

ПЕТРКУВ

Несколько последующих дней мы продвигались в южном на-

правлении, совершая преимущественно ночные марш-броски.
Днем все небо было исполосовано белыми следами летающих
на большой высоте немецких самолетов-разведчиков, и нам
нужно было постоянно следить за тем, чтобы и люди, и по-
возки были бы хорошо замаскированы. Однако часть наших пе-
редвижений вынуждены мы были делать и в дневное время;
немецкие летчики, безусловно, нас прекрасно видели, но
не атаковывали. Четвертого сентября мы наконец подошли к
местечку под названием Петркув Трибунальский и остано-
вились в обступавших его с юго-и северо-востока лесах.
Командование решило, что именно в этих местах нам суж-
дено войти в непосредственное боевое соприкосновение с
противником. В один из дней к нам заехал генерал Квачи-
шевский и провел в палатке долгое совещание с командиром
полка подполковником Крук-Щмиглым, во время которого я
и несколько других офицеров стояли у входа в палатку и
ожидали решения командования. После беседы с генералом
командир полка созвал новое совещание, на которое пригла-
сил командиров всех трех батальонов и меня, как командира
обоза. Кажется, это было 5 сентября, но сейчас, по про-
шествии стольких лет, я уже не могу точно припомнить да-
ту. Наша диспозиция была такова: полк должен расположить-
ся на опушке леса к северо-западу от Петркува и подгото-

52
виться к обороне. Причем второй и третий батальоны должны
были занять первую линию обороны, а первый — быть в запа-
се, а чуть дальше, в густых зарослях должны были быть за-
маскированы мои повозки. На близлежащих полянах надо было
оборудовать огневые позиции приписанного к нашему полку
19-го дивизиона полевой артиллерии. Наш полковой артилле-
рийский взвод под командованием поручика Анджейковича так-
же должен был быть подготовлен к бою. И насколько я мог
понять, нашей целью было не допустить окружения города с
севера. 77-й пехотный полк и кавалерийская бригада, со-
стоявшая из 4-го, 13-го и 23-го уланских полков, распо-
ложились по соседству с нами, имея задачей предупрежде-
ние возможного удара с флангов и с юга.
5 сентября 1939 года был, пожалуй, наиболее тяжелый
день в моей короткой офицерской службе. Противник, есте-
ственно, знал, что в лесу под Петркувом расположена груп-
пировка наших войск, и несколько раз его авиация бомбар-
дировала лес, но было больше шума, чем результатов. Го-
раздо страшнее были вражеские истребители, которые часто
летали над лесом на бреющем полете и охотились даже за
отдельными людьми, имевшими неосторожность появиться на
лесных полянах или тропинках. И я решил отказаться от пе-
редвижения верхом: конный сверху легче может быть обнару-
жен^ чем пеший.
Под вечер до нас стали доноситься звуки недалекого боя.
Видимо, неприятель атаковал позиции 86-го и 77-го пехот-
ных полков, защищавших Петркув с юга. В нашем же положе-
нии наступление врага принесло даже некоторое облегчение
— вражеские истребители перестали летать над нашими голо-
вами. Видимо, они были направлены на выполнение других
заданий, и доставлять питание на боевые позиции стало уже
не так тяжело. Артиллерия со своих огневых позиций, рас-
положенных рядом с моим хозяйством, открыла огонь по не-
приятелю. Это могло значить только одно — что неприятель-
ские танки вошли в сферу действия наших второго и третье-
го батальонов. Однако это не нарушило даже моей телефон-
ной связи с командованием полка. После наступления темно-

53
ты в наше расположение стали приходить уцелевшие солдаты
86-го пехотного полка, некоторые из которых были ранены.
Приходили они в основном группами по нескольку человек.
Из их рассказов мы узнали, что возможности нашей пехоты
противостоянию массированной танковой атаке противника
были минимальны. Особенно, если учесть, что огневые пози-
ции пехоты были подготовлены на скорую руку. Единственным
действенным оружием наших пехотинцев была ручная гра-
та, но многие пользовались ею и для самоубийства. Силой,
способной остановить танковый напор, был массированный
артиллерийский огонь, а несколько дивизионов 19-го пехот-
но-артиллерийского полка, распределенные между нескольки-
ми полками, естественно, не могли быть сильным противо-
действием танковым ударам противника. Битва за Петркув
была битвой героической, и таковой должна остаться в ан-
налах Войска Польского. Вошла ли вслед за танками в город
немецкая пехота — этого уже не знаю.
В сумерках я услышал лязг гусениц и рокот танковых мо-
торов. Не было никакого сомнения, что немецкое бронетан-
ковое соединение движется по шоссе Петркув - Волборж,
проходящему к востоку от нашего лагеря. Чуть позже до нас
стали доходить звуки продвижения еще одной танковой ко-
лонны, на этот раз с западной окраины леса. Значит, лес,
в котором мы расположились, был окружен со всех сторон, и
я немедленно доложил об этом по телефону командиру полка.
Он мне ответил, что обстановка ему известна и что он уже
приказал взводу капитана Быховца, который входил в наш
резерв, обеспечить безопасность лагеря со стороны Волбор-
жа. Кроме того, он приказал мне расставить посты на вос-
точной опушке леса, чтобы постоянно держать под наблюде-
нием шоссе. Конечно, фланговый удар в немецкие танковые
колонны мог вызвать панику у противника, но для этого на-
до было иметь гораздо больше противотанковых ружей и хо-
рошо пристрелянной артиллерии, чем у нас было в наличии.
Около трех часов утра командир полка позвонил мне и со-
общил, что решил попробовать разорвать окружение и что
местом сбора будет расположение моего обоза. Он также

54
приказал переформировать мой интендантский взвод в стрел-
ковый, вооружив людей всем, что найдем в обозе, а повозки
со всем полковым имуществом нужно будет оставить в лесу.
На этом телефонную линию он решил более не использовать
и направился в мое расположение. Вскоре после этого ко
мне пришел поручик Владислав Урбанович, кадровый офицер,
бывший в мирное время командиром интендантского взвода,
теперь он служил при штабе. Урбанович привел взвод, со-
стоявший из нескольких десятков человек, и подводу с пол-
ковой канцелярией и полковым знаменем. Сразу же за ним
прибыли первый батальон под командованием капитана Пав-
ловского, взвод разведки под командованием капитана Вищ-
чицкого и взвод поручика Рекща. Поручик Урбанович сооб-
щил мне, что подполковник Крук-Щмиглы направился в распо-
ложение второго батальона и вместе с ним скоро прибудет
сюда. Урбанович также сообщил, что генерал Квачишевский
попал в плен к немцам во время инспекции позиций 19-й пе-
хотной дивизии. Это, пожалуй, был первый случай пленения
в этой довольно странной войне. Первым погибшим в этом
бою был поручик Анджейкович, командир артдивизиона. Он
был убит на своем наблюдательном пункте. О судьбе полков-
ника Пелчиньского не было ничего известно, хотя кто-то и
видел, что он будто бы был схвачен немецким патрулем. Ор-
динарец, приведший его коня, не знал ничего о его судьбе.
Все выглядело так, что немецкие моторизованные части
быстро прорвали нашу плохо организованную линию обороны
и двинулись в направлении Скерневиц и Варшавы, не обра-
щая никакого внимания на оставшиеся у них в тылу польские
части. Это давало нам возможность наносить удары по не-
мецким коммуникационным линиям, но все наши части имели
приказы прорываться за линию фронта. И только потом мы
узнали, что единственный офицер, имевший полномочия из-
менить наши действия, полковник Тадеуш Пелчиньский, был
где-то рядом, в лесах, но, не имея связи, не мог никак
изменить ход вещей.
Мы продолжали наше продвижение на восток и без труда
форсировали речушку Пилица и следующей ночью завершили

55
наш марш-бросок, прибыв в местечко Спала, куда перемес-
тился штаб нашей дивизии. Там начальник штаба подполков-
ник Тадеуш Рудницкий приказал нам продолжать продвижение
на восток, по линии Спала — Матвеевичи. До Матвеевичей до
уничтожения моста успел пока дойти только капитан Павлов-
ский со своим батальоном и частями 19-го пехотно-артилле-
рийского полка. Мы же все должны были форсировать Вислу
вплавь.
В наступивших потом долгих конных маршах я часто раз-
мышлял, покачиваясь в седле, об уроках битвы при Петрку-
ве. Выводы мои были такими же, что и перед войной: ни
технически, ни организационно мы не были подготовлены к
отпору немецкой авиации и танковых сил. И, следовательно,
люди, от которых зависело принятие решений — Бек, Рыдзь-
Щмиглы и Мощчицкий,—должны были сделать все, чтобы избе-
жать войны и сохранить Польшу такой, какой она стала пос-
ле Первой мировой войны и вооруженного конфликта с Со-
ветской Россией в 1919 — 20 годах. А наш союз с Англией
должен был быть условием достижения возможного компромис-
са с Германией, а не красной тряпкой, доведшей Гитлера до
бешенства.
Вторым уроком должны были для нас стать выводы о нашей
тактике и о разумном использовании того духовного подъ-
ема, что произошел в наших солдатах после начала войны.
Ведь даже самые героические пехотные полки не могут сдер-
жать массированного танкого удара. Но, с другой стороны,
мы достигли бы гораздо большего, если бы вели с противни-
ком партизанскую войну. Остатки нашей дивизии потратили
массу времени, энергии и сил на поиск мест сбора, на марш
к Спальским лесам, форсирование Вислы, и затем — вновь на
марш до Люблина и Хельма. А если бы мы просто остались в
петркувских лесах, немцам бы пришлось сконцентрировать на
нас большие пехотные силы, как и на других частях, попав-
ших в аналогичное положение.
Но партизанская война требовала и специальной подготов-
ки. Например, необходимо было иметь заранее приготовлен-
ные склады продовольствия и амуниции. Нужно было иметь и

56
два различных воинских устава: один на случай войны с
немцами и второй — для войны на Востоке. И мне кажется,
немцы достаточно высоко оценивали способности Польши вес-
ти партизанскую войну. Где-то за год до войны, как мне
рассказывал Станислав Мацкевич, газета "Франкфуртер Цай-
тунг" ("Frankfurter Zeitung") выпустила специальное при-
ложение, посвященное европейским армиям. В разделе, по-
священном польской армии, было упомянуто о плохом осна-
щении наших войск, но подчеркивалось, что наши способнос-
ти к ведению партизанской войны очень высоки. И это, по-
жалуй, было основным доводом в стремлении Гитлера зару-
читься дружбой с Советами — ему нужны были многочисленные
советские кавалерийские дивизии, чтобы в самом зародыше
убить зачатки партизанской войны, которая могла возник-
нуть на востоке от Вислы. И надо признать, Советский Союз
это задание Гитлера с успехом выполнил в сентябре — ок-
тябре 1939 года.
Когда в 1941 году Германия напала на Советы, и я, то-
гда уже узник советских лагерей, прочитал обращение Ста-
лина к народу с призывом к организации партизанских дей-
ствий, я подумал, что советские специалисты хорошо изучи-
ли наш опыт сентябрьских битв. Припоминаю и убеждение
маршала Аллана Брука13, что Сталин обладал феноменаль-
ной стратегической интуицией, которой не было ни у Мар-
шалла, ни у Эйзенхауэра.
Так же, как Бек часто действовал, забывая об отсутствии
в его руках реальной силы, наше верховное командование в
вопросах стратегии и обучения тактике среднего и младшего
командного звена забывало о том, что нам предстоит иметь
дело с противником, превосходящим нас по силам во много
раз, и что методы борьбы должны соответствовать этому
превосходству.

РЕОРГАНИЗАЦИЯ ДИВИЗИИ

Выше было описано, как 16 сентября, где-то восточнее

57
Хельма, нам удалось соединиться с прибывшими туда не-
сколько ранее частями 19-й пехотной дивизии и о моем раз-
говоре с подполковником Тадеушем Рудницким, который при-
казал мне явиться в расположение свежеиспеченного коман-
дира сводного полка этой дивизии подполковника Густава
Новосельского.
Ранним утром следующего дня, еще до восхода солнца, я
уже был на указанном месте. За околицей деревни, на лес-
ной поляне, я нашел командование только что созданного
сводного полка. И к своей радости увидел там знакомые ли-
ца моих товарищей по битве в петркувском лесу, где наш
85-й стрелковый виленский полк под командованием полков-
ника Крук-Щмиглого пытался остановить немецкие танковые
колонны: командира первого батальона капитана Павловско-
го, квартирмейстера полка капитана Ковшика, капитана Бы-
ховеца... Сам полковник был высокого роста, в длиннбй по-
левой шинели и в солдатской конфедератке без знаков отли-
чия, взятой, видимо, из наших мобилизационных складов. Он
мне показался красивым мужчиной: мужественные черты лица,
глаза, наполненные загадочной грустью; лицо это мне ка-
залось удивительно знакомым, виденным много раз. Через
мгновение я вспомнил. Было это давно, в конце прошлой
войны, в России, в орловской гимназии, где группа поль-
ских мальчишек мечтала о вооруженной борьбе за независи-
мость Польши. "Австрийский" пленный, капитан и легионер,
неизвестно какими путями доставал и давал нам почтовые
открытки с изображениями польских легионеров. На одной из
них было изображено точно такое же мужественное лицо с
грустью в глазах. Как я позже узнал, полковник Новосель-
ский действительно некогда был легионером и, видно, одним
из тех, что носили в своих вещмешках томики стихов Сло-
вацкого. "Этот полковник должен пользоваться большим ус-
пехом у женщин", — подумалось мне.
Через минуту я уже докладывал:
— Пан полковник, поручик 86-го стрелкового виленско-
го полка Свяневич по приказу командира дивизии совместно
с двумя офицерами, девятью младшими офицерами, 37 штыка-

58
ми, шестью конными разведчиками и четырьмя обозными под-
водами явился в ваше распоряжение.
Полковник принял мой рапорт и распорядился:
— Младших офицеров и обозные подводы отослать в распо-
ряжение интендантской команды, конных — в взвод разведки,
остальным — явиться в распоряжение командира второго ба-
тальона. Что же касается вас лично, я бы хотел еще пораз-
мыслить, как вас лучше использовать.
В это время квартирмейстер капитан Ковшик, с которым мы
были знакомы еще с учений 19-й пехотной дивизии в 1930
году, подошел к полковнику и начал ему что-то тихо гово-
рить. Я понял, что речь идет обо мне, скорее всего, капи-
тан давал мне характеристику. Полковник посмотрел на ме-
ня и сказал:
— Поручик, вы будете при командовании полка. Мне нужен
офицер для поручений.
Я отдал честь и отошел.
Через несколько часов взводы вновь сформированного пол-
ка уже вовсю валили деревья и сооружали противотанковые
заграждения. Где-то в четырех километрах от нас двига-
лись неприятельские колонны. Однако данные о противнике
не могли не вызвать удивления: основные его массы были
много восточнее нас, на правобережье Буга, что-то стран-
ное происходило на Волыни, в окрестностях Влодимира. Что
именно происходило, было трудно узнать — у нас не было
радио, и мы не могли перехватывать радиопереговоры про-
тивника. Да и связь с нашими частями была нарушена, и мы
вынуждены были действовать на свой страх и риск. Ночью
наш полк выступил на восток, в направлении Дорохуска с
целью перерезать немецкие коммуникации через Буг.

ДОРОХУСК-НА-БУГЕ (18 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА)

У реки завязался бой, длившийся весь день 18 сентября.

Мы понесли сильные потери в личном составе, но все же нам
удалось не дать немцам форсировать Буг в этом месте. В

59
начале боя полковник послал меня с приказами по взводам.
В мои обязанности входил не только сбор информации о про-
тивнике, но и о состоянии наших подразделений. Положение
в наших тылах было довольно ясным: там у нас располага-
лось командование дивизии и подполковник Рудницкий, быв-
ший постоянно в курсе происходящего. Значительно труднее
было с информацией с флангов, что усложняло взаимодейст-
вие с расположенными там подразделениями. Причем и другие
командиры взводов и рот чувствовали недостаток информации
и связи, приходилось самим собирать данные и налаживать
связь между собой. Иногда это вызывало недоразумения. На-
пример, мне сообщили, что немецкий "шпион", переодетый
польским майором, крутится вокруг наших солдат. Сержант,
сообщивший мне о "шпионе", высказал явное желание тут
же с ним разделаться. Я отправился на место происшествия
и обнаружил там майора из группы полковника Кюнс^лера
(позднее он тоже попал в плен и был со мною в козельском
лагере), располагавшейся около железнодорожного моста
через Буг и взорвавшей этот мост, что сильно затруднило
немецкую переправу. Майор этот был прислан к нам для на-
лаживания связи и заодно хотел собственными глазами уви-
деть боеготовность наших подразделений.
Через несколько часов я вернулся в расположение коман-
дования полка. Там было все тихо, царил порядок, который
всегда присутствует в хорошо налаженном армейском орга-
низме. Кони и повозки были замаскированы, люди не броди-
ли без дела по улицам деревни, телефонисты и наблюдатели
спокойно занимались своими делами, начальник канцелярии
полка делал ежедневный доклад о состоянии дел, связные
дремали у стен домов, защищавших их от пуль. От реки до-
носились звуки пулеметных очередей. Немецкая артиллерия
методично обстреливала деревню и перекрестки дорог в на-
шем тылу. На командном пункте я застал только одного
адъютанта.
— Где полковник? — спросил я его.
— Не могу знать. Пошел с поручиком Селецким проверить
огневые точки пулеметчиков. И сейчас, наверное, в каком-

60
нибудь взводе... Строит из себя героя... Его место должно
быть здесь, у телефонов, он же считает, что его задача
лично отдавать приказы рядовым.
Мне вспомнилось, как в 1919 году я столкнулся с фрон-
товым обычаем офицеров 5-го пехотного полка, которые,
чтобы показать свою доблесть, никогда не залегали в цепи.
Конечно, потери офицерского состава были огромны, но и
боевой авторитет офицеров был очень высок. "Полковник,
видимо, из той же школы", — подумалось мне. Мне не оста-
валось ничего другого, как дожидаться его прихода. Ру-
жейные пули все чаще и чаще стали залетать на двор, и я
уселся на крылечке избы, толстые стены которой хорошо
оберегали от шальных пуль. Куры на дворе глупо бегали за
каждой упавшей на землю пулей, принимая их, наверное, за
неких больших и странных жуков. На ласковом осеннем ветру
летали паутинки, в природе царил покой, казалось, что и
нет никакой войны. Меня стали одолевать теплые воспомина-
ния, по всему телу разлилась ленность. Вспомнилось, что
завтра годовщина нашей свадьбы, и постепенно сон и реаль-
ность стали смешиваться в охватившей меня дреме.
Разбудил меня приход полковника. Выглядел он усталым
после всей этой беготни от окопа к окопу под непрерывным
огнем вражеских ружей и автоматов. Я доложил о собранной
мною информации. Он поблагодарил меня и уселся на поле-
не во дворе, задумавшись над картой. Вражеский огонь не-
сколько ослабел, и пули уже не так часто залетали во
двор. Я взял бинокль и забрался на близлежащий пригорок
и стал наблюдать немецкие позиции. Мне не давала покоя
странная тактика противника, как бы спешившего на Запад,
оставляя нас почти без внимания у себя в тылу. Тут меня
позвал полковник, и я быстро спустился со своего наблюда-
тельного пункта.
— Садитесь, поручик. — Я уселся напротив него на бро-
шенном полене. — Зачем вы туда забрались, поручик? Ничто
уже никому не поможет, — сказал он с грустью в голосе, не
глядя на меня, и вновь погрузился в карту.
Я промолчал, не зная, что ответить, и только удивленно

61
смотрел на него. Ведь это сказал командир полка, только
что вернувшийся с боевых позиций своих подразделений.
Через несколько минут пришло сообщение от капитана Пав-
ловского, доложившего, что противник пытается перепра-
виться через реку. Огневые действия с обеих сторон возоб-
новились с новой силой. Капитан 19-го артиллерийского
полка, командовавший двумя нашими взводами, показывал чу-
деса артиллерийской меткости и скорости стрельбы. Одно
из его орудий даже треснуло от перегрева. Спустя несколь-
ко часов кризис миновал, и стрельба начала заметно ути-
хать. Полковник решил использовать наступившее затишье
для кормления людей, снабжения их боеприпасами и лучше-
го окапывания и маскировки наших частей. Командный пункт
полковника был перенесен в окоп, вырытый у стены, стояв-
шей вблизи от церквушки. Чуть в стороне, у перекрестка
дорог, располагался санбат, сильно загруженный в тот день
работой. За зданием санбата валялась поспешно выброшен-
ная нога, недавно ампутированная у одного из офицеров.
Деревенские собаки жадно лизали сочащуюся из нее кровь.
За стеной, на церковном дворе, несколько солдат копа-
ли могилу для подпоручика Круля. Я познакомился с ним не-
сколько часов назад, на этом самом дворе, куда полковник
послал меня узнать положение дел в резерве. Когда я подъ-
ехал к расположившемуся у стены взводу, мне навстречу
поднялся высокий, худой мужчина, и доложил:
— Подпоручик Круль.
Спустя некоторое время в обороне одного из подразделе-
ний образовался прорыв, и я передал подпоручику приказ
полковника ликвидировать прорыв силами его взвода. Когда
я был в том месте, вновь поднялась та же фигура и точно,
как и в первый раз, доложила:
— Подпоручик Круль.
Я посмотрел на него, он мне показался ужасно милым че-
ловеком. Я подумал, кем он был на гражданке? Но времени
поговорить не было. Он прекрасно выполнил приказ, прорыв
был ликвидирован, и взвод, начавший было уже отступать,
вернулся на свои позиции. Но за успех он заплатил своей

62
жизнью. Несколько солдат принесли его на старое церковное
кладбище и копали ему теперь могилу. Подпоручик лежал ли-
цом к вечернему небу и казался мне таким же миловидным,
как и раньше, когда дважды в один день представлялся мне.
Сержант прочитал из Молитвослова краткую молитву, солдаты
стояли вокруг с непокрытыми головами. Последний луч захо-
дящего солнца осветил лицо убитого, я попрощался с ним и
стал про себя читать "Ангел Божий", солдаты начали засы-
пать могилу.
Я внезапно почувствовал голод. Выкопал в придорожном
поле несколько реп, очистил их и стал есть. Из окопа до-
носились слова приказа, отдаваемого полковником по теле-
фону капитану Павловскому. Ординарцы принесли с кухни за-
мечательный суп с огромными кусками мяса. Наступил корот-
кий отдых после тяжелых дневных боев.
— Эх, поручик, поручик, сколько же человек должен вы-
нести, чтобы потом умереть, — пошутил капитан, вылезая из
окопа и усаживаясь со своей порцией супа рядом со мною.
На обоих берегах реки, восточным — польским и западным
— немецким, воцарилась тишина.

ГРУСТНАЯ НОВОСТЬ (19 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА)

Следующий день принес просто драматичное известие. На-

чался же он удивительной тишиной, немцы стояли на проти-
воположном берегу и не проявляли ни малейшей активности.
Похоже было, что они чего-то ждут. Даже вражеские само-
леты, доблестно отбиваемые еще вчера единственным нашим
зенитным орудием, не показывались в небе. Перед самым
полуднем наш артиллерийский наводчик, занявший свой на-
блюдательный пост на верхушке дерева, рядом с командным
пунктом, доложил, что за немецкими позициями из леса вы-
ходят какие-то невооруженные люди и направляются к реке.
Через минуту он вновь докладывал, что людей выходит из
лесу все больше, и все они идут к немецким окопам. Вдруг
наблюдатель высоким, полным удивления голосом закричал:

63
 — Они в наших мундирах... Это наши... Немцы их пропус-
кают, они уже проходят возле их танков...
Известие моментально облетело все подразделения. Из око-
пов, с огневых точек, из замаскированных складов боепри-
пасов и провианта стали высыпать наши солдаты, весь полк,
затаив дыхание, смотрел в сторону неприятеля. А на про-
тивоположном берегу все больше и больше безоружных поль-
ских солдат старались найти средства переправиться на на-
шу сторону. Скоро первые из них были уже среди нас. Все
они твердили одно и то же: "Россия вступила в войну, боль-
шевики осадили Молодечно и Лук". Потом стали рассказывать
о себе:
— Мы обороняли Влодимир Волынский, и здорово надавали
немцам. Едва ли они смогли бы взять город, но тут, 17
сентября, генерал Сашицкий собрал нас и сообщил, что Рос-
сия вступила в войну и что в этих условиях дальнейшее со-
противление бесполезно. Генерал заплакал и сказал, что
рядовых отпускает по домам, а офицеров просит попробовать
на машинах достичь румынской границы.
Все больше людей перебиралось на нашу сторону, десятки
их ходили по нашим позициям. Царил полный хаос: на во-
лынском берегу стояли немецкие войска, на любельском сто-
ял наш полк, готовый в любую минуту продолжить бой, а
между нами бродила огромная толпа солдат без оружия и без
офицеров. Я подумал, что немцы могут воспользоваться си-
туацией и начать форсировать реку, но немцы были совер-
шенно спокойны в своих больших касках и серых шинелях.
Мне даже показалось на мгновение, они сочувствуют нашей
трагедии. Но нет, они были уверены в нашем поражении и
просто не хотели начинать форсирование реки и нести не-
нужные потери.
Меня вызвал к себе полковник. Был он возбужден и счи-
тал роспуск личного состава дивизии по домам шагом абсо-
лютно необъяснимым.
— Как это возможно, распускать по домам часть, имеющую
оружие и готовую воевать? Происшедшее под Влодимиром про-
сто ужасно.

64
 Сам факт, что среди наших офицеров нашелся такой, что
распустил солдат по домам, казался ему много страшнее
факта вступления большевиков в войну. Да и знали мы об
этом очень мало и могли только строить догадки.
— Наибольшая опасность грозит нам сейчас не со сторо-
ны немцев, а со стороны этих отступающих через наши ря-
ды толп, — продолжил полковник. — Это необходимо прекра-
тить. Возьмите комендантский взвод, расставьте посты и
обозначьте им места прохода через наши позиции. Не допу-
скать никаких разговоров с нашими солдатами, никаких дис-
куссий, никакого смешения. Понятно? Мы должны поддержать
моральный дух нашего полка.
Я отдал честь и начал выполнять распоряжение. А полков-
ник тем временем написал приказ, прочитанный во всех под-
разделениях В нем полковник заявил, что события во Вло-
димире никоим образом не могут отразиться на нашем сол-
датском долге; Варшава и Львов воюют, и наша задача под-
держать их борьбу, задержав войска противника. Война не
кончилась, и польский народ будет вести ее до победного
конца.
Через час мы все привели в порядок. Толпы отступающих
проходили через предоставленный им коридор, а в наших
подразделениях все по-прежнему подчинялось воинской дис-
циплине. Я пошел по взводам, разговаривал с солдатами и
офицерами, приглядывался к их лицам и не заметил и следа
замешательства или нерешительности. Полковник мог быть
доволен — дисциплина победила, и мы были готовы к новым
боям.
Но были и эксцессы. Группы наших вооруженных солдат
кое-где пытались заставить отступающих поменять их хоро-
шее обмундирование и обувь на свои разбитые и грязные бо-
тинки и шинели. И отступающие отдавали все это без едино-
го слова. На меня это произвело гнетущее впечатление, хо-
тя и надо признать, была в этом своеобразная солдатская
логика.
— Пан поручик, — говорил мне один из солдат, которого
я попытался пристыдить, — посмотрите, он идет к своей ба-

65
бе на перину, а я буду воевать. В этом есть правда, что у
него будет шинель хуже моей, ведь я буду здесь под дождем
гнить.
Я доложил об этих случаях, а их становилось все больше,
полковнику. Тот сразу же приказал прекратить и реквизиро-
вать у отступающих только велосипеды, которые нам приго-
дятся для создания нового подвижного стрелкового взвода.
Чуть позже полковник вышел к посту, занимавшемуся рек-
визицией велосипедов. Я пошел за ним, и мы стояли, молча
глядя на людской поток, пересекающий наши позиции. Я по-
смотрел на полковника, глаза наши встретились, и он вдруг
прошептал:
— Польша умирает, поручик...
И как бы отгоняя назойливую муху, вытер слезу на щеке.
В моей голове было тесно мыслям, но я не мог найти слов,
чтобы выразить свои чувства. Я не сказал ни слова, мы так
и стояли в молчании.
После захода солнца полк двинулся на юг, в сторону Ду-
бинки, а я с группой конных разведчиков был послан на по-
иски командования дивизии. На дивизионном командном пунк-
те ротмистр Новицкий сказал нам, что московское радио со-
общило о взятии советскими войсками Вильно.
— Итак, держим хвост пистолетом, нам надо выстоять, —
добавил он, хлопая меня по плечу.
Несколько последующих дней мы провели в непрерывном
марше. Немецкие самолеты часто кружились над нами, но не
обстреливали наши колонны. Зато они буквально засыпали
нас листовками. Типичное содержание листовок сводилось
примерно к следующему: "Солдаты, Россия выступила против
вас. Ваш Президент и Верховный главнокомандующий бросили
вас и сбежали в Румынию. Вы выполнили свой долг, но война
уже закончена. Дальнейшее сопротивление приведет только к
липшему кровопролитию. Сложите оружие". Я, проезжая мимо
колонн, присматривался к идущим солдатам—ни один из них
не наклонился и не поднял листовку. Лица солдат были се-
рыми, усталыми. А впереди колонны ехал полковник с гру-
стью в глазах.

66
 БОЙ ПОД ТОМАШОВОМ ЛЮБЕЛЬСКИМ
(23 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА)

Несколько дней спустя был бой под Томашовым Любельским.

В том бою мы были стороной наступающей, били неприятеля,
брали пленных. Насколько я понял, бой произошел по прика-
зу командира нашей Резервной армии генерала Денба-Бернац-
кого, штаб которого был в то время где-то среди двигав-
шихся на юг войск, в междуречье Саны и Буга. Мне каза-
лось, что генерал считал взятие Томашова совершенно необ-
ходимым условием для успешного продвижения наших частей к
венгерской границе. Наш полк непосредственно подчинялся в
том бою генералу Волковицкому, который в свою очередь на-
ходился в подчинении генерала Пжеджимирского. Томашов мы
так и не взяли, хотя и добились отступления немцев на
этом участке.
Вечером, когда солнце уже клонилось за крыши недале-
кой деревни, нам был передан боевой приказ. Я видел его
только мельком и успел прочитать, что приказано нам дви-
гаться на юго-запад и что общий сбор частей назначен на
утро 24 сентября в районе Суховоли. Как раз в это время
прибыл связной 4-й роты, сообщивший о появлении в их рас-
положении немецких парламентариев. Они требовали немед-
ленной сдачи оружия, в противном случае грозили за не-
сколько часов уничтожить нас. Полковник послал меня в
расположение 4-й роты с целью прервать какие бы то ни
было переговоры с немцами и заявить им в крайнем случае,
что мы их должны препроводить на командный пункт дивизии.
Одновременно полковник приказал после наступления темноты
всем подразделениям перегруппироваться в походные колонны
и быть готовым к выступлению.
Когда я, выполнив все поручения догонял полк, наступи-
ла уже глубокая ночь. Я даже не знал точного направления
движения полка, а где-то рядом были немецкие войска. Дви-
гаясь в полной темноте, я скорее почувствовал, чем уви-
дел, массу людей. Вышел я как раз к тому месту колонны,
где ординарец вел моего коня. Я поправил упряжь и сел

67
верхом, направившись дальше в ночь, чтобы найти команди-
ра полка и доложить о выполнении поручений. Колонна ско-
ро остановилась. Мы находились на границе чьей-то усадь-
бы. Была она оставлена хозяевами, лишь скотина ревела в
хлеву. Оказалось, что дальше идти было невозможно — перед
нами были немецкие позиции. Полковник и капитан Быховец,
вооружившись фонариком и компасом, склонились над картой,
пытаясь найти выход из сложившегося положения. Батальон,
построившись в несколько колонн, двинулся напрямик через
кое-где вспаханные поля. Вдруг над нами вспыхнула немец-
кая ракета. Она осветила все ярким светом, каждая травка
стала видна под ногами, и все цвета стали даже более соч-
ными и яркими, чем в дневном свете. Вслед за ней вспыхну-
ли еще две ракеты. "Немецкие наблюдатели, конечно же, нас
заметили и сейчас начнется артиллерийский обстрел", — по-
думалось мне. Но немцы не проявили к нам никакого интере-
са, и минут через сорок мы уже были на дороге, где стоя-
ли наши повозки. Полковник вновь собрал воедино все свои
подразделения, дисциплинированные и готовые к новым бит-
вам. Это была ночь с 23 на 24 сентября.

КОНЦЕНТРАЦИЯ ВОЙСК ПОД СУХОВОЛЕМ

(24 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА)

На место сбора наших сил я явился с взводом конных раз-

ведчиков немного раньше других частей полка. По дороге на
сборный пункт мы встретили остатки 10-й пехотной дивизии
и, сколько помню, 43-го пехотного полка. Мне сказали, что
недалеко от нас расположилась 41-я дивизия под командо-
ванием генерала Пекарского, а чуть в стороне от нее —
части 1-й дивизии легионеров. Светало, при дороге, по ко-
торой я ехал, было много следов недавнего боя. В сумер-
ках там и тут виднелись остовы подбитых немецких танков,
сдвинутые нашими войсками на обочины немецкие грузовики.
Один из солдат показал мне сбитый нашими немецкий само-
лет, а когда я немного свернул с дороги, конь мой вдруг

68
резко взял в сторону, стараясь не наступить на убитого
немца. Молодой парень с окровавленными руками удивленно
смотрел застывшим взглядом в серое утреннее небо. В эту
сторону пробивался Андерс14.
Внезапно чуть впереди нас послышались звуки артиллерий-
ского огня, но я не мог понять, кто стреляет — наши или
немцы. Я продолжал ехать в сторону белых облаков — разры-
вающихся шрапнельных снарядов, надеясь найти кого-то, кто
смог бы объяснить, что здесь происходит. Огонь прекратил-
ся так же внезапно, как и начался. Вокруг было удивитель-
но пусто и тихо. Из-за пригорка показалась группа каких-
то людей, я поехал в их сторону. Когда я подъехал к ним,
то по петлицам увидел, что это были солдаты 4-го уланско-
го полка 3-й кавалерийской бригады, мои виленские земля-
ки. Вид у них был усталый, все пешие. Я представился.
— Андерсу удалось пробиться, но кольцо за ним замкну-
лось, мы в окружении, — сказал мне ротмистр.
Они сказали еще что-то, а я думал, что, если бы наш
полк пришел сюда чуть раньше, мы могли бы присоединиться
к частям Андерса и пробиваться вместе с ними.
Наш полк подошел только после восхода, и я доложил пол-
ковнику обо всем, что мне удалось узнать. Мы стояли на
небольшом пригорке, перед нами простирался прекрасный вид.
Слева , от нас, среди растущих кое-где деревьев, части пол-
ка располагались на короткий привал. Дымили полевые кух-
ни, кормились кони. Внедалеке стояла хата, в которой уми-
рал раненый поручик Шамота из 13-го уланского полка. При-
мерно в километре от нас была цепь холмов, из-за которой
вставало солнце. По дорогам на холмах тянулись армейские
обозы и шли беженцы. Это были те самые потоки людей, что
еще неделю назад стремились на восток, а теперь, под на-
пором большевиков, двигались в обратном направлении. Из-
далека они напоминали ужей, старающихся уползти от опас-
ности, окружавшей их с двух сторон. В воздухе висела лег-
кая мгла, окрашивающая солнце в красный свет, и мне он
казался зловещим.
Я совсем не чувствовал усталости после всего происшед-

69
шего с нами в последние часы. Напротив, я ощущал даже ка-
кой-то эмоциональный подъем. Воображение мое было обо-
стрено, из рассветных сумерек как бы выплывали образы ми-
нувшего. Мне вдруг показалось, что я в опере, послыша-
лись мелодии Вагнера, всегда производившие на меня силь-
ное впечатление. Мелодии вагнеровской "Гибели богов" ох-
ватили меня. Сквозь утренние тени двигалась проце.ссия,
несущая тело Зигфрида... "А ведь я теряю сознание", — по-
думал я.
Память принесла еще один образ. На мотоковских полях
стоит на лафете гроб, мимо него проходят ряды людей. Чер-
ные тучи, приходящие с востока, образуют основание гроба.
Слышны звуки дальнего грома. Когда гроб переносился на
платформу, блеснула молния, и следом за ней хлынул дождь.
Я смотрел на панораму перед собой и думал о том гробе и
о блеске молний над ним. Мои чувства было трудно описать.
Это было что-то вроде ощущения наступающей битвы транс-
цендентной стихии, выходящей за рамки материального кос-
моса. Я думал о циклах нарастания и упадка величия. Я за-
говорил с полковником о том же, о чем он говорил мне не-
сколько дней назад, наблюдая отход распущенной под Вло-
димиром Волынским дивизии. Слова его тогда были наполнены
подлинной душевной мукой.
— Пан полковник, мне кажется, нельзя сказать, что Поль-
ша умирает. Независимо от исхода войны какое-то Польское
государство должно существовать. Но каким оно будет? Это-
го мы сейчас не знаем. Мне кажется, что в истории Польши
заканчивается одна эпоха, к которой мы с вами принадле-
жим, — эпоха Пилсудского, и начинается новая. И очень тя-
жело предвидеть, что теперь произойдет. Одно верно: Поль-
ша больше не будет на востоке такой, какой она была до
сегодняшнего дня. Все, на что Польша там сейчас опирает-
ся, будет уничтожено.
И вдруг я понял, что не могу найти слов, чтобы описать
ту душевную муку за судьбу нашей страны, которая охватила
меня и которую так точно выразил полковник своим шепотом.
Я почувствовал, что мы действительно свидетели того, как

70
нечто умирает и уходит в историю. Но что? Этого я не мог
сформулировать. Полковник стоял, погруженный в свои мыс-
ли, и не ответил мне.
Через несколько часов полк вновь выступил. Мы двигались
на юго-восток, продвигаясь к лесам на правом берегу Веп-
ша, рядом с Красным Бродом. Я ехал шагом сбоку полковой
колонны и размышлял о разговоре с полковником. Мой взгляд
остановился на Погони*, изображенной на нашивках многих
мундиров. Погонь была гербом нашего полка, на полковом
знамени был вышит образ Божьей матери Остробрамской, а с
другой стороны — Погонь. И мне показалось, что хаос моих
мыслей пришел в некий порядок. То, что сейчас погибает,
это не Польша, а традиционный путь Великого княжества Ли-
товского в польской истории. И традиция эта была стимулом
духовного возрождения для восточных поляков.
Веками наши великие князья создавали мощную державу, о
которую разбивались разрушительные волны нападений со
стороны наших восточных соседей. Мудрость краковских пра-
вителей15 и дальновидность династии Ягеллоньских16 укре-
пили Речь Посполитую. В наше время Йозеф Пилсудский пы-
тался возродить былое могущество государства, но, к со-
жалению, неудачно: очень повредил национализм. И сейчас,
в преддверии бури, рвутся последние связи с эпохой нашей
славы.
Я размышлял и о том, может ли погибнуть сама традиция
Великого княжества Литовского. Может, война и нашествие
с востока помогут ей возродиться? Ведь географическое по-
ложение — один из составляющих элементов могущества. Если
украинцы, белорусы и прибалтийские народы хотят сохранить
свою самобытность, то на протяжении от Балтики до Карпат
должна образоваться некая новая формация. И, кто знает,
может, эта формация достигнет еще большей славы, чем не-
когда имело Великое княжество Литовское? И вполне также
возможно, что нынешнее московское вторжение начисто унич-

* Погонь (Pogon) — государственный герб Великого княжества Ли-

товского. {Прим. переводчика.)
71
тожит всякое польское влияние и тем самым облегчит буду-
щий процесс интеграции этих земель. Все может быть, но
нить, связывающая нас с давней традицией, с историей, бу-
дет порвана.
Традицию я понимаю не только как концепцию развития и
политические планы. Это еще и живая связь современности с
давними народными обычаями, воспитанием в атмосфере из-
вестного набора понятий и идеалов. Наша традиция — это
дворики с колоннадками, диваны красного дерева и письмен-
ные столы карельской березы, пожелтевшие листы старых до-
кументов, написанных по-русски, верные глаза наших жен-
щин, отдающих тебе свою душу, то — флюиды, источаемые ста-
ринными виленскими стенами. Погонь на нашем знамени и на
нашивках мундиров — это тоже один из элементов традиции.
Все это не выдержит советского натиска. Все это будет
растоптано, заплевано и уничтожено. Сами основы нашего
национального духа будут уничтожены. Но дух бессмертен и
возродится вновь, может, лишь в иной форме. Совершенно
возможно, что дух Великого княжества Литовского и объеди-
ненной Речи Посполитой еще возродится в некой будущей фор-
мации, но сердце обливается кровью, когда думаю, сколько
милых нам вещей обречено на гибель. Человеку ведь свойст-
венна привязанность не только к духу, но и к его форме, к
символам, этот дух выражающим. Я смотрел на нашивки на-
ших солдат и думал, что наш полк, вполне возможно, по-
следний польский полк перед наступлением новой эпохи,
связанный с давними традициями литовского организацион-
ного гения. А полковник, восточный поляк по происхожде-
нию, — последний командир последнего такого полка. Я с
грустью и уважением смотрел на немного ссутулившуюся фи-
гуру в седле в нескольких шагах передо мной.

РАЗДУМЬЯ И РЕШЕНИЯ

Наступивший день 25 сентября был наполнен постоянной

перестрелкой с немцами. Они занимали Красный Брод и при-

72
чалы у моста через Вепш, а мы — лес напротив городка, на
правом берегу реки. Несколько раз наши взводы пытались
огнем пробиться через мост, но каждый раз, неся потери,
отступали под сильным автоматным огнем противника. Целый
день из-за интенсивного немецкого огня не было никакой
возможности доставить продовольствие на передовую, и это
очень огорчало нашего квартирмейстера капитана Ковшика.
Немецкая артиллерия изредка обстреливала лес, но стрельба
была беспорядочной и не принесла нам особого вреда. Само-
леты немецкие вообще в тот день не показывались, но было
очень много ружейного огня с немецкой стороны. Все это
очень напоминало боевые действия 1919 — 20 годов.
В тот день в состав нашего взвода вошли четыре противо-
танковых расчета, которых нам так не хватало в предыдущих
боях. Сколько я помню, эти расчеты входили в состав Ново-
гродненской кавалерийской дивизии, большинству подразде-
лений которой удалось с частями генерала Андерса вырвать-
ся в ночь с 23 на 24 сентября из окружения. Присутствие
противотанковых расчетов вселяло в нас уверенность, осо-
бенно — когда мы видели двигающиеся по противоположной
стороне реки немецкие танки.
Надо сказать, наше снаряжение с каждым днем становилось
все лучше. Да и людей больше прибывало, чем погибало. На-
ши квартирмейстеры быстро приспособились к условиям пар-
тизанской войны, и кухни регулярно выдавали наваристый
суп с большими кусками мяса, почти ежедневно выпекался
хлеб. И все это несмотря на то, что мы почти постоянно
были в движении. Посреди безбрежного моря хаоса мы по-
прежнему оставались островком дисциплины и организован-
ности, и центром их был наш командир.
В тот день я упал в противотанковый ров и очень болез-
ненно вывихнул ногу. Я с трудом добрался до обоза, где в
добавок ко всему у меня начался озноб. Младшие офицеры —
большинство их вместе со мною вышли из Вильно — уложили
меня в телегу и накрыли множеством одеял. Уснул я момен-
тально.
Во сне мне чудилось, что мы снова в пути, я слышал го-

73
лоса людей, чувствовал подскакивающую на ухабах лесной
дороги телегу. Вдруг мне показалось, что кто-то склонился
надо мною. И тут же мне привиделся образ ребенка, лежаще-
го в горячке, и склонившейся над ним матери. Открыв гла-
за, я увидел над собой лицо взводного, обязанностью кото-
рого было кормление полковых лошадей.
— Как с немцами? — спросил его.
— Отступают из Красного Брода, — ответил взводный.
Я снова заснул, и вновь мне слышались голоса и колыча-
ние телеги. Когда проснулся, было уже раннее утро. И, к
своему удивлению, я обнаружил, что мы стоим на месте, пе-
редо мною было то же самое дерево, что и вчера, когда я
ложился в телегу. Взводный задавал коням корм. Я выбрался
из своей уютной и теплой берлоги под одеялами и, опираясь
на палку, поковылял в сторону командного пункта.
Полковник стоял у дороги, ведущей в Красный Брод, и,
как всегда, о чем-то думал.
— Где вы пропадали, поручик? — спросил он меня, когда я
приблизился.
— Спал в обозе, — ответил я с улыбкой, выражавшей прось-
бу о поблажке.
Мы постояли в молчании. Потом он спросил:
— Что бы вы сделали на моем месте, поручик?
Я посмотрел на него и ответил вопросом на вопрос:
— Есть ли хоть какая возможность пробиться в Венгрию?
Полковник отрицательно покачал головой.
— В таком случае, пан полковник, я созвал бы всех офи-
церов на совещание, обрисовал им положение, приказал бы
уничтожить оружие, чтобы не досталось врагу, и группами
по нескольку человек пробиваться в Венгрию. И было бы хо-
рошо, если при этом они старались бы миновать территории,
оккупированные советскими войсками. Пожалуй, лучше всего
идти за Сан, в направлении Кракова.
Полковник вспыхнул:
— Распустить полк? Исключено! — сказал он таким тоном,
что стало ясно, разговаривать на эту тему совершенно бес-
полезно.

74
 Мы замолчали, но вдруг я почувствовал, что оживаю, я
нашел выход.
— Пан полковник, мне кажется, настало время кончить пе-
рестрелки с немцами. Ведь это уже не бои за независи-
мость, а за честь. Это демонстрация воли польского наро-
да сохранить остатки Речи Посполитой, и мы довольно по-
казали нашу волю. И теперь нам надо повернуть наше оружие
против большевиков. Думаю, нам надо дать бой подходящим
силам Красной армии и таким образом закончить нашу роль.
Мне показалось, моя мысль понравилась полковнику.
— Да, но... — начал он и замолчал.
Я понял, о чем он подумал.
— Пан полковник, вы, видимо, вспомнили о приказе вер-
ховного главнокомандующего не вступать в бой с большеви-
ками. Не могу поверить, что Рыдзь-Щмиглы, который сам
отказывался подчиниться приказу Пилсудского отступить из
Киева, мог подписать такой приказ. Хотя...
И тут я почувствовал, что меня начинают одолевать со-
мнения. Рыдзь-Щмиглы, один из самых известных офицеров
Первой бригады, лучший военачальник кампании 1919 — 20
годов, художник, человек большого личного обаяния, кумир
женщин и солдат, поступил, пожалуй, слишком наивно, встав
после смерти маршала Пилсудского на путь политического
деятеля. Я вспомнил, как Станислав Мацкевич, суждения и
мысли которого многие годы помогали мне найти собственную
оценку политических событий, со временем все ниже и ниже
оценивал политический интеллект Рыдзь-Щмиглого. Я поста-
рался представить, что сейчас происходит в штабе Верхов-
ного главнокомандующего, который скорее всего находится
уже где-нибудь за границей. Наверняка там полно француз-
ских офицеров, которые имеют инструкции противиться все-
му, что может привести к конфронтации с Советской Рос-
сией. И до чего они могли довести наше командование,
трудно даже представить. Если же, действительно, такой
приказ был отдан, то он был равнозначен добровольному
отказу Польши от восточных земель. Я не верил, что такой
приказ отдан, хотя о нем говорили везде — от штабов до

75
рядовых в окопах. И от этих разговоров теряли в себе уве-
ренность даже те, кто не верил в существование приказа.
Я посмотрел на полковника. Казалось, что он разочарован
моими словами, что ждал от меня подтверждения своим скры-
тым мыслям и не нашел такого подтверждения. Только спус-
тя много времени, в Козельске, мы закончили этот наш раз-
говор. Полковник был крайне недоволен моим предложением
распустить полк и двинуться малыми группами на Венгрию.
Он был уверен, что абсолютно недопустимо оставлять наши
позиции — мы были хорошо вооружены и готовы к бою. Мы то-
гда еще не имели информации об общем положении вещей, и
потому он полагал, что мы можем быть центром отпора, при-
тягивающим к себе все новые и новые силы. Он старался
найти тот ход событий, который позволил бы нам как можно
дольше участвовать в боевых операциях. Концепция движения
в сторону венгерской границы перевешивала все остальные.
Такого же мнения был генерал Волковицкий, считавший наи-
лучшим направлением движения войск продвижение к лесистым
холмам на юг от шоссе Львов — Перемылить. Мысли же полков-
ника были иными. Его взгляд был обращен на северо-запад,
там еще оборонялась Варшава. Он думал над тем, есть ли у
нас шансы при продвижении в сторону Варшавы участвовать в
тамошних боях. Против такого решения говорило то, что в
этом случае нам надо было выходить на открытые места, в
то время как мы стремились найти защиту в лесах от немец-
ких танков и самолетов. С другой стороны, полковник не
имел свежей информации о дислокации вражеских частей на
этом направлении. У нас было такое впечатление, что впе-
реди нас, на северо-западе, образовалась некая пустота и
что, продвигаясь к Варшаве, мы могли бы ее заполнить и
форсированными маршами довольно скоро достичь столицы.
Эта концепция, как я теперь понимаю, была очень схожа с
решением генерала Клееберга, решившего пробиваться на
запад из Полесья. Но Клееберг был много севернее нас, и с
ним не было связи. Полковник пытался оценить все "за" и
"против", чувствуя всю ответственность принимаемого реше-
ния. И в разговоре со мною он хотел найти аргументы, а

76
вместо этого услышал предложение двигаться на Венгрию. И
это было для него сильным разочарованием, но об этом я
узнал много позднее.
На обычной обозной телеге к нам подъехал генерал Вол-
ковицкий и стал совещаться с полковником. Спустя минут
двадцать полковник подошел ко мне и сказал:
— Выступаем на юг. Наша задача — избегая боевого сопри-
косновения как с отходящими немецкими, так и с наступаю-
щими советскими частями, ускоренно продвигаться к венгер-
ской границе. Захват нас в плен советскими войсками очень
возможен. Это я говорю оттого, что знаю, что вы, поручик,
имеете на большевиков большой зуб. Кроме того, у вас не-
сколько иные взгляды, и я, как ваш командир, даю вам пол-
ную свободу действий. Вы можете ехать на запад или в лю-
бом другом направлении. Но я просил бы сообщить мне, куда
вы намерены отправиться и что делать.
Я поблагодарил полковника и попросил дать мне несколько
минут на размышление. Мне живо припомнилось прощание с
семьей 24 сентября 1939 года, т.е. ровно месяц назад,
в день моей мобилизации. Вспомнился деревянный домик, сто-
явший в саду на Антокольской, диван красного дерева. Над
диваном висит большое распятие, купленное женой на пода-
ренные ей на свадьбу теткой золотые монеты; тетку она
считала святой. На диване рядком сидят четверо наших де-
тей, старшему одиннадцать лет, младшему — пять, они вни-
мательно смотрят на меня. Рядом стоит жена и говорит:
"Наступает большая заваруха, и неизвестно кто больше ис-
пытает — я или вы. Помолимся, чтобы Господь дал нам силы
сохранить нашу честь". Мы встали на колени и в голос при-
несли молитву Богородице.
Я задумался: смог бы я сохранить свою честь, если бы
воспользовался данной мне полковником свободой действия?
Конечно, я был бы в лучшем положении, но не разрушит ли
это наше воинское братство? И я понял, что, поступив так,
я всю жизнь должен был бы потом объяснять свой поступок
и себе, и окружающим, и, возможно, своим детям.
Пока я так стоял и думал, к нам подъехала еще одна те-

77
лега, с которой соскочил артиллерийский подполковник вы-
сокого роста и с небольшой черной бородкой. Я сразу же
узнал, но никак не мог вспомнить его фамилии. В конце
1938 года я был приглашен тогдашним вице-премьером Квят-
ковским принять участие в правительственной инспекции
промышленных предприятий Центрального промышленного ок-
руга. И этот полковник сопровождал нас по различным фаб-
рикам, давая пояснения; был он прикомандирован к нам от
министерства обороны. Подполковник подбежал с картой в
руках к Новосельскому и стоящим рядом с ним офицерам и
стал быстро говорить:
— Чего вы тут стоите? Разве вы не знаете, что с востока
идут большевики и часа через два уже будут здесь? Или у
вас свои планы?
Подошел генерал Волковицкий и сказал:
— Мы идем на Венгрию.
— Но это бессмысленно, пан генерал. Мы должны оставать-
ся в Польше и тут защищать нашу независимость. Если бу-
дет нужно, мы уйдем в подполье, но все равно будем вое-
вать, — сказал подполковник.
Между ними начался спор, вокруг собралась группа офи-
церов.
—' Вы меня ставите в глупое положение, — наконец сказал
подполковнику генерал.
Артиллерист вновь начал спорить. Генерал резко изменил
тон.
— Смирно! — крикнул он артиллеристу. — Пан подполков-
ник, немедленно возвращайтесь туда, откуда вы приехали.
Артиллерист отдал честь, повернулся кругом, сел в телегу
и уехал.
Мы стояли в молчании. Аргументы артиллериста многим из
нас были близки. Но мы чувствовали, что в словах генерала
Волковицкого тоже есть своя доля истины. Какая? Это труд-
но объяснить: правда войны, как и правда любви и смерти,
имеет иррациональный характер. В ту минуту мы подчинялись
генералу, как подчиняется армия в трудные минуты умному и
строгому командиру.

78
 Ко мне подошел полковник Новосельский.
— Ваше решение, поручик?
— Я остаюсь, пан полковник, — ответил я не задумываясь.
Полковник не смотрел на меня и сказал после небольшой
паузы:
— Не будем терять время, возьмите автомобиль и отправ-
ляйтесь на разведку дороги.
Он раскрыл карту и начал мне объяснять свой план.
Через десять минут я уже ехал на обыкновенном варшав-
ском такси, неведомыми путями попавшем в наш полк, по
мосту через Вепш, обгоняя конную группу наших разведчи-
ков, скакавших в Красный Брод. Улицы городка в этот ран-
ний час были еще пусты, только в одном месте, прямо по-
средине дороги, стоял пожилой пейсатый еврей с сединой
в рыжей бороде, в ермолке и халате и исподлобья смотрел
на медленно едущую нашу машину. Наши глаза встретились.
Его взгляд выражал совершенное безразличие ко всему про-
исходящему, к нашим надеждам и проблемам, он жил в другом
измерении. И я подумал, как ему далеки все эти польские,
немецкие и большевистские солдаты, нарушающие обычное те-
чение его дня. Мы остановились, и я задал ему несколько
стереотипных вопросов, задаваемых обычно разведчиками,
входящими в только что оставленный противником город.
Через минуту я поехал налево, по дороге, ведущей на юг,
приказав конным разведчикам следовать за нашей машиной.
Справа, со стороны Йозефова, из-за холмов, окрашенных
багрянцем и золотом польской осени, доносились звуки ар-
тиллерийской канонады, где бились 4-я дивизия генерала
Пекарского. Вдруг стрельба прекратилась. "Наверное, на-
чали переговоры о капитуляции", — подумал я. Доехав до
места, которое я должен был разведать, я обнаружил там
немцев. Без происшествий мы повернули нашу машину и по-
ехали назад. На перекрестке мы встретили ехавший по нашим
следам отряд разведчиков. Я остановил их и, вынув из по-
левой сумки бланк донесения, заполнил его, и конный связ-
ной тут же с ним поскакал к полковнику, а я направился по
дороге, идущей чуть восточнее и проходившей ближе к пози-

79
циям большевиков. Спустя несколько часов этой дорогой уже
маршировал наш полк.

РЯДОВЫЕ

Большую часть следующего дня, 27 сентября, полк провел,

разбив лагерь на территории усадьбы, расположенной в ле-
сах восточнее Саны, в северной части Львовского воевод-
ства. Утром я поехал верхом на разведку в юго-восточном
направлении, отъехав от лагеря около пяти километров. В
пути я заметил идущих в зарослях пехотинцев и направил
коня в их сторону. Навстречу из кустов вышел их командир.
Им оказался капитан 41-го пехотного полка Майковский,
бывший до войны ротным в школе подхорунжих то ли в Остра-
ве Мазовецкой, то ли в Замброве. Полк входил в состав
группы войск генералов Пшедемирского и Пекарского, капи-
тулировавшей вчера после короткой битвы. Капитан Майков-
ский не подчинился распоряжению о капитуляции и решил са-
мостоятельно пробиваться к венгерской границе. Он решил
реквизировать где-нибудь подводы и на них добраться до
границы со своей ротой, состоявшей из двух неполных взво-
дов. Я рассказал ему о нашем полке, о решении полковни-
ка не сдаваться и двигаться на Венгрию и посоветовал ему
явиться к полковнику с докладом, что капитан тут же и
выполнил. Это было последнее пополнение нашего полка.
Потом, сидя в козельском лагере, мы не раз размышляли с
Майковским, что бы произошло, не соединись он тогда с
нашим полком, удалось ли бы ему самостоятельно достичь
венгерской границы.
В тот день ко мне обратилось несколько унтер-офицеров
85-го пехотного полка, вместе со мной оставивших Новую
Вилейку, бывших со мною под Петркувом и вместе со мной
пришедших в полк полковника Новосельского. Они сказали
мне, что давно уже подготовили телегу с запасом питания
на три недели, и что в этой телеге найдется место и для
меня. Они были уверены, что нас ждут не бои, а плен, и

80
лучше, пока еще есть время, вернуться к своим семьям, ос-
мотреться и начать действовать в зависимости от обстоя-
тельств. Я им стал говорить о наших шансах выхода в Вен-
грию и о продолжении борьбы уже в рядах армий союзников,
но они мне ответили, что солдатская масса не понимает и
не принимает этого решения офицеров. Солдаты же опасают-
ся, что венгры просто интернируют нас в лагерях. Положе-
ние офицера в таком лагере обычно довольно сносно, а вот
рядовым приходится туго. Солдаты готовы воевать, но вое-
вать на своей земле. И с того времени, как стало ясно,
что командование предпочитает, не вступая в бои, выйти в
Венгрию, у солдат начался психологический кризис. И если
солдаты еще не разошлись, то только благодаря надежде,
что мы идем на соединение с частями Соснковского, который
бьется где-то подо Львовом. Соснковский был в то время
легендой, оживлявшей надежды солдат и воодушевлявшей их.
Разговор этот здорово подействовал мне на нервы. Я все-
гда был самого лучшего мнения об этих унтер-офицерах, двум
из них обещал при первой же возможности представить их к
наградам. Одним из них был капрал ветеринарной службы
85-го стрелкового виленского полка Садовский. После на-
шего поражения в сентябре под Петркувом группа из трех
офицеров и нескольких десятков солдат под началом поручи-
ка Урбановича пыталась пробиться из Спальских лесов за
Вислу. У нас тогда было полковое знамя, и мы надеялись
дойти до моста у Матвеевичей, но когда мы к нему наконец
подошли, то увидели, что он уже догорает. Оттуда мы на-
правились на север, в направлении Гуры Кальварии, и не-
далеко от устья Пилицы встретились с остатками 13-го и
23-го уланских полков, тоже искавших переправы. Уланы,
попытавшиеся переправиться вплавь, тонули. Река была в
этом месте широкая, быстрая и опасная. Наступила ночь.
Капрал Садовский предложил сколотить небольшой плот и
попробовать найти на другом берегу лодки. Мысль его была
проста: лодки не могли исчезнуть, и если их нет на этом
берегу, они должны быть на том. Через некоторое время Са-
довский на утлом плотике отплыл на противоположный берег

81
и вернулся с двумя лодками около трех часов утра. Полко-
вое знамя было спасено. На этих лодках нам удалось пере-
править всех наших людей. Уланы решились переправляться
вплавь. Держась за конские гривы, они доплывали почти до
другого берега, но там течение подхватывало их и относило
на середину реки. Крики тонувших смешивались с ржанием
коней, к этому добавился и пулеметный огонь налетевших
немецких самолетов. Капрал Садовский на лодке выплыл на
середину реки и кричал уланам: "Сучьи дети, держитесь не
за гривы, а за хвосты!" Те, кто последовал его совету,
доплыли до берега. Эти несколько десятков улан должны
быть ему благодарны за спасение их жизней.
Вторым из этих унтер-офицеров был взводный из команды
фуражиров. Это был очень изобретательный солдат, прямо-
таки рожденный для партизанской войны. В начале сентября,
окруженный немцами в петркувских лесах, он отказался вы-
полнить приказ командира полка об отступлении и оставле-
нии противнику обоза со множеством ценных и нужных ве-
щей. Он заявил, что не видит необходимости бросить повоз-
ки и что нужно попробовать пробиться и сохранить обоз. Во
время тяжелой переправы через Вислу он тоже не растерял-
ся и всячески помогал переправлять лошадей на другой бе-
рег. Тогда утонуло много улан 13-го уланского полка, но
ни один конь не погиб. Нам же, напротив, переправляясь
на лодках, удалось сохранить всех людей, но мы потеряли
большую часть конного поголовья. Взводный быстро сориен-
тировался в ситуации и передал нам часть своих лошадей.
Таким образом, у нас получился не только стрелковый взвод,
но и удалось создать из нескольких солдат небольшой кава-
лерийский отряд. К сожалению, после стольких лет я никак
не могу припомнить фамилию этого взводного. Когда же,
после переправы, мы начали решать, что нам делать далее,
и большинство склонялось идти на восток, к Бялостоку и
Лиде, где скорее всего находилась часть нашего полка,
взводный резко прервал дискуссию. Он твердо сказал, что
наш долг — найти ближайшее воюющее подразделение, соеди-
ниться с ним и продолжать борьбу. А совсем недавно, 25

82
сентября, он прискакал на взмыленном коне и доложил, что
во время заготовки фуража он столкнулся с расчетом истре-
бителей танков, шедших буквально в пасть к большевикам.
Его сообщение совпало по времени с докладом наших наблю-
дателей полковнику Новосельскому, что на противоположном
берегу Вепша ими замечена немецкая танковая колонна. Мы
галопом помчались искать противотанковый расчет, и через
полчаса их командир уже докладывал о своем прибытии пол-
ковнику. Безусловно, прибытие расчета серьезно усилило
нашу огневую мощь.
И вот тебе раз! Мои товарищи, в мужестве которых я
столько раз имел возможность убедиться, пришли ко мне и
предлагают оставить часть. Я понял, что, действительно,
среди рядовых назрел психологический кризис, и тут же
пошел доложить об этом полковнику. Полковник, выслушав
меня, отправился на инспекцию подразделений. Я пошел за
ним. У одного из костров, где было более всего отдыхаю-
щих солдат, он сказал, что до него дошли слухи, дескать,
многие считают войну окончившейся и собираются расхо-
диться по домам. Полковник зачитал солдатам радионовости
о продолжающейся обороне Варшавы и о частях Соснковского,
бьющихся подо Львовом. Мы же идем на юг, где у нас больше
всего шансов соединиться с Соснковским. После этого пол-
ковник предложил сделать шаг вперед тем, кто хочет идти
по домам. Никто не выступил, кризис на некоторое время
миновал.
Однако уже через час мне доложили, что среди рядовых
вновь образуются группки солдат, желающих сдать оружие и
разойтись. Я вновь доложил об этом полковнику. Он даже не
посмотрел на меня. Молча стоял у стены и смотрел куда-то
вдаль, как будто он что-то видел через стены палатки. Я
вышел на воздух. Полковой лагерь напоминал базар. Солда-
ты делились на группы: тех, что уходят, и тех, что оста-
ются с полковником. Посчитали, сколько оружия необходимо
остающимся, а остальное решили уничтожить, чтобы не до-
сталось большевикам. Солдаты молотками разбивали замки
пулеметов и автоматов, а ружья и карабины сложили штабе-

83
лем и собирались его поджечь. Я понял, что их уже ничто
не остановит. "Может, в этом и есть солдатская логика", —
подумал я.
Я подошел к старшему сержанту 85-го пехотного полка,
вместе с которым мы вышли в августе 1939 года из Новой
Вилейки. Я уже знал, что он тоже уходит из полка.
— Пан сержант, окажите на прощание услугу, выберите мне,
пожалуйста, хороший кавалерийский карабин с удобным рем-
нем, — попросил я его, памятуя, что он был начальником
оружейного склада и хорошо разбирался в оружии. До это-
го у меня было только личное оружие — пистолет. Через ми-
нуту он принес мне карабин с блестящим, хорошо вычищен-
ным затвором. Я уселся писать письмо семье, надеясь пере-
дать его с уходящими солдатами.
В это время штабель карабинов облили бензином и подо-
жгли, ветер высоко уносил искры, запахло горелым, Hà зем-
лю с сухим стуком падали оставляемые сумки с амуницией.
На поляне стало жарко. Лучи заходящего солнца и отблески
костра окрашивали деревья в странный кровавый цвет. И мне
показалось, что весь мир сейчас загорится от нашего кост-
ра и развалится на части. У меня сдавило горло, и перед
глазами встала пелена, я видел все как в тумане. Я быст-
ро обнялся с уходящими товарищами и отошел в сторону.
Войдя во двор, я встретил генерала Волковицкого, полков-
ника Новосельского и поручика Селецкого в обществе пожи-
лой седеющей дамы, опеке которой они поручили полковое
знамя.

СТАРЫЙ СОЛДАТ

На дворе было пусто. В столовой со стола еще не убра-

ли остатки обеда, в миске лежал большой кусок грудинки,
еще не начатый, а вокруг — много домашних печений. Захо-
дящее солнце бросало на белую скатерть багровые отсветы
и окрашивало ее в красноватые тона. Мне почему-то показа-
лось, что в соседней комнате, за закрытыми дверями должен

84
лежать покойник. Я постоял задумавшись и опираясь на ка-
рабин. Мне казалось, что моя юность была только вчера.
Вспомнилась наша конспиративная компания в русской гимна-
зии, мечты о вступлении в польскую армию или в польскую
войсковую организацию, потом дни воплощения наших надежд.
И вот теперь все рушится. Или эти двадцать лет были толь-
ко коротким сном?
Я почувствовал, что в комнате есть еще кто-то. Я по-
вернулся. За мной стоял генерал Волковицкий. Он был вы-
сок, несмотря на некоторую сутулость, с огромным красным
носом, так обычным для людей, выпивших за свою жизнь не
одну бочку алкоголя. Меня охватило ощущение, что мы с
ним уже где-то встречались, на каком-то собрании старых
солдат.
— Пан поручик, вы чувствуете себя банкротом, не правда
ли? — сказал генерал, и я посмотрел на него так, будто
меня схватили за руку на месте преступления. — Видите ли,
я уже прошел один раз всю Россию до самого Владивостока,
чтобы в конце концов оказаться в рядах польской армии во
Франции. Вот и сейчас, я уверен, мы дойдем до Венгрии.
— Пан генерал, — начал было я, — меня сейчас заботит не
то, дойдем мы или нет до границы, а... — и я замолчал,
почувствовав, что если закончу свою мысль, то действи-
тельно буду выглядеть полным банкротом и пораженцем.
Позже, в Лубянской тюрьме, мне дали прочитать в тюрем-
ной библиотеке известный в России роман Новикова-Прибоя
"Цусима". И была там такая сцена. На флагманском корабле
адмирала Небогатова происходит совещание. Ситуация ввиду
сильного превосходства японского флота была критическая.
Первым, по традиции российского флота, взял слово младший
по чину — мичман Волковицкий: "Мы должны вступить в бой и
потом затопить корабли". Автор тем самым противопоставил
мичмана с его чувством солдатского долга некомпетентному
тогдашнему командованию императорского флота. Этим мичма-
ном и был наш генерал, командовавший нами под Томашевом.
Он был флотским офицером, после русско-японской войны
закончил морскую академию Генерального штаба в Петербур-

85
ге. В начале Первой мировой войны он служил на черномор-
ском флоте, которым командовал ставший позже широко из-
вестным адмирал Колчак. После революции он через Дальний
Восток добрался до Франции, вступил в польскую армию и
вошел в Польшу с частями генерала Галлера, будучи в то
время командиром пехотного батальона. В последний год пе-
ред началом войны с Германией генерал был уже на отды-
хе, но его призвали для прохождения службы в армии гене-
рала Донб-Бернацкого. Во второй половине сентября 1939
года, уже после вступления большевиков в войну, он принял
командование нашей дивизией.
В козельском лагере я как-то спросил его:
— Пан генерал, вы же знали в конце сентября, что плена
нам не избежать, и было в ваших силах повести кампанию
так, чтобы мы оказались в немецком, а не в большевистском
плену. Но вы выбрали иную дорогу, почему?
— Видите ли, — ответил мне генерал, —если бы мы попали
в плен к немцам, мы бы до самого конца войны были бы ли-
шены возможности участвовать в боях, мы были бы просто-
напросто замурованы в лагере. Тут же у нас есть большие
возможности. Конечно, нас могут расстрелять, но у нас
все же есть возможность выйти из лагерей и участвовать в
войне.
Генерал Волковицкий без сомнения был прировденным сол-
датом, и он им был в царском флоте под Цусимой, и в воз-
рожденной Польше. В сентябре 1939 года он показал себя не
только способным принимать правильные решения, но и реа-
лизовывать их. И несмотря на все его заскоки, была в нем
какая-то целостность. Полковник же Новосельский был со-
вершенно иного типа человек. Был он не только интелли-
гентом и хорошо обученным штабным офицером, но и романти-
ком. Выражение его всегда спокойного лица и тихого голо-
са, которым он обращался к подчиненным, отдавали какой-то
загадочностью. Это был солдат, воспитанный под огромным
влиянием личности Йозефа Пилсудского. Как фронтовой ко-
мандир он всегда действовал в рамках так называемой "пил-
судчины", так сильно упавшей в глазах народа в результате

86
бездумной политики наших правителей после смерти Пилсуд-
ского.
Когда в 1942 году я уехал из России, я слышал много ис-
торий о "богатырях" залешчицкого шоссе, которым удалось
на автомобилях добраться до Румынии, прихватив с собою не
только багаж и семьи, но и своих любовниц. Высшее офицер-
ство стало после сентября 1939 года очень непопулярным в
среде народа и остается, пожалуй, таковым до сих пор. А
ведь так мало известно и говорится о тех высших офицерах,
что во второй половине сентября воевали в лесах и на
каждом шагу показывали примеры личной доблести. Как мало
сделано для правды о тех, что либо погибли, пройдя через
немецкие или советские лагеря, либо под псевдонимами при-
нимали действенное участие в Армии Краевой17. И когда я
слышу о горьких событиях той страшной осени на дорогах в
Румынию и Литву, я вспоминаю своих командиров, ни одному
из которых никто из их подчиненных не смог поставить в
укор их поведение и их понимание солдатского долга. И мои
товарищи, что лежат в катынской могиле, тоже ничего не
знали и никак не участвовали в делах на залешчицком шос-
се, Старый генерал, взявший на себя командование остатка-
ми полуразбитых частей, и молчаливый полковник, лично хо-
дящий на передовую для инспекции частей, навсегда оста-
лись для них примерами офицерской доблести.

ПЛЕН

День, описываемый мною сейчас, был последним днем нашей

боевой эпопеи. Пока мы с генералом Волковицким стояли в
столовой, полковник Новосельский отдавал последние распо-
ряжения, формируя маршевые колонны. Мы двинулись в путь
сразу же после захода солнца. Во главе колонны ехал пол-
ковник, за ним — оба батальона, точнее, их остатки, даль-
ше тянулись обозные повозки. У нас осталось всего чело-
век триста. Это уже не был сплоченный боевой отряд, го-
товый два дня назад к любым схваткам с врагом, сейчас это

87
были остатки полка, стремящиеся, избегая боев, достичь
венгерской границы, пройдя между отступающими немцами и
наступающими русскими. Ночь была холодной, усидеть в сед-
ле было совершенно невозможно — так замерзали ноги. Я
слез с коня, отпустил подпруги и повел его на поводу. Ря-
дом со мною, не различимые в темноте сентябрьской ночи,
двигались фигуры солдат. Я прислушался к их разговору. По
выговору понял, что это уроженцы Шленска, офицеры резер-
ва. Они рассуждали о России и считали ее нашим естест-
венным союзником, они были убеждены, с востока идут дру-
зья, идут нам на помощь. "Господи, — подумал я, — на-
сколько же были умнее мобилизованные белорусские крестья-
не и виленские "жлобы", когда несколько часов назад унич-
тожали оружие, дабы не досталось оно большевикам".
Под утро мы остановились на отдых в маленькой, окружен-
ной лесами, деревушке, выставив, как обычно, вооруженные
автоматами караулы. Подумав, генерал Волковицкий приказал
снять караулы, а полевые кухни укрыть в близлежащих за-
рослях. Мы в основном рассчитывали не на прорыв, а на
продвижение лесными дорогами, стараясь не привлекать к
себе внимания русских.
Примерно через полтора часа мы были окружены советской
кавалерией, которая буквально наводнила деревню. Полковой
адъютант, поручик Селицкий, спавший рядом со мной на со-
ломе, брошенной на пол, даже не успел надеть мундир, так
быстро все произошло. Так его в одной короткой кавалерий-
ской куртке и привезли в Козельск. Русские распустили ря-
довых, а офицеров отконвоировали в штаб своей дивизии,
расположившейся километрах в десяти от деревни. По дороге
в штаб мы остановились на короткое время, которого было
вполне достаточно, чтобы конвоиры успели освободить нас
от часов и иных ценных вещей.
Придя к штабу дивизии, нас построили полукругом. Вышел
командир дивизии, молодой и очень энергичный человек. Он
отдал честь и сказал:
— Добрый день, господа офицеры. Что, приподнесли вам
немцы настоящую тотальную войну?

88
 После чего он с видом знатока стал говорить о немецкой
наступательной стратегии и особенно о роли авиации в унич-
тожении польских частей. На его слова кто-то из наших ря-
дов отозвался:
— Сегодня нам, а завтра — вам.
— Ну нам-то не сделают, — ответил генерал. — У нас и
оружие есть, — добавил он, похлопав себя по кобуре, что,
видимо, должно было означать, что Советский Союз доста-
точно хорошо вооружен, чтобы противостоять немецкому на-
падению.
После этого советский командир спросил, кто из пленных
старший по званию, ему указали на генерала и на полков-
ника.
— Вы, генерал, видимо, знали еще старую царскую армию?
— обратился он к Воловицкому. Потом он подошел к полков-
нику Новосельскому с каким-то вопросом, которого я не за-
помнил, да и неважно — полковник на вопрос не ответил. Он
смотрел на советского командира, но как бы его и не ви-
дел. Последний же, решив, что полковник не понимает по-
русски, повернулся к стоящим рядом с просьбой перевести
его слова. На что полковник своим обычным очень спокойным
и уравновешенным голосом ответил:
— Скажите ему, что у меня нет ни малейшего желания от-
вечать ни на один из его вопросов.
— Я не заставляю, я не заставляю, если не хочет, не на-
до, — взмахнул руками советский офицер и заверил нас,
что на всех уровнях и везде, где мы будем, к нам будут
относиться с уважением. Разговор прекратился, и мы стали
садиться в кузов подъехавшего грузовика. Кто-то из наших
обратился к командиру советской дивизии, что по дороге у
нас отобрали часы. Тот вызвал начальника конвоя и прика-
зал вернуть отнятое. Через несколько минут принесли кучу
часов, и мы начали искать в ней каждый свои. Кто-то из
советских офицеров сказал, что скорее всего начальник
конвоя будет расстрелян. Один из наших офицеров обратил-
ся к советскому генералу со словами, что никто из плен-
ных не имеет к конвою никаких претензий.

89
 — Ну, наши военно-полевые суды не шутят, — ответил совет-
ский офицер.
По дороге конвойные нам сказали, что передадут нас в
руки НКВД, которые, вероятно, будут относиться к нам мно-
го хуже, чем регулярные армейские части. Проезжая через
Тарнополь, мы видели двух польских офицеров, шедших под
конвоем по улице. Мои товарищи уверяли, что это были пол-
ковник Обертиньский, начальник штаба армии Денба-Бернац-
кого, и начальник разведки той же армии майор Бонкевич.
Но я после потери своих очков не смог их разглядеть. Во
Львове нас на несколько часов разместили в комендатуре,
после чего посадили на поезд и повезли дальше на восток.
Особенно тяжелым для нас был момент пересечения бывшей
польской границы.
Мы приехали на станцию Подволочиск, где прямо под от-
крытым небом, за оградой из колючей проволоки, распола-
гались привозимые из Польши пленные. Кроме военных, там
также было довольно много полицейских чинов. Спустя два
дня нас стали сажать в советские товарные вагоны. Я го-
ворю советские, потому что были они сделаны под русскую,
более широкую, чем наша, колею. Вагоны были неправдопо-
добно грязными и замусоренными. Из Подволочиска нас мед-
ленным ходом отправили в Киев. В первый раз мы почувство-
вали на себе все прелести этапа, идущего по безграничным
российским просторам. Мы узнали и почувствовали на себе
и липкую грязь вагонов, и холод, и голод, недостаток во-
ды и полнейшую невозможность отправления естественных по-
требностей иначе как прямо на пол вагона. Через несколь-
ко дней такой дороги нас высадили в Киеве, где накормили
обедом в какой-то пристанционной рабочей столовой. В длин-
ном и довольно просторном помещении стояли грубо сколо-
ченные длинные столы, за которыми мы и заняли места. Каж-
дому была выдана тарелка и кусок хлеба, а на каждых шесть
человек была выдана большая миска вкусного украинского
борща. В столовой, я бы назвал ее бараком, было довольно
чисто, посуда тоже была чистая, да и обслуживающий пер-
сонал в белых халатах производил приятное впечатление.

90
Обед этот стал для нас коротким отдыхом в долгой и труд-
ной дороге.
Когда нас конвоировали в столовую, у подъездных путей,
где мы шли, стояло много местных женщин, пришедших с
явной целью посмотреть на нас. Женщины внимательно и с
сочувствием смотрели на нас, некоторые плакали. Их отно-
шение было для нас неожиданным, странным и трогательным.
И только уже в лагерях я понял, чем это был вызвано. До
1939 года среди части украинского населения бытовала ле-
генда о замечательной и сильной польской армии. Многие
надеялись, что скоро наступит день освобождения, прине-
сенного им войском польским. И вот теперь потенциальных
освободителей везут в тех же теплушках, что и миллионы
советских узников. Это и породило сочувствие и одновре-
менно горечь и печаль о несбывшихся надеждах на освобож-
дение. Одна из женщин, прошмыгнув между конвоирами, под-
бежала к полковнику Новосельскому и сунула ему в руки до-
машнюю белую булку и убежала назад, в толпу, так быстро,
что полковник даже не успел ее поблагодарить. Почему она
в толпе пленных выбрала именно его? Случайно? Или лицо
полковнника еще не потеряло своей притягательности?

ПУТИВЛЬ

Из Киева нас привезли в предместье Путивля, на севере

Украины. Это очень древний город. Князь Игорь, походы и
битвы с кочевниками-половцами которого описаны в древней-
шем памятнике русской литературы "Слове о полку Игореве",
княжил именно в Путивле. Выходя из вагонов, я пытался
припомнить слова из перевода "Слова":
То не кукушка ночью темной кукует с горя на горе,
В Путивле плачет Ярославна одна на городской стене...
Образ голосящей на городской стене княжны, вопрошающей у
ветра о судьбе Игоря, чувствующей приближение несчастья,
болезненно сковывал душу и вторил моим чувствам.
Под Путивлем нас разместили в какой-то деревушке, из

91
которой жители были куда-то выселены, видимо, специально,
чтобы освободить для нас место. Вокруг деревни простира-
лись поля свеклы. Нашу группу разместили в домике, ко-
торый как бы состоял из двух избенок — трех-и двухком-
натной. В двухкомнатной части разместили полицейских, в
трехкомнатной части поместили нас — группу из более чем
ста офицеров, среди них было и около тридцати офицеров
нашего полка. Из других я сейчас могу вспомнить только
несколько высших офицеров из штаба генерала Денб-Бернац-
кого: начальника артиллерии полковника Кюнстлера, коман-
дира саперов подполковника Тышиньского и майора Соль-
ского.
Служил в штабе Денб-Бернацкого и капитан Петр Дунин-
Борковский. С ним мы довольно быстро сблизились. Это был
дипломированный офицер. Но довольно скоро, после оконча-
ния Высшей военной школы он вышел в отставку и зайимал-
ся хозяйством в имении своей жены на Гроднинщине. Не ос-
тавлял он без внимания и общественную жизнь, принимая в
ней посильное участие. Он был председателем Виленско-Ново-
гродского округа и какой-то военной организации, кажется,
Союза офицеров-резервистов. Его мобилизовали еще до на-
чала войны и определили в штаб Денба-Бернацкого. Высокий,
красивый брюнет, с приятными манерами, он производил за-
мечательное впечатление на окружающих. Я старался пред-
ставить его в гражданской одежде, и мне всегда казалось,
что особенно ему должен быть к лицу фрак. Перед самой
войной на него свалилось большое несчастье — умерла его
маленькая дочка. Его родственница, монахиня, сказала то-
гда, что невинная душа умершей дочери будет верной за-
щитой в войне и ему и его семье. Беспокоясь о судьбе сво-
ей семьи, капитан Борковский, часто вспоминал эти слова
родственницы, и в том катаклизме, что обрушился на Поль-
шу, они наполнялись для него новым смыслом. Как-то мы с
ним разговорились о жизни пленных, не помню уж, что было
конкретной темой того разговора, но запомнились его слова:
— Прошу вас, давайте просто помолимся.
И в этих словах прозвучала глубокая его убежденность,

92
что, пока люди упиваются своей силой, Правда Жизни будет
ими забыта. В разных ситуациях потом мне часто вспомина-
лись эти слова и выражение его липд.
Позже, уже в Козельске, Борковский был для своих коллег
чем-то вроде учителя, постоянно читая им различные про-
светительские лекции и доклады. Я был единственным, кого
он выбрал помогать себе в этом деле. В Козельске он полу-
чил письмо, из которого узнал, что жене с детьми удалось
добраться до Кракова. Известие это его сильно успокоило —
теперь его семья была недосягаема для проводившейся боль-
шевиками депортации поляков с захваченных территорий. Я
не знаю, когда его отправили из Козельска в Катынь. Долж-
но быть, это случилось в апреле 1940 года, потому что
позже, во время ликвидации козельского лагеря, я его уже
не встречал. В докладе международной комиссии, занимав-
шейся расследованием катынских событий и эксгумировавшей
могилы, капитан Дунин-Борковский фигурирует под номером
2283. Майор Адам Мошиньский в своей книге "Катынские лис-
тья" дважды упоминает его, называя то просто Борковским,
то Дуниным-Борковским*.
Очень важными свидетельствами в работе международной
комиссии были обнаруженные на трупе уже упоминавшегося
мною выше майора Адама Сольского листы его дневника, куда
он записывал все наиболее важные события из жизни плен-
ных. Этот дневник стал одним из важнейших документов ис-
тории катынского преступления. Судьбы двух других, упоми-
навшихся мною офицеров из штаба армии генерала Денб-Бер-
нацкого, полковника Кюнстлера и подполковника Тышиньско-
го, сложились совершенно иначе. Им удалось избежать учас-
ти жертв Катыни. Они были отобраны и в числе других офи-
церов посланы советскими властями в так называемую "виллу
роскоши" под Москвой, где размещались пленные польские
офицеры, с которыми большевики намеревались наладить со-
трудничество. Полковник Кюнстлер попал позже в Грязовцы

* Adam Moszynski. Liscie Katynskie. Gryf Publishers, London,

1949.
93
и служил в Войске польском. Судьба подполковника Тышинь-
ского мне меньше известна. Скорее всего он также служил
в Войске польском, откуда был уволен в отставку.
Отдельной группой в Путивле были кавалеристы полковника
Желиславского, составившие впоследствии, если я не ошиба-
юсь, костяк кавалерийской бригады генерала Андерса. Была
в лагере и небольшая группа подхорунжих во главе с под-
полковником Ваней и ротмистром Вацлавом Станкевичем, быв-
шим жителем Вильно и офицером 13-го пехотного полка. С
последним мы сердечно подружились. В марте 1940 года Ва-
цек признался мне в своем огромном желании исповедовать-
ся и причаститься Святых Тайн. Я, поговорив с коллегами,
организовавшими тайные религиозные службы, устроил ему
исповедь. Это была, пожалуй, наиценнейшая услуга, кото-
рую мне удалось оказать товарищу в преддверии катынской
трагедии.
Двое из организаторов нашей лагерной религиозной жизни
жили в нашем бараке. Это были одноглазый уроженец Гродно,
командир взвода саперов капитан Антоневич, бывший до вой-
ны начальником речного порта в Модлине, и его приятель —
поручик Полуян, бывший поветовый инженер в Ошмяне. Капи-
тан Антоневич в лагере почувствовал жгучую необходимость
укреплять свою веру и побуждать других следовать его при-
меру, это стало частью его натуры. Поручик Полуян, кажет-
ся, был полностью под его влиянием. Оба они были прекрас-
ными солдатами, до последней минуты старавшимися пробить-
ся с батальоном к венгерской границе. В Козельске По-
луян был одним из тех, кто горячо агитировал всячески
противодействовать возможной передаче нас немцам. Кажет-
ся, он даже организовал отряд, намеревавшийся пробиться в
Сирию и соединиться с частями генерала Вейганда. Он жаж-
дал участия в боях. Сейчас, вспоминая их, я думаю, они
были современными мучениками.
В Путивле я встретился и с молодым ученым, перед самой
войной получившим кафедру психиатрии Университета Стефана
Батория, доктором Годловским. До него на этом посту был
всемирно известный нейролог профессор Розе. Розе много

94
лет работал в Германии, но с приходом нацистов к власти
ему, еврею, пришлось выехать из страны. Впрочем, он скоро
получил место в Вильно, где при университете специально
для него был создан Институт изучения мозга. Именно этому
институту был передан для изучения мозг маршала Пилсуд-
ского. Сотрудники, среди которых было немало почитателей
маршала, отнеслись к порученному заданию с огромным эн-
тузиазмом. Скоропостижная кончина профессора Розе была
сильным ударом для института. Поиск подходящего преемника
привел к тому, что выбор пал на 37-летнего доцента Ягел-
лонского университета доктора Годловского. Годловский
вместе с семьей перебрался в Вильно летом 1939 года и
готовился с началом нового учебного года приступить к
своим обязанностям. С началом войны он был мобилизован,
получил чин поручика медицинской службы и направлен в ка-
кое-то подразделение на Волыни. В плен его взяли, что на-
зывается, с поезда, которым его батальон транспортировал-
ся для участия в боях с немцами.
Профессор Голдовский выступил перед пленными в Путивле
с лекцией о задачах и методах изучения мозга. Его лекцию
можно считать первой ласточкой самодеятельной просвети-
тельской кампании, так широко развернувшейся позже в Ко-
зельске. Инициатива проведения лекций принадлежала гене-
ралу Волковицкому, с первых дней нашей лагерной жизни
уделявшего пристальное внимание поддержанию морального
духа пленных на должной высоте. Было это в октябре 1939
года, то есть как раз тогда, когда в нормальных услови-
ях в польских университетах начинается первый семестр. И
если бы не война, то профессор Голдовский именно в эти
дни читал бы свою первую лекцию, которая по традиции Ви-
ленского университета должна быть прочитана для самой ши-
рокой аудитории. Но свою первую лекцию в должности заве-
дующего кафедрой он, увы, прочитал, хотя и публично, но не
в университетских стенах, а перед военнопленными путивль-
ского лагеря. Он стоял перед нами в начищенных ботинках,
чуть ниже среднего роста, с немного бледным лицом, слегка
опершись на печь, и одухотворенно говорил о своем предме-

95
те. Из окон были видны заборы из колючей проволоки, боль-
шевистские патрули, а дальше — неоглядные поля свеклы, а
в избе, в ужасной тесноте сидели на полу офицеры и слу-
шали лекцию о строении и функциях головного мозга. "Это
тот, которому доверили мозг маршала", — сказал кто-то за
моей спиной.
Профессора Годловского я часто встречал потом в Козель-
ске, где он жил в холодной и какой-то особенно неудобной
комнате. Я запомнил его сидящим в ботинках и шинели на
нарах и читающего по-английски мемуары Черчилля о Первой
мировой войне. Он не был ни оптимистом, ни пессимистом, и
его никогда не охватывали изменчивые настроения, волнами
ходившие по козельскому лагерю. Он всегда был спокоен и
уверен в себе. Короче говоря, он имел редкий дар быть по-
стоянно тактичным в отношении окружающих, а особенно —в
отношений своих пациентов. Я не заметил, чтобы профессор
был особенно дружен с кем-нибудь. Отношения его были ров-
ными со всеми, и, в свою очередь, окружающие относились к
нему с уважением, и я ни разу не слышал ни единого злого
слова в его адрес. От него как бы исходили гармония и
внутренняя сила, облегчавшие его отношения с людьми. Не
помню, когда он был отправлен в Катынь, но, кажется, он
был послан туда одним из первых.
Из других пленных, встреченных мною в Путивле, помню еще
генерала Богатыревича и евангелистского капеллана полков-
ника Пешке. Генерал Богатыревич был уже глубокий старик,
ему было за семьдесят, и уже много лет он был в отставке.
Большевики нашли и арестовали его в Друскинае. Во время
советско-польской войны он командовал Гродненским пехот-
ным полком, входившим в состав Второй белорусско-литов-
ской дивизии, ставшей позднее 29-й пехотной дивизией.
Старик, несмотря на частые сердечные приступы, старался
держаться в лагере бодро, часто шутил и пытался заразить
своим оптимизмом других.
Капеллан полковник Пешке был всеобщим лагерным любим-
цем. Позже он вместе с нашей группой был доставлен в Ко-
зельск, где и разделил спустя некоторое время участь поль-

96
ских армейских священников. В Сочельник 1939 года они бы-
ли вывезены в неизвестном направлении и расстреляны, мо-
жет быть, даже там же, в Катыни. Я бы даже рискнул пред-
ложить гипотезу, что расстрелы в катынском лесу скорее
всего начались уничтожением на Рождество 1939 года рим-
ско-католических священников (ксендзы Войтыняк, Скорела,
Новак и другие).
В Путивле вся наша группа офицеров 19-й пехотной диви-
зии была размещена в одной избе, где мы спали в ужасной
тесноте прямо на полу. Не было и речи, чтобы спать на
спине. Более того, если кто-то среди ночи хотел перевер-
нуться с бока на бок, он должен был сначала разбудить и
предупредить соседей. Маневр этот можно было осуществить
только всем сообща и по команде — так было тесно. Со мною
рядом обычно ложился полковник Новосельский, а мои ноги
упирались в генерала Волковицкого. Генерал часто расска-
зывал нам о своей жизни, весьма богатой событиями и при-
ключениями. Так, он рассказал нам о попытке своего побега
из японского плена, куда он попал в 1904 году, во время
русско-японской войны. Но был пойман на корабле, шедшем в
Австралию. Не зная ни слова по-английски, он пытался вы-
дать себя во время ареста за сына какой-то англичанки.
Японцы его судили и приговорили к двум годам тюремного
заключения. Однако отсидел он всего шесть недель. Он с
юмором рассказывал нам о японской военной тюрьме, где не
было ни ложек, ни стульев. Наше нынешнее положение, впро-
чем, мало отличалось от заключения мичмана Волковицкого.
И как с юмором заметил генерал, единственным его богатст-
вом была пара кальсон, исправно заменявшая подушку. Гене-
рал имел сильное чувство товарищества и ежедневно отдавал
часть своей хлебной пайки молодым офицерам, говоря, что
не голоден.
Полковник Густав Новосельский и в плену был, как все-
гда, малоразговорчив, но, когда он все-таки решался го-
ворить о своей предвоенной жизни, голос его становился
еще тише и как-то мягче. Да и рассказывал он немного: об
умершей незадолго до войны от туберкулеза жене, о безра-

97
достных днях своего вдовства, о своей сестре и о милых
его сердцу товарищах по Высшей военной школе. И тем не
менее, все мы чувствовали, что и здесь, в плену, он ос-
тался нашим командиром, не только по приказу свыше, но и
по нашему выбору.
Как-то нам выдали доски, и мы сколотили из них двух-
этажные нары. И вновь мое место оказалось рядом с полков-
ником Новосельским. С другой стороны расположился подхо-
рунжий, о котором я уже писал, что он мог уйти из лагеря,
но добровольно остался разделить судьбу своих боевых то-
варищей. Нам удалось добиться разрешения на проведение
утренней гимнастики, которую стал проводить один из ко-
мандиров нашего полка, закончивший перед войной Институт
физической культуры. Он выделялся в нашей компании еще и
тем, что не был уроженцем Шленска, как большинство из
нас, а происходил из Мазура. Не могу вспомнить его имени,
в памяти только осталось выражение его лица и энергичная
походка. Он обладал замечательным чувством юмора, и его
шутки скрашивали наше житье и в Путивле и позже, в Ко-
зельске. Когда кто-нибудь начинал говорить о возможности
нашего скорого освобождения, он любил повторять: "Ну да,
самые трудные — первые три года, потом будет легче". Мы
тогда не могли себе представить, что наше заключение мо-
жет оказаться столь долгим, и слушатели обычно брызгали
смехом, воспринимая его слова как добрую шутку. А тем
временем именно так все и получилось — те, кому удалось
избежать катынского расстрела, пробыли в Советском Союзе
почти три года.
Постепенно мы узнали, что наша огороженная колючей про-
волокой зона не единственная в этих краях. В разных мес-
тах были созданы другие лагеря для пленных польских офи-
церов, рядовых и полицейских. Наших соседей по бараку,
полицейских, отправили из лагеря в другую зону, а на их
место прислали группу рядовых. Судя по их выговору, они
были уроженцами Центральной Польши и были собраны из раз-
ных лагерей по принципу места жительства. Объяснение "по-
литруков", что они готовятся к отправке в Польшу, выгля-

98
дели для нас весьма правдоподобно. Надо сказать, большин-
ство моих коллег восприняли отъезд полицейских со вздохом
облегчения.
Сам я имел возможность наблюдать наших полицейских в
России дважды: в Подволочисках и в Путивле. И оба раза у
меня было одно и то же мнение о них — разложение дисцип-
лины в рядах полицейских происходило много быстрее, чем
среди любых других категорий пленных. Часто от них можно
было услышать и критику довоенной Польши, отношение их к
офицерам часто было просто враждебным. В Подволочисках я
даже слышал их выкрик в наш адрес: "Что, кончилась ваша
власть". В Путивле генерал Волковицкий был настолько воз-
мущен их безобразным поведением, что пригрозил, по воз-
вращении в Польшу, призвать их к ответу. Мне тяжело сей-
час об этом писать — судьба полицейских была не менее
трагична, чем судьба моих товарищей, убитых в Катыни. Мы
почти ничего не знаем о шести тысячах убитых в лагере в
Осташково, под Калинином, и, более того, польская общест-
венность гораздо меньше интересуется этим вопросом, чем
событиями в Козельске и Старобельске. Мне бы очень хоте-
лось, чтобы мои наблюдения пленных польских полицейских
были бы опровергнуты наблюдениями других людей или хотя
бы не носили всеобщего характера.
Наши новые соседи, рядовые, хотя и пробыли с нами все-
го несколько дней, успели оставить очень приятное впечат-
ление. Никогда до этого у меня не было случая так близ-
ко сойтись с польскими крестьянами и рабочими. В армии я
преимущественно имел дело с польско-белорусской солдат-
ской массой, но они сильно отличались от центральнополь-
ского населения. Только в 1919 году я недолго служил в
батарее, целиком укомплектованной из варшавян. Но варша-
вяне — это очень своеобразный элемент, и они никак не
отражают характера большинства польского населения. Да
и жил я в Центральной Польше только во Вроцлаве. И надо
сказать, короткое наблюдение рядовых, готовившихся к воз-
вращению на родину, было для меня откровением. Наиболее
удивившей меня чертой было их ощущение собственного пре-

99
восходства по отношению ко всему и всем, что им встреча-
лось в России.
Среди пленных офицеров господствовало чувство солдат-
ского долга, я бы даже сказал, экзальтированное отноше-
ние к своему солдатскому долгу. Россия своим ударом с ты-
ла как раз и сделала невозможным выполнение нами своего
долга, и уже только поэтому отношение к ней не могло быть
особенно добрым. Ну а беспорядок, грязь и хамство, посто-
янно встречавшиеся нами в этой стране, только усиливали
нашу нелюбовь. Правда, некоторые офицеры, особенно резер-
висты, с интересом приглядывались к происходящему в Рос-
сии, внимательно слушали речи политруков и смотрели вече-
рами агитационные фирмы. Они часто говорили политрукам,
что хотели бы видеть Россию союзником Польши в борьбе с
Германией, и говорили это, как мне казалось, довольно
чистосердечно. Вообще, их отношение к России складывалось
из удивления и доброй воли. И все мои наблюдения и в Пу-
тивле, и в Козельске, лишний раз подтверждали мои довоен-
ные выводы, что польская интеллигенция не только настрое-
на крайне антинемецки, но и имеет потенциальную пророс-
сийскую ориентировку.
Ничего подобного я не нашел в среде рядовых. Были они
абсолютно безразличны ко всему, что видят вокруг, и ко
всему, что говорили им политруки. Со смехом они расска-
зывали о неоднократно сделанных им предложениях остать-
ся в Советском Союзе. Мне кажется, эти люди имели вокруг
себя некую психологическую стену из представлений и при-
вычек, пробить которую советской пропаганде было чрезвы-
чайно трудно. И еще одно интересное наблюдение: они, ря-
довые, понимали, что Германия — враг, напавший на их
страну, но ненависть, испытываемая ими к немцам, была
много умеренней ненависти интеллигенции. Все эти наблюде-
ния привели меня к мысли, что если когда-нибудь Совет-
ская Россия и подомнет Польшу, то сделает она это через
польскую интеллигенцию, а не через рабочий и крестьян-
ский люд. И информация, приходящая в наше время из Поль-
ши, пожалуй, подтверждает этот мой тезис.

100
 Итак, наши отношения с новыми соседями сложились как
нельзя лучше. У них было довольно советских денег, и,
ожидая скорого возвращения домой, многие из них охотно
меняли их на злотые. Они также согласились передать домой
много наших писем и записок, которыми мы и снабдили их в
избытке. Из лагеря они ушли в последнюю неделю октября.
Всю эту ночь по дороге мимо нашего барака маршировали ко-
лонны рядовых, поющих польские песни. Были они собраны из
разных зон и направлялись к железной дороге. Одна из ко-
лонн, поровнявшись с нашим бараком, громко крикнула: "Да
здравствуют наши офицеры!" Так вели себя польские рядовые
в советской неволе.
После отправки всех рядовых нам было объявлено, что и
нас ждет дорога к новому месту, где будет концентриро-
ваться контингент польских пленных. Почти сразу же после
этого известия была формальная передача нас из рук Крас-
ной армии в руки НКВД, сопровождавшаяся частыми переклич-
ками, сверкой фамилий, имен, званий. В последние дни ок-
тября нас построили и отконвоировали на железнодорожную
станцию, где в помещении сахарного завода мы провели ночь
перед отправкой в Козельск. Были мы там не одни. Среди
узников других зон я встретил Вацлава Комарницкого, моего
коллегу по отделу права и общественных наук Университета
Стефана Батория.

КОЗЕЛЬСК

В Козельск мы прибыли в первые дни ноября. Сначала мы

ехали на север, в сторону Брянска, а оттуда — на восток,
на Тулу. Нас вновь везли в товарных вагонах, но на этот
раз в них были сооружены двухэтажные нары. Я расположил-
ся меяеду полковником Кюнстлером и подполковником Тышинь-
ским. Во время этого этапа я случайно узнал, что местеч-
ко Плебание, в котором мы перед войной отдыхали с семьей,
входит во владения его семьи. Естественно, мы быстро на-
шли много общих знакомых. Выгружались мы из вагонов уже

101
глубокой ночью, и несколько часов нас конвоировали по го-
родским улицам. Но мы не встретили ни единого человека;
покосившиеся, давно не ремонтированные домишки были по-
гружены в сон. Часто нам приходилось обходить огромные
грязные лужи, в огромном множестве встречавшиеся на немо-
щеных улочках.
Конвой, хотя и имел сторожевых собак, не был строгим,
и, пожалуй, можно было попробовать улизнуть. Я подчерки-
ваю эту либеральность конвойных оттого, что пять меся-
цев спустя, при ликвидации козельского лагеря и отправке
пленных в Катынь, никаких поблажек уже не делалось. При
погрузке в грузовики нас тщательно проверяли и обыскива-
ли, отбирая все острые предметы. Да и везли нас уже не по
городским улицам, а вокруг города, и погрузка в вагоны
была не на станции, а поодаль, на запасных путях. Види-
мо, наши конвойные старались, чтобы этапы, отправляёмые в
Смоленск, как можно реже попадались на глаза местным жи-
телям. Тогда же, по прибытии в начале ноября в Козельск,
все делалось более просто.
Лагерь в Козельске состоял как бы из двух частей: мона-
стыря, известного в России под названием Оптина пустынь,
и скита. Монастырь сыграл видную роль в истории русской
Церкви, особенно перед революцией.
Монастырь состоял из нескольких десятков каменных зда-
ний и церквей, отгороженных стеной и рвом. Видимо, не-
когда он был важным оборонным рубежом на границе Москов-
ского государства и Великого княжества Литовского. Скит
располагался в небольшом лесочке и первоначально предна-
значался для житья пожилых монахов. Постепенно там по-
строились странноприимные дома и гостиницы для паломни-
ков. В основном это были небольшие деревянные домики.
Профессор Виктор Сукенницкий написал прекрасную работу
об условиях жизни и о топографии козельского лагеря. Я
видел эту работу в рукописи лет 25 назад, но, к сожале-
нию, не слышал, чтобы она увидела свет.
Первое время я провел в скиту, где меня поместили в ма-
леньком бревенчатом домике, среди знакомых мне по Путивлю

102
кавалерийских офицеров. Среди нас, впрочем, было несколь-
ко офицеров-танкистов, легко узнаваемых по кожаным курт-
кам. Был среди них и капитан Козилл-Поклевский, владелец
пушной фермы под Вильно, я слышал о нем еще до войны, ко-
гда его жена работала секретарем богословского факультета
университета. Мы с ним провели замечательный вечер, сидя
на соломе у печи и вспоминая традиции польской кавалерии.
Разговор этот был чем-то вроде наркотика для меня — так
приятно было вспоминать с земляком в часы поражения блис-
тательные события минувшего.
На следующий день началась селекция заключенных. Делили
нас на две группы. В первую входили жители Литвы и поль-
ских территорий, оккупированных немцами, т.е. те, которых
никак нельзя было причислить к советским гражданам. Во
вторую группу входили жители восточных территорий, кото-
рые русские считали своими землями, и, следовательно, их
население — советскими гражданами. Я попал в первую груп-
пу не только оттого, что Вильно входило в состав Литвы,
но и потому, что при регистрации дал неверные данные о
себе. Я чуть изменил звучание своей фамилии и, ни слова
не говоря о своем профессорском звании, заявил, что был
сотрудником Торгово-промышленной палаты в Варшаве. Разоб-
лачили эту мою ложь только в марте 1940 года при ликви-
дации козельского лагеря. Первая группа была размещена в
монастыре, вторая — в скиту, и между нами практически не
было связи. Правда, мы получали иногда известия друг от
друга, используя для этого либо русских служащих, посе-
щавших обе части лагеря, либо через тех обитателей скита,
что иногда приводились в монастырскую баню.
Мои впечатления о жизни в козельском лагере можно най-
ти в моих воспоминаниях, помещенных в книге "Катынское
преступление", вышедшей с предисловием генерала Андерса
и под редакцией профессора Здислава Сталя в 1948 году*.
Мне не хотелось бы тут повторяться, и посему я отсы-

* Zbrodnia Katynska w swietle dokumentow. Wydanie trzecie, Gryf

Publishers, London, pp. 18 — 30, 40 — 49.
103
лаю интересующихся к этому сборнику, но кое-что, на мой
взгляд, наиболее интересное и существенное, я все же опи-
шу и в этих моих воспоминаниях.
Почти сразу же по сформировании лагеря стало ясно, что
сформирован он для проведения следствия над каждым из
пленных и селекции их по степени пригодности для совет-
ского режима. Естественно, следствие проводил НКВД.
Необходимо сказать, что Советский Союз не был участни-
ком международной конвенции о военнопленных, не отличал-
ся особым уважением к человеческой личности и руководст-
вовался в отношении пленных единственно своими собствен-
ными политическими целями, в двух словах которые можно
описать, как достижение победы мировой революции18.
Руководил следствием комбриг Зарубин, занимавший до-
вольно высокое положение в НКВД, человек достаточно обра-
зованный, владевший несколькими языками и очень приятный
собеседник. Мне он напоминал образованных жандармских
офицеров царской России, которых мне в юности пришлось
узнать. Более подробно я его описал в моих воспоминани-
ях в сборнике "Катынское преступление"*. Ему подчинялась
группа следователей в званиях от лейтенанта до майора,
основной задачей которых было составление индивидуальной
характеристики на каждого из нас. Причем характеристики
эти базировались не только на личных беседах и наблюдени-
ях, но и на других доступных материалах. Достать же такие
материалы не представляло большого труда, особенно в от-
ношении тех офицеров, что проживали на оккупированной Со-
ветами польской территории. Кроме того, в лагере было до-
вольно много энкаведешников из числа младшего командного
состава. Эти занимались в основном проведением политиче-
ских бесед, мы их называли по советскому образцу "полит-
руком". Официальной их задачей было выяснение в ходе по-
литбесед степени лояльности каждого из нас к советской
системе, и надо думать, после каждой такой беседы они
должны были составлять подробный рапорт. Последнее слово

* Ibidem, pp. 26 — 28.

104
скорее всего принадлежало комбригу. Он довольно часто ез-
дил в Москву, и, надо полагать, посещал лагеря польских
пленных в Страбельске и Осташкове. Безусловно, его мне-
ние сыграло свою роль в катынских событиях, хотя я и да-
лек от мысли, что именно он принял решение о физической
расправе над польскими офицерами. То же, что он мог рас-
поряжаться отдельными судьбами, — это бесспорно. Во вся-
ком случае, именно так случилось со мною. Так же скорее
всего случилось и с профессором Вацлавом Комарницким,
прекрасным знатоком конституционного и международного
права, мобилизованного на службу в военный трибунал. Ком-
бриг еще в самом начале следствия распорядился перевести
профессора Комарницкого, который был в звании подпоручи-
ка, в офицерский барак, заселенный в основном полковника-
ми, где условия жизни были много лучше. После ликвидации
козельского лагеря Комарницкий попал в Грязовец и сразу
же после заключения договора между Майским и Сикорским в
1941 году выехал в Лондон, где получил портфель министра
юстиции в правительстве генерала Сикорского. По прибытии
в Лондон профессор предпринял серию демаршей через поль-
ский МИД и посольство СССР с целью освободить меня из со-
ветского лагеря, куда я был помещен вопреки советско-поль-
ской договоренности.
В Козельске мы получили право переписываться с семьями,
но обратным адресом должны были указывать: "дом отдыха
имени Горького". Впрочем, я не исключаю, что первоначаль-
но и существовал проект создания дома отдыха в монастыр-
ских помещениях — климат в этой местности был очень здо-
ровым. И тем не менее, название домом отдыха церковных
зданий с пятиэтажными нарами внутри и несколькими сотня-
ми заключенных — замечательный пример советского языко-
творчества.
Название это было причиной и нескольких трагикомических
происшествий. Так, мне рассказывали об одном офицере, ко-
торый получил из дома письмо с укором от жены, что, дес-
кать, в то время как семья чуть с голоду не умирает, сам
он забавляется в доме отдыха. Другой офицер, житель Льво-

105
ва, показал мне письмо от жены, в котором она его просила
приложить все усилия и использовать все свои связи в Со-
ветском Союзе, чтобы власти не уплотняли бы ее жилье. Но
стоит и сказать, что в нашем лагере условия жизни вне
всякого сомнения были много лучше, чем в других советских
лагерях. Нам выдавали по 800 граммов ржаного хлеба, на
обед и ужин мы получали суп и кашу. А в супе можно было
найти кусок мяса или рыбы. Конечно, порции эти были не
так велики, чтобы насытить, но достаточны, чтобы поддер-
жать силы организма. А те из нас, кто соглашался работать
на территории лагеря или за ней, получали дополнительное
питание.
Что касается морального климата в лагере, то мы дела-
ли все, чтобы поддерживать наш дух на достаточно высоком
уровне. Многие из нас по-прежнему надеялись на скорую
помощь. Поляки, вообще, надо сказать, весьма склонйы по-
лагаться на помощь Запада. В начале XIX века мы верили
в Наполеона, во время январского восстания — в Наполео-
на III, во время Второй мировой войны мы не переставали
надеяться на Черчилля...
Одним из наиболее существенных факторов поддержания на-
шего духа была наша духовная жизнь в лагере. Среди нас
было много капелланов, и хотя они и носили такие же мун-
диры, как и все прочие пленные, администрация довольно
скоро поняла, что это не кадровые офицеры. Среди римско-
католических священников я хорошо помню ксендза Войтыня-
ка, заместителя полевого епископа, ксендзов Новака, Зюль-
ковского, Скорела. Ксендз Кантак, профессор Пинской духов-
ной семинарии, был единственным штатским священником, по-
павшим в наш лагерь. Попал он в плен чисто случайно. Он
проводил время в компании знакомых офицеров, когда их
внезапно арестовал советский патруль.
Любые публичные моления в лагере были строго запрещены,
поэтому службы наши принимали характер первохристианских
катакомбных молений. Службу обычно проводили где-нибудь
в укромном месте, причащая кусочками пайкового пшенично-
го хлеба. Ну и кроме того, в каждом бараке была привыч-

106
ка отправления вечерней молитвы во время трехминутной ти-
шины перед сном. И когда около девяти часов вечера кто-
то говорил: "Прошу трехминутной тишины", все замолкали и
погружались в таинство общения с Господом. Чаще всего
это происходило во время прогулок перед сном. Если же мы
видели кого-то из офицеров, прогуливающихся под руку с
ксендзом, можно было не сомневаться, что таким способом
происходит исповедь. И было много примеров того, что лю-
ди, никогда раньше не интересовавшиеся религией, в этих
условиях охотно становились членами христианских общин.
Особенно мне запомнились два таких случая.
В Сочельник 1939 года были арестованы и вывезены все
священники, как католические, так и православные. Един-
ственным исключением стал ксендз Зюлковский, который как
раз в это время сидел в карцере, — он был схвачен на мес-
те "преступления", когда отправлял молитву. Скорее всего,
о нем просто забыли, когда был получен приказ срочно со-
брать и отправить этап духовных особ. Видимо, все они бы-
ли расстреляны, за исключением ксендза Кантака, бывшего
гражданином вольного города Гданьска, что его и спасло.
То есть его можно было считать германским гражданином, а
с Германией в то время у России был военный союз. В кон-
це концов он тоже оказался в Грязовце, лагере под Волог-
дой, куда было свезено около 400 офицеров. Это примерно
три процента от числа всех польских пленных, бывших в со-
ветских лагерях. Мотивы, по которым этим трем процентам
была сохранена жизнь, на мой взгляд, не менее загадочны
мотивов, по которым остальные 97 процентов были ликвиди-
рованы. Позднее в Грязовец были привезены и те польские
офицеры и подхорунжие, что были захвачены во время окку-
пации Литвы летом 1940 года.
Факт, что днем расправы над ксендзами было выбрано Рож-
дество, был настолько символичен, что надолго поверг нас
в уныние. И когда я позже встречал в советских лагерях
православных монахов, утверждавших, что Россией ныне пра-
вят слуги сатаны, я не воспринимал их слова за нонсенс, а
вспоминал предвидения великих русских писателей — Федора

107
Достоёвского, Владимира Соловьева и Д митрия Мережковско-
го и слова Марьяна Зджеховского, великого знатока пра-
вославной психологии, мы с женой были с ним близкими при-
ятелями. Хочу особенно подчеркнуть, что в то Рождество
расправились не только с ксендзами в нашем лагере, но и в
Старобельске. Об этом можно найти свидетельства очевид-
цев*. Это была централизованная акция, но, к сожалению,
нет никакой информации когда, где и как была учинена рас-
права. Среди же останков, эксгумированных Международной
комиссией в Катыни в 1943 году, не было ни одного из
упомянутых ксендзов.
Общими усилиями мы организовали в лагере устный еже-
дневный журнал, который также был весьма важным элемен-
том в поддержании морального духа узников. Обычно чей-
то сильный голос читал подготовленные заранее статьи из
темных уголков церковных хоров, лагерной же администрации
среди тысячи заключенных не так-то было легко и понять,
откуда идет чтение и найти кто читает. В день Святого
Йозефа, 19 марта 1940 года, естественно, наш журнал был
целиком посвящен памяти маршала Пилсудского. Для меня это
было самое трогательное мероприятие из всех, в которых я
когда-либо принимал участие. Международная часть бюлле-
теней обычно базировалась на сообщениях, доступных узни-
кам советских радиопередач и газет. Главными редакторами
ежедневника были бывший студент Виленского университета,
близко связанный с левыми католическими кругами, подпо-
ручик Леонард Коровайчик и доцент кафедры экономики Поз-
наньского университета поручик Януш Либицкий. С послед-
ним меня связывала общая специальность и схожесть наших
взглядов на некоторые аспекты польской политики. Во вре-
мя ликвидации козельского лагеря я провожал его почти до
самого сборного пункта этапа.
Состав лагеря не был постоянным. От нас не только часто
увозили людей, но и привозили небольшие группы пленных из
других лагерей. Так, в 1939 году к нам прибыла группа из

* Ibidem, pp. 31—32.

108
нескольких десятков офицеров-резервистов в штатской одеж-
де, арестованных в Вильно. Они нам рассказали, что после
занятия большевиками города они распространили приказ о
необходимости регистрации бывших польских офицеров. Неко-
торые пришли на регистрационные пункты, с них взяли ка-
кие-то показания и отпустили. Но по прошествии некоторо-
го времени всех, прошедших регистрацию, задержали и на-
правили в Козельск. Я не помню фамилий этих людей, но,
скорее всего, все они лежат в катынской могиле — ни од-
ного из них я не встретил ни в Войске польском, ни потом
за границей.
В начале 1940 года в наш лагерь привезли группу преиму-
щественно штатских людей и разместили их в отдельном бло-
ке, окруженном колючей проволокой и постами охраны, так
что получилась зона в зоне. Из нее довольно часто строем
выводили группы заключенных и вели в туалет, находившийся
во внешней зоне.
Итак, чтобы вступить в контакт с таинственными обитате-
лями внутренней зоны, надо было под каким-нибудь предло-
гом остаться в туалете и дождаться очередную их группу.
Именно таким способом мне и удалось познакомиться с двумя
из них.
Одним был полковник Корнилович, занимавшийся в минис-
терстве обороны вопросами просвещения в армии. Я хорошо
знал его брата, ксендза в ласковском доме слепых под Вар-
шавой. Именно ксендз Корнилович совершил обряд соборова-
ния маршала Пилсудского за несколько минут до его кончины
в 1935 году. Встречался я и со вторым его братом, рабо-
тавшим в Институте общественных наук в Варшаве. От них
мне было известно, что полковник женат на дочери писателя
Генрика Сенкевича. Полковник, можно сказать, был тесно
связан с интеллектуальными кругами довоенной Польши и с
развитием ее духовной культуры. Встреча наша была более
чем сердечной; полковник обеими руками долго пожимал мне
руку и очень радовался встрече. Захватили его во время
поездки на штабном автомобиле где-то на юге Польши. Он
понятия не имел, отчего советские власти считают его осо-

109
бо опасным и поместили во внутреннюю усиленно охраняемую
зону.
Вторым человеком из-за колючей проволоки был подолянин,
назвавшийся Чайковским. Бывало ему на вид лет около со-
рока. Арестовали его за участие в прометейских организа-
циях. Прометеизм — это было народное движение за незави-
симость кавказских народов. В движении этом участвовали
также и поляки, украинцы и представители среднеазиатских
народов. НКВД жестоко расправлялся с участниками промете-
изма, и потому я был сильно удивлен той открытостью, с
которой Чайковский говорил о своей принадлежности к дви-
жению первому встречному незнакомому человеку. Я спросил
его о судьбе нескольких известных мне людей с Подола и
получил исчерпывающие ответы.
Внутренняя зона просуществовала в нашем лагере не боль-
ше двух недель, после чего всех ее узников вывезли в не-
известном направлении. Едва ли кто-то из них остался в
живых.
Еще одним контингентом узников козельского лагеря стала
группа юристов, арестованных на Волыни. От одного из них,
бывшего начальника административного отдела воеводского
управления Луцка, я узнал кое-что о судьбе тамошних моих
друзей. Один из моих друзей, работник воеводского управ-
ления, был арестован, и что с ним случилось — неизвестно.
Группа юристов была в лагере до самого его расформирова-
ния и, видимо, тоже лежит в катынской могиле.
Третьей группой, прибывшей уже после сформирования на-
шего лагеря и начала следствия, были младшие офицеры из
Старобельска. Точного числа я назвать не могу, а назван-
ная мне тогда цифра — 200 человек — кажется сильно пре-
увеличенной. Именно от них мы узнали о существовании ла-
геря военнопленных в Старобельске и о его узниках. По
их рассказам просматривалась явная тенденция к концентра-
ции штабных офицеров в старобельском, а младшего офицер-
ского состава — в козельском лагерях. Однажды, я слышал,
мои солагерники даже пытались наладить переписку с заклю-
ченными Старобельска.

110
 Факт этапирования группы старобельчан в наш лагерь дает
возможность лучше понять некоторые наблюдения Международ-
ной комиссии над катынскими захоронениями. Я имею в виду
то, что определенное количество заключенных старобельско-
го лагеря должно быть в этих могилах, и количество это не
могло превышать двух процентов от общей численности ста-
робельчан. И не стоит повторять ошибочное утверждение
немцев, подхваченное позже Советами, де в катынских моги-
лах лежат только узники Старобельска. Я верю, что место
их захоронения еще будет найдено будущими историками.
В марте 1940 года стало ясно, что решения о дальнейшей
судьбе пленных уже приняты. Об этом совершенно открыто
говорили администрация лагеря и политруки, хотя едва ли
многие из них знали это решение. Тем не менее, это извес-
тие встряхнуло нас.
В начале марта произошло несколько событий, которые,
как я сейчас вижу, имели непосредственное влияние на мою
судьбу. Однажды мой приятель и коллега по университету
Тадеуш Виршилло, работавший в лагере садовником, был
вызван к следователю. Тот, внимательно рассматривая лич-
ное дело Тадеуша, попросил его указать профессоров Ви-
ленского университета, находящихся в лагере. Он назвал
Камарницкого, Годловского и меня, не зная, что я дал о
себе ложные сведения. Следователь, как показалось Та-
деушу, был крайне удивлен моим присутствием в лагере. А
спустя несколько дней меня вызвал комбриг Зарубин. Я был
очень удивлен этив вызовом — к комбригу обычно вызывались
только штабные офицеры, единственным исключением был про-
фессор Комарницкий.
Комбриг довольно радушно встретил меня, и ничто не го-
ворило о его осведомленности в моем звании. Он сказал
мне, что знает, мы принадлежим к двум разным лагерям,
имеем противоположные мировоззрения, но любит иногда по-
дискутировать с представителями другого лагеря. Разговор
наш продолжался больше двух часов. Из него трудно было
понять, что комбрига более интересует. Он расспрашивал
меня о моей предвоенной поездке в Германию, о моих зна-

111
комствах в МИДе. И вообще, он скакал в разговоре с те-
мы на тему. Я старался не упоминать своих федералистских
взглядов и симпатий к программе Пилсудского, провозгла-
шенной им в 1919 году. По-моему, именно эта беседа сыгра-
ла большую роль в моем спасении от участи многих польских
офицеров, расстрелянных в катынском лесу.
Вскоре после этой странной беседы комбриг куда-то
уехал, и я его больше не видел. В Грязовцах мои коллеги
говорили, что он еще появился в лагере в мае 1940 года,
как раз перед их отправкой из Козельска сюда. Мы все бы-
ли убеждены, что этот его отъезд и долгое отсутствие были
связаны с ликвидацией лагеря. В конце марта в лагере по-
явилось новое лицо — высокий, черноволосый полковник НКВД
с большим, мясистым лицом. Мы часто видели его часами гу-
ляющим на монастырском дворе.
Где-то примерно месяц спустя, 30 апреля 1940 года, я
видел его на станции в нескольких километрах западнее
Смоленска, кажется, станция называлась Гнездово, наблю-
дающим за отправкой эшелонов с пленными в Катынь.
Оба этих человека играли не последнюю роль в катынском
деле. Комбриг Зарубин, безусловно, представил своему ру-
ководству подробный рапорт о проведенной им работе и
следствии. Конечно, мы не знаем его решений, предложений
и оценок, если таковые вообще были им сделаны. Рапорт
тот, видимо, лежит в архивах НКВД, и важной задачей бу-
дущих историков будет тщательное ознакомление с его со-
держанием. И я верю, что время это скоро придет, архивы
НКВД будут открыты. Жаль только, что я этого едва ли
дождусь. Высокий же полковник вне всякого сомнения был
организатором и реализатором принятого решения. Если За-
рубин представлял собой интеллигентную часть НКВД, то
полковник был представителем "грязной" части этой пре-
ступной организации.
Одним из непонятных событий, предшествовавших ликвида-
ции козельского лагеря, были всеобщие прививки и профи-
лактические мероприятия по предупреждению заболеваний хо-
лерой и брюшным тифом. Нам тогда такие мероприятия каза-

112
лись вполне естественными и оправданными с точки зрения
предстоящей нам отправки по домам. Сейчас же встает во-
прос: а стоило ли все это делать в отношении людей, кото-
рым и так оставалось жить всего несколько недель и кото-
рые были герметично изолированы от местных жителей? Ведь
фактически это была бесмыссленная трата средств на более
чем четыре тысячи прививок и на оплату медицинского пер-
сонала, их проводившего. Прививки эти проводились в два
этапа. После первого укола пациенты чувствовали легкую
горячку, но она довольно быстро проходила. После второго
укола никаких побочных эффектов уже не было. Размышляя
над этим, мне приходит в голову единственное логичное
объяснение: администрация лагеря сама не знала еще реше-
ния Центра и потому принимала обыкновенные меры по под-
готовке нашего этапирования. Только потом, побывав в со-
ветских лагерях, я узнал, что никаких прививок перед эта-
пами никогда не делают, максимум, на что можно рассчиты-
вать, — баня.
Первый этап в Катынь был отправлен 3 апреля 1940 го-
да, а первым офицером, вызванным на него, был мой колле-
га, командир первой роты 85-го виленского стрелкового
полка капитан Ежи Быховец. После этого, примерно до се-
редины мая, из нашего лагеря каждые несколько дней ухо-
дили, этапы по 300 человек. По рассказам бывших узников
старобельского лагеря, отправлявшиеся в то же время от-
туда этапы были несколько меньшими по числу людей. Ви-
димо, это было вызвано меньшим числом палачей, расстре-
ливавших старобельчан в неизвестном пока месте под Харь-
ковом.
В сборнике "Катынское преступление" я уже писал о высо-
кой степени централизации ликвидации козельского лагеря.
Я был свидетелем приема администрацией лагеря по телефону
приказов Москвы, в которых был указан даже персональный
состав отдельных этапов. От работавших в лагерной канце-
лярии пленных известно, что подобные приказы носили ре-
гулярный характер. И тем не менее, когда через полтора
года — в конце 1941 — начале 1942 годов — генералы Сикор-

113
ский и Андерс и посол Кот обратились к советским властям
с просьбой предоставить им списки польских военнопленных,
им было объявлено, что таких списков не существует.

ПОД КАТЫНЬЮ

Меня вызвали на этап 29 апреля 1940 года. Как только

работавшие в канцелярии пленные сообщили мне о предстоя-
щем отъезде, я пошел попрощаться с наиболее близкими мне
приятелями по лагерю. Особенно мне запомнилось прощание с
профессором Комарницким. Мы с ним расцеловались на проща-
ние, и я уже выходил, как вдруг он меня окликнул. Я по-
вернулся к нему, а он, встав со стула, подошел и большим
пальцем правой руки изобразил крест у меня на лбу, — это
был символ передачи меня под опеку Господа. Выражение его
лица и сам этот жест надолго остались у меня в памяти.
Это было начало моего двухдневного путешествия сначала, в
Катынь, а оттуда — в специальную тюрьму в Смоленске.
Наступил час формирования этапа, и я, взяв свой вещме-
шок, встал в шеренгу своих коллег. Конвойные обыскали нас
и наши личные вещи. Мне тогда бросилось в глаза, что вы-
данный мне вещмешок был иного цвета, чем у остальных
этапников. Но тогда я еще не мог объяснить этого. Сейчас
я уже не помню их цветов, но мне кажется, что мой вещме-
шок был белым, в то время как у всех остальных — красным.
Первое, что бросалось в глаза на этапе, — злые лица
конвойных, разительно контрастировавшие с добродушными
стрелками охраны в Путивле и Козельске. Простые русские
люди, а я их немало встречал в своем детстве, хорошо от-
носятся к ближнему, или, во всяком случае, относились так
перед революцией. Моя мать, до замужества бывшая гувер-
нанткой в аристократическом русском семействе, не раз го-
ворила то же самое, подчеркивая доброту русских людей.
Сейчас же складывалось впечатление, что для конвойных мы
не живые люди, а предметы, которые надо доставить по ад-
ресу, не больше. Нас довольно грубо и тщательно обыскали,

114
отобрав все острые предметы, и под значительно более мно-
гочисленным конвоем, чем мы привыкли иметь в лагере, по-
вели к грузовикам, ожидавшим у ворот зоны.
Мне показалось, на этот раз нас везли другой дорогой,
не той, что мы шли в ноябре прошлого года. Привезли нас
на запасные пути станции, где уже стояли подготовленные
шесть столыпинских вагонов. Вагоны эти так назывались по
имени дореволюционного премьера Петра Столыпина, при ко-
тором они появились в употреблении. Они отличались пол-
ным отсутствием окон в отделениях, а имели единственно
небольшую закрывающуюся щель почти под самым потолком;
двери были сделаны из листового железа и имели замок с
наружной стороны. Впрочем, были и окна, но со стороны ко-
ридора, где обычно располагался конвой. Я уже сказал, что
вагоны эти появились еще в царское время, сразу же после
революции 1905 года, но особенно часто и охотно они стали
использоваться в советское время. Несмотря на то, что я
был сыном железнодорожного служащего, провел много вре-
мени в своем детстве у железной дороги и хорошо помню
столыпинское время, я до того никогда этих вагонов не
видел. Зато за время своего пребывания в Советском Сою-
зе в 1939 — 42 годах я обнаружил, что почти каждый по-
езд имел в своем составе хотя бы один столыпинский ва-
гон. Великое множество поляков близко познакомилось с
этим средством передвижения в те годы.
Каждое отделение вагона было рассчитано на восемь сидя-
щих или на четверых лежащих людей. Нас же поместили по че-
тырнадцать человек: восемь человек на сиденье и по два
человека на каждой из откидных полок. Сидели мы так, что
голова одного была на том же уровне, что и ноги сидящего
выше. Кроме того, на самом верху, на багажных полках, по-
местили еще двоих. Правда, у них было и преимущество —
они могли смотреть сквозь вентиляционное отверстие нару-
жу. Напротив меня сидел доцент Тухольский. Я не знал его
близко, но от коллег слышал, что буквально перед самой
войной он вернулся из Англии, где занимался исследования-
ми в Кембридже. Рядом со мною сидел бородатый поручик,

115
который был химиком и до войны работал представителем
какой-то заграничной фирмы в Польше. В соседнем отделении
ехал поручик Леонард Коровайчик, о нем я уже писал выше,
он был одним из редакторов нашего устного ежедневника.
Составы с зэками в Советском Союзе ходили тогда крайне
медленно. Можно это объяснить и экономически: в тридцатых
годах было построено много промышленных предприятий, но
практически ничего не сделано для расширения сети желез-
ных дорог. Дороги были перегружены, и те составы, что не
имели каких-либо преимуществ, часами ждали своей очереди
на запасных путях. Ну а составы с зэками, естественно, не
имели никаких преимуществ. Но на этот раз наш состав шел
довольно быстро, и уже на рассвете мы были в Смоленске.
Мой отец во время Первой мировой войны работал начальни-
ком участка железной дороги в прифронтовой зоне, а я в то
время учился в гимназии в Орле и часто бывал в этих мес-
тах. Я часто ездил навестить отца на его участке, прости-
равшемся от Орла до Динебурга (ныне Даугавпилс), проезжая
через Смоленск и Витебск.
После короткой остановки на подъездных путях мы снова
тронулись в путь. Ориентируясь по солнцу, всходящему у
нас сзади, мы пришли к выводу, что нас везут в западном
направлении. Я же решил, как потом выяснилось, ошибочно,
что везут нас в северо-западном направлении, именно так
пролегала ветка Орел — Рига. Но, проехав несколько десят-
ков километров, поезд остановился. Снаружи стали доно-
ситься звуки команд, шум движения многих людей, звуки ав-
томобильных моторов. У нас, как я уже говорил, не было
окна, и потому было трудно сориентироваться, где мы и что
происходит снаружи. Но сработал "внутренний телеграф", и
от отделения к отделению стала разноситься весть: нача-
лась разгрузка.
Где-то через полчаса в наше отделение пришел высокий
полковник НКВД, которого я уже упоминал. Он назвал мою
фамилию и приказал с вещами идти за ним. Меня это страш-
но удивило: обычно для перевода зэка в другое место ис-
пользовался простой стрелок. Полковник же в войсках НКВД

116
— фигура значительная, и в советской иерархии, он занимал
положение значительно выше армейского полковника. Присут-
ствие столь высокого чина подчеркивало серьезность отноше-
ния к нашему этапу и к моей персоне, коль скоро он лично
пришел за мной.
Идя за полковником по коридору, до меня долетели слова
зэков, решивших, что литовское правительство потребовало,
видимо, от Советов моей выдачи. Литва в то время еще была
суверенным государством, хотя там и были уже советские
военные базы. И предположение о литовском участии в моем
освобождении основывалось еще и на том, что многим была
известна моя деятельность на поприще польско-литовского
федерализма. Это фактически было одним из элементов поли-
тической программы Пилсудского, хотя и нельзя сказать,
что идея была популярна в Польше и Литве. Тем не менее,
Пилсудский пытался сделать шаги в направлении создания
федерации, но враждебность польских и литовских национа-
листических кругов свела к нулю его усилия.
Выйдя из вагона, я почувствовал острые" запахи весны с
полей и перелесков, где местами еще лежал снег. Было чуд-
ное утро, высоко в небе заливался жаворонок. Чуть в сто-
роне от нашей стоянки была станция, но я не увидел на ней
ни души. Локомотив наш уже отцепили, и он уехал. С другой
стороны состава доносились какие-то звуки, но что там про-
исходит, я не видел. Полковник спросил меня, не хочу ли
я попить чайку, он так и сказал — "чайку". Ничто в его
виде и поведении не выдавало его занятия, а ведь он был
начальником команды палачей, уничтожавших моих товарищей.
Мы подошли к уже освобожденному от зэков вагону. Пол-
ковник приказал мне войти в одно из отделений, закрыл
дверь и приказал солдату присмотреть за мною и принести
"чайку". Солдат спросил, есть ли у меня сахар, а через
некоторое время принес чайник с кипятком и всыпанной туда
заваркой. Я достал сухой паек, выданный нам перед этапом:
сахар, хлеб и селедку. По советским понятиям такой завт-
рак на этапе — просто шик.
Снаружи снова слышался звук моторов и какое-то движе-

117
ние. Конвойный стоял в коридоре и, повернувшись, смотрел
из окна, но оно выходило на другую сторону. Я забрался на
верхнюю полку, сказав конвойному, что хочу полежать после
долгой и неудобной дороги. Он не возражал. Я же прильнул
к вентиляционному окошку.
Перед поездом было ровное место, слека поросшее травой.
Оно напоминало площадку дровяного склада или чего-то в
том же духе. С одной стороны к площадке подходила дорога,
доходящая прямо до железнодорожной колеи, с другой — ее
окаймлял кустарник. Площадка была окружена плотным коль-
цом солдат в форме НКВД. Они стояли в боевой готовности,
с примкнутыми штыками. Штыки эти бросились мне в глаза —
ничего подобного в отношении к нам мы раньше не видели;
даже в прифронтовой полосе, во время захвата нас в плен,
солдаты не примыкали штыков. Оно и понятно — в современ-
ной войне штык скорее символ, чем действительно оружие.
Насколько мне известно, примыкание штыков в условиях ты-
ловой службы означает только акцентирование на важности
порученного задания, не больше. И, естественно, вставал
вопрос: для чего конвойным понадобились штыки? Ведь у по-
ляков даже перочинные ножи были изъяты, а об оружии не
было и речи.
В это время подъехал автобус. Это был в общем-то ничем
не примечательный пассажирский автобус, разве только он
был несколько меньше тех, к которым мы привыкли в своих
городах. Автобус вмещал около тридцати человек, вход рас-
полагался сзади, окна были закрашены белой краской. И я
вновь задался вопросом: для чего закрашивать окна? Тем
временем автобус задним ходом подъехал к соседнему ваго-
ну и встал так, что пленные могли входить в него прямо
из вагона, не ступая на землю. С обеих сторон его окружи-
ли энкаведешники.
Автобус приезжал примерно каждые полчаса за новой пар-
тией зэков. Из этого я сделал вывод, что отвозили их не
очень далеко от нашей стоянки. Вывод этот приводил к но-
вому вопросу: для чего, если маршрут не был столь длин-
ным, транспортировать зэков столь сложным способом, а

118
не повести их, как это делалось раньше, просто под кон-
воем?
Посредине площадки стоял тот самый высокий полковник
НКВД, который увел меня от других зэков и которого я так
часто видел во время ликвидации козельского лагеря. Из
его вида было совершенно ясно, что он руководил операци-
ей. Но какова ее цель? Признаюсь, что в тот солнечный ве-
сенний день мысль о расправе мне просто не пришла в голо-
ву. Чуть в стороне стояла черная машина без окон, а рядом
с ней стоял пожилой, старше пятидесяти лет, капитан НКВД.
Спустя некоторое время — у меня не было часов, но мне
кажется, это было уже после полудня, — пришел энкаведеш-
ник и велел мне с вещами следовать за ним. Мы с ним вы-
шли на ту самую площадку, которую я только что наблюдал
из вентиляционной щели купе. Мы подошли к тому самому чер-
ному автомобилю без окон, там уже стояли и полковник и
пожилой капитан. И только здесь я догадался, что это и
был тот знаменитый "черный ворон", который развозит зэ-
ков по московским улицам.
Полковник передал меня попечению капитана, велевшему
мне войти внутрь воронка. Вход в него также был с задней
стороны. Сначала я прошел две боковые скамеечки, на кото-
рых, видимо, располагались конвойные, а потом, поднявшись
по приступке, я оказался в узком коридоре, по обе стороны
которого было сделано по три небольшие камеры. Итак, это
узилище на колесах было приспособлено под перевозку шести
зэков. Из-за глухих дверей камер и хорошей звукоизоляции
зэки не могли ни увидеть, ни услышать друг друга.
На скамеечках у входа сели двое конвойных с карабинами,
но штыков на карабинах у них не было. Безусловно, в при-
мыкании штыков на карабины в определенных ситуациях была
своя символика, но тогда я не мог ее разгадать. Мне было
приказано занять место в одной из камер. Была там малень-
кая узкая скамейка, на ней я и уселся. Дверь камеры за-
крылась, и наступила абсолютная темнота. Через мгновение
машина тронулась.
Я вдруг подумал, что меня везут на казнь. Еще раз хочу

119
напомнить, Советский Союз не подписал ни одной из конвен-
ций о положении военнопленных, значит, вполне логично
было предположить, что часть из них могла быть расстре-
ляна, а другая, к которой не было каких-либо претензий,
могла быть использована на разнообразных работах интен-
сивной программы экономического развития, проводимой то-
гда в СССР. Особенно это должно касаться разного рода
специалистов: инженеров, врачей, агрономов. Кроме того,
что меня можно было причислить к так называемым советоло-
гам, я не мог найти никакого иного объяснения в решении
советских властей как-то использовать меня. Я начал мо-
литься.
Через полчаса машина остановилась, заскрипели ворота, и
мы въехали на какой-то двор. Начался новый этап моей во-
енной судьбы.

120
 ГЛАВА IV

ОТ КАТЫНИ ДО КУЙБЫШЕВА

СМОЛЕНСКАЯ ВНУТРЕННЯЯ ТЮРЬМА НКВД

(30 АПРЕЛЯ — 5 МАЯ 1940 ГОДА)

В предыдущей главе я описал мое короткое пребывание

на станции около катынского леса и обстоятельства, кото-
рые спасли меня от расстрела в этом лесу. Это был пере-
ломный пункт в моей военной судьбе. Только много позже я
понял, что в момент передачи меня на попечение капитана
НКВД я перестал быть военнопленным, а стал политзаключен-
ным, и передавали меня в другой отдел НКВД. И еще боль-
ше времени ушло у меня, чтобы понять, что не моя скром-
ная особа, не мои публикации о советской экономике, ни
даже моя изданная виленским Институтом Восточной Европы
книга о Ленине-экономисте послужили поводом к изменениям
в моей судьбе, а мои поездки в Германию в 1936 — 37 годах
и изучение гитлеровской экономики. Видимо, НКВД был уве-
рен, что я обладаю некими данными о закулисных событиях
в Германии. И весь парадокс ситуации состоял в том, что я
уже не раз о том писал в своих воспоминаниях, был сторон-
ником польско-немецкого сближения, НКВД же меня обвинял
в шпионаже на германской территории в пользу Польши.
Итак, через примерно полчаса машина остановилась, скрип-
нули, открываясь, тяжелые ворота, машина въехала на ка-
кой-то двор, ворота, скрипнув, закрылись за нами. Двери
моей камеры открылись, и мне было приказано выходить. Я
вышел во двор, окруженный со всех сторон высокими сте-

121
нами. Перед нами стоял дом, совершенно не похожий на
тюрьму: большинство окон не было зарешечено, только ок-
на первого этажа были забраны металлическими прутами. На
этот первый этаж меня и привели, там было что-то вроде
канцелярии. Капитан сел за письменный стол, а двое кон-
войных начали меня обыскивать. Мне было приказано раз-
деться и снять мои высокие желтой кожи кавалерийские са-
поги, которые тут же были внимательно осмотрены — не
спрятал ли я в них чего. Но, вообще, обыск был довольно
поверхностным. Никто не заглянул мне в рот, да и вообще,
осмотрели мои вещи не очень тщательно, что совсем не по-
хоже на советские тюремные обыски. На мой вопрос, где я
нахожусь, капитан любезно ответил, что это смоленская
внутренняя тюрьма НКВД.
После обыска и написания некоего подобия справки о мо-
ем прибытии в тюрьму меня провели в камеру. Было это до-
вольно обширное помещение, но выглядело оно довольно по-
нуро: цементный пол, свет, падающий через зарешеченное
окно. Правда, через это окно я мог видеть ноги людей, хо-
дящих по двору. Вдоль стены располагались три ряда под-
нимаемых на день кроватей, точнее, досок для сна*.
По моим подсчетам, получилось, что камера вмещает око-
ло тридцати зэков. Кстати, мне было сказано, что я могу
опустить любую из кроватей и что обычный тюремный запрет
спать днем на меня не распространяется. Кроме того, мне
принесли матрац, полотенце и наволочку, а в углу камеры
лежало несколько одеял и подушек, их мне тоже было разре-
шено брать в любом количестве. В другом углу стояла пара-
ша, но опять-таки мне было сказано, что по первому требо-

•Александр Исаевич Солженицын в своей известной повести "В

круге первом" описывает эти кровати и добавляет, что они были
типичными в московской бутырской тюрьме. Но в мою бытность их
там уже не было. В марте 1941 года, уже после вынесения мне при-
говора, я провел некоторое время в общей камере бутырской тюрь-
мы, и тогда там был просто примитивный ряд нар, как в лагерных
бараках. (Прим. автора.)

122
ванию надзиратель будет водить меня в туалет. Почти сразу
же после этого мне принесли обед и ужин — был уже вечер.
Капитан разрешил мне без ограничения пользоваться тюрем-
ным ларьком. Конечно, если у меня есть деньги, а было их
у меня совсем немного. Капитан посоветовал мне закупить
на все деньги сахар и масло, которое я могу получить на
следующее утро. Еще он спросил меня, не хочу ли я полу-
чить несколько книг. Я ответил, что буду только рад.
Во время всех этих разговоров, перемещений и моих вы-
ходов в туалет, у меня сложилось впечатление, что в под-
вале смоленского НКВД, так называемой внутренней тюрьме,
я в то время был единственным заключенным. Еще больше в
этом меня убедил тот факт, что в тюрьме не было ни опре-
деленного времени раздачи пищи, ни шума, сопутствующего
ей. Все шесть дней моего там пребывания надзиратель начи-
нал разогревать пищу для меня на небольшом примусе, уви-
дев через открытую кормушку19, что я проснулся. Обед же
для меня, как я понял, приносили откуда-то снаружи. Все
остальное время в тюрьме стояла полнейшая тишина: не бы-
ло слышно ни голосов, ни других звуков, только изредка —
шаги ходящего по коридору надзирателя.
Из окна я видел стоявший во дворе ряд железных шкафов.
Их емкость и сделанные в них вентиляционные отверстия
свидетельствовали о том, что они предназначены для содер-
жания в них людей. Думается, что это было что-то вроде
особо изощренной пытки — содержать в этих шкафах живых
людей20. Я как-то спросил надзирателя о предназначении
этих шкафов. Он мне ответил, как о чем-то само собой ра-
зумеющемся, что, когда тюрьма была полна заключенных, их
использовали при проведении допросов. Посидев в советских
лагерях и тюрьмах, я имел возможность познакомиться с
подобными вещами поближе и несколько раз сидел в таких
шкафах. Точнее, стоял. Вообще, они не были орудиями пы-
ток, а служили для кратковременной изоляции зэков в ко-
ридорах и у дверей кабинетов следователей, помогая избе-
гать контактов и встреч зэков между собой. И лишь иногда
шкафы служили "мягким" средством воздействия на подслед-

123
ственных, упорно отказывающихся давать требуемые от них
показания. Но тем не менее они не имели ничего общего с
теми изощренными методами пыток, что практиковались в то
время, например, в московской лефортовской тюрьме. В смо-
ленской же тюрьме шкафы были не более чем напоминанием
недавнего прошлого и, как мне показалось, уже не были
нужны.
Сейчас, спустя тридцать лет, пережитое мною в смолен-
ской внутренней тюрьме помогает лучше понять парадокс ка-
тынской трагедии. Решение о расстреле польских пленных
было принято в условиях наступившей после ежовских чисток
передышки. Уже был уничтожен цвет руководства Красной
армии, видные советские партийные и государственные ру-
ководители, целый ряд видных коммунистов, и среди них —
много лидеров Польской коммунистической партии, вызванных
на "родину мирового пролетариата" и там расстрелянных, и
многие тысячи ни в чем не повинных партийцев и беспартий-
ных граждан. Пустая смоленская тюрьма, ставшие ненужными
шкафы-карцеры — все это свидетельствовало о наступившей
передышке. Да и это не только мои умозаключения, подобные
же взгляды, что 1939 — 40 годы были периодом ослабления
массового террора и некоторого улучшения условий жизни
народа, я не раз слышал от узников в советских лагерях.
Или еще такой факт, я не помню в это время случаев голод-
ной смерти в лагерях. Ветераны лагерей рассказывали мне,
что-де в 1939 году им даже не выдавали индивидуальной
хлебной пайки, хлеб просто лежал на столе, и каждый мог
отрезать себе столько, сколько ему хотелось. Складыва-
лось ощущение, что лагерный режим становится близким то-
му, что был описан Достоевским в его "Записках из мерт-
вого дома"21.
В моих глазах снижение террора было связано с назначе-
нием на пост народного комиссара внутренних дел Лаврентия
Берия, заменившего дегенеративного фанатика Николая Ежо-
ва22. Берия несколько подправил политику сталинского тер-
рора: ввел 20-минутную прогулку для заключенных, разрешил
им пользование тюремной библиотекой, вернул до некоторой

124
степени чувство безопасности руководителям промышленнос-
ти, посылал специальные комиссии для расследования причин
высокой смертности в лагерях, но одновременно был непре-
клонен в проведении пыток, жестокостей, ссылок там, где
они, по его мнению, были необходимы. Дочь Сталина Светла-
на Аллилуева пишет в своих воспоминаниях*, что когда ее
мать, покончившая позже жизнь самоубийством, попросила
Сталина не приближать к себе глубоко ей антипатичного Бе-
рия, тот ответил, что Берия — замечательный чекист. Бе-
зусловно, Сталин был прав. Со времен моего земляка Дзер-
жинского, как, впрочем, и во времена Ягоды, НКВД похо-
дил на сумасшедший дом, охваченный страхом перед агента-
ми буржуазии, шпионами и вредителями. Берия же старал-
ся превратить НКВД в модернизированную службу террора,
стараясь оперировать не только страхом, но и полицейским
давлением как политическим оружием.
Маркс говорил о необходимости диалектичного подхода к
социальной жизни общества. Берия был прекрасным диалекти-
ком террора, убийств и депортации. Мы не знаем, кто имен-
но решил расстрелять польских офицеров в Катыни — Сталин,
Берия или Меркулов23, но хорошо известно, что оно было
принято после тщательного индивидуального изучения плен-
ных в лагерях в Козельске, Старобельске и Осташкове. Мы
также знаем, что расстрелом руководили из Москвы, т.е. он
был централизован, именно об этом говорят те телефонные
переговоры с комендатурой козельского лагеря, что я опи-
сал в "Катынском преступлении". Решение о расправе было
принято Москвой не в условиях войны или политической на-
пряженности, а, напротив, в период некоторой внутренней
разрядки, свидетелем которой я был во время моего пребы-
вания в смоленской тюрьме.
Итак, решение о катынской расправе было принято на выс-
шем уровне советского руководства и именно в тот период,
когда ощущалось некоторое снижение силы террора. Но то-

•Имеются в виду книги Светланы Аллилуевой "Двадцать писем к

другу" и "Всего один год". (Прим. переводчика.)
125
гда возникает вопрос: а на чем основывалось это решение?
Сейчас в некоторых кругах наблюдается процесс реабилита-
ции Сталина. Утверждается, что, уничтожив ряд известных
коммунистов, армейских командиров и руководителей промыш-
ленности, он совершил огромную ошибку, и тем не менее
сталинизм-де был исторически обоснован и даже необходим,
и якобы даже отвечал коренным интересам советского госу-
дарства. Советское руководство нехотя пошло на признание
ошибочности ликвидации кулаков, расправы с Николаем Бу-
хариным, виднейшим после Ленина теоретиком большевизма,
реабилитированы расстрелянные руководители Польской ком-
мунистической партии, но ни Хрущев, ни Брежнев так и не
признали ответственности СССР за расстрел в Катыни плен-
ных польских офицеров. Неужели до сих пор считается, что
этот расстрел отвечал интересам советского государства?

НАЧАЛЬНИК ТЮРЬМЫ

На другой день после моего перевода в смоленскую тюрь-

му был праздник 1 мая — один из тех праздников, которые,
по мысли творцов революции, должны занять место традици-
онного празднования Рождества. Вторым таким торжеством
является ежегодное празднование 7 ноября — дня Октябрь-
ской революции. Как обычно, это был выходной, и так слу-
чилось, что капитан лично принес мне в камеру заказанные
книги. Одну из них, кстати сказать, я прочел с большим
интересом. Это было описание советских полярных экспеди-
ций и советской инвестиционной политики на Крайнем Се-
вере.
Мы, поддавшись праздничному настрою, проникавшему даже
сквозь тюремные стены, разговорились. Капитан сказал мне,
что занимает пост начальника смоленской тюрьмы и исполня-
ет обязанности начальника внутренней тюрьмы НКВД. Вообще,
в той долгой беседе он больше говорил о себе, чем рас-
спрашивал меня. По его словам, он был уроженцем Гродно и
часто имел дело с поляками. Очень много говорил об улуч-

126
шении жизни в стране, о народном образовании, рассказал
мне о замечательном детском садике, в который ходит его
внучка, о ботиночках и платьице, что он ей недавно спра-
вил. Внучка была для него чуть ли не единственным светом
в окошке. Постепенно наша беседа стала теплой, почти то-
варищеской.
Я спросил его о причинах моего отделения от моих това-
рищей по лагерю. Он не знал, ведь он — только начальник
тюрьмы, но, насколько ему известно, меня считают "боль-
шой птицей", мною интересуется правительство и относить-
ся ко мне приказано иначе, чем к другим заключенным.
На мой вопрос, обязан ли я своим арестом и помещением
в тюрьму именно этому интересу ко мне советского прави-
тельства, капитан сказал: "Вы вовсе не арестованы". И до-
бавил, что он получил приказ содержать меня до получения
инструкций из Москвы. Не в гостинице же меня содержать,
на это у него нет ни людей, ни средств, вот меня и помес-
тили в камеру. По его словам, во внутренней тюрьме случа-
лось быть и другим большим людям. Он же де старается сде-
лать мое пребывание как можно более приятным и удобным.
Честно сказать, я слушал все это с большим скептициз-
мом. Однако неделю спустя, на первом допросе на Лубян-
ке, когда следователь показал мне подписанный генеральным
прокурором СССР ордер на мой арест, я понял, тот капитан
был прав. В его глазах ни я, ни те поляки, которых пала-
чи в форме НКВД расстреливали в Катынском лесу, не были
арестованы.
Я не выдержал и спросил его, а куда отправлены мои то-
варищи. Он ответил, что дела военнопленных вне его ком-
петенции, он ведь только начальник тюрьмы. Меня же судь-
ба товарищей мучала не меньше моей собственной. По тому,
как с нами обращались на этапе от Козельска, было совер-
шенно ясно: нас не передают союзникам, не выдают немцам
и не отправляют по домам — в любом из этих случаев к нам
должны были относиться лучше, а не хуже, чем до того. И
я никак не мог взять в толк, почему от поезда пленных не
повели пешим этапом, а возили мелкими партиями на автобу-

127
се. И почему его окна были закрашены? Было похоже, что
кому-то очень хотелось скрыть от местных жителей присут-
ствие польских офицеров. Но никогда до того ничего подоб-
ного не было. Например, в 1939 году мы строем шли с ки-
евского вокзала к столовой, где нас кормили обедом, и шли
на глазах у толп народа. К нам подбегали женщины, суя в
руки то кусок хлеба, а то и немного денег. Чем же объяс-
нить такую вдруг появившуюся скрытность?
И все-таки я не допускал возможность расправы. Скорее,
их переводили в другой лагерь, с более тяжелыми условиями
содержания. Но и это допущение никак не объясняло ни гру-
бости конвоя, ни закрашенных окон автобуса, ни телефоно-
грамм из Москвы. И я еще раз спросил моего собеседника,
не перевели ли моих товарищей в какой-нибудь лагерь в ок-
рестностях Смоленска. Он ушел от ответа. Но я вновь по-
вторил свой вопрос, когда он на следующий день пришел ко
мне в камеру. Но и на этот раз он мне только сказал, что
вокруг города много разных лагерей, а ответа на вопрос я
так и не получил.
Через несколько часов после нашей беседы дверь в камеру
отворилась, и капитан, не переступая порога, подал мне
миску с отварными макаронами, обильно политыми маслом, и
тремя котлетами сверху. Он хотел, видимо, чтобы и я по-
чувствовал праздник. Макарон было так много, что я не
смог съесть их за один раз, и на следующий день надзира-
тель три раза разогревал их мне на примусе.
Сейчас, размышляя о тех днях, мне кажется, я понимаю
поведение капитана. Он был не только видимо от природы
добрым человеком, но и прекрасно понимал, в отличие от
меня, особенность моей судьбы.
Когда-то мне попался рассказ, автора и название я уже
не помню, а писалось в нем о приговоренном к смерти. И
вот когда во время казни веревка под его весом оборва-
лась, все, включая и публику, и палача, стали его друзья-
ми, все пытались как-то ему помочь. И в Древнем Риме, ес-
ли осужденному или гладиатору удавалось чудом избежать,
казалось бы, неминуемой смерти в кровавых игрищах, зрите-

128
ли безоговорочно вставали на его сторону и требовали по-
дарить ему жизнь. Это черта человеческой натуры — мило-
сердие. Так было и с Урсусом и Лидией в романе Сенкеви-
ча "Quo Vadis". Вот и моя судьба, чудесное избавление от
расправы под Катынью, в глазах энкаведешников выглядела
чем-то вроде оборвавшейся во время казни веревки. И же-
лание помочь, принять участие во мне, охватило не только
доброго по натуре начальника тюрьмы, но и полковника, ру-
ководившего катынской расправой. Помните, первое, что он
сделал, отделив меня от товарищей, — он предложил мне по-
пить чайку.
Был и еще один человек, сыгравший одну из главных ро-
лей в происшедшем в Катыни. Я имею в виду комбрига Зару-
бина, бывшего высшей властью в козельском лагере. Про-
фессор Вацлав Комарницкий, покинувший лагерь с последним
этапом в середине июня, рассказывал мне, что Зарубин то-
гда вновь появился после долгого отсутствия в лагере. Был
он добродушным и вежливым. А этот последний этап был от-
правлен уже не в Катынь, а в лагерь в Грязовце, где ус-
ловия были вполне сносными.
Я убежден, психология палачей, энкаведешников и геста-
повцев, очень сложна для понимания. А в случае советских
гебистов — особенно сложна, ибо люди эти специально под-
готовленные и натренированные в "диалектическом понимании
жизни".

ЭТАП в МОСКВУ ( 5 — 6 МАЯ 1940 ГОДА)

Во внутренней тюрьме смоленского НКВД я пробыл около

пяти дней. Пятого мая я уже готовился ко сну, как вдруг
мне было приказано собирать вещи — конвой ждет. Через не-
сколько минут я уже был в тюремной канцелярии. Там меня
передали четырем конвойным, они обыскали меня, стараясь
найти у меня нож или другое оружие. Капитана при этом
не было, я его вообще не видел два последних дня своего
пребывания в Смоленске. Интересно, чем это было вызвано:

129
перестал интересоваться мною или получил новые инструк-
ции об отношении ко мне? Уходя, я поблагодарил надзира-
теля за его заботу, он отдал мне честь и пожелал счаст-
ливого пути. Он мне напомнил хорошо вымуштрованного ун-
тера царской армии, я много их видел в своем детстве.
Из канцелярии меня вели так, что двое конвойных шли
впереди, а двое других — сзади меня с пальцами на спуско-
вом крючке. Так мы вышли из тюрьмы и пошли по тюремному
двору, где стояла, кажется, та же самая машина, на кото-
рой меня сюда привезли со станции Гнездово или Гнездовая.
Я усмехнулся безоружный, на защищенном стенами дворе: я
не мог представлять никакой угрозы конвою и уж тем бо-
лее не мог убежать. Так для чего же держать пальцы на
курках пистолетов? Я повернулся к одному из конвоиров, но
тот мне зло приказал идти не оглядываясь. Мы подошли к
машине, я вновь занял место в маленьком собачнике, à двое
конвойных уселись на скамеечке у входа в машину. Машина
тронулась, и через несколько минут мы уже были на стан-
ции. Мы остановились чуть поодаль от станционных зданий.
На площадке, огороженной штакетником, стояла группа людей
под охраной вооруженных энкаведешников. Это были в основ-
ном мужчины средних лет. Почти каждый из них имел гряз-
ный мешок, перевязанный веревкой и висящий за плечом, —
знаменитая русская котомка. Было там и несколько пожилых
женщин, очень похожих на дореволюционных паломниц, ходив-
ших от монастыря к монастырю и иногда доходивших аж до
Гроба Господня в Иерусалиме. Несколько подростков с вы-
зывающим взглядом, арестованные, скорее всего, за хули-
ганство, дополняли группу. Начальник конвоя скомандовал
им сесть на землю и стал считать зэков, называя каждого
по фамилии и сверяясь со списком. Вид этой толпы, покор-
но подчиняющейся грубым приказам одетых в теплые шинели
конвоиров, был замечательной иллюстрацией советской сис-
темы и ее реалий.
С шумом на станцию пришел пассажирский поезд, к нему
было прицеплено два тюремных вагона — еще один символ
сталинской России. Эти два вагона остановились как раз

130
напротив нашей группы. Конвой открыл калитку на перрон,
и зэки гуськом потянулись к вагонам. Я вошел в вагон по-
следним. Вагонные отделения были плотно набиты зэками.
Для меня же было приготовлено специальное отделение с
лавкой, на которой можно было удобно вытянуть ноги. Мои
конвойные попеременно дежурили у зарешеченной двери в мою
камеру. А всего в коридоре было двое конвоиров: один был
приставлен ко мне, а другой — наблюдал за остальными ка-
мерами и время от времени выводил зэков в туалет. В ва-
гоне стояла духота и шум. Особенно шумно вели себя под-
ростки, часто вступая в пререкания с конвоем.
Поезд часто останавливался в пути, и на некоторых стан-
циях выводили небольшие партии зэков. Мне почему-то ка-
жется, что в основном это были крестьяне без прописки,
жившие в городах и вот теперь этапированные к месту жи-
тельства. Сталин, проводя коллективизацию деревни, ввел
и некоторые институты крепостничества. В XVIII — начале
XIX века было совершено нормальным явлением вылавливание
крестьян, нелегально покинувших места своего жительства и
препровождаемых назад под полицейским надзором. Впрочем,
и отмена в 1861 году крепостного права не принесла кре-
стьянам свободы передвижения. По-прежнему крестьянская
община оставалась податной единицей, и крестьянин, решив-
ший пойти на заработки в город и желавший сохранить за
собой надел, должен был заручиться согласием всей общины.
Так продолжалось до самой столыпинской реформы, избавив-
шей крестьян от привязанности и зависимости от общины.
Коллективизация же возродила эту зависимость. До сегод-
няшнего дня член колхоза не может поселиться в городе,
не получив предварительно на то согласие сельсовета. В
сталинской России тюремные вагоны не только перевозили
политических заключенных, но и регулировали миграцию на-
селения из сельских районов в города и обратно.
Во время нашей поездки произошел случай, сильно меня
заинтриговавший, но окончательно понял его я только пос-
ле эксгумации катынских могил. Когда мы садились на по-
езд, один из моих конвоиров встретил своего приятеля, то-

131
же конвойного в одном из прибывших вагонов. Судя по их
радостной встрече, они давно не виделись. И вот как-то
ночью, когда мой конвойный нес караул перед моей камерой,
его приятель пришел к нему поболтать. Я лежал с закрыты-
ми глазами и делал вид, что сплю. Говорили они шепотом,
и я мог понять только отдельные слова, но все-таки по-
нял, речь шла о польских пленных. Однако одну фразу я
хорошо расслышал: "А этого везем в Москву на расстрел".
Я не придал особенного значения этим словам: ну откуда
простому конвойному знать мою судьбу, в советской гос-
безопасности строго соблюдается секретность. Но вот то,
что они так долго разговаривали о судьбе польских плен-
ных, это меня сильно заинтересовало. Ну, казалось бы, ка-
кое им, низшим чинам, дело до наших судеб? И не раз потом
я возвращался в мыслях к моим ощущениям от беседы этих
стрелков НКВД. И только весной 1943 года я понял Смысл
слов конвойного. Вероятнее всего, он был конвойным и во
время проведения расстрела в Катыни, а может, и принимал
в нем участие. А коли так, он знал участь пленных поляков
и просто не мог сомневаться, что мой удел будет таким же.
Скоро, убаюканный покачиванием вагона и шепотом конвой-
ных, я заснул. Проснулся я уже днем, в коридоре было шум-
но. Спавшие в своем купе конвойные уже были на ногах. По-
езд остановился, и вскорости меня вывели из вагона. Про-
хожие, бедно одетые и с грустными лицами, быстро проходи-
ли мимо нас, стараясь не смотреть в нашу сторону. Конвой-
ные вынули пистолеты, а двое из них, шедшие сзади меня,
направили свое оружие на меня. Мы шли, как и в Смолен-
ске, боковым ходом, и тут я услышал, как какой-то парниш-
ка крикнул приятелю: "Костя, Костя, смотри, троцкиста ве-
дут". И тут же к нашему конвою присоединилась стайка ре-
бятишек, которым, видно, очень уж хотелось посмотреть на
живого троцкиста.
Меня посадили в воронок, и он тут же тронулся. Через
некоторое время я услышал звук открываемых ворот, и мы
въехали в какой-то двор. Мне приказали выходить. Мы бы-
ли во внутреннем дворе знаменитой Лубянки. Но мне не да-

132
ли рассмотреть так хорошо знакомую по студенческим годам
Лубянскую площадь. При Сталине она была переименована в
площадь Дзержинского.

ЛУБЯНКА (6 МАЯ 1940 ГОДА)

Меня привели в помещение, напоминающее обыкновенную

контору. Письменные столы, служащие, барьер, отделяющий
персонал от "клиентов", — все как в любом учреждении. Мне
сказали назвать себя. Я спросил, где я нахожусь, в Лубян-
ке? Мне ответили, что да. Потом меня отвели в "комнату
ожидания", где я мог присесть. Через некоторое время над-
зиратель, появившись из боковых дверей, велел мне следо-
вать за ним. Он привел меня в маленькую комнату, очень
похожую на кабину лифта. Скоро в комнату пришла невысо-
кая женщина в белом докторском халате, в очках с толсты-
ми стеклами. Выражение ее лица было довольно симпатичным,
но сама она казалась некрасивой. Мы постояли немного в
молчании, потом она сказала: "Ну вот и приехали". Сама по
себе фраза ничего не значит, но интонация и условия' могут
сделать ее наполненной особым смыслом. Мне послышалось в
ее словах участие. Она почти по-дружески спросила меня:
"Ну как вы себя чувствуете?" Я удивился такому вопросу и
ответил: "Так, как может чувствовать себя человек в тюрь-
ме". Она посмотрела на меня: "Я не про то. Здоровы ли
вы?" Потом спросила меня, не болел ли я венерическими за-
болеваниями. Она хотела еще что-то спросить, но в это
время двери, через которые она пришла, отворились. Види-
мо, это было знаком, и она тут же вышла. Тут же открылись
и двери в "комнату ожидания", куда я и вернулся.
Я задумался, что мог значить этот эпизод? Если это был
врачебный осмотр, то его, собственно, не было, да и не
было никакой необходимости приводить меня для осмотра в
отдельную комнату. Если же она хотела что-то узнать от
меня, то это было просто глупо. Я решил, что это некая
хитрость, которая должна была различными неожиданностями

133
приготовить человека к следствию, ошеломить его и сде-
лать более податливым.
Потом меня отвели в фотолабораторию, где сфотографиро-
вали во всех возможных ракурсах и сняли отпечатки паль-
цев. После фотолаборатории меня вновь тщательно обыска-
ли, отобрав все, как они говорили, металлические предме-
ты: перочинный ножик, мелочь, портмоне, окантованное ме-
таллической полоской, и срезали все пуговицы, которые по-
чему-то были признаны металлическими. Все изъятые у меня
вещи были сложены в специальный мешочек, который мне обе-
щано было вернуть при возможном освобождении, либо при
переводе в другое место содержания. Отбирая у меня на-
тельную иконку Богоматери Остробрамской, надетой мне на
шею женой перед уходом на фронт, энкаведешник пытался
мне объяснить, что Бога нет, но в конце концов успокоил-
ся и занес ее в список изъятых у меня вещей. Иконку эту
я еще видел среди своих вещей восемь месяцев спустя, ко-
гда меня переводили в бутырскую тюрьму, но ее уже не бы-
ло во время моего освобождения в апреле 1942 года.
Энкаведешник хотел оторвать подковки от моих замеча-
тельно удобных сапог, но после моих протестов оставил
эту идею и просто изъял их, сказав-де, я буду обут в тю-
ремную обувь. Так я и ходил по тюрьме, в кавалерийских
брюках и в некоем подобии лаптей на ногах, выданных мне
из тюремного склада. При переводе с Лубянки в бутырскую
тюрьму сапоги мне были возвращены, но мне все же приш-
лось вскорости с ними расстаться. Никакая кожа не выдер-
жит долгого контакта со снегом, и в лагере я сапоги те
продал. Купил их у меня работник лагерного отдела плани-
рования, заплатив мне хлебом. Так что благодаря своим са-
погам я на несколько недель был избавлен от постоянного
чувства голода.
Надо сказать, что советский обыск — это не только обыск
личных вещей. Они внимательно изучают и тела зэков, на
которых и в которых можно укрыть "недозволенные" предме-
ты. Здесь, на Лубянке, я впервые подвергся этой процеду-
ре. После обыска меня отвели в ванную комнату, оборудо-

134
ванную на Лубянке не только хорошо, но, можно сказать,
отлично. Да и вообще, ванные обеих главных московских тю-
рем — Лубянки и Бутырок — имеют добрую славу среди зэ-
ков. Мне выдали свежее белье толстого полотна, а через
несколько минут принесли и одежду, еще теплую после дез-
инфекции23. Чистого и свежего меня под конвоем двух эн-
каведешников повели в подземелья Лубянки.

ПСИХОАНАЛИЗ В КАМЕРЕ (6 — 8 МАЯ 1940 ГОДА)

Мы вошли в длинный и узкий коридор, очень похожий на

коридоры тюремных палуб океанских кораблей. По обе сторо-
ны коридора находились двери камер, снабженные кормушка-
ми, служившими не только для передачи пищи зэкам, но и
для возможности постоянного за ними наблюдения. Конвой-
ные открыли одну из дверей и велели мне войти.
Внутри камера тоже напоминала корабельную каюту: низ-
кий потолок, узкая кровать, накрытая серым одеялом, по-
душка с чистой наволочкой и маленький столик в изголовье
кровати. В камере совершенно не было места для ходьбы,
можно было либо сидеть, либо лежать на кровати. Да и ле-
жать разрешалось только на спине, постоянно держа руки
поверх одеяла. Окна в камере не было, и свет поступал
только от небольшой, но очень яркой лампы, забранной ре-
шетчатым колпаком. Я подумал, уж не та ли это знамени-
тая пытка ярким светом, о которой я так много слышал. В
соседней камере сидел какой-то совершенно психологически
сломанный заключенный. Он постоянно кричал о своей не-
виновности и преданности режиму, отказывался принимать
пищу. Впрочем, и с другой стороны коридора тоже доходи-
ли такие же вопли. Я даже решил было, что все это инсце-
нировка. Я немало слышал о таких методах подготовки за-
ключенных к следствию или к показательным процессам. Но
скоро я понял» что в данном случае это вовсе не инсцени-
ровка. В соседнюю камеру пришел кто-то из администрации
тюрьмы и стал мягко уговаривать зэка поесть, говорил ему,

135
что человек не должен терять надежды, должен держать се-
бя в руках.
Я вытянулся на кровати, зажмурил глаза, спасаясь от
яркого света лампы, и задумался над психологией своего
соседа. Знал я Россию достаточно хорошо, чтобы заняться
таким анализом. Мне отчего-то показалось, что сосед мой
должен быть представителем высших эшелонов власти. Рос-
сия в сталинские времена уже превратилась в бюрократи-
ческое государство. Превращение это произошло благодаря
громадному партийному, государственному и экономическому
бюрократическим аппаратам. Ну а члены этой огромной бю-
рократической машины смогли не только быстро продвигать-
ся по служебной лестнице, но и, естественно, обеспечи-
ли и себе и своим семьям довольно высокий уровень жизни.
Они и образовали тот самый "новый класс", так замечатель-
но описанный Джиласом*. Но над этими людьми дамокловым
мечом висела постоянная угроза ареста по любому поводу —
случайного стечения обстоятельств, конфликтов, наконец,
просто доноса. Арест же для них был бы не только лишени-
ем всего, чего они достигли, не только гравданской смер-
тью, но и, возможно, смертью физической. Лубянка, через
которую прошло много высших аппаратчиков, была символом
катастрофы. Пребывание в Лубянке и, следовательно, при-
надлежность к так называемым "врагам народа" было прямо-
таки шоковым фактором, ну а проявлялся шок у всех по-раз-
ному. Мне представлялось, что следующим после шока эта-
пом должна стать готовность подписать любое продиктован-
ное заключенному, признание.
Размышляя так, я пробовал сравнить свое положение с
положением моего соседа. Он был психологически порабощен,
всякая воля к сопротивлению, если он ее вообще когда-ли-
бо имел, была сломлена, он готов целовать руку, которая
его может бить, а может и расстрелять в подвалах Лубянки.

•Milovan Dzilas. Nova klassa wyzyskiwaczy. Institut literacki,

Pariz, 1957. Существуют и русские издания этой книги, см.,
например: Милован Джилас. Новый класс. Посев, 197024

136
Я же был солдатом сражающейся армии, я был полон воли к
борьбе. И уходя в августе 1939 года на фронт, я был го-
тов, если надо, отдать свою жизнь за независимость своей
страны. И если бы это потребовалось сейчас, когда я нахо-
дился в лапах НКВД, это было бы частью моей войны, вой-
ны, которая еще шла и исход которой не был известен. Я
готов был принять смерть с достоинством солдата сражаю-
щейся армии. Но пока мне не оставалось ничего другого,
как молить Бога помочь сохранить мне мою честь. Итак, я
был в совершенно ином положении, чем тот мой советский
сосед по тюрьме.
Мысли мои о том советском узнике были как бы отражени-
ем впечатлений от прочитанных перед войной материалов
процессов 1937 — 38 годов над Зиновьевым, Каменевым, Ра-
деком и Бухариным, а моя убежденность в принадлежности
к сражающейся армии — отражением настроя, владевшего все-
ми нами в козельском лагере. Мои взгляды на людей и собы-
тия часто разнились от взглядов моих коллег, но было од-
но, что связывало всех нас, — мы были солдатами, готовы-
ми бороться до последнего.
Размышляя сейчас над прожитым, мне кажется, что эта
убежденность и непокоренность моих товарищей, которую
они не только не скрывали, но, напротив, демонстрировали
при каждом удобном случае, даже в беседах с политруками,
сыграла не последнюю роль в принятии советскими властями
решения физически уничтожить их. Наша воля к борьбе была
столь очевидной и яркой, что не могла не найти своего от-
ражения в рапортах комбрига Зарубина своему руководству,
которые, в свою очередь, и приняли решение о расстреле
большинства узников всех трех офицерских лагерей.
Но было что-то такое у меня на душе, чего я понять не
мог. И это что-то было неразрывно связано с пережитым
мною за семь месяцев в козельском лагере. Я не мог понять
того спокойствия, с которым я расположился на кровати в
лубянской тюрьме. Это спокойствие никак не вязалось с мо-
им довольно нервным характером. Я чувствовал себя так,
будто самое страшное позади, не ощущая ни волнения, ни

137
страха перед предстоящим следствием и, возможно, судом.
Еще мальчишкой, участвуя в ученических подпольных круж-
ках, я прочитал книгу Паета "Вырабатывание воли" и с тех
пор тренировал себя не только в постоянном самоанализе,
но и в контроле над своими мыслями, поступками и чувства-
ми. А эта чистая камера, довольно удобная кровать и бью-
щий в глаза яркий свет лампы, заставляющий зажмуриваться,
все это создавало идеальные условия и для самоанализа и
для подготовки к тому, что меня ждет впереди.
Еще в Козельске я не принадлежал к оптимистам, ожидав-
шим быстрого освобождения и столь же скорого окончания
войны. Мои взгляды полностью остались прежними, какими
были и до войны; о них я уже писал выше. Я и тогда и сей-
час был твердо уверен в неспособности Польши отразить не-
мецкую агрессию. Неспособности и по причинам неблагопри-
ятно расположенной границы с Германией и в виду огром-
ной разницы в вооружении и подготовленности к войне. Был
я убежден и в том, что польско-немецкая война неминуемо
приведет к оккупации наших восточных территорий Совет-
ским Союзом. Это мое последнее убеждение основывалось не
столько на извечной воинственности советской внешней по-
литики, сколько на здравой оценке ситуации: Сталин ни за
что не допустит, чтобы под Минском, на путях, ведущих к
Москве, вместо плохо вооруженной, вынужденной возить пу-
леметы на крестьянских телегах, Польши вдруг оказались
мощные танковые соединения Гитлера. Но, с другой стороны,
я был убежден в успехе польского отпора советской агрес-
сии, если бы Польша опиралась на германский промышленный
потенциал. Видимо, так же рассуждали и многие советские
эксперты. Ну а отсюда логически следовала необходимость
сотрудничества Польши с Германией, которое гарантировало
бы нам безопасность от советских и германских ударов.
Исходя из всего этого, я пришел к заключению, что од-
ним из основных моментов политики возрожденной Польши
должна стать нормализация отношений с Германией. Но, ве-
роятно, во времена Гитлера такая нормализация одновремен-
но означала бы и согласие участвовать в ударе по Совет-

138
скому Союзу, а этого в Польше никто не хотел. И все же
мне представлялось необходимым искать способы нормализа-
ции польско-германских отношений, избегая обязательного
союза против России; надо помнить, что пакт о ненападении
1934 года подготовил для этого почву. Но были и препят-
ствия на пути нормализации. Это и оскорбленная прусская
Дума, и вздорные ущемления немцев, едущих в Восточную
Пруссию через Данцигский коридор, и фразеология крайнего
польского национализма, в котором ярый антисемитизм ужи-
вался с ярым антинемецким настроем. И при попытках норма-
лизации отношений нужно было обратить особое внимание на
эти моменты, дабы как-то их смягчить или нейтрализовать.
В 1934 году Витольд Станевич, имевший перед этим дол-
гую беседу с маршалом Пилсудским, привел мне слова по-
следнего: "Если говорить о наших отношениях с Германией,
то я совершенно убежден, что многое зависит от Клайпеды".
Мы тогда не совсем поняли значение слов маршала. Сейчас,
в лубянской камере, я мысленно вернулся к этому разгово-
ру. Мне казалось, что Пилсудский так же хорошо предвидел
ход сегодняшней войны, как он предвидел ход Первой ми-
ровой войны. Ведь и в самом деле, германское требование
о возврате Клайпеды предшествовало и польско-английско-
му союзу и нападению на Польшу. Пилсудский имел какой-то
план упреждения немецкой атаки, но, как это с ним всегда
было, никому его не разъяснил.
Я уже писал, что во время мобилизации в конце августа
1939 года ощущение приближающейся катастрофы оставило
меня. Работа в своем подразделении, замечательный настрой
солдат и офицеров, личный пример командования полка, са-
ми наши боевые операции под Петркувом, а позже — на Бу-
ге и Вепше, моя физическая подготовленность к боям, — а
ведь это не так просто, провести четыре недели в седле, —
все вместе наполняло душу неким энтузиазмом. И энтузиазм
этот, и оптимизм начали проходить только где-то в конце
сентября. Оказавшись же в советском плену, я понял, что
действительный ход событий оказался горше даже самых моих
худших предвидений. И больнее всего для меня была потеря

139
многих культурных ценностей в Литве и западной Белорус-
сии. Вдобавок, именно там жили самые близкие мне люди.
В Козельске международное положение Польши виделось мне
очень печальным. Благодаря уходившим на фронт в 1914 году
польским легионам народ Польши стал одним из важных эле-
ментов международной политики. В 1920 году польское опол-
чение фактически спасло Европу, предопределив ее судьбу
на ближайшие, по крайней мере, двадцать лет. Сложив же в
1939 году оружие, Польша потеряла независимость своей по-
литики.
В Козельске мы получали советские газеты, из которых
можно было судить о ключевой роли Сикорского25 в эмигра-
ционном правительстве в Париже. Я сам Сикорского не знал,
но многие из моих знакомых были с ним лично знакомы. У
него были большие заслуги в создании польской армии в Га-
лиции перед Первой мировой войной, но старые легйонеры
его не любили. Краковские же профессорские и журналист-
ские круги — например, мой приятель Иво Яворский, Кон-
станты Сроковский, бывший редактор газеты "Нова реформа",
поддерживавший со мною тесный контакт, занимаясь по по-
ручению Сикорского белорусским вопросом, Марьян Едлиц-
кий, ставший позднее профессором Познаньского универси-
тета, а в 1920 году бывший при Сикорском военным совет-
ником, — высоко ценили его способности. Да и вообще, я
не знаю ни одного человека, который бы ставил под сомне-
ние его таланты. В плане внешней политики Сикорский был
представителем так называемого фронта Морж, занимавшего-
ся внешними акциями Польши в духе верного союзника Фран-
ции. Во время Первой мировой войны он был германофилом,
а вовремя празднования двадцатилетия независимости вся-
чески подчеркивал свою профранцузскую ориентацию. Летом
1939 года в библиотеке Виленского университета мне попа-
лась в руки его статья в "Санди тайме", где он недвусмыс-
ленно пропагандировал союз Запада с Россией против Гер-
мании и идею использования советских танковых частей в
Восточной Пруссии. Ну а поскольку не много людей в Поль-
ше читают английскую прессу, я рассказал о статье своим

140
знакомым, а Станислав Мацкевич даже опубликовал ее в ви-
ленском "Слове".
Сам я никогда не подозревал Сикорского ни в симпатиях
к советскому империализму, ни к коммунизму, и уж тем па-
че не ставил под сомнение его патриотизм. Нельзя было
его назвать и этаким наивным политиком. Следовательно,
статья была частью непонятной мне политической игры. Те-
перь Сикорский был премьером польского эмиграционного
правительства, признанного всем свободным миром, а для
миллионов поляков, любящих или нелюбящих его, он был сим-
волом независимого польского государства. Я задумался над
тем, как он использует свое положение в ключевых момен-
тах. Я был далек от преувеличения роли и влияния польско-
го правительства за границами Польши, но меня очень ин-
тересовало, сможет ли польский народ в этой исторической
буре отстоять свою национальную индивидуальность, духов-
ные традиции и национальные интересы.
Мои товарищи в козельском лагере верили в западную коа-
лицию и с гордостью подчеркивали свою принадлежность к
коалиционному офицерству. Я был настроен более скептично
и не верил в возможность победы Гитлера над Британской
империей, бывшей, пожалуй, самой мощной державой того
времени. Свою точку зрения я не раз высказывал в клубе
газеты "Политика" и в своих статьях на страницах вилен-
ского "Курьера". Я был просто убежден, уж если великий
народ Британии вступил в войну, Гитлеру не миновать пора-
жения. Станислав Мацкевич полностью разделял мою точку
зрения в августе 1939 года; я привык апробировать свои
аналитические размышления в беседах с этим умным и даль-
новидным человеком. С другой стороны, мне представлялось,
что по заключении мирных договоров Польша превратится
всего-навсего в объект торговли в политических интригах
великих держав. В самом деле, почему Черчилль и Чембер-
лен должны быть к нам более доброжелательны, чем был На-
полеон?
Некоторые мои солагерники опасались войны между СССР и
Германией, и даже часто говорили об этом политруки. Я

141
тогда не допускал такой возможности. Я был уверен, что
Советы не решатся нанести первый удар, Гитлер же, втяну-
тый в войну с Британией, может пойти на такой шаг только
если окончательно сойдет с ума. И даже если он все-таки
бы решился, едва ли бы прусский генеральный штаб позволил
ему начать войну с Россией. Перспектива развития событий,
однако, от этого не становилась лучше: уничтожив Гитлера,
на что могут уйти годы, западные державы вынуждены будут
пойти на переговоры с его советским союзником, а эти пе-
реговоры нам, полякам, не сулили ничего хорошего.
Не исключал я и вероятности возникновения советско-гер-
манских трений, например, на Балканах или на Ближнем Вос-
токе. Тогда Советам пришлось бы играть на два фронта, а
это может дать нам некоторые шансы. В этом случае не-
сколько десятков тысяч польских пленных могут сделаться
козырем в советских руках, который они смогли бы выгодно
для себя продать.
Под светом этой ужасно яркой камерной лампы мысли бук-
вально роились в моей голове. Я переживал давние дискус-
сии, выступления, заявления, публицистические статьи, то
есть это не были новые мысли, мысли о сегодняшнем дне.
Это напоминало мне самоанализ, которым я так усердно за-
нимался, часами ходя по "улицам" среди многочисленных нар
в монастыре, превращенном большевиками в лагерь военно-
пленных. И как в Козельске, во мне как бы сидело два че-
ловека: один — офицер виленского стрелкового полка, ста-
рающийся быть похожим на своих товарищей, и второй—уче-
ный, увлеченный и привыкший анализировать общественно-по-
литические процессы. И тот, второй, беспощадно критиковал
первого. Но было кое-что новое в этих мыслях: они уже не
так удручали меня, как это было в Козельске. Что-то поя-
вилось во мне и изменило сам характер моих реакций, как
будто некая рука опустилась мне на голову и из нее исхо-
дили тепло, вера и надевда.
Свой новый психологический настрой я ощутил и тогда,
когда стал размышлять о своем будущем, а оно было мало-
обнадеживающим. Еще в Козельске я и подумать не мог, что

142
Москва решится на физическое уничтожение захваченных Кра-
сной армией польских военнопленных, что она так далеко
отойдет от общепринятых в цивилизованном обществе правил
ведения войны. Мне представлялось, что советские власти,
скорее всего, постараются использовать пленных поляков в
соответствии с их профессиональным образованием, естест-
венно, держа их под контролем и наблюдением. Ну и, как я
уже писал, Москва могла их использовать как некий козырь
при заключении будущих международных договоров. Хотя бы-
ло для меня и очевидным, что Советы постараются отобрать
из числа пленных лиц, наиболее им опасных или бывших та-
ковыми, и постараются тихо их ликвидировать, либо даже
проведут шумные судебные процессы над ними. Но даже в
этом случае, я думал, Москва постарается хоть сделать
видимость законности проведения подобных акций.
Самого себя я также относил к той группе лиц, кото-
рых большевики посчитают для себя опасными и постараются
уничтожить, — я в своей жизни не раз вступал в конфликты
с советским государством. Например, в 1918 году я участ-
вовал в деятельности Польской военной организации на тер-
ритории России, а год спустя, в 1919 году, — в Инфлантах.
Позже я занялся в виленском университете изучением совет-
ской экономической системы, присоединившись чуть позже к
программе научных исследований одного из первых советоло-
гических институтов — Виленского института Восточной Ев-
ропы. Тема моей кандидатской диссертации, опубликованной
в 1930 году, была "Ленин как экономист". В 1934 году я
издал сборник статей по изучению советского хозяйства,
включавший мои статьи и статьи моих ассистентов. В этом
сборнике мы старались занять как можно более объективную
позицию; мы были уверены, что события, происходящие в Со-
ветском Союзе, имеют историческое значение для всего ми-
ра, à посему требуют пристального внимания и изучения.
Меня просто очаровало серьезное научное обоснование пер-
вого пятилетнего плана, но были в нашем сборнике и кри-
тические высказывания, которые легко могли не понравить-
ся Москве. В самом деле, если советские власти в начале

143
тридцатых годов ликвидировали за подобные высказывания
ряд видных советских экономистов, творцов первой пятилет-
ки, если в 1938 году они уничтожили виднейшего и одарен-
нейшего после Ленина теоретика коммунизма — Николая Бу-
харина, то почему, собственно говоря, ко мне они должны
быть более снисходительны?
Но, пожалуй, особенно неприятным для Москвы могло ока-
заться мое активное участие в деятельности группы вилен-
ских федералистов. Группа эта, многие члены которой бы-
ли связаны дружбой с маршалом Пилсудским, считала, что
вслед за Польшей, получившей независимость после Первой
мировой войны, независимыми должны стать и другие наро-
ды, входившие некогда в состав Речи Посполитой. Незави-
симость должны получить и Украина, и Белоруссия, и при-
балтийские государства. Конечным этапом этого процесса,
по мнению нашей группы, должно было стать создание фе-
дерации всех этих государств. Лично я, тем не менее, со-
здание федерации не считал конечным этапом. По моему мне-
нию, независимость Литвы, Белоруссии и Украины должно
быть обязательным условием, фактором, никак не зависящим
от их будущей политики. Виленские федералисты противи-
лись включению в состав Польши исторической Литвы, счи-
тая, что она должна войти в состав будущих Белоруссии
и Литвы. В то же время Польша имела право сохранить из-
вестные права в виленской области, где польское населе-
ние составляет абсолютное большинство. Естественным про-
должением федералистской программы, естественно, было
требование предоставления независимости тем территориям,
что входили в состав фиктивных советских республик — Бе-
лорусской и Украинской. Ну и конечно же, такая програм-
ма приводила к противостоянию и конфликту нашей группы с
российским и с польским национализмом.
Программа нашей группы во многих своих пунктах совпа-
дала с программой прометеизма. Прометеизм, как я писал
выше, объединял закрепощенные СССР народы, стремившиеся
независимости. Сам я, однако, с членами прометейских
/рупп контакта не имел, да и, как мне говорили, главные

144
базы их строго законспирированных организаций находились
не в Польше, а в Турции. Но делами этого движения я живо
интересовался, хотя бы уже потому, что входил в руковод-
ство варшавского Главного института по делам национально-
стей. Ну а если все эти мои интересы стали бы сейчас из-
вестны следователям НКВД, нет никакого сомнения, меня
ожидали бы уже не просто допросы, а пытки. Энкаведешни-
ки, конечно же, постарались бы вытянуть из меня все из-
вестные мне детали. Но парадокс в том, что деталей-то я
и не знал: мой интерес к движению прометеистов был чисто
академическим, а отнюдь не практическим или политическим.
Таким образом, у советских властей было больше чем до-
статочно поводов заняться моей особой, как говорится,
вплотную.
Все это пришло мне в голову не сейчас, еще в Козельске
я жил в постоянном страхе, что вот-вот за мною придут.
Объективно страшных вещей на свете довольно мало, страш-
но то — чего мы боимся. И мне было даже любопытно, по-
чему я так боялся Лубянки и перестал чувствовать страх,
когда в ней очутился.
Все это время, рассуждая и вспоминая пережитое, я ле-
жал на спине, с руками поверх одеяла, то есть так, как
того требовали тюремные правила. Надзиратель регулярно
открывал глазок — я слышал шум отодвигаемой задвижки —
и внимательно меня осматривал.
Зэки в одиночках Лубянки находятся под постоянным на-
блюдением, видимо, чтобы не дать им возможности покон-
чить жизнь самоубийством. Яркий свет лампы продолжал
бить в глаза, и я вынужден был их плотно зажмуривать,
но свет все равно пробивался через веки, и у меня перед
глазами постоянно стояли какие-то цветные пятна. Впро-
чем, иногда эти пятна наполняли мои воспоминания даже
добавочным смыслом. Я даже начал рассматривать пятна, и
вдруг понял, они мне напоминают где-то мною виденную ил-
люстрацию к поэме "Руслан и Людмила". Я начал вспоминать
вступление к поэме, выученное мною в детстве в русской
гимназии:

145
 У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом;
Идет направо — песнь заводит,
Налево — сказку говорит.
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре нахлынут волны
На брег песчаный и пустой

Там царь Кащей над златом чахнет;

Там русский дух... там Русью пахнет!
Я вновь и вновь повторял эти строки, и в памяти всплы-
вали все новые и новые четверостишья. Эти стихи как бы
отводили от реальности, окружавшей меня. Вопли за сте-
ной стихли, да и мои размышления о собственной судьбе
медленно начали отходить вдаль, теряя свою остроту, — я
как бы погрузился в поэму, в ее нереальный, сказочный
мир. И мне тогда не пришло в голову, что состояние мое
вызвано не только воздействием чудесной пушкинской поэ-
зии, но и наркотиками, которые часто подсыпали зэкам в
пищу. Я только раз еще пережил подобное состояние. Это
было в 1945 году, в Лондоне, когда я смотрел замечатель-
ный фильм* весь построенный на игре света и тени, "Фан-
тазия".
Как долго я пребывал в этом состоянии, сказать не мо-
гу, но мне кажется, пробыл я в одиночке более 48 часов.
Да и как узнать время: часы у меня отобрали, а дневного
света в камере не было, и я просто потерял чувство вре-
мени. Периодически мне приносили питание, бывшее доволь-
но сносным, и я его быстро поглощал. Меня даже спраши-

146
вали, не хочу ли я добавки. Я съедал и добавку и быстро
вновь располагался на кровати, все в той же позе, на спи-
не, с руками поверх одеяла, зажмуренными от яркого света
глазами, и все в том же полубредовом состоянии. Так про-
должалось, пока я не услышал короткого приказа: "Собирай-
тесь!" Меня перевели в другую камеру, там уже был свет
дня и были какие-то люди. Чуть позже, поближе узнав по-
рядки и нравы Лубянки, я понял, что, как и все вновь при-
бывшие заключенные, я провел несколько дней в подвальной
одиночке так называемого приемника. Отношение в приемни-
ке к зэкам было более-менее человечно: в камерах не было
параш и по первому требованию водили в туалет, да и пи-
тание было несколько лучше, чем в целом по тюрьме. Не су-
ществовало в приемнике и карцера, как, впрочем, и библио-
теки, которой в основном здании имели право пользоваться
все зэки.
Как я понял, основной целью приемника было доведение
новоприбывших до такого психического состояния, которое
могло бы быть наиболее выгодным следствию. Тут надо ска-
зать, что в Лубянке никто не отбывал срока наказания,
здесь проводилось только следствие, т.е. это была чисто
следственная тюрьма. Теоретически в СССР вообще нет тю-
рем для отбывания наказания, хотя в мое время и сущест-
вовали так называемые политизоляторы, где помещались те
осужденные, пребывание которых в лагерях, среди общей
массы заключенных, по каким-либо причинам было нежела-
тельно властям26. В 1939 — 40 годах, к примеру, в полит-
изоляторах сидели Карл Радек (на Урале), Бела Кун (где-
то на юге России), Ежов, который сидел в одном из самых
страшных заведений подобного рода — следственной тюрьме
в Суханове, в примерно сорока километрах от Москвы. Лу-
бянка же была следственной тюрьмой особого назначения:
там содержали только тех заключенных, показаниями кото-
рых интересовались центральные власти, и только так дол-
го, как долго этот интерес существовал. Часто уже во
время следствия заключенных переводили в другие тюрьмы,
обычно в Бутырку, где они сидели уже до самого суда. Мои

147
товарищи по камере как-то подсчитали, что общее число
заключенных на Лубянке было около шестисот, в то время
как в Бутырке — около двадцати тысяч.
До войны, читая репортажи с советских показательных
процессов, у меня выработалось представление о советском
методе ведения следствия, бывшим единственно своего рода
приготовлением, репетиций той роли, которую подследствен-
ному приготовили на процессе. Показательные процессы все-
гда касались каких-либо грандиозных дел, а посему каж-
дый шаг, каждая деталь, даже самая мелкая, должны были
быть тщательно продуманы, отрепетированы и подготовлены.
Большинство же подследственных моего времени так и не до-
ходили до суда, их дела решались тут же, так называемыми
тройками — особым совещанием НКВД27. После пребывания на
Лубянке мое представление о следствии немного изменилось.
Теперь я считал, что оно стремится не к выяснению4 лич-
ной вины подследственного, а к выявлению настроений, це-
лей и сил различных группировок и слоев общества как вну-
три Советского Союза, так и за рубежом. Огромное внима-
ние НКВД уделял положению в промышленности, и поэтому
часть, если не большинство, следователей имели техниче-
ское образование. Мне представляется возможным, что на
основе собранных материалов НКВД подготовлял регулярные
рапорты о положении дел в стране и за рубежом для чле-
нов Политбюро28. Следовательно, заключенного нужно бы-
ло так обработать, чтобы он говорил правду. Приемник же
был первым этапом обработки подследственного.
Многие бывшие следователи НКВД, сами оказавшиеся со
временем в тюрьме, рассказывали, что со времени ежовщи-
ны НКВД потерял ориентацию в происходящих в стране со-
бытиях; методы следствия привели к тому, что арестован-
ные признавали себя виновными в самых фантастических пре-
ступлениях. А это в свою очередь привело к массовому пси-
хозу, и органы безопасности начисто потеряли способность
отличать фантастику от реальности. Например, совершенно
невозможно было разобраться в действительных недостатках
советской промышленности. Каждый арестованный директор

148
предприятия сразу же признавал себя виновным во вреди-
тельстве и профессионально, с использованием технических
терминов писал доклад, как именно он действовал, в чем
заключались его вредительство и саботаж. Один советский
инженер, сидевший со мною в одной камере и сам подписав-
ший признание в диверсионной деятельности, говорил мне,
что, по его мнению, именно эта потеря способности ориен-
тировки в действительном положении вещей и привела к сме-
щению Ежова и замене его Берия. Последний попытался вне-
сти порядок в этот сумасшедший дом, а для сего, прежде
всего, нужно было как-то уравновесить арестованных, при-
вести их в такое состояние, чтобы можно было с ними нор-
мально разговаривать, чтобы они говорили правду, а не
несли околесицу. Судя по рассказам заключенных, на пер-
вом же допросе следователи убеждали их в необходимости
говорить только правду, что именно в правдивых показани-
ях об их антисоветской деятельности заинтересован суд.
Заключенные уверяли, что в приемнике в пищу добавляли
успокоительные средства, но, естественно, проверить это
было невозможно. Обычно арестованные проводили там от че-
тырех до шести дней, я же пробыл там чуть больше 48 ча-
сов. Видимо, администрация решила, что я достаточно спо-
коен и уравновешен, чтобы начать надо мною следствие. Бы-
ли ди подобные приемники в других тюрьмах, я не знаю и
никогда не слышал о них, но мне кажется, что это был чис-
то лубянковский эксперимент.

КАМЕРА N-41

После приказа собраться двое конвойных повели меня

по коридорам и лестницам, закрытым металлическими сетка-
ми. Наверное, именно на этих лестницах и покончил жизнь
самоубийством Борис Савенков, прыгнув в лестничный про-
лет29. Потом мы поднимались на лифте, выйдя из которого,
мне приказали остановиться, а один из конвойных пошел к
углу коридора, пощелкивая пальцами, это означало, что

149
сейчас поведут заключенного и надо освободить проход,
чтобы он никого не видел. Вообще, в советских тюрьмах
существовало обязательное правило: заключенные из разных
камер не должны были встречаться и видеть друг друга. Че-
рез минуту подошел третий конвойный, и мы двинулись по
значительно более широкому, чем в приемнике, коридору. С
обеих сторон были двери нумерованных камер, на каждой из
которых был сделан автоматически закрывающийся глазок для
наблюдения за зэками. Конвойный отворил одну из дверей и
приказал мне войти. Дверь за моей спиной тут же закрылась
на ключ. Я стоял немного удивленный посреди камеры. Пер-
вой моей мыслью было, что эта знаменитая Лубянка выглядит
не так уже ужасно.
У меня было ощущение, что я в театре, что сейчас под-
нимется занавес, выйдут актеры и начнется спектакль; я
ждал его с огромным нетерпением.
Это было помещение средних размеров, с окном, закры-
тым в нижней части так называемым железным намордни-
ком, не позволяющим смотреть вниз, на тюремный двор,
но зато можно было видеть солнце и кусок голубого неба.
Вдоль стен стояло по две кровати, пятая — у окна, напро-
тив двери, посреди камеры был стол и несколько стульев.
Мне бросилось в глаза, что в камере было много книг — по
одной на каждой кровати и несколько лежало на столе и на
подоконнике.
В камере сидело несколько мужчин без пиджаков и гал-
стуков, галстуки в тюрьме считаются орудием потенциаль-
ного самоубийства и строго запрещены. Было тут тепло, да-
же жарко. Белые рубашки мужчин были просто ослепительно
чисты, они только что пришли из бани, куда зэков на Лу-
бянке водили каждые десять дней. Особенно меня поразила
рубашка молодого высокого блондина, ходившего во время
моего прихода по камере с книгой в руках. Впечатление
было, что я не в тюрьме, а в студенческом общежитии. И
опять мелькнула мысль, уж не инсценировка ли все это, не
подготовка ли к допросу — уж больно все неправдоподобно
выглядело.

150
 Обитатели камеры показали мне свободную кровать и, ес-
тественно, начали расспрашивать, как я сюда попал. Я от-
вечал на их вопросы с надеждой в свою очередь узнать от
них, известно ли им что-нибудь обо мне — я все еще подо-
зревал возможность инсценировки. Из четырех моих сока-
мерников склонность к расспросам и рассказыванию о себе
проявили трое: высокий блондин с энергичным лицом, ока-
завшийся инженером-механиком, специалистом по производ-
ству танков. Второй был очень похож на еврея, и скоро я
узнал, что он был партийным работником, занимал пост ко-
миссара финансов Казахстана, откуда его и привезли на
Лубянку, родом же он был из Бобруйска. Третий был лет
около пятидесяти, седой, работал до ареста инженером-ко-
рабелом и попал сюда одновременно с Тухачевским и адми-
ралом Орловым и проходил по одному с ними делу, так на-
зываемому планомерному разрушению советского военно-мор-
ского флота. Четвертый же обитатель камеры присматривал-
ся ко мне исподлобья, ни о чем не спрашивал и вообще по-
малкивал. Когда же я обратился к нему с вопросом, он от-
ветил по-польски: "Мы же и так знакомы". Это был Брони-
слав Скалак, известный деятель львовского ППС. Познако-
мились мы с ним восемнадцать лет тому назад, в начале
мая 1922 года, на учредительном съезде Союза польской
социалистической молодежи, на котором я выступал с до-
кладом о национальной политике.
В съезде я принимал участие в качестве гостя, посколь-
ку не примыкал ни к одной социалистической организации,
но симпатизировал ППС и даже голосовал за эту партию на
первых выборах в Сейм в 1922 году. Ну а пригласили меня
на съезд благодаря решению его организаторов предложить
написать и огласить доклад о национальной политике вилен-
ским академическим кругам. А поскольку в то время в на-
шем университете не было ни одной социалистической орга-
низации, кроме так называемой "левицы", ставшей позднее
Союзом прогрессивной молодежи, то обратились к той орга-
низации, которая меня и делегировала на съезд. В работе
съезда я принял самое активное участие, но на вступление

151
в Союз независимой социалистической молодежи так и не
решился. На нем я познакомился со многими людьми, с не-
которыми из них — Закс-Зигфридом. Станиславом Коном —
я поддерживал долгое время тесные контакты, с другими —
Вацлавом Брунером, Дамиенцким, Зарембой — встречался лишь
изредка. Скалака же после этого я никогда не видел и да-
же забыл о нем.
Скалак потом говорил мне, что сразу же узнал меня, но
не спешил заговорить, потому что не знал, помню ли я
его. Мне кажется, что, кроме того, он был удивлен моим
прекрасным знанием русского языка. И все же мы быстро и
коротко с ним сошлись. Он страдал туберкулезом, развив-
шимся уже до критической стадии. И где-то примерно через
два месяца его перевели из нашей камеры. Встретились мы
только осенью 1941 года, когда я пришел проведать его в
лагерном лазарете в Коми. Тогда мне показалось, 4то он
не в плохой форме, хотя лагерный врач и утверждал, что
он не может быть этапирован. Еще раз, последний, я встре-
тил его осенью 1942 года в Тегеране. Вскоре после войны
он скончался в Лондоне.
Во время нашего разговора со Скалаком мы рассказывали
друг другу события, произошедшие с каждым из нас за во-
семнадцать лет. В камеру принесли обед, состоявший из
каши и большущей чашки какого-то заменителя чая, а мне
еще выдали мою дневную пайку хлеба и сахара, простыню,
наволочку и подушку. Казахстанский нарком достал масло и
угостил меня этим лакомством, от которого я уже успел от-
выкнуть. Блондин тоже имел свои запасы, у него было до-
вольно много сахара. Между прочим мои, товарищи по каме-
ре сообщили, что на Лубянке есть тюремный ларек, в кото-
ром можно время от времени отовариваться. Это было вось-
мое мая, мои именины, и я подумал, что отмечать их мне
пришлось в совершенно невероятной обстановке и с совер-
шенно невероятными людьми.
Я уже писал, что сразу же, войдя в камеру, мне броси-
лось в глаза огромное количество книг, тут было около
двух десятков книг по самым разным областям знаний и ли-

152
тературы. Книга, которую читал блондин, была томиком сти-
хов Маяковского, он очень любил этого поэта. Этот молодой
инженер был недавно переведен на Лубянку из лефортовской
тюрьмы, где под пытками он подписал какие-то вздорные по-
казания, и сейчас ему неминуемо грозил расстрел. Деклами-
рованием стихов Маяковского он старался отвлечься от ре-
альности. Мы много разговаривали с ним о поэзии, но полю-
бить Маяковского я так и не смог, хотя и очень люблю рус-
ских поэтов. Наверное, точно так же в начале двадцатых
годов молодые коммунисты не смогли убедить Ленина, что
Маяковский значительно превосходит Пушкина. От него, мо-
его нового знакомого инженера, я получил почитать авто-
биографию Станиславского, знаменитого основателя Художе-
ственного театра в Москве.
Мне книга была тем более интересна, еще в студенческие
годы в Москве 1917 — 18 годов я тесно сошелся с одной из
групп молодых актеров, учеников Станиславского. Из дру-
гих книг, прочитанных мною в той камере, мне запомнилась
работа итальянского генерала Доута о стратегии воздушно-
го боя. Было в библиотеке и много переводной английской
и французской литературы. Я не сдержал своего удивления
и спросил своих соседей, откуда столько книг. Они мне
объяснили, что после смещения Ежова заключенные получили
доступ к очень хорошей и обширной тюремной библиотеке,
скомплектованной в основном из книг, реквизированных по-
сле революции у буржуазии. Каждый заключенный имел пра-
во получить до шести книг на десять дней. Однако в биб-
лиотеке не было книг на иностранных языках и политиче-
ской литературы, даже трудов Маркса и Ленина нельзя бы-
ло получить, — политика. Особенно популярной была работа
де Голля, не бывшего в то время еще политическим деяте-
лем, о стратегии танкового боя; она буквально зачитыва-
лась до дыр, переходя из камеры в камеру. Я с удивле-
нием обнаружил, что советский интеллектуал более его за-
падных или польских коллег склонен мыслить глобальными
политическими и военными категориями.
В камере N-41 мне суждено было пробыть чуть больше восьми

153
месяцев, до тех самых пор, когда на горизонте замаячил
призрак надвигающейся советско-германской войны. За это
время состав нашей камеры часто менялся — одни приходи-
ли, другие уходили. Через нее прошли представители мно-
гих профессий и социальных слоев советского общества: бы-
ли и инженеры, и администраторы производств, три студен-
та, бывших секретарями парткомов своих факультетов, один
государственный функционер высокого ранга, очень понра-
вившийся мне своим анализом международного положения. Да
и по национальному составу это было довольно пестрое об-
щество. Тут побывали представители почти всех неславян-
ских национальностей: грузины, татары, армяне, литовцы,
эстонцы. Но не было ни одного крестьяниа — я их потом
много встречал в лагерях, и ни одного рабочего от станка.
Лубянка была учреждением, прежде всего, для представите-
лей среднего и высшего советских общественных классов и
для тех, кого Милован Джилас назвал "новым классом". И
каждый из них делился своим горем, рассказывал о себе, о
своей жизни. Если бы я сейчас мог вспомнить все эти бесе-
ды, какая бы получилась интересная книга о "новом классе"
и его проблемах во время Великой Отечественной войны!
Пребывание на Лубянке открыло для меня новый мир инте-
ресов, реакций и понятий, совершенно отличный от мира ко-
зельского лагеря. Интересно, что никто из моих сокамерни-
ков ничего не знал о специальных лагерях для польских
пленных, хотя те из них, что были арестованы после сен-
тября 1939 года, и знали, что Красная армия захватила
много пленных. Да, проявление интереса к людям, которы-
ми интересуется НКВД, не было характерным для советских
граждан. То же самое можно сказать и о судьбе пленных
польских офицеров. А посему продолжение описания моей
жизни в камере N-41 выходит за рамки той тематики, ко-
торую я хотел бы рассмотреть в этой книге.
Тем не менее, уверен, что описание причин выделения ме-
ня из общего числа пленных может пролить дополнительный
свет на события, произошедшие в Катыни между 30 апреля и
8 мая 1940 года.

154
 МОЕ ДЕЛО

Только через несколько дней после моего перевода в ка-

меру N-41 меня вызвали на первый, ночной допрос. Допросы
продолжались все восемь месяцев моего пребывания на Лу-
бянке, хотя и не были регулярными, но на них я на собст-
венной шкуре узнал, что такое особые методы ведения след-
ствия. Например, зэку приказывается держать руки за спи-
ной, а конвоир, обычно стоящий слева, захватывает их и
поднимает кверху, что заставляет зэка бежать вперед, ощу-
щая сильнейшую боль в руках и плечах. Сначала меня пре-
дупреждали о предстоящем допросе, потом раздавался осо-
бый сигнал, по которому коридор освобождался от других
заключенных, и только после этого я с конвоирами букваль-
но бежал к комнате следователя. Бег наш обычно замедлял-
ся только тогда, когда мы достигали следственного отде-
ления Лубянки. Поначалу мне казалось, что подобное обра-
щение сулит скорые пытки, но позже привык и не обращал
на эти бега особого внимания.
Во время моего первого допроса произошел инцидент, дав-
ший мне понять, как я мало знаком с обычаями Лубянки,
бывшей не только тюрьмой, но и рабочим местом высших чи-
нов советской госбезопасности. В том же здании, что и
камеру заключенных, например, располагался кабинет шефа
НКВД Берия.
При конвоировании заключенного из тюремного отделения
в отделение, где располагались высшие чины НКВД, заклю-
ченный должен был расписаться в особой книге, находив-
шейся у дежурного на своеобразном "пограничном" пункте.
То же самое проделывалось и на обратном пути в камеру.
Когда мне однажды приказали расписаться в этой книге,
закрывая от моих глаз написанное выше, я, естественно,
отказался. Не могу же подписываться неизвестно под чем.
После этого меня отвели чуть в сторону и поместили в точ-
но такой же металлический бокс, какие я видел во дворе
смоленской внутренней тюрьмы НКВД. Я слышал, как конвои-
ры звонили кому-то и расспрашивали, что со мною делать.

155
В конце концов меня провели к следователю без росписи в
книге.
Только вернувшись в камеру, я узнал, для чего делают-
ся эти росписи. По словам моих сокамерников, во-первых,
они нужны, чтобы точно знать, сколько времени заключен-
ный отсутствовал в камере и где именно он был в это вре-
мя. Во-вторых, моя роспись подтверждает, что следователь
действительно столько-то времени проводил ночной допрос,
а за работу ночью они получали определенную доплату. Кон-
воиры же закрывали от меня верхнюю часть страницы потому,
что там были подписи других заключенных, о которых я не
должен был, по правилам, ничего знать. После этих объяс-
нений я уже не отказывался расписываться в книге.
Первым делом при нашей первой встрече мой следователь
ознакомил меня с ордером прокурора на мой арест и взял с
меня расписку, что я с ним ознакомлен. Это меня убёдило,
что начальник смоленской тюрьмы был до некоторой степе-
ни прав: с точки зрения советской процедуры я тогда, в
Смоленске, еще не был арестован. После того следователь
зачитал мне постановление Генерального прокурора СССР по
обвинению меня в преступлении, предусмотренном статьей 58
частью 6 (шпионаж) Уголовного кодекса РСФСР30. Кроме
того, мне объяснили, что я более не считаюсь военноплен-
ным, а преступником, и буду трактоваться как таковой со
всею строгостью советских законов. Следователь ознако-
мил меня и с соответствующим разделом уголовного кодекса,
предусматривающим за шпионаж высшую меру наказания—рас-
стрел. Я возразил, что не являюсь советским гражданином,
не сделал ни единого преступления на советской террито-
рии, на что мне следователь гордо заявил, что советский
закон карает любого человека за любые преступления про-
тив СССР, где бы они не были совершены. Если же речь
идет о моем польском гражданстве, добавил он, то таково-
го государства более не существует, следовательно, нет и
такого гражданства.
Вообще, это была тяжелая ночь, подавляюще подействовав-
шая на меня. И все же в душе еще теплилась надежда, что

156
после какого-нибудь из допросов меня вновь отошлют в ла-
герь военнопленных. Но и эта надежда гасла с каждым днем.
Единственно, что еще как-то помогало, — присутствие в ка-
мере Скалака, хотя и он мог помочь только морально. Мы
оба старались помогать друг другу, поддерживать друг дру-
га духовно.
Я тогда еще не знал, что обвинительное заключение про-
курора, собственно, спасло меня от катынской могилы. В
мировой юридической практике есть непреложное правило:
ни одно наказание не может быть осуществлено ранее, чем
закочится следствие и пройдет суд. Здесь же произошло на-
оборот. Некий служащий НКВД, получив мое обвинительное
заключение, распорядился отсортировать меня от других
пленных и направить на следствие, спасши тем самым от
расстрела без суда.
Когда я читал обвинительное заключение в кабинете сле-
дователя, я не обратил внимания на его дату, мне это то-
гда совершенно не представлялось значимым. Сейчас же,
вспоминая все, что произошло со мною, мне кажется, что
заключение было подписано прокурором еще до отхода моего
этапа из Козельска и лагерная администрация о нем знала.
Как иначе объяснить, что у меня единственного вещмешок
был другого цвета, чем у остальных пленных, отправленных
этапом из козельского лагеря 29 апреля 1940 года? Кроме
того, каждому пленному сопутствовала какая-то карточка,
моя карточка по цвету также отличалась от карточек ос-
тальных польских офицеров.
Но тогда возникает вопрос: почему меня не этапировали
в Москву непосредственно из Козельска, а послали с эта-
пом, шедшим в противоположную сторону, к западу, в сторо-
ну Смоленска? Наиболее правдоподобна, на мой взгляд, ги-
потеза, что там, в Смоленске, был центральный сортировоч-
ный пункт для польских военнопленных. Туда, к примеру,
доставили группу из четырнадцати польских офицеров, уве-
зенных из козельского лагеря 8 марта, т.е. примерно за
три недели до принятия решения о ликвидации польских во-
еннопленных. В той группе был полковник Станислав Лубод-

157
жецкий, бывший прокурор Верховного суда, осуященный поз-
же на принудительные работы в лагере и проведший некото-
рое время в киевской тюрьме. Другие офицеры из той груп-
пы, включая подполковника А. Старжевского, бывшего поль-
ского военного атташе в Бельгии, пропали без следа. Мне
кажется вероятным, что они покоятся в какой-нибудь от-
дельной могиле на окраине катынского леса*.
Итак, обвинительное заключение не только выделило меня
из общей массы польских военнопленных, но и круто измени-
ло всю мою судьбу, подчиненную отныне положениям уголов-
ного кодекса. Но в чем именно заключалось мое "дело", ка-
кие обвинения против меня выдвигались? Мне кажется, что,
хотя мое "дело" и не имеет прямой связи с трагедией в ка-
тынском лесу, оно все же может внести некоторую ясность,
дополнительные детали в понимание того, что произошло с
польскими офицерами.
Выдвинутые против меня обвинения основывались на двух
пунктах:
1. Мое якобы сотрудничество с польской разведкой, за-
ключавшееся в координации и руководстве изучением совет-
ской экономики в предвоенные годы в Институте Восточной
Европы в Вильно;
2. Мое якобы сотрудничество с польской разведкой во вре-
мя моей поездки в Германию в 1937 году и работа над кни-
гой о германской экономической системе, опубликованной
годом позже.
Дело мое вели несколько следователей. Мой первый сле-
дователь, допрашивавший меня в мае 1940 года, заявил мне,
что не хочет выделять в отдельное производство или вооб-
ще обвинять меня в шпионаже на основе моего изучения со-
ветской экономики или на основе моих публикаций по этой
тематике, хотя последние и содержали достаточно выпадов
против Советского Союза. Однако он требовал назвать име-
на агентов, засланных польской разведкой в СССР, дес-

*Смотри: рапорт подполковника Лубоджецкого в сборнике "Катын-

ское преступление".
158
кать, это облегчит мое положение. Безусловно, требование
это было лишено всякого смысла: ну разве можно себе пред-
ставить шефа разведки, сообщающего университетским про-
фессорам и журналистам имена своих агентов? Но тем не ме-
нее оно повторялось изо дня в день, иногда сопровожда-
лось грубым толчком меня к стене, а иногда было облечено
в форму дружеского совета. Последний часто принимал эта-
кий опереточный характер: "Расскажи все и увидишь, как
тебе сразу станет легче на душе", — говорил он мне.
От моих сокамерников я уже знал, что призыв к очищению
совести и признанию — стандартный прием советского след-
ствия, что он вызывает у многих смех, но на других все-
таки производит некоторое впечатление, и они следуют это-
му призыву. Для меня же все это было лишь еще одним под-
тверждением моего давнего убеждения, что советский метод
дознания носит инквизиционный характер. В средние века
женщина, обвиненная в связях с дьяволом, также должна
была очистить свою душу признанием. Но однажды я все же
не сдержался и бросил в лицо следователю:
— Шпионом я никогда не был, в Советский Союз не ез-
дил. А если бы даже и был, то нет в этом ничего зазорно-
го: это было бы исполнение моего долга, так же, как со-
ветских детей учат всегда и во всем служить своему госу-
дарству.
Следователь на некоторое время задумался, удивленный
моим ответом, а потом заявил, что, возможно, я и прав,
действительно, ничего аморального в моих действиях не бы-
ло. Но тогда меня следует расстрелять как неподдающегося
исправлению врага Советского Союза.
Однако вскорости он заявил, что, видимо, придется при-
менить ко мне другие методы допроса, которые смогут мне
развязать язык. Я знал, что это означает перевод в лефор-
товскую тюрьму, где были специальные приспособления для
пыток. Но от своих сокамерников я также знал, что после
назначения Берия на пост наркома внутренних дел на приме-
нение пыток следователь должен получить в каждом отдель-
ном случае разрешение высших властей31. На следующий раз

159
меня, вызвав на допрос, привели в совершенно другую часть
здания. Мы шли по коридорам, устланным коврами, и пришли
в кабинет, также с коврами на полу, где нас встретил вы-
сокий офицер, кажется, подполковник НКВД. Мой следова-
тель тоже был в кабинете. При нем была папка, видимо, с
моим "делом". На меня направили свет всех бывших в ком-
нате светильников, следователь уселся в углу кабинета на
диване, а допрос повел подполковник. Он сразу же заявил,
что не имеет смысла ничего скрывать, и так все ясно: чи-
тал лекции в университете, публиковал статьи, ездил за
границу, встречался с людьми, участвовал в дискуссиях,
собирал информацию о СССР, ко мне приходили люди с явно
коммунистическими взглядами, и я давал им изданные в Со-
ветах книги. Но ведь в таком случае все мои связи с поль-
ской разведкой были бы просто абсурдом или они были та-
кого низкого мнения о нашей разведке?
Допрос постепенно превратился в долгий разговор на раз-
ные темы. Например, он расспрашивал меня о деятельности
ПОВ. Я ему объяснил, что это скорее исторический вопрос,
чем актуальность в предвоенной Польше. Кстати, во вре-
мя этой беседы случайно всплыла и тема польских военно-
пленных. Я заметил, что не совсем понимаю, отчего меня
отделили от других пленных: я не был советским граждани-
ном, а то, что делал у себя дома, никак не подпадает под
действие советских законов, и, следовательно, со мною
должны обращаться по общепризнанным правилам обращения с
военнопленными. Но подполковник не обратил особого вни-
мания на мои слова, но сказал, что в СССР есть лагерь
польских пленных и что там в целом совсем неплохие усло-
вия содержания. Я тогда подумал, что эта фраза, прежде
всего, направлена на то, чтобы заинтересовать меня в со-
трудничестве со следствием. Сейчас же я полагаю, что он
имел в виду Грязовец, о котором мой следователь мог ни-
чего и не знать. Это был единственный момент во время
следствия, когда я что-то слышал о судьбе моих коллег.
После встречи с подполковником следствие приняло бо-
лее интеллигентный характер. От меня перестали требовать

160
списка польских агентов, но стали постоянно твердить,
что я-де проводил анализы экономического и общего поло-
жения СССР по заказам польской разведки и МИДа. Я же от-
вечал, что ни я, ни Институт Восточной Европы таких ана-
лизов не составляли, и, сколько я знаю, никто никогда от
нас их не требовал. Но я соглашался, что составление по-
добных анализов могло бы быть логичным: мы существова-
ли на общественные деньги, и было бы вполне логично от-
рабатывать их таким путем. Но факт есть факт — мы их
не делали. Если же говорить обо мне лично, то я просто
не имел на это времени, преподавая теорию экономики на
двух университетских факультетах. Одновременно я заявил,
что не имел бы ничего против, если бы кто-то попросил ме-
ня сделать эту работу. Я твердо стоял на своем принципе:
я полностью лоялен в отношении польского народа, и осо-
бенно сейчас, когда мой народ бьется не на жизнь, а на
смерть с врагом, и когда жива вера в то, что придет день
и Советский Союз станет нашим союзником в этой борьбе.
Но, честно говоря, в последнем моем положении я не был
очень уверен. И это была не только моя точка зрения, но
точка зрения всех пленных козельского лагеря.
Однажды допросы приняли совершенно нетипичный оборот:
следователь вместо обвинений в мой адрес стал говорить
скорее комплименты. И как бы между делом спросил меня о
моих контактах с японской разведкой, но я уже знал, обви-
нение в сотрудничестве с Японией тоже входит в стандарт-
ный набор советского следователя, и оно выдвигалось про-
тив каждого из моих сокамерников. Я, естественно, отри-
цал какое бы то ни было сотрудничество с японской раз-
ведкой. На это следователь как-то даже сердечно спросил:
"А зачем тогда вас навещал японский военный атташе?" И
только тут я вспомнил, что, действительно, к нам в инсти-
тут несколько раз заходили японские офицеры, интересовав-
шиеся нашим изучением Советского Союза. Я ответил:
— Институт Восточной Европы никогда не вел никакой
тайной деятельности, и к нам, и ко мне в частности, при-
ходило много людей, интересовавшихся нашей работой. При-

161
ходили и коммунисты, которым я действительно облегчал
доступ к советской литературе, приходили и японские офи-
церы, и даже прислали позже расписные таблички с картин-
ками японского быта. Однако это вовсе не означает, что
я имел какую-то связь с японской разведкой.
К моему удивлению, следователь не стал мне угрожать, а
сказал:
— Я вас вовсе не обвиняю в сотрудничестве с японской
разведкой, я вас спрашиваю о контактах, а это не одно и
то же. У нас есть материалы, свидетельствующие, что вы
вопреки сильному нажиму не дали себя завербовать. Но вы
должны признать, ваш отдел работал и для японской раз-
ведки.
Я ответил, что ничего подобного не было, я в курсе дел
своего института.
— Не будьте так самоуверены, — заметил мне следова-
тель. И добавил, что если я отказался от сотрудничества,
то за моей спиной некоторые сотруд ники согласились и пре-
доставляли материалы о советском экономическом положении
японской разведке. Закончил он нашу беседу, полушутливо-
полуприятельски заявив, что японцы просто нахалы, и вы-
звал конвой.
Вернувшись в камеру, я долго не мог заснуть, припоми-
ная все детали визитов японцев. Кажется, в 1936 году ко
мне обратился японский полковник, бывший японским воен-
ным атташе в Варшаве, и сообщил, что японское военно-
дипломатическое представительство хотело бы присоединить-
ся к нашей программе изучения советской экономики. Для
этого он предлагал дать нам своего сотрудника, который,
впрочем, был бы полностью мне подконтролен. Я поблагода-
рил его за предложение и за лестную оценку нашей работы,
но ответ смог дать только после обсуждения его предложе-
ния с администрацией университета. Я пошел к председате-
лю института профессору Эренкройцу, ставшему позднее рек-
тором виленского университета, и рассказал ему о предло-
жении японца. Нам обоим было совершенно ясно, что пред-
ложение это выходит за рамки обычного международного на-

162
умного обмена и что предлагаемый нам японцами сотрудник
был сотрудником японского генерального штаба, которого
нам бы пришлось натаскивать в вопросах советской эконо-
мической системы. Профессор Эренкройц заявил, что мы не
можем ничего предпринять без консультации с компетентны-
ми кругами в Варшаве. И при подвернувшейся оказии, когда
оба мы были в столице, мы направились в отдел Востока ми-
нистерства иностранных дел. Начальник отдела пан Кобы-
ланьский сказал, что вопрос этот входит в компетенцию Ге-
нерального штаба, и порекомендовал нам обратиться туда.
В Генеральном штабе нас принял заместитель начальника
Второго отдела полковник Энглихт, который довольно уве-
ренно отсоветовал принимать японское предложение. Мне
даже показалось, он был несколько оскорблен попытками
японских военных без консультаций с Генеральным штабом
внедрить своих людей в польские академические заведения.
Когда ко мне вновь обратился японский полковник, я ему
вежливо, но твердо отказал. Вполне возможно, японцы были
обижены моим отказом и считали это моим личным решени-
ем, тем более, в Польше было достаточно людей, считавших
мой интерес к Советскому Союзу скрытой симпатией к ком-
мунизму. Во всяком случае, это была именно та версия, ко-
торая попала в руки советского следователя.
Спустя несколько месяцев профессор Эренкройц сказал
мне, что японские офицеры еще несколько раз заходили к
нему, и в конце концов они договорились, что один из мо-
их студентов, с ведома Второго отдела Генерального шта-
ба, будет регулярно готовить для японского атташе докла-
ды о советском экономическом положении, но выглядеть это
должно его, студента, личной работой, и никак не должно
быть связано с деятельностью института. Я отнесся к но-
вости без особого интереса — я был тогда занят подготов-
кой к печати моей книги об экономике гитлеровской Герма-
нии и мало занимался советскими проблемами. Да и вообще
вскоре забыл об этом разговоре с профессором и вспомнил
только после слов моего следователя. Кажется, вечный при-
пев следователей, что НКВД все знает, был близок к исти-

163
не. Во всяком случае, сейчас они знали обо мне больше,
чем я сам помнил.
Во время следствия у меня сложилось впечатление, из
двух пунктов обвинения: шпионажа против СССР и шпионажа
против Германии второй занимал НКВД значительно более
первого. Я старался их убедить, что ни во время сбора ма-
териалов для книги, ни во время своего пребывания в Бер-
лине и в Кильском институте экономики и морского хозяй-
ства, я не занимался ничем, что следовало бы скрывать от
моих немецких коллег. Следователь же убеждал меня, что
по информации советской разведки именно в это время я
поддерживал связь с полковником Пельчинским, начальником
Второго отдела Генерального штаба. Я, собственно, этого
и не отрицал, но подчеркивал, знакомство наше носило чис-
то личный, дружеский характер, да и завязалось оно еще в
то время, когда полковник был командиром Пятого пехотного
полка, расквартированного в Вильно, а я был преподавате-
лем экономики в виленском университете. И если полковник
Пельчинский и интересовался моей книгой, то в этом не бы-
ло ничего необычного: Польша была страной слабовооружен-
ной и интерес к экономическим процессам вооружения и пе-
ревооружения был просто жизненным требованием для каждо-
го офицера, тем более — для офицера Генерального штаба.
По тем вопросам, что мне задавались в ходе следствия,
я понял, моя книга заинтересовала известные советские
круги и следователям было приказано разобраться и с са-
мим автором и с причинами написания книги. Уже под конец
следствия следователь потребовал от меня письменного док-
лада о методах финансирования германской политики воору-
жения. И с этого момента все мои допросы заключались в
том, *ITO каждый вечер я писал в его кабинете отчет о не-
мецкой модели экономики вооружения, бывший фактически
переводом на русский язык некоторых разделов моей книги,
а сам следователь в это время занимался своими делами.
Мне даже показалось, он вовсе не интересуется теми мето-
дами, которыми Гитлер и Шахт финансировали военную про-
мышленность. Однако кто-то все-таки был в советском ап-

164
парате, кого эти мои записки интересовали. Более того,
кажется, именно эта моя книга послужила поводом к заин-
тересованию советскими властями моею особой, что произ-
вело такое большое впечатление на начальника смоленской
тюрьмы.

МОИ ТОВАРИЩИ ПО КАМЕРЕ

Перед тем, как перейти к описанию моей лагерной жизни,

я хотел бы немного места уделить тем моим товарищам по
Лубянке, которые наиболее мне запомнились.
Я уже сказал, что Лубянка была своего рода элитарным
заведением: вместе с партийными работниками, вышедшими у
Сталина из милости, сидели там руководители промышленнос-
ти, директора заводов и фабрик, главные инженеры. До вой-
ны, примерно около десяти лет, я занимался вопросом эко-
номических преобразований в Советском Союзе, и меня осо-
бенно интересовал психологический портрет людей, которым
было доверено руководить этими преобразованиями. Общая
камера давала самую благодатную почву для знакомства с
некоторыми из них, и для сравнения их с капиталистиче-
скими предпринимателями, с анализом их психологии, про-
веденным западными историками экономики и — прежде все-
го — Вернером Сомбартом.
Наиболее интересным из тех, с кем я встретился на Лу-
бянке, мне кажется некто Мирошников, высокий, хорошо сло-
женный мужчина лет пятидесяти, рабочий по происхождению
и старый большевик. Думаю, я могу назвать его фамилию
без особого риска: если он еще жив, то должно ему быть
около 85 лет. Во время гравданской войны он был команди-
ром дивизии и некоторое время — заместителем Ворошило-
ва, а после войны его направили на административную ра-
боту. Несколько лет он занимал пост управляющего делами
Совета народных комиссаров, позже — стал во главе алюми-
ниевой промышленности. По тогдашней терминологии он был
начальником главка алюминиевой промышленности. Он уверял,

165
что это было самое крупное производство подобного рода в
мире, далеко обошедшее капиталистические предприятия по
объему производства продукции.
Еще в начале двадцатых годов Троцкий пытался провести
параллель между армией и промышленностью, предлагая ми-
литаризацию последней. Мирошников был человеком, назна-
ченным на административную должность после службы в ар-
мии, и собственно никакого административного опыта и зна-
ний не имел. Был он убежденным коммунистом, и, видимо,
ему никогда не приходило в голову, что, отдав всю жизнь
служению партии, он шел неверным путем. Он и в тюрьме
постоянно отождествлял себя с партией и правительством,
употребляя выражения "наша партия", "наша политика" и т. п.
О своем "деле" говорить не любил. Кажется, его пыта-
ли. Единственное, что он мне сказал, что все его подель-
ники уже расстреляны, он же попал в лагерь на Севере.
Сейчас его этапировали в Москву для снятия показаний по
какому-то делу, связанному с его. И если он кого и выда-
вал, то делал это с чувством выполненного долга, как го-
ворил следователь, во имя интересов партии нужно призна-
ваться и в несовершенных преступлениях.
Он неплохо ориентировался в политической ситуации, хо-
тя и мыслил очень догматично, особенно в вопросах внеш-
ней политики. Гитлера он не любил, называя нацизм бес-
принципным движением, но в то же время не возражал про-
тив союза СССР с Германией или против их совместного на-
падения на Польшу в 1939 году. И совершенно не понимал,
как поляки могли надеяться на советский нейтралитет в
случае германо-польской войны. Он был совершенно убеж-
ден, что Польша могла существовать только при условии
тесной кооперации с Германским рейхом, и только в этом
случае не опасаться захвата Советами ее восточных земель.
Короче говоря, он мыслил объективно и, как говорится,
по-государственному.
Он хорошо разбирался в ходе нашей сентябрьской кам-
пании, он сидел до Лубянки с подполковником Вищневским,
ставшим позднее генералом и начальником штаба Второго

166
корпуса Войска польского. Кстати, от Мирошникова я узнал,
что генералу Соснковскому, проведшему некоторое время в
оккупированном большевиками Львове, удалось в конце кон-
цов пробраться в Венгрию. Вищневский, собственно, и по-
пал в плен во время этого перехода в Венгрию. Позже, ко-
гда я с ним встретился, он подтвердил мне слова Мирошни-
кова.
Другой крупной фигурой среди моих сокамерников был уже
упоминавшийся мною начальник отдела долговременного пла-
нирования военно-морского флота. Это был типичный рус-
ский интеллигент, хотя и носил немецкую фамилию Тишбейн.
В 1914 году он был студентом факультета кораблестроения
Петербургского политехнического института, но был при-
зван в армию, закончил артиллерийскую школу и провел всю
войну на передовой, командуя батареей. После революции
он вновь вернулся в политехнический институт и закончил
курс. Он был близким сотрудником адмирала Орлова, коман-
дующего Балтийским флотом, а одно время и командующего
военно-морскими силами СССР, расстрелянного вместе с Ту-
хачевским. И с самим Тухачевским у него были близкие от-
ношения, хотя и говорил он о маршале реже, чем об Орло-
ве. После ареста Тухачевского и Орлова Тишбейн понял,
что его дни сочтены. Но его арестовали не сразу, снача-
ла он был переведен работать инженером на кораблестрои-
тельный завод и только потом арестован и обвинен во вре-
дительстве. Я провел с Тишбейном в одной камере четыре
месяца.
Тишбейн был, прежде всего, специалистом и очень мало
интересовался партийными делами. Кроме своей работы в
плановом отделе, он был еще и редактором морского отде-
ла Большой Советской энциклопедии и даже прочитал нам
несколько лекций о флотах Финикии, Греции и Рима.
В 1940 году советский военно-морской флот не мог идти
ни в какое сравнение с флотами Великобритании, Соединен-
ных Штатов или Германии, но Тишбейн уверял меня, что,
если не произойдет чего-либо непредвиденного, он станет
мощнейшим флотом в мире. Сегодня мы являемся свидетеля-

167
ми частичной реализации его предвидений, точнее, расче-
тов человека, стоявшего у истоков строительства совет-
ского флота.
Когда мы с ним встретились, он уже провел в заключении
около двух лет. На мой вопрос, подвергался ли он пыткам,
он ответил, нет. Его только били, но били "любя", чтобы
выбить из него признание, но не причинить особого , вре-
да. Он был убежден, в конце концов ему придется в чем-то
признаться, что он и сделал, признавшись во вредительст-
ве. Но, видимо, что-то в его признании не сходилось, и,
вернувшись с очередного ночного допроса, он был прямо-та-
ки ошеломлен. Он спросил меня, что означает слово "поц",
но я, сколько ни старался, не мог припомнить такого сло-
ва ни в одном из известных мне языков. Он мне рассказал
следующее. Допрос в эту ночь был необычным, проводили
его сразу три следователя и пытались узнать от негЬ, зна-
ет ли он значение слова "поц". Ему показалось, что речь
идет о каком-то сокращении, и он с потолка привел расшиф-
ровку: правый организационный центр. Более того, он уже
готов был признать, что именно из этого центра получал
инструкции по проведению саботажа. Но следователи на его
слова покатились со смеху и вызвали конвой, приведший
его назад в камеру. В это время проснулся комиссар финан-
сов Казахстана, еврей из Бобруйска, и сказал, что по-ев-
рейски "поц" означает женский половой орган. Надо было
видеть удивление на лице известного плановика после ус-
лышанного им объяснения. Он развел руками и сказал:
— Ну вот, я думал, это правый организационный центр,
а это просто п...
Дело ясно — следователи просто хотели проверить сте-
пень достоверности его Показаний, а один из следовате-
лей, еврей, этим словом хотел показать, что все показа-
ния Тишбейна ровным счетом ничего не стоят. А сам Тиш-
бейн в это время заявил им о каком-то центре; признание
это в контексте намерений следователя выглядело особенно
комично. Но следствие на этом не закончилось, и он дол-
жен был по требованию следователя написать подробный от-

168
чет о своем вредительстве и как он его проводил. Отчет
был вскорости написан, и следствие имело достаточно ма-
териала, чтобы закончить дело.
Однажды в нашу камеру посадили профессионального адво-
ката, члена коллегии адвокатов. Все участие защитника в
политических процессах, где главную роль играет призна-
ние подсудимым своей вины, сводится к нескольким фразам
с просьбой к суду учесть личные качества, заслуги или
иные смягчающие обстоятельства и вынести менее суровый
приговор. Но на "экономических" или уголовных процессах
помощь адвоката может быть очень существенной. Ознако-
мившись с делом Тишбейна, этот адвокат посоветовал ему
потребовать созыва экспертной комиссии для проведения
анализа его показаний. Созыв такой комиссии не имел боль-
шого значения, если бы дело Тишбейна было бы передано на
рассмотрение внутренним судом НКВД—Особым совешднием,
имевшим тогда ограниченные полномочия и не выносившим
приговоры выше восьми лет лагерей, но мог бы стать очень
полезным, если бы дело было передано в трибунал, обла-
давший значительно большими полномочиями. Через несколь-
ко дней его перевели из нашей камеры, и больше я о нем
ничего не слышал.
Если Мирошников поделился с нами информацией о сен-
тябрьской кампании, почерпнутой из разговоров с полковни-
ком Вищневским, то Тишбейн, в свою очередь, немного знал
о судьбе арестованных в России венгерских коммунистов и
кое-что рассказал об этом. Аресты эти, видимо, также были
проведены в связи с заключением советско-германского до-
говора. Тишбейн некоторое время сидел вместе с неким вен-
герским врачом-ларингологом, работавшим до ареста в крем-
левской поликлинике и лечившим многих советских руководи-
телей, включая самого Сталина. От Тишбейна мы, например,
узнали, что руководитель венгерской революции 1919 года
Бела Кун еще был жив в 1940 году и сидел в каком-то юж-
ном политизоляторе. Позднее я рассказал об этом Матиашу
Ракоши, встретив его в одном из лагерей.
Из других советских руководителей промышленности, с ко-

169
торыми я делил кров на Лубянке, мне вспоминаются дирек-
тор мукомольного треста с Дальнего Востока, главный ин-
женер самолетостроительного завода в Горьком, главный
инженер Харьковского тракторного завода и армянин, спе-
циалист по артиллерийскому вооружению, который твердил
нам, что, даже если его и приговорят к расстрелу, при-
говор никогда не приведут к исполнение — ему просто нет
замены в его области.
Однажды ночью открылась дверь в камеру, и надзирате-
ли привели нового зэка, указав ему на свободную кровать
около меня. Новичок был в длинном кожаном пальто и в пре-
красном костюме, а когда он стал доставать из карманов
вещи, которые ему разрешили иметь при себе, сразу стало
ясно, что жил он в условиях, редко встречающихся в Совет-
ском Союзе. Я с любопытством рассматривал его из-под по-
лузакрытых век и, наконец, не утерпев, спросил: 4

— Вы, конечно, инженер?

— Да, и, к сожалению, главный инженер.
Позже мы с ним довольно коротко сошлись, и он как-то
мне сказал, что по его наблюдениям средняя продолжитель-
ность пребывания в должности главного инженера составля-
ет ъ Советском Союзе четыре года. И в течение этого сро-
ка непременно что-то случается, что приводит очередного
инженера в тюрьму или в лагерь. Должности главных инже-
неров были опасными: постоянный дефицит материалов, низ-
кое качество работ — все это грозило судом, держало нер-
вы под вечным напряжением, но тем не менее стоили того —
как иначе можно было получить столь высокие условия жиз-
ни и моральное удовлетворение хоть и от небольшой, но все
же власти. Так, мой собеседник, к примеру, имел благоуст-
роенную четырехкомнатную квартиру в новом доме, награды,
премии, автомобиль.
Его представление о Польше и о поляках было довольно
специфическим. Происходил он из еврейской семьи, жившей
где-то на Украине, в поместье семьи Браницких. Как-то еще
перед Первой мировой войной его поразил вид графини Бра-
ницкой, выходившей из своего дома и садившейся в карету.

170
И это было все его представление о поляках, никогда бо-
лее он не встречал ни польского крестьянина, ни рабоче-
го. Я много рассказывал ему о своей стране, и, кажется,
ему это было интересно.
Из моих сокамерников, не принадлежавших ни к планови-
кам, ни к директорам, наиболее мне запомнился тот высокий
блондин, с которым я встретился при переводе в 41-ю каме-
ру. Впрочем, он тоже был инженером, но это никак не отно-
силось к его делу. Его обвиняли в убийстве известной со-
ветской актрисы Зинаиды Райх, жены Мейерхольда, руково-
дившего своего рода дочерним театром, продолжавшим и раз-
вивавшим традиции театра Станиславского. Сам Мейерхольд
был арестован в тридцатых годах и пропал без следа. Вско-
ре после ареста мужа Зинаида Райх была убита, ходили слу-
хи, что убита она была агентами НКВД. Само же это ведом-
ство проводило следствие по делу об ее убийстве, а мой
сокамерник проходил в нем как один из подозреваемых. Пе-
ред замужеством с Мейерхольдом Райх была замужем за Сер-
геем Есениным и родила от него дочь, которая была заму-
жем за братом моего соседа по камере.
Поначалу он не признавался в убийстве актрисы, но по-
сле перевода в лефортовскую тюрьму, где его жестоко из-
бивали, он признался не только в убийстве, но и в пере-
даче информации о конструкции советских судов польской и
японской разведкам. Власти были крайне довольны его при-
знанием и в качестве "поощрения" перевели его на Лубянку,
пользовавшуюся в то время среди зэков славой "санатория":
здесь не пытали. Переведен он был из Лефортова всего за
несколько дней до меня.
Когда же он немного пришел в себя, то понял, его ждет
смертный приговор за преступления, им никогда не совер-
шенные. И он решился отказаться от своих показаний. Бо-
лее того, он отправил генеральному прокурору СССР жало-
бу с описанием пыток, которым он подвергся в лефортов-
ской тюрьме. Через несколько недель после этого ему объ-
явили, что его жалоба рассмотрена, с него сняты обвине-
ния в убийстве Зинаиды Райх и в шпионаже в пользу Япо-

171
нии и Польши, но не снято обвинение в антисоветской аги-
тации, и за свои разговоры он должен понести заслуженное
наказание.
И все же он вернулся в камеру счастливым: обычным на-
казанием за антисоветские разговоры в то время было три
года лагерей. Кроме того, он надеялся, что его отправят
на работу в лабораторию одной из шарашек НКВД. Я тогда
в первый раз услышал о существовании "номерных предприя-
тий НКВД", ставших темой романа Солженицына "В круге
первом". Среди зэков в то время ходили слухи, что арес-
тованный авиаконструктор Туполев тоже работает в одной
из шарашек.
Через несколько дней его перевели из нашей камеры, и
я уж не знаю его дальнейшей судьбы, попал ли он на вож-
деленную работу в шарашку, которая представлялась ему во-
ротами в новую жизнь. Месяцев через шесть, уже пблучив
приговор, я сидел в камере с несколькими десятками зэков,
преимущественно иностранцами, вдавшими этапа в лагеря, и
от них узнал, что по делу об убийстве Зинаиды Райх про-
ходило несколько человек, и все они признались в убийст-
ве актрисы.
Сразу после войны я опубликовал в журнале "Белый орел"
небольшой рассказик под названием "Конкурс на лучшего
убийцу", в котором выдвинул гипотезу, что тот, кто луч-
ше других описал убийство актрисы, и был расстрелян, ос-
тальные были просто сосланы в лагеря. Как же было на са-
мом деле, едва ли теперь кто знает. Я, например, не уве-
рен, что она вообще была убита, хотя многие из зэков и
подтверждали, что слухи об убийстве ходили по Москве.
Следственные тюрьмы НКВД сталинского времени вообще-
то очень напоминали черный юмор — сами власти не могли
отделить правды от горячечной фантазии следователей и
бредовых признаний жертв, полученных под страшными пыт-
ками.

172
 БУТЫРКИ И ОКОНЧАНИЕ СЛЕДСТВИЯ

В канун Рождества 1940 года меня перевели из Лубянки в

бутырскую тюрьму. Когда меня сажали в "собачник" в тюрем-
ном автобусе, из соседнего отделения я услышал несколько
слов по-польски и понял, Лубянка освобовдается от поля-
ков.
В Бутырке меня поместили в камере в Пугачевской башне,
в которой, согласно легенде, во времена Екатерины II со-
держался этот предводитель крестьянского восстания, вы-
дававший себя за царя Петра III, мужа царицы, убитого в
действительности ее любовниками. Поначалу я делил свое
новое жилище с еще одним зэком, работником министерства
иностранных дел, знатоком персидского и арабского языков
и крупным специалистом в делах Ближнего Востока. Сидел
он в этой камере уже около двух лет, но еще ни разу не
вызывался на допрос.
Мне тогда и не снилось, что и я стану знатоком ближне-
восточных проблем, хотя так и не выучу ни арабского, ни
персидского. А случилось это ровно два года спустя, ко-
гда в январе 1943 года польское эмигрантское правитель-
ство в Лондоне поручило мне организовать на Ближнем Вос-
токе польское бюро с резиденцией в Иерусалиме.
Мы, недолго были вдвоем в камере, скоро к нам поместили
третьего. Им был следователь из какого-то подмосковного
отделения НКВД. Он постоянно доказывал, что стал жерт-
вой интриги, и даже подробно объяснял, кто и как на не-
го донес. Тогда мне казалось, что его жизнь может хо-
рошо иллюстрировать советскую провинциальную жизнь, но
сейчас я уже не помню всех деталей. Помню только, как
он убеждал меня, что никогда не пытал подследственных и
вообще о пытках узнал только здесь, в Бутырке. Потом я
его встретил в лагере, он был в добротной одежде, испол-
нял обязанности начальника карцера и очень оптимистично
смотрел на будущее своей лагерной карьеры.
Впрочем, он принес мне и немного полезной информации.
До нашей камеры он сидел с генералом Андерсом и знал кое-

173
что о его судьбе. Меня имя генерала вернуло в атмосферу
козельского лагеря. Там я сидел в бараке номер десять,
где были размещены младшие офицеры кавалерии, от ротми-
стра и ниже. Для них Андерс был кумиром, и все лагер-
ные разговоры крутились вокруг его имени. Практически
все офицеры в бараке были в двадцатых числах сентября
1939 года в междуречье Буга и Саны в частях, которыми
стал командовать Андерс и с которыми он надеялся про-
биться в Венгрию. Сам я утром 24 сентября был команди-
ром небольшого отряда конных разведчиков пехотной бри-
гады, состоявшей из остатков 77-й и 85 пехотных полков.
Мы как раз были под Сухо Волей, когда недалеко от нас
кавалерийские подразделения Андерса прорвали кольцо не-
мецкого окружения, все туже стягивавшееся вокруг нас.
Нашей пехотной бригаде также было приказано выйти в про-
рыв, сделанный кавалерией. Но случилось так, что гене-
рал с частью своих сил пробился, но за ним кольцо вновь
сомкнулось, оторвав от него штаб кавалерийской бригады и
некоторые подразделения.
В лагере в Путивле среди нас был заместитель Андерса
полковник Желиславский. Ну а мы верили, что со своими
отборными частями генерал все же пробился в Венгрию. И
для всех нас было большим ударом, когда перед Рождеством
1939 года мы узнали, что он тоже в советском плену. Один
из следователей мне рассказывал, что Андерс был ранен у
венгерской границы, где его части были атакованы совет-
ской авиацией. Он же мне рассказал, что генерал лечился
в львовском госпитале и что его семье разрешено было уха-
живать за ним; позже они получили разрешение вернуть-
ся в оккупированную немцами Польшу, но в Бресте Андерс
был арестован. Следователю особенно запали в память бо-
тинки на толстой подошве, которые Андерсу принесла в гос-
питаль жена, и ужасное потрясение, испытанное генералом
при известии о капитуляции Франции. "Хороший мужик", —
заключил свой рассказ следователь.
На первом допросе в Бутырках мне сообщили, мое дело пе-
редано новому следователю. Им был высокий шатен, чуть

174
старше тридцати, проводивший следствие в ровной, я бы
даже сказал, вежливой манере. Мне почему-то кажется, он
был специалистом по Югославии. В его кабинете всю стену
занимала огромная штабная карта Югославии со множеством
разноцветных флажков на ней. Думается, что эти флажки
обозначали коммунистические ячейки или другие агентурные
"точки" советской разведки. Карта эта меня сильно зани-
мала, и я просто не мог удержаться, чтобы не смотреть на
ее левую сторону, густо утыканную флажками. Дело было в
январе 1941 года, за два-три месяца до немецкого нападе-
ния на Югославию. Обилие же флажков в левой части карты
указывало на усиленную советскую агентурную деятельность
в той части страны, которую и немцы, и итальянцы считали
своею. Нетрудно было догадаться, как все это могло по-
влиять на характер советско-германских отношений, хотя я
все еще и не допускал возможности нападения Гитлера на
Советский Союз. Как-то я не выдержал и спросил моего сле-
дователя о советско-германских отношениях. Он ответил,
что по-прежнему добрые и товарищеские, но по его усмешке
я понял, в долговременность их он не верит. Моя уверен-
ность о невозможности советско-германской войны стала
слабеть.
Следователь сообщил мне, что принято решение об окон-
чании .следствия по моему делу, и сообщил мне о его ре-
зультатах. По его мнению, в деле было труднообъяснимое
противоречие. Из показаний знавших меня людей получа-
лось, что мое отношение к Советскому Союзу было более
позитивным, чем было видно из моего поведения во время
следствия. Он лично разговаривал со многими из них, и,
по их словам, я был скорее демократом, хорошо понимавшим
общественные проблемы и процессы, чем контрреволюционе-
ром. Из моих же показаний можно легко сделать вывод, что
я был агрессивно настроен против советской власти и, бо-
лее того, постоянно демонстрировал, что самые реакцион-
ные моменты в довоенной Польше мне ближе всего того про-
грессивного, что можно найти в СССР. Я потребовал от
следователя, как это и положено по уголовно-процессуаль-

175
ному кодексу, ознакомить меня с материалами следствия,
что он пообещал сделать.
Сейчас, вспоминая его слова, я понимаю, что могло быть
и иначе. Перед войной в Вильно было достаточно людей,
осуждавших меня за мои просоветские симпатии, которые-
де проявлялись в моих работах, статьях и университет-
ских лекциях. Действительно, я считал, что в наше время
для избежания кризисов и безработицы нужно основываться,
прежде всего, на таких политических и экономических сис-
темах, которые базируются на идее общего, коллективного
труда и управления. Из этой точки зрения я и исходил в
своих работах по советской и гитлеровской экономике. Хо-
тя я и безоговорочно отвергал и коммунизм и национализм,
мои экономические анализы до некоторой степени напомина-
ли коммунистические тезисы.
В конце двадцатых годов я участвовал в молодежном дви-
жении, во главе которого стоял студент юридического фа-
культета Хенрик Дымбиньски, провозглашавший идеи кол-
лективного труда, основывавшиеся на христианских идеа-
лах. Позже одно из крыльев этого движения с самим Дым-
биньским стало постепенно сползать на коммунистические
позиции, но я по-прежнему сохранил симпатию ко многим
его членам. Безусловно, в Вильно было довольно людей,
симпатизировавших коммунистам и считавших, что со мною
можно не только найти общий язык, но и еще кое-чему от
меня научиться. Ну а посему меня нисколько не удивило,
что, когда агенты НКВД стали наводить обо мне справки,
наиболее доверенные им люди дали мне положительную ха-
рактеристику.
С другой стороны, должен признать, что в словах следо-
вателя была и доля истины, когда он укорял меня в моем
нежелании рассказывать о событиях и процессах в довоен-
ной Польше. Тактика, к которой я прибег во время следст-
вия, может быть разбита на четыре пункта. Во-первых, я
всячески избегал признания в действиях, подпадающих под
описание преступлений, наказуемых по уголовному кодексу.
А советское следствие в то время очень напоминало инкви-

176
зицию: признание и раскаяние играли огромную роль. В Со-
ветах тогда было два вида судов над политическими:
1. Заочные суды НКВД (так называемые "тройки" и Осо-
бые совещания) и
2. Трибуналы, более-менее напоминающие суды в других
странах. 'Тройки" судили на основании революционной за-
конности, и вопрос о мотивах и характере преступления
имел тут второстепенное значение. Трибуналы прислушива-
лись к аргументации прокурора и даже, как уверяли меня
зэки, иногда отвергали его выводы. Следователь, недоста-
точно серьезно подготовивший материалы дела к судебному
разбирательству, сам иногда мог попасть в лагерь за свою
халатность. Хорошо разработанным считалось дело, когда
обвиняемый не только признавался в совершении преступле-
ния, но и сам участвовал в следствии, раскрывал ход пре-
ступления, называл сообщников и т.д. Ну а такое "сотруд-
ничество" обвиняемого со следствием достигалось примене-
нием пыток и придавало всей методе ведения следствия ин-
квизиционный характер. Во времена ежовщины пытки были ре-
гулярными, с приходом Берия следователь должен был иметь
разрешение своего начальства на применение регулярных пы-
ток32.
Из того, что мне рассказывали в камере, я понял, что не
призцавший своей вины имеет шанс выйти из суда оправдан-
ным. Следовательно, самым главным было не дать в руки та-
кого козыря, каким было признание33.
Правда, дела не признавших себя виновными редко направ-
лялись в суд, чаще они рассматривались внутренними суда-
ми НКВД, а сразу после назначения Берия на пост наркома
внутренних дел максимальный срок, который могли они дать,
было восемь лет лагерей. И опять, непризнание своей вины
давало больше шансов выжить.
Другим моментом моей тактики во время следствия было
старание затушевать мое сотрудничество с группой вилен-
ских федералистов. Советская политика особо чувствитель-
на к любому сотрудничеству народов, вошедших в Советский
Союз или соседствующих с ним, если такое сотрудничество

177
не находится под жестким контролем СССР. В то же время
эта политика более мягка в отношении проявлений нацио-
нализма соседних народов, пожалуй, даже, она не прочь
провоцировать возрастание антагонизма между ними. В са-
мом деле, как видно из предвоенных событий, сама идея
Балканской лиги или польско-чешской федерации действует
на Советы как красная тряпка на быка. А каждый, кто сто-
ит на позициях польско-украинского сближения, автомати-
чески становится врагом Советского Союза. А вот венгер-
ско-румынские противоречия или сербско-болгарский анта-
гонизм — просто дар небесный для Советов.
Виленские федералисты, выступавшие за объединение четы-
рех главных народов, населявших некогда Великое княжест-
во Литовское, — поляков, литовцев, белорусов и евреев, —
под единой польской администрацией, были, безусловно,
врагами, с точки зрения советских правителей, и должны
быть так или иначе уничтожены. То, что в- начале двадца-
тых годов, когда решалась судьба Вильно, я выступал про-
тив вхождения этой древней литовской столицы в состав
Польши, делало меня в глазах большевиков человеком очень
подозрительным. Программа федералистов предполагала не-
зависимость Украины и Белоруссии. Значит, мне было вы-
годнее представить себя польским националистом, который
на востоке от Польши видит место только для России. Я
обдумал это еще будучи в приемнике, размышляя о своей
судьбе и о линии поведения на следствии.
Третьим пунктом моей тактической программы было избе-
гание любого намека на мое согласие или готовность в том
или ином виде сотрудничать с советскими властями. Еще в
Козельске, наблюдая за работой энкаведешников во главе
с комбригом Зарубиным, проводивших тщательное изучение
каждого пленного, я понял, что делается это не только с
целью выявления враждебно настроенных лиц, но и с целью
нахождения людей, готовых сотрудничать с большевиками.
Их интерес проявлялся в первую очередь к штабным работ-
никам, причем не столько к генералам, сколько к полков-
никам и подполковникам. Многие из нас считали, особый

178
интерес они проявляли к личности полковника Кюнстлера.
Как бы то ни было, по распоряжению Зарубина для штабных
офицеров был оборудован специальный барак, где каждый из
них имел собственную кровать, а общие условия содержания
были несколько лучше, чем в целом по лагерю.
Когда следствие пошло в этаком приятельском и "заду-
шевном" духе, это меня нисколько не успокоило, а, на-
оборот, насторожило. Особенно я беспокоился, когда начал
писать по требованию следователя нечто вроде реферата по
своей книге о германской экономике, — что может из этого
выйти? Я старался написать его так, чтобы по возможности
чаще подчеркнуть свой польский патриотизм и лояльность к
польскому государству, несмотря на то, что следователь
постоянно твердил, дескать, Польши больше не существует.
И еще меня очень беспокоило, как бы не попасть в катего-
рию советских подданных.
В своем постоянном подчеркивании лояльности к польско-
му государству я занял позицию, которую вполне можно бы-
ло назвать козельской линией: она полностью совпадала с
позицией наших пленных офицеров, с их высказываниями и
поведением на "беседах" с лагерными политруками. Они по-
стоянно заявляли, что выполняли свой долг, что лояльны к
своему государству вне зависимости от того, какая там бы-
ла политическая система, что коммунизм им не импонирует
и что они верят, наступит день, и советский народ станет
союзником народа польского в общей борьбе против фашист-
ской агрессии. Мне казалось, такой подход был не толь-
ко честным, но и наиболее безопасным. И, пожалуй, наши
шансы выжить значительно уменьшились, если бы советские
власти стали нас воспринимать как своих заклятых врагов.
Утверждение же своей верности долгу и присяге вовсе не
означает враждебности Советскому Союзу. Но, с другой сто-
роны, не меньшая опасность подстерегала нас, если бы мы
вдруг стали "своими" для Советов.
Во время следствия, таким образом, я старался предста-
вить себя обыкновенным козельским пленным, подчеркивая,
что меня следует, по международным традициям, отправить

179
в лагерь военнопленных. Я полагал, что из такого лагеря
скорее можно выбраться на свободу, чем из Лубянки или из
Бутырок. Сейчас я понимаю, что, хоть и считал себя знато-
ком СССР, тогдашние мои взгляды были более чем ошибоч-
ны. В той новой морали, основу которой положили инструк-
ции о массовом терроре, данные Лениным и Дзержинским в
1918 году, и которая так расцвела при Сталине, всякие
международные обычаи и традиции отношения к пленным те-
ряли смысл, становились дешевле бумаги, на которой они
были записаны.
Сегодня я спрашиваю себя: знали ли мои следователи о
Катыни, о том, что там произошло? Конечно, они знали,
что попал я в Советский Союз как военнопленный. Допус-
каю, что как члены аппарата НКВД кое-что знали о прак-
тике тайных экзекуций, но все же мне кажется, они не
знали о судьбе, постигшей большинство польских плённых
офицеров — это противоречило бы всей системе секретнос-
ти, царившей в деле катынского преступления. Когда немцы
организовали "центр" истребления евреев в Панарах, под
Вильно, об этом знал каждый пастух, каждая кухарка, ко-
гда же наших офицеров выводили из поезда на станции Гнез-
дово, я не увидел ни одного гражданского лица. Станция
как вымерла, было сделано все, чтобы никто не увидел ино-
странных офицеров, даже окна автобуса, на котором их уво-
зили от эшелона, были закрашены белой краской.
Когда гитлеровские чиновники утверждают, что ничего не
знали об истреблении евреев, этому никто не верит. Если
же кто-нибудь из работников НКВД будет меня уверять, что
ничего не знал о Катыни, я склонен поверить ему: НКВД
умел беречь тайны.

ПРИГОВОР

Из слов моего следователя я понял, судить меня будут

внутренним судом НКВД. В конце февраля 1941 года меня
вывели из Пугачевской башни и привели через внутренний

180
двор в какую-то комнату, где около тридцати человек ожи-
дало своей участи. Их поодиночке вызывали в отдельное по-
мещение, где и оглашался приговор. Большей частью они
приговаривались к восьми годам лагерей, но были и "пя-
терки" — приговоры на пять лет. Но это в общем-то не име-
ло никакого значения: от бывалых людей мы знали, выжив-
шие по окончании срока получали новый приговор ОСО и но-
вые пять — восемь лет лагеря.
Когда подошла моя очередь, некий энкаведешник, доволь-
но интеллигентного вида, сообщил мне, что я осужден на
восемь лет с защитой срока наказания со времени ареста,
т.е. со времени моего этапа из Козельска, с отбыванием
срока в Усть-Вымьском комплексе лагерей в республике Ко-
ми34.Он также сообщил мне, что я могу воспользоваться
правом обжаловать приговор в Верховном Совете СССР. Я
ответил, что не намерен этим правом воспользоваться, и
усмехнулся.
— Чему вы улыбаетесь? — спросил он меня.
Я ответил, что я иностранец и что моя судьба зависит
не от приговора и срока, а от международной ситуации,
что очень возможны такие ее изменения, которые не толь-
ко принесут мне преждевременное освобождение, но и по-
могут оставить Советский Союз.
После оглашения приговора меня отвели в большую каме-
ру, там около шестидесяти только что осужденных зэков
ожидали отправки в лагеря. В основном это были иностран-
цы, но было и несколько высоких советских чиновников,
представителей национальных меньшинств. Больше всех в ка-
мере было поляков и финнов. Среди поляков я встретил пол-
ковника Вацлава Коца, доктора Станислава Скшипека, эко-
номиста и ассистента профессора Грабского во львовском
университете, доцента виленского университета Яна Адаму-
са, ставшего позже профессором университета в Лодзи. Пол-
ковника Коца суд осудил на смертную казнь, замененную на
десять лет лагерей. Ну а кроме того, были тут представи-
тели европейских и азиатских национальностей.
Всеобщий интерес вызывал японский шпион, считавший свою

181
миссию в России святым делом и бывший оттого страшно гор-
дым. Но администрация не делала в отношении его никакого
исключения, относясь точно так же, как и ко мнимым шпио-
нам, которых было предостаточно среди обитателей нашей
камеры. Он же был уверен, что скоро будет обменен на со-
ветских шпионов, арестованных у него на родине. С этой
стороны его перспективы были лучше наших.
Мой же интерес вызвал хорошо образованный немец, ис-
торик по специальности, знаток марксистских догм и член
Центрального комитета Немецкой коммунистической партии.
Он приехал несколько лет тому назад в Советский Союз, по-
сланный руководством КП лечиться от туберкулеза, и поч-
ти все время провел в Крыму, в прекрасном санатории с
хорошим уходом и лечением. После лечения он некоторое
время преподавал в саратовском университете немцам По-
волжья. После громких процессов над собственными руково-
дителями партии Сталин перешел к репрессиям против ино-
странных коммунистов. Именно в это время этого немца и
арестовали; он провел около года в каком-то лагере над
Волгой и теперь ожидал выдачи гитлеровцам. Меня очень ин-
тересовала его судьба и собственные его мысли о ней. Он
считал, что его родина после падения Польши, Франции и
Норвегии окажется достаточно милостивой, чтобы простить
своего блудного сына, одураченного марксизмом.
Не раз я потом вспоминал о нем. Его шансы выжить были
равны нашим, его душевная ситуация — много хуже. Мы бы-
ли солдатами сражавшейся армии, он — битый и пытанный со-
братьями по доктрине, теми, кому он доверил свое здоро-
вье, лечиться к которым он приехал. Ученый-марксист все-
гда начинает анализировать ситуацию и перспективы ее раз-
вития; я спросил о его взглядах на нынешнее положение ве-
щей. В моем понимании советский строй был тогда в очень
любопытной стадии развития. Казалось, Сталин и его бли-
жайшее окружение не только готовы были к политическому,
но и к идеологическому союзу с Гитлером. Рядовые же чле-
ны партии, сколько я мог понять из бесед в московских
тюрьмах, были очень недоверчиво настроены к гитлеровцам.

182
В этой ситуации головы немецких коммунистов должны были
стать своего рода цементом, скрепляющим отношения двух
стран. В фундаменте той дружбы и союза лежали общие кон-
цепции переделки политической карты мира. Как это пред-
ставлялось Гитлеру, видно из его "Майн Кампф". Если го-
ворить о сталинской концепции, то мне вспоминается раз-
говор с ассистентом профессора Сукеницкого в Виленском
институте Восточной Европы, социал-демократом, Франчише-
ком Анцевичем. Анцевич внимательно читал мировую прессу
и интересовался политическими анализами, исходившими из
троцкистских кругов. Он считал, что стратегической целью
Сталина был раздел Британской империи между СССР и стра-
нами оси Берлин — Токио — Рим. По его мнению, эта цель
логически сочеталась с практикой ликвидации старых боль-
шевиков и идеологов марксизма в России. Мой немецкий со-
беседник был крайне осторожен в занятии какой-либо пози-
ции, но все же из его слов было видно, что он готов ис-
кать компромисс между марксизмом и национал-социализмом.
Вернувшись к эволюции сталинизма, можно сказать, что
она была прервана атакой Гитлера в июне 1941 года. Это
нападение имело следствием и то, что акции немецких ком-
мунистов, как и коммунистов из других центрально-европей-
ских стран, резко пошли в гору, а Сталин вынужден был
вернуться на позиции борьбы с фашизмом и гитлеризмом. До-
ждался ли мой сосед нападения Гитлера в советской тюрьме
или его успели передать в руки гестапо, этого я не знаю.

ЭТАП НА СЕВЕР

В Бутырке после вынесения мне приговора я пробыл около

недели. Оттуда меня сначала перевели в пересыльный пункт
в Котласе, а потом — в лагерь в бассейне реки Вымь. Этап
длился около трех недель и был очень тяжелым. Я ехал в
одном вагоне с членами Центрального комитета компартии
Казахстана. От них я узнал, что почти все члены казах-
ского республиканского правительства были осуждены за

183
"буржуазный" национализм на лагеря и принудительный труд.
Среди них был и москвич, начальник республиканского Гос-
плана, за два года до того присланный на укрепление пла-
новой работы; он тоже был осужден за "казахский национа-
лизм". В соседнем с нашим купе, если так можно назвать
наши камеры на колесах, ехали азербайджанцы, и среди них
преподаватель экономики из бакинской партшколы. Отдель-
ной группой держались финские пленные, в основном млад-
шие офицеры. Они были, видимо, в глубокой разведке в мо-
мент подписания перемирия, захвачены красноармейцами и
не признаны военнопленными. Осудили их за нелегальный
переход советской границы, каждый получил по пять лет
лагерей. Когда мы приехали в Коми, они могли почти сво-
бодно разговаривать с местными жителями, язык которых
похож на финский, хотя они и живут почти в восьмистах
километрах от Финляндии. 4

Первое время моим соседом по купе был комдив Красной

армии. Был он совсем недавно арестован и много расска-
зывал мне о событиях на западном фронте, о которых я ни-
чего почти не знал — подследственные в советских тюрь-
мах теряют всякую связь с внешним миром. Он подробно рас-
сказал мне об отступлении англичан под Дюнкерком, а за-
кончил рассказ словами, что все равно немцы не выиграют
войну. Разговоры с комдивом еще больше утвердили меня в
убеждении, что средние и низшие слои советского общества
настроены крайне антинемецки, и что они сопротивляются и
будут сопротивляться всяким попыткам советско-германско-
го сближения.
Надо сказать, в нашем эшелоне были не только политзак-
люченные, были и обыкновенные уголовники, так называемые
"урки". Вели они себя вызывающе, немилосердно крали все,
что плохо лежит, часто открыто, с криками и шумом отби-
рая у политических их пайки. Да и в лагере им жилось луч-
ше, чем политическим, они имели этакое привилегированное
положение, часто назначались на различные административ-
ные должности. Они были менее осторожны в своих полити-
ческих оценках, даже позволяли себе критику вождей. Я

184
собственными ушами слышал, как один урка в бараке в Кот-
лосе во весь голос, не скрываясь, говорил, что Сталин от-
равил свою жену. Еще одной характерной чертой урок был
их крайний антисемитизм. Они никогда не упускали случая
досадить или поиздеваться над своими солагерниками-ев-
реями35.
В Котласе я, благодаря доброте лагерного доктора, попал
на несколько дней в лагерную больничку, где познакомился
с эсером Ефремовым, бывшим членом Учредительного собра-
ния, разогнанного Лениным в ноябре 1917 года36. Он про-
вел в советских тюрьмах уже около двадцати лет, а перед
Котласом он сидел в одном уральском политизоляторе с Кар-
лом Радеком. Сколько я понял из его рассказов, в конце
сорокового — начале сорок первого года Радек был еще жив
и даже был в неплохой форме. Радек располагал специаль-
ным разрешением иметь в камере книги на иностранных язы-
ках, не расставался с томиком стихов Мицкевича и утвер-
ждал, что это был величайший из поэтов.
Другой мой товарищ по лагерной больничке разделял до-
вольно популярное в то время в России убеждение, что Со-
ветский Союз есть дело рук сатаны или его слуг. Вообще,
есть два варианта этой теории: в одной преобладают мисти-
ческие элементы, а в другой — социологические. Первый ва-
риант утверждает, что сатана влияет на ход истории, осо-
бенно русского государства. И этот вариант нашел себе по-
клонников в самых разных социальных группах русского на-
селения, от неграмотных крестьян, прятавшихся по север-
ным лесам в XVII веке от нововведений патриарха Никона,
до таких гениев, как Федор Достоевский, Владимир Соловь-
ев и Дмитрий Мережковский. А император Петр Великий не-
которыми своими современниками воспринимался не иначе
как антихрист. Надо добавить, что советская действитель-
ность создавала благоприятные условия для возрождения
этой теории. В моей лагерной жизни я не раз впоследствии
сталкивался со случаями отказа зэков выходить на работы.
Мотивировали они свой отказ тем, что-де всякая работа на
советское государство — это работа на сатану. Отказники

185
эти чаще всего представали перед судом и получали "выш-
ку", а решение суда вывешивалось на щите у вахты. Осо-
бенно мне запомнился случай двух монахов-отказников, ко-
торые тоже были расстреляны. Они верили, что своим муче-
ничеством и примером они вырвут их несчастную отчизну из
рук зла, правившего в России.
Второй вариант "советского сатанизма" носит, я бы ска-
зал, более рационалистичный характер. Сторонники этой
версии считали, что где-то в высших эшелонах власти есть
хорошо законспирированный круг людей, сторонников сата-
ны, которые точно так же верят в правоту своих убежде-
ний, как в средневековье некоторые "ведьмы" чистосердеч-
но верили в свою связь с дьяволом. Эта версия вовсе не
требует веры в некие сверхъестественные силы, она только
допускает возможность существования секты служителей са-
таны, не более того. Группы "сатанистов" ответственны за
физическое уничтожение нескольких миллионов крестьян во
время коллективизации, за уничтожение цвета командования
Красной армии и многих средних офицеров перед самой вой-
ной, а также за уничтожение старых большевиков, создав-
ших партию и ее идеологию. Мне об этой теории рассказал
молодой студент-математик, осужденный за троцкистскую де-
ятельность. Он добавил, что разговор на эту тему уже сам
по себе наказуем. Рассказывал он мне об этом ночью, раз-
говор его очень волновал, мы лежали рядом друг с другом,
внимательно следя за кормушкой, которая время от времени
открывалась, и через нее надзиратель пристально огляды-
вал спящих зэков. Несколько наших соседей не спали, и по-
тому я боялся задать моему собеседнику ряд вопросов по
его теории. Сегодня, размышляя о причинах принятия реше-
ния о катынской расправе, гипотезу того "троцкиста" не
стоит схода отбрасывать. Вполне возможно, что Достоев-
ский был провидцем, когда писал своих "Бесов".
Из Котласа нас отправили в лагпункты; ехали мы туда
уже не в тюремных вагонах, а в обыкновенных теплушках.
Конвой был уже не таким сильным, как ранее: мы вошли в
зону тайги, где побег, да еще в зимних условиях, был про-

186
сто физически невозможен. Перед самой отправкой к нам по-
садили довольно странную пару зэков — глухонемого мужчи-
ну средних лет и молодую девушку с лицом монгольского ти-
па. Она не понимала по-русски и единственное, что смогла
мне объяснить, это то, что арестовали их в Эстонии. По-
лучая свою хлебную пайку, глухонемой клал ее перед собою
на пол, кланялся в пояс, молился и только после этого на-
чинал ее есть. Зэки, включая урок, смотрели на эту пару
с удивлением и даже с некоторой долей симпатии. Как я
понял, эти эстонцы были сектантами и арестованы были за
свою религиозную деятельность. Был в нашем вагоне и боро-
датый русский крестьянин, тоже осужденный за свою веру,
но он был иного типа человеком. Когда по приезде на мес-
то нам было приказано зарегистрироваться для постановки
на хлебное довольствие, он категорически отказался. По
его словам, это противоречило молитве "Отче наш", в ко-
торой предписывается просить о хлебе насущном только на
день сегодняшний, а не на завтра. Я помог ему в этой си-
туации. объяснив администрации, что он человек глухой и
неграмотный.
Во время нашего этапа в теплушках я узнал кое-что, что
может заинтересовать многих, интересующихся современной
советской историей. Касается это судьбы Ежова, бывшего
шефа НКВД, несущего особую ответственность за вспышку
террора в 1937 — 38 годах. Как раз на нарах надо мною
ехал в вагоне бывший чиновник Народного комиссариата реч-
ного транспорта. Как известно, после освобождения с пос-
та наркома внутренних дел, Ежов некоторое время был нар-
комом речного транспорта, и этот чиновник по службе дол-
жен был быть постоянно с ним в контакте. Незадолго до
получения приговора мой собеседник был доставлен на оч-
ную ставку с Ежовым. Скорее всего, это было в подмосков-
ной тюрьме в Сухановке, о которой ходит слава, что там
признаются все, даже те, что смогли выдержать пытки в
лефортовской тюрьме. Очная ставка проводилась где-то во
второй половине сорокового года. Ежов, по словам моего
попутчика, был в хорошей физической форме, был он одет в

187
свою форму, которую не снимал со времени работы в НКВД,
и даже подпоясан кожаным ремнем, что говорило о том, что
на него не распространялись общие правила.
По вопросам на очной ставке можно было понять, что Ежо-
ва обвиняют в создании конспиративной группы и он в этом
признался. Спрошенный, входил ли в эту группу мой собе-
седник, он ответил отрицательно, и на этом очная ставка
была окончена. В результате последний не стал подельни-
ком бывшего наркома внутренних дел. Но поскольку, по мне-
нию советских властей, участника очной ставки с Ежовым
нельзя оставить на свободе, он получил свои восемь лет и
был направлен в тот же лагерь, что и я. Правда, когда мы
прибыли на место, нас разделили, и больше я его не встре-
чал.
По прибытии на станцию назначения, мою группу пешим
этапом отправили на лагпункт за двадцать километров от
станции, где мы около получаса простояли на двадцатигра-
дусном морозе перед лагерной вахтой, украшенной транспа-
рантом: "Моральное возрождение преступников достигается
напряженным трудом". В сумерки нас ввели в лагерную зо-
ну и направили в столовую, уставленную длинными столами
и деревянными лавками вдоль них. Нам раздали баланду с
маленькими кусочками рыбы в ней, но она была горячей, и
уже за одно это можно было благодарить Бога. Когда, по-
ужинав, я вышел из барака, я остановился как вкопанный —
все небо в северной его части горело и переливалось ты-
сячами разноцветных всполохов, то рождавшихся, то уми-
равших, растягивавшихся и принимавших самые причудливые
очертания. Всполохи северного сияния так и остались в мо-
ей памяти, как отметина в жизни, ознаменовавшая ее новый
этап — я стал советским зэком.

М О Я Л А Г Е Р Н А Я ЖИЗНЬ

Мое пребывание в лагере длилось со второй половины мар-

та 1941 года до двадцатого апреля 1942 года, когда я был

188
освобожден и двинулся на юг. Лагерная моя жизнь делится
на два этапа: первый — до так называемой амнистии и ос-
вобождения из усть-вымьских лагерей в августе 1941 го-
да. Второй — с конца августа 1941 года по 1942 год, ко-
гда меня и Адама Тельмана, бывшего адъютанта командова-
ния львовского Союза вооруженной борьбы (ZWZ, см. приме-
чание 17), исключили из группы освобождавшихся и отправи-
ли назад в лагеря. Тельмана освободили в январе 1942 го-
да, а меня — в апреле по личной просьбе нашего посла в
Куйбышеве Кота и министров лондонского правительства Вац-
лава Комарницкого и Каэтана Моравского, сделавших по мо-
ему вопросу специальное представление советскому послу в
Англии.
Первый этап был более-менее сносным, второй же, т.е.
осень и зима 1941 — 42 годов, — страшным. Это было время
голода, мороза, доходящего до минус 50ЩС, груды замерз-
ших трупов, сваленных на лагерном дворе, ожидающих прихо-
да врача, который должен констатировать смерть, и всеоб-
щий авитаминоз, худшей формой которого была пелагра — не-
достаток витамина Е. В январе — марте 1942 года обыден-
ной вещью было, что некоторые не могли встать на развод —
они были мертвы. Наивысшей смертность была среди украин-
цев, буковинских и бессарабских молдаван и среди кавказ-
цев; русские, финны и китайцы были более живучими.
В феврале 1942 года я был в ужасном состоянии: ноги
были покрыты многочисленными следами обморожений, я еле
их передвигал, а о выходе на работы в лес и речи не мог-
ло быть. Я был тем, что на лагерном языке называется до-
ходяга, и жить мне давали не более трех недель. Лагерный
врач доктор Бадьян обратился к коменданту с просьбой на
несколько недель откомандировать меня в госпиталь, фор-
мально — как больного, а фактически — как ассистента вра-
ча. И комендант к всеобщему удивлению легко на это со-
гласился.
Доктор Бадьян был румынским евреем, служившим в чине
поручика в австрийской армии во время Первой мировой
войны, окончивший позже Венский университет и работав-

189
ший долгое время врачом в Черновцах. В лагерь он попал
в начале 1941 года вместе с этапом бессарабских украин-
цев. Просьбу свою о моем переводе к нему он обосновал
тем, что ему нужен человек, способный с ним объясниться
по-немецки, а с пациентами — по-русски. В госпитальной
канцелярии скопилась масса документов, о смерти зэков, и
мы с ними расправлялись следующим образом: доктор Бадьян
диктовал мне их содержание по-немецки, а я записывал рус-
ский перевод. Эта двухмесячная работа ассистентом лагер-
ного врача позволила мне немного узнать арктическую ме-
дицину; позже, работая в ЮНЕСКО, я познакомился и с ме-
дициной тропической.
Легкое согласие коменданта на мой перевод в госпиталь
стало мне понятно только после освобождения, когда я по-
знакомился с документами о моем деле в польском посольст-
ве в Куйбышеве. Примерно в начале 1942 года польский по-
сол Станислав Кот получил от польских евреев, встречав-
ших меня в лагере, подробную информацию как о месте мо-
его пребывания, так и о состоянии моего здоровья. Не те-
ряя времени, он обратился не в Наркомвнудел, как того
требуют дипломатические обычаи, а послал депешу прямо
коменданту усть-вымьских лагерей, требуя, как предусмот-
рено советско-польским договором, немедленно за счет по-
сольства отослать меня самолетом в Куйбышев. Конечно, ла-
герная администрация не могла освободить меня без соот-
ветствующего решения высших инстанций, но поняла, что-
бы избежать ответственности, нужно постараться сохранить
мне жизнь. Отсюда и столь быстрое согласие коменданта
на мой перевод в госпиталь, где хлебная пайка была выше
(1 килограмм ежедневно), чем в лагере. Эта пайка, собст-
венно, и спасла меня от обычной участи доходяги — смерти
от истощения.
Реакцию коменданта лагеря можно понять, особенно если
принять во внимание общую ситуацию в России в то время.
Советский Союз вел смертельную борьбу, в успех которой
мало кто верил, немцы все еще стояли у стен Москвы, хо-
тя их первый штурм осенью 1941 года и провалился. Госу-

190
дарственный аппарат работал безотказно, руководимый же-
лезной рукой НКВД, но, как мне кажется, и в аппарате
мало верили в победу. Эмиссары польского посольства разъ^
езжали по всей неоккупированной части страны, создавая
запасы продовольствия и снаряжения, доставляемого из Аме-
рики, организовывая интернаты, проводя собрания и бого-
служения. Все это вместе взятое дезориентировало совет-
скую администрацию на местах. Никто не знал, какие имен-
но условия и полномочия даны полякам советско-польским
договором. В таких условиях интерес польского посольства
к еще не освобожденному узнику вынуждал лагерную админи-
страцию, как минимум, взять этого заключенного под опеку.
В то время у меня не было информации о судьбе польских
военнопленных, кроме двух случаев, которые я и хочу опи-
сать. Мне известно, что большая группа польских военных,
преимущественно офицеров, принимала участие в строитель-
стве летом 1941 года железнодорожной ветки Котлас — Вор-
кута. Скорее всего, их было несколько сотен человек и
они входили в комплекс Севжелдорлага. Я узнал об их су-
ществовании от советских зэков, которые даже разговарива-
ли с поляками. Сам я дважды видел колонны зэков, по по-
крою шинелей это должны быть офицеры нашей армии. Впол-
не понятно, что я, не будучи расконвоированным, не мог
подойти к ним ближе. Сразу же после освобождения в 1942
году я доложил об этом польским военным властям в Котла-
се и польским дипломатам в Кирове и Куйбышеве. Мы тогда
решили, что польские офицеры, скорее всего, были осво-
бождены после объявления "амнистии" в конце лета 1941 го-
да, т.е. еще до того, как представители польского
посольства появились в районе Киров — Котлас — Воркута.
Польские военные составляли в Севжелдорлаге отдельную
группу, и нам не удалось узнать, откуда они были приве-
зены в лагерь.
Второй случай касался подхорунжего Павлукевича, кото-
рого я встретил осенью 1941 года в усть-вымьских лаге-
рях, где он работал электриком. От него я узнал, что не-
задолго до ликвидации козельского лагеря его индивидуаль-

191
ным этапом доставили в Москву, где он провел некоторое
время в тюрьме, получил стандартные восемь лет лагерей и
был доставлен в лагерь. Он был русским по происхождению
и играл значительную роль в русских студенческих земля-
чествах в польских университетах. По советской интерпре-
тации лондонского договора он не подлежал освобождению,
так как договор касался только поляков. Советские власти
соглашались считать польских евреев поляками, но никак не
соглашались освобождать русских, белорусов и украинцев,
несмотря на их польское подданство. Правда, многим из них
все-таки удалось как-то выскользнуть из лап НКВД и при-
соединиться к армии генерала Андерса.

ПРОМЫШЛЕННОСТЬ нквд

Я не стану подробно останавливаться на моих лагерных

впечатлениях, ибо описание их вышло бы за рамки целей
этих воспоминаний. К тому же в литературе и так доста-
точно описаний лагерной жизни. Поэтому я хотел бы оста-
новиться лишь на некоторых моментах, которые, возможно:
прольют дополнительный свет на Катынскую драму.
Прежде всего, как я уже писал в своей книге "Принуди-
тельный труд и экономическое развитие" (Forced Labour and
Economic Development), лагеря в сталинское время играли
огромную роль в советской экономике. Доходы от лагерей
намного превышали расходы, связанные с приростом нацио-
нального продукта, и уже тем паче перекрывали все расхо-
ды на содержание штаба НКВД, ставшего к тому времени од-
ним из самых крупных, если не самым крупным промышленным
предприятием в мире. НКВД проводил огромные строитель-
ные работы, преимущественно в отдаленных районах, возво-
дил дороги и каналы, вел лесопромышленную деятельность
на огромном пространстве от финской границы до Тихого
океана; как современные монополии, имел собственные на-
учно-исследовательские институты, сельскохозяйственные
фермы и шахты. По моим подсчетам во время моего пребыва-

192
ния в советских лагерях НКВД располагал более чем семью
миллионами рабочих рук. И надо помнить, что это было в
то время, когда НКВД испытывал огромный дефицит в рабо-
чей силе.
Необходимость пополнения рабочей силы была немаловаж-
ной предпосылкой волны массовых арестов 1937 — 38 го-
дов, так называемого "ежовского набора". Основной зада-
чей НКВД в то время было максимальное использование этой
рабочей силы, во всяком случае, мне так показалось во
время моего почти трехлетнего пребывания в лапах этой
организации. Мне рассказывали даже о таких случаях, ко-
гда специалисты, приговоренные судами к смертной казни,
использовались НКВД без формального помилования. Мои со-
камерники в Лубянке говорили, что часто НКВД заявляет о
приведении в исполнение приговоров, хотя люди эти до са-
мой смерти продолжают работать на предприятиях НКВД под
другими фамилиями37.
Производственный потенциал лагерей польских военноплен-
ных. благодаря обилию среди пленных специалистов — ин-
женеров, техников, агрономов, врачей и ветеринаров, — был
особенно велик. Например, в козельском лагере было более
трехсот врачей. И я нисколько не сомневаюсь, что этот по-
тенциал когда-то и где-то мог быть использован советски-
ми властями. Но самое парадоксальное, что НКВД предпочи-
тал уничтожить польских офицеров, нежели найти способы
их использования. Взгляды советских правителей, их пози-
ция получали больший вес, чем народно-хозяйственная не-
обходимость. Именно эти взгляды и перевесили, приведя к
Катынской трагедии. Будущие историки, вероятно, найдут
объяснения этим позициям, сейчас мы о них можем только
догадываться.

НАЦИОНАЛЬНЫЕ МЕНЬШИНСТВА

Еще одной чертой советских лагерей, с которой я столк-

нулся, было значительное превосходство в них националь-

193
ных меньшинств, представителей неславянских национально-
стей из оккупированных Советами территорий — Бессарабии,
Восточной Польши, Прибалтики, а также непропорционально
большое число иностранцев. Впервые превосходство инород-
цев я почувствовал еще на этапе из Москвы в Котлас, где
ехал среди казахов, татар, азербайджанцев и финнов, уже
в лагере я нашел много польских евреев — большевики в
1940 — 41 году депортировали из Восточной Польши больше
миллиона человек, направляя их частично в лагеря, а час-
тично — на поселение. По подсчетам польского посольства
в Куйбышеве, около тридцати процентов из числа депорти-
рованных составляли евреи. В то время в советской идео-
логии еще не был провозглашен официальный антисемитизм,
и вывозили евреев не из расистских соображений, а лишь
из-за их социального положения: большинство из них за-
рабатывало на жизнь коммерческим посредничеством, а это
считалось в марксистской доктрине непроизводительным тру-
дом, т.е. евреи считались "классово чуждым элементом".
Летом 1941 года, перед нападением Гитлера на СССР, в
наш лагерь пришел большой этап украинцев и молдаван, при-
везенных из только что оккупированных областей Румынии;
на некоторых лагпунктах они составляли абсолютное боль-
шинство заключенных. В лагере я узнал, что в России жи-
вет много греков, всячески подчеркивавших свое греческое
гражданство, хотя многие из них никогда не были в Гре-
ции. Жили они преимущественно на побережье Черного мо-
ря, особо много их было в Одесской области. Встречал я
в лагерях и персов, уроженцев советского Азербайджана.
Позволю себе напомнить, что та провинция, в которой рас-
положен нефтяной центр Баку, перешла к России от Персии
только в первой половине XIX века.
Особого внимания заслуживают китайцы. В дореволюцион-
ной России было много китайцев. Занимались они преимуще-
ственно торговлей вразнос, специализируясь в основном на
торговле чаем, и в своих торговых поездках доходили ча-
сто до Польши. Еще с детства я помню расхаживавших по
улицам китайцев с длинными косичками и китаянок в широ-

194
ких шароварах. Во время революции многие из них пошли
служить в Красную армию ("Совет плати, моя стреляет"), —
но многие, впрочем, проявили себя и хорошими солдатами.
Во всяком случае, участники польско-советской войны 1919
— 20 годов запомнили китайские отряды как хороших стрел-
ков и отличных солдат.
В 1940 году по всему Советскому Союзу прокатилась вол-
на арестов среди китайцев, большинство из них было арес-
товано по подозрению в шпионаже. Но мне все же кажет-
ся, НКВД забирал китайцев в лагеря скорее оттого, что
все они замечательные работники.
После начала советско-германской войны в лагерях были
созданы специальные штрафные бригады, полностью состояв-
шие из "шпионов" и "диверсантов" , в основном эти брига-
ды состояли из китайцев. Я, осужденный за шпионаж, так-
же попал в одну из таких бригад. Бригада наша состояла
более чем из трех десятков человек, из которых только
шесть, включая бригадира-японца, этапированного с Даль-
него Востока, были не китайцами; пятеро других были ев-
ропейцами: два немца, два венгра и поляк. Один из вен-
гров был родственником известного советского экономиста
Варги и носил ту же фамилию*. Вторым был Ракоши, став-
ший позднее сталинским диктатором у себя на родине. Я
сблизился с моими венгерскими товарищами гораздо быст-
рее, чем с другими членами бригады. Вызвано это было об-
щими интересами. Ракоши часто и много рассказывал о се-
бе. Судьба его, действительно, была интересной и насы-
щенной событиями: он участвовал вместе с Бела Куном в
венгерской революции 1919 года, был в подполье и вел
коммунистическую пропаганду в Закарпатской Руси, рабо-
тал заместителем директора Интуриста в Москве и даже
был Президентом Академии архитектуры СССР, хотя не имел

•Имеется в виду академик Евгений Самуилович Варга (1879 —

1964), директор Института мирового хозяйства и мировой полити-
ки (1927 — 47), специалист в области политэкономии капитализ-
ма, лауреат Ленинской премии (1963). (Прим. переводчика.)
195
специального архитектурного образования и никогда до то-
го даже не работал на строительстве. В конце концов он
тоже получил свои пять лет за "подозрение в шпионаже",
так что ничем, кроме меньшего срока, он от других членов
бригады не отличался. Но на свое будущее он смотрел оп-
тимистично и уверял, что в Москве есть люди, которые за-
ботятся о нем даже в лагере. И действительно, вскоре по-
сле того нашего разговора он был назначен на один из са-
мых привилегированных для зэков постов — начальника сто-
ловой для административного и технического персонала ла-
геря. Кстати сказать, питание, выдававшееся этим людям,
хотя они тоже были зэками, было вполне приличным, и ни-
как не походило на общую лагерную пайку. Значит, и заве-
дующий столовой, несмотря на всеобщий голод, имел для се-
бя достаточно продуктов. Будучи начальником столовой, он
не забыл обо мне и тайно приносил мне немного продуктов.
Однажды он даже принес котлеты, это был первый раз после
моего жития в смоленской тюрьме, когда мне в руки попал
такой деликатес. Венгерские же эмигранты, которым я рас-
сказывал о моем знакомстве с Ракоши, твердят, что я един-
ственный человек, который может сказать о нем что-то хо-
рошее.
В нашей бригаде, работавшей на лесоповале, результаты
труда оценивались не индивидуально, а по общей произво-
дительности звена. Но мы не только валили лес, но и об-
рубали сучья, сортировали стволы — в зависимости от их
качества на погонку, сырье для бумажного производства,
дрова и т.д. Нормы выработки, при которых выдавался пол-
ный паек, были непомерно высоки, и только полностью здо-
ровый и очень физически крепкий человек мог их выпол-
нить. А направление на работу в бригаду, занимающуюся
корчевкой пней, чаще всего означало смертный приговор —
так тяжела была работа и так высоки нормы.
Когда в августе 1941 года в наш лагерь прибыла груп-
па зэков из Бессарабии, она насчитывала две с половиной
сотни человек в возрасте 30 — 40 лет; проводя же в мар-
те 1942 года статистический учет, я обнаружил, что за

196
прошедшее время в группе было около 70 смертей, то есть
больше одной четверти. Основной причиной смерти было не-
выполнение нормы выработки и следовавшее за тем снижение
пайка. Голодный же человек практически не способен рабо-
тать на тридцатиградусном морозе и постепенно умирал от
истощения.
Заключенные китайцы, несмотря на свой малый рост и ка-
жущуюся физическую слабость, постоянно выполняли нормы и
также постоянно получали полную пайку. Наш бригадир бы-
стро понял, что от меня на лесоповале толку мало, и оп-
ределил меня в китайское звено, где я занимался подго-
товкой "фронта работ", т.е. просто очищал от снега ра-
бочую площадку для лесорубов. И хотя никто не занимался
учетом личного вклада в результаты работы звеньев и бри-
гад, было совершенно очевидно, моя доля была мизерной.
Мои китайские товарищи должны были не только выполнять
свою норму, но и мою. Но, надо отдать им должное, я ни-
когда не слышал от них ни слова упрека. Мое мнение о ки-
тайцах не изменилось и до сих пор, это — работяги, мало
требующие для себя, и очень сердечные товарищи.
Мое пребывание в лагерях в 1941 — 42 годах изменило
прежнее мое мнение, что Советский Союз переживал время
некоторой передышки после ежовских чисток. Это впечатле-
ние,, может быть, и было справедливым, но только в отно-
шении чисто русской в этнографическом плане территории
Смоленской области. В других частях России, как мне ста-
ло очевидно из наблюдений в лагере, сила репрессии оста-
лась прежней и после смещения Ежова. В 1940 году НКВД в
поисках дешевой рабочей силы обратил свои взоры на толь-
ко что оккупированные, по соглашению с Гитлером, терри-
тории Польши, Прибалтики и на отторгнутые у Румынии и
Венгрии Бессарабию и Буковину. Вторым по значению по-
ставщиком зэков в то время был Кавказ и в особенности —
Азербайджан.
Национальный вопрос в Советском Союзе имеет несколь-
ко аспектов: исторический, психологический и идеологи-
ческий. Истоки национального вопроса скрыты внешне ли-

197
беральным законодательством и марксистской демагогией.
Кстати, Сталин после революции занимал пост комиссара
по делам национальностей.
После моего отъезда из Советского Союза, я узнал о на-
сильственных депортациях целых народов — крымских татар,
чеченцев, карачар, кабардинцев, калмыков, поволжских нем-
цев. По подсчетам видного советолога Роберта Конквеста,
в 1943 — 44 годах в районы Центральной Сибири и на Даль-
ний Восток было депортировано свыше миллиона человек*. И
как водится, генералы НКВД, руководившие этими акциями,
как, например, Серов, палач Литвы, получили награды и
повышения. Только после речи Хрущева на XX съезде КПСС
депортации были прекращены, а части депортированных было
позволено вернуться на родину предков.
Естественно, встает вопрос, как определить эти депор-
тации в психологическом и общественном ракурсе. Мне ка-
жется, экономические интересы здесь не играли никакой
роли. Напротив, насильственное вырывание из экономиче-
ского механизма огромного числа производителей, отправ-
ка их в отдаленные и пустынные места была просто эконо-
мическим нонсенсом, как, впрочем, и физическое уничто-
жение специалистов среди польских офицеров.
Мне не представляется убедительным и официальное совет-
ское объяснение причин депортации: дескать, депортирова-
ны те народности, которые либо симпатизировали гитлеров-
ским захватчикам, либо не противодействовали доброволь-
ному поступлению своих соплеменников на службу к фашис-
там. По моим лагерным наблюдениям, депортации народнос-
тей Кавказа и Казахстана начались еще перед войной, ко-
гда и речи не могло быть о добровольческих соединениях
кавказцев при германской армии, когда Молотов и Риббен-
троп еще вели переговоры о присоединении Москвы к оси
Берлин — Рим — Токио. Да и массовое добровольное вступ-
ление в национальные формирования германской армии, если

•Robert Conquest. Soviet Nationalitie Policy in Practice,

1967, p. 104.

198
таковое было, легко объяснимо: а как же иначе должны се-
бя были вести родичи тех осетин, ингушей, чеченцев, с ко-
торыми я делил лагерный кров и хлеб? Это была всего лишь
естественная реакция населения на политику депортаций на-
циональных меньшинств, начавшуюся еще до войны и приняв-
шую более значительные масштабы в 1943 — 44 годах.
Но я и не думаю, чтобы мое представление, выработанное
в лагерные годы, о колониальном типе мышления советско-
го руководства давало бы достаточное объяснение этим де-
портациям. Русификация — характерная черта русской мыс-
ли. Еще Пушкин писал, что все устремления славян долж-
ны слиться в российском море. Лермонтов — кстати, мой
любимый поэт — и Лев Толстой, участвовавшие в колони-
альных войнах на Кавказе, также не нашли в себе возмож-
ности осудить эти войны, хотя и придерживались взгля-
дов, осуждающих войны вообще. Складывается впечатление,
что политика русификациии характерна для исторического
развития российского государства, но я не уверен, явля-
ется ли это специфически русской национальной чертой. И
можно привести целый ряд примеров, когда яркими провод-
никами подобной политики становились "инородцы", волею
судеб ставшие во главе русского государства. Например,
немка по происхождению Екатерина II проводила активную
колониальную политику на Украине и принимала активней-
шее участие в разделе Польши. В нашем столетии поляк
Дзержинский так "умиротворил" Кавказ, что даже вызвал
нарекания Ленина; Сталин и Берия, творцы депортаций, бы-
ли, как известно, грузинами.
Но поскольку темой моих воспоминаний являются все же
события в Катыни, возникает вопрос: нет ли связи между
депортациями и катынским расстрелом? Ведь обе эти акции,
катынское убийство и депортации, происходили под одним и
тем же руководством, обе осуществлялись одним и тем же
ведомством — НКВД. И тем не менее, между ними есть одно
большое различие. Депортации были признаны и осуждены в
известной речи Хрущева на XX съезде партии, и даже были
сделаны определенные шаги в исправлении допущенных не-

199
справедливостей. Катынские же события так и остались не
причисленными к "ошибкам" Сталина, и по-прежнему бытует
версия, что польские офицеры были расстреляны немцами38.
Впервые эта версия прозвучала в обвинительной речи со-
ветского Генерального прокурора на Нюрнбергском процес-
се, но не была подтверждена в приговоре Международного
трибунала. Так кто же все-таки убил польских военноплен-
ных? В свете известного нам, ответ однозначен.
Депортации и катынский расстрел были только двумя сто-
ронами в хорошо отлаженной политике "очищения" террито-
рий для дальнейшей экспансии советского империализма, и
вовсе не исключено, что в других действиях НКВД возвра-
щался к этим двум акциям как к моделям поведения. Во вре-
мя депортаций многие из жертв исчезали без следа, при-
чем их путь можно проследить до определенного пункта, а
дальше — неизвестность. Многие жители Восточной Польши и
Прибалтики могут привести массу подобных примеров. На-
пример, мэр Вильно доктор Малишевский, профессор гине-
кологии, бывший ректор виленского университета и предсе-
датель Союза легионеров доктор Яковицкий, группа луцких
чиновников, в которую входил Богдан Александрович, — все
они были депортированы и исчезли без следа. Кстати, сре-
ди депортированных довольно солидную группу составляли и
местные коммунисты.
Как мне рассказывали в лагерях румынские коммунисты,
после оккупации бывших румынских территорий советские
власти прежде всего старались собрать информацию о мест-
ных ячейках коммунистической партии, о ее составе, чле-
нах, руководстве, при этом особый интерес проявлялся к
получению списков коммунистов. Причем, почти сразу же
после установления контакта с местными коммунистами НКВД
приступал к арестам евреев-коммунистов, которых подозре-
вали в троцкистских симпатиях. Впрочем, и все другие чле-
ны компартии подвергались чистке, а наиболее независимо
мыслящие из них арестовывались.
Такой же "национальный" подход распространялся и на
живших в СССР иностранных коммунистов. Сколько мне из-

200
вестно, большинство из них перед войной сидело по тюрь-
мам и лагерям, многие из них были расстреляны или осуж-
дены "без права переписки".

ВРАЧИ

Говоря о лагерях, я не могу не сказать о еще одной

стороне жизни, называемой мною "цветами на гною". Когда-
то давно, читая романы Ремарка о Первой мировой войне,
проникнутые прямо-таки ненавистью к истреблению челове-
ка человеком, я вдруг обнаружил, что он постоянно под-
черкивал еще одну сторону военного бытия — солдатское
братство, дружбу и преданность между людьми. Это пол-
ностью совпадало с моими впечатлениями от тринадцатиме-
сячной фронтовой службы в 1919 — 20 годах. Сама по се-
бе война, с точки зрения нормального человека, абсурдна,
она деморализует не только сражающиеся армии, но и все
гражданское население, но в то же время благодаря ей,
как цветы на асфальте, появляются новые моральные цен-
ности.
То же самое можно сказать и о лагерном житье. Федор
Достоевский, как никто из известных мне писателей, пони-
мал и чувствовал это переплетение добра со злом. Но цар-
ская каторга в сравнении с советскими лагерями — детский
лепет, и описание лагерного быта еще ждет своего талан-
та, равного таланту Достоевского.
И даже там, в лагерях, среди грязи и боли, можно най-
ти людскую доброту. Я мог бы многое рассказать о взаи-
мопомощи никогда раньше не знавших друг друга людей. Ат-
мосфера в советских лагерях просто ужасна: голод, холод,
непосильный труд, — все это просто невозможно осилить
нормальному человеку. И все это следствие социалистиче-
ской системы, которая, вопреки собственным теориям, соз-
дает условия для войны каждого против всех, когда только
ложь, воровство и подлость могут помочь человеку выжить;
это вотчина сатаны. Но и в лагерях всегда находятся лю-

201
ди, и среди администрации, и среди зэков, которые стара-
ются найти все возможные пути, использовать любую лазей-
ку в предписаниях и инструкциях, чтобы хоть чуточку об-
легчить жизнь, если не всем зэкам, то хотя бы некоторым
из них. И если я выжил в ужасную зиму 1941 — 42 года, то
только благодаря тому, что в, казалось бы, самую безна-
дежную минуту всегда находился кто-то, кто протягивал
мне руку помощи, кто помогал бороться за жизнь.
И первыми среди них всегда были лагерные врачи. Вооб-
ще, положение врача в России всегда было особым, они
всегда были наиболее отзывчивыми членами общества. Во
второй половине XIX века наиболее передовые слои моло-
дежи шли на медицинские факультеты. Воспоминания полити-
ческих заключенных в царских тюрьмах часто подчеркивают
положительную роль врачей. Советские врачи моего време-
ни, т.е. тридцать лет тому назад, тоже еще не растеря-
ли этих качеств, хотя и были тоже зэками. Обычно они на-
ходились под строгим контролем кого-нибудь из "вольня-
шек", чаще всего какого-нибудь полуграмотного партийца
или медсестры-недоучки, но если и под этим надзором врач
мог облегчить чью-то жизнь, он это делал, даже если ему
самому грозили репрессии.
Особо мне запомнился один из таких врачей — доктор Ор-
лова, вдова расстрелянного вместе с Тухачевским коман-
дующего советским флотом адмирала Орлова. Она была "ЧС",
то есть член семьи "врага народа", которые обычно так-
же получали свои десять лет и высылались в лагеря. Из
ЧС в мое время в усть-вымьских лагерях еще сидела сест-
ра Абеля Енукидзе, многолетнего секретаря Совнаркома и
секретаря ЦК ВКП(б), репрессированного во второй поло-
вине тридцатых годов. Кстати, по делу Тухачевского были
репрессированы не только его мать, жена, сестры и мало-
летняя дочка, но и две его предыдущие жены. Дочь и сест-
ры Тухачевского выжили и принимали участие в торжествен-
ном собрании в военной академии имени Фрунзе в Москве в
1963 году по случаю реабилитации маршала Тухачевского.
Доктор Орлова оставила у меня впечатления типичного

202
врача-общественника, глядя на нее, я живо представлял се-
бе тех молодых людей, шедших учиться медицине только ра-
ди того, чтобы потом пойти в народ. Она мне еще напоми-
нала вдову одного из идеологов польских легионеров, быв-
шего командира виленской Первой дивизии легионеров Адама
Скварчиньского, вышедшую после его смерти замуж за его
брата и хорошо известную в Вильно за свою деятельность
по попечительству детей.
Не только я, но многие из выживших в холодную зиму
1941 года лагерников Усть-Выми, обязаны своею жизнью
доктору Орловой. Я уже писал о той высокой смертности,
которая была в наших лагпунктах той зимой и о которой я
имею точное представление, так как занимался ее учетом,
работая ассистентом лагерного врача. Кстати сказать, вы-
сокая смертность озаботила и лагерные власти, отвечав-
шие за производительность труда заключенных, и есть ос-
нования говорить и о заинтерсовании этим вопросом само-
го Берия. Как бы то ни было, но власти северных лагерей
провозгласили новый лозунг: восстановление рабочей си-
лы. Сразу же после этого лагерная администрация направи-
ла доктора Орлову в поездку по различным лагпунктам. Ее
задачей было нахождение причин высокой смертности зак-
люченных и разработка методов ее снижения. Результатом
этого чбыло решение о выделении заключенным полного пайка
вне зависимости от процента выработки. До этого лагерные
врачи могли ходатайствовать о выдаче полного пайка зэ-
кам, выполнявшим менее 30 процентов нормы, но были огра-
ничены определенным, весьма незначительным чтлоыразре-
шейных ходатайств. Теперь их возможности были значитель-
но расширены. Но это решение администрации вовсе не бы-
ло актом милосердия, оно было обусловлено прежде всего
беспокойством о повышении производительности труда зэ-
ков.Правда, врачи использовали данные им полномочия и
для спасения тех, кто уже не мог полностью восстановить
свои силы и стать полноценным работником.
Из моих несколько довольно коротких бесед с Орловой я
понял, что она изо всех сил хотела и старалась помочь

203
всем тем тысячам людей, которые попали в ужасающие усло-
вия северных лагерей. И зеки ценили ее за это; я собст-
венными глазами видел, с каким уважением, почти любовью
ее встречали обитательницы женского барака.
О гуманизме русских врачей я слышал и от моих това-
рищей по козельскому лагерю, бывших в советских госпи-
талях. Многие из наших офицеров попали в плен ранеными
или больными и первоначально были направлены в госпита-
ли. Все они с большой теплотой вспоминали о врачах и об-
служивающем персонале. Конечно, в семье не без урода, и
были исключения и среди врачей. Мое мнение основано на
личных наблюдениях, часто случайных, и тем не менее они
помогли мне понять психологию некоторых социальных групп
того времени. Я знаю, что советские органы госбезопаснос-
ти, как и гитлеровское гестапо, организовали специальные
медицинские бригады, способные на любую жестокость, на
любую подлость, но мое впечатление от встречи с врачом
НКВД на Лубянке все же было неплохим.
Я не могу сказать, как за прошедшие годы изменился
нравственный облик советских врачей и других социальных
групп, но мне кажется, в советском обществе всегда есть
силы, противоборствующие подлости. Во всяком случае, Сол-
женицын в своих очень реалистичных повестях выводит вра-
ча пятидесятых годов скорее положительным героем.

ТОТ, КОТОРЫЙ РАДОВАЛСЯ*

В самое тяжелое время моей лагерной жизни, зимой 1941

— 42 года, я находил много душевной поддержки в разгово-
рах с ленинградским художником, открывшим для себя в ла-
гере Бога, хотя до этого, на свободе, никогда не бывшего
приверженцем ни одной религии. Его фамилия выпала из па-

•Этот очерк базируется на моей новелле "Радость", опубликован-

ной сразу после войны в журнале Orze Biay под псевдонимом Мар-
бер. {Прим. автора.)

204
мяти. Впрочем, в лагере его никто и не называл по фами-
лии, а обращались по имени-отчеству: Николай Петрович,
или просто называли — "художник".
В его манере поведения, в жестах, лице было что-то,
что сразу же выделяло его из толпы голодных, озверелых и
отупелых людей. Трудно сказать, какого он был возраста:
то он выглядел на шестьдесят лет, а то — на тридцать. Во-
лосы у него были белесые, с золотистым оттенком, напоми-
нающие цвет спелой пшеницы, и трудно было понять, то ли
это седина, то ли это их настоящий цвет. Лицо его было
бледным и немного усталым. Это вполне могло быть лицо
молодого, но измученного человека. Глаза — цвета север-
ного неба, чуть голубоватые, смотрящие не только на лю-
дей и мир, но и как бы проникающие во внутреннюю суть
предметов. Позже я узнал, что было ему под шестьдесят.
Перед Первой мировой войной он жил в Париже и часто
выставлял там свои работы. В тринадцатом году он вер-
нулся в Россию и поселился в Петрограде. Он вращался в
основном в аристократических кругах, был при дворе и да-
же писал портреты великих князей. Революция не стала для
него личной катастрофой: новый режим не расправлялся с
художниками, а напротив, старался окружить их возмож-
ной заботой. Главой Народного комиссариата просвещения
и кудьтуры был Луначарский, хорошо ему известный по па-
рижским кафе, заказов тоже было более чем достаточно.
Так было до самого 1937 года, когда сотни тысяч людей
пошли в лагеря, был арестован и Николай Петрович. Ему не
было предъявлено обвинения, он не был на допросах. Про-
сто однажды к нему пришли энкаведешники и заявили, что
как социально опасный элемент он высылается на пять лет
в исправительно-трудовые лагеря.
Попал он в лагерь, занимающийся лесоповалом, но по
возрасту и по состоянию здоровья он был признан там ин-
валидом первой группы. Это означало, что его не посылали
на работы в лес, а использовали на внутренних работах, в
зоне. Собственно, это положение инвалида и позволило ему
продержаться в лагере больше трех лет.

205
 По правилам НКВД каждый заключенный должен использо-
ваться более-менее по своей специальности, и Николаю Пет-
ровичу старались давать художественные работы. Надо ли
покрасить пол в чьем-то кабинете или окрасить свеженаст-
ланную крышу — везде посылали его. Все эти виды работ
считались "художественными". Ну а помимо того, его ис-
пользовали также и на кацелярской работе в отделе лагер-
ного нарядчика.
Использование на легких работах было его удачей, вто-
рой удачей было обладание одеялом. Было это толстое сте-
ганое ватное одеяло, часто встречающееся в домах со сред-
ним достатком, довольно грязное, но вполне годное. Нико-
лай Петрович считал его своим главным спасителем. На дво-
ре стояла суровая северная зима, температура нередко па-
дала ниже 40-50 градусов мороза, барак наш был постро-
ен кое-как, со множеством щелей, через которые постоянно
проникал внутрь холод, сквозняки гуляли между нарами, а
отапливался барак единственной буржуйкой, которая давала
слабенькое тепло вокруг себя, дальше было не теплее, чем
на улице. И одеяло спасало своего владельца от холода,
сохраняя тепло тела. Одновременно оно было и предметом
его постоянной заботы: барак был населен урками, и со-
хранить имущество было не так-то просто. Да плюс еще из-
вечная любовь урок терроризировать политических, отбирая
у них пайки, сгоняя с лучших мест на нарах и воруя их
вещи. Одеяло же было вещью сразу же бросавшейся в глаза
и сохранить его было в самом деле нелегко.
Свободное время Николай Петрович проводил просто сидя
на своем богатстве, а перед выходом на работу его пол-
ностью захватывал поиск наиболее безопасного места, где
можно было бы спрятать свое сокровище. Собственно, эта
его постоянная озабоченность сохранностью одеяла и стала
поводом сближения и даже дружбы. Я был в то время осво-
божден от выхода на работы из-за обморожения ног. Да и
какие там работы, если я и несколько шагов мог сделать
с огромным трудом и почти все время проводил сидя на од-
ном месте. Я охотно согласился стать хранителем одеяла.

206
В бараке был еще один освобожденный от работ зэк, так
что у Николая Петровича была полная гарантия, что его
драгоценное одеяло ни на минуту не останется без вни-
мания.
Постепенно так сложилось, что, возвращаясь с работ и
забирая одеяло, Николай Петрович некоторое время рас-
сказывал мне о себе, о жизни. Честное слово, это были
светлые минуты в моей жизни. Слушая его, мне становилось
легче и покойней на душе, казалось, что окружающий нас
мир хотя и реален, но не в нем причина вещей и их смысл.
Правда где-то рядом, надо только стараться приблизить-
ся к ней, жить по ней. Постепенно, день за днем, Нико-
лай Петрович излагал мне свою философию жизни. И неис-
черпаемой темой его размышлений и бесед была Нагорная
проповедь.
— Я радуюсь, Станислав Станиславович, — сказал он мне
однажды, — я все еще радуюсь.
— Чему вы радуетесь?
— Да вот видите, в Писании сказано: "Благословенны
страждующие, ибо возрадуются". Вот от этого я и радуюсь
Ведь мы на самом дне унижения и горя, и выход отсюда мо-
жет быть только один — к радости и счастью. Они (о совет-
ском режиме Николай Петрович всегда говорил они) вот
сейчас заставляют всю Россию зубрить основы диалектиче-
ского материализма, но диалектика это не только закон ми-
ра материального, но и мира духовного. И, значит, терпе-
ние на каком-то своем этапе переродится в антитезу, в ра-
дость, нужно только освоиться в терпении, стать его час-
тью. Мы просто не представляем, сколько радости, сколько
счастья уготовано нам за вынесенное здесь, вот этому я и
радуюсь.
В другой раз темой его беседы стало благословение.
- - "Благословенны нищие духом, ибо их Царствие Небес-
ное". Что это значит, нищие духом? — начал он. — Вы ду-
маете, что это неграмотные, необразованные или те, кто
не может понять сложных вещей? Вовсе нет, это те, кто
покорно живут в своих ячейках, воспринимая все с радо-

207
стью и покорностью. Нищета духа это не то, что имеем или
не имеем, это то, чего мы желаем. Можно быть бедным, как
церковная крыса, но не быть нищим духом. Знаете, я до
сих пор никак не могу избавиться от некоторых юношеских
мечтаний. Еще будучи в Париже, мечтал поехать в Америку
и открыть собственную мастерскую, да вот война помешала,
и, знаете, до сих пор все о том мечтаю, все надеюсь, что
еще поеду. Значит, еще не стал нищим духом. Да еще вот
это одеяло, я бы не заботился о нем так, если бы был убо-
гим. Но если бы мне удалось избавиться от всех этих меч-
таний, радость моя стала бы только чище и сильней.
Другой основой философии Николая Петровича была убеж-
денность, что жизнь прекрасна. Когда он мне сказал об
этом в первый раз, я ответил ему:
— Да, но только не здесь.
— И тут тоже. — отозвался Николай Петрович. — Вот
выйдите из барака и посмотрите, как чудесно северное сия-
ние. Вот это и есть проявление абсолютной красоты. И раз-
ве не стоит жить только ради того, чтобы это видеть?
Но он видел красоту жизни не только в радующих глаз
природных явлениях. Красота бытия была еще, по его мне-
нию, и в движении человеческой души, в людских отноше-
ниях, в тех связях, что образуются между людьми. Из раз-
говоров с Николаем Петровичем я знал, что он был дважды
женат, что обе его жены живы, но я так и не узнал — сам
он никогда об этом не говорил, а я не спрашивал, стыдясь
своего любопытства, — был ли он причиной развода или его
бывшие жены чем-то провинились перед ним. И все же, ко-
гда он мне рассказывал о своей жизни, обеих женщин он
вспоминал с огромной теплотой и сердечностью и верил,
что еще увидит их.
Николай Петрович, его поведение, его разговоры как бы
прибавляли мне веры, давали понять нечто сакраментальное
в этой жизни, помогали перенести все тяготы лагерного су-
ществования. Наши тела были покрыты язвами, ноги обморо-
жены и распухли, вокруг нас царствовала ненависть и гру-
бость, а его разговоры были мягки и наполнены добротой.

208
Меня часто преследовало ощущение ожидания, что вот сей-
час поднимется покров и мы поймем тайны зла и тайны ожи-
дания.
Николай Петрович как бы вливал в меня веру и оптимизм,
но я часто и противоречил ему. Впрочем, скорее только
для того, дабы спровоцировать его на новые беседы и от-
вечать ему на его рассуждения:
— Мы живем во вшах, грязи, голоде и холоде, но это
еще не самая худшая сторона нашей жизни. Хуже того, что
здесь человек потерял всякую ценность, что мы не ценим
самих себя и никто не ценит нас. Вы только посмотрите
на лагерных женщин. Я сам воевал на двух войнах, хорошо
знаю солдатский язык, но никогда в жизни я не слышал та-
ких слов и таких разговоров, какие без зазрения совести
произносят они. Каждая из них готова отдаться повару, и
вовсе не оттого, что голодна, а от того, что повар в ла-
гере — фигура весьма влиятельная. А ведь на воле они бы-
ли матерями и женами и прекрасно знали, что такое жен-
ская гордость. Или взять отношение к больным и ослабшим
солагерникам, к доходягам, ведь каждый готов их ударить,
отобрать пайку, согнать с лучшего места, оттолкнуть от
печки, чтобы сесть самому. Знаете, это как в детстве, я
помню видел, как куры заклевали больного цыпленка, по-
дошедшего к ним, чтобы поклевать зерна. Я видел много
страшных вещей, видел, как у живых людей гранатой раз-
рывало животы и как оттуда выпадали кишки, но вот их по-
добрали санитары, и я уже забыл о них, но о том цыпленке
я помню. И сегодня я вновь вижу его, только в человече-
ском обличии доходяги. Или вот, посмотрите на теснящихся
вокруг нас, прислушивающихся к нашему разговору в надеж-
де услышать что-то, о чем можно будет донести лагерному
оперу. Где же здесь красота?
Николай Петрович на минуту задумался, и, подняв на ме-
ня свои голубые глаза, сказал:
— Вы, Станислав Станиславович, нарисовали правдивую
картину, но неполную. Да, несчастья часто открывают че-
ловеческую подлость, но столь же часто они открывают и

209
благородство человеческой души. Красота человека особен-
но видна на фоне мерзости, но мы так углубились в самих
себя и в свои переживания, что просто не хотим ничего
видеть вокруг. Все, что вы сказали, верно, но где в ва-
шей картине место для Надежды Алексеевны, для сектантов,
для старого анархиста, заведующего баней... Почему вы ни-
чего не сказали о них?
Я и в самом деле совсем забыл об этих людях. Надеж-
да Алексеевна была еще молодой женщиной, ей было около
тридцати лет, работала она помощником бухгалтера. Я не
был знаком с ней близко, знал только, что после ареста
где-то на Урале у нее остался муж и двое детей. Сидела
она за то, что неосторожно высказалась о культе Сталина,
и НКВД без всякого следствия выслал ее как социально-
опасный элемент на пять лет. Она была совершенно непохо-
жа на других женщин. Молчаливая, она постоянно опускала
глаза, но если поднимала их на собеседника, то его сразу
же наполняло чувство, что живет она в другом мире, в ее
присутствии никто не решался произнести ни единого гру-
бого слова. Была она без сомнения красива, но просто не-
возможно себе представить, чтобы кто-то из мужчин обра-
тился к ней с предложением, которое другим женщинам де-
лалось без стеснения, прямо на людях. Было в ней что-то,
что вызывало уважение, и люди относились к ней по-осо-
бенному. Она же радовалась каждой встрече с Николаем
Петровичем, это были родственные души.
Сектантами в лагере называли двух баптистов: пожилого,
лет шестидесяти, и молодого парня, лет двадцати пяти. Бы-
ли они обыкновенными русскими крестьянами, работали на
общих работах и никогда не старались их избежать. Ну а
поскольку с детства были они приучены к тяжелому ручно-
му труду, им удавалось выполнять нормы и житье их было
более-менее сносным. Не были они единственными, посажен-
ными за веру в нашем лагере, не были они и единственны-
ми баптистами, но они отличались своим отношением к со-
лагерникам. Каждого они воспринимали как равного, как
человека, и каждому старались помочь как только могли.

210
Особенно бросался в глаза младший из них — молодой, пол-
ный физической силы мужчина, прекрасный работник, с гла-
зами, наполненными доброжелательностью и сочувствием. Он
мне напоминал виденную некогда икону св. Иоанна Бого-
слова.
Я не упомянул этих людей в своих словах оттого, что
мне они казались исключением, не отражающим лагерной
действительности.
Николай Петрович отгадал мои мысли:
— Знаете, роль такого рода людей в нашей жизни гораз-
до больше, чем вы себе представляете. Поймите, Россия —
страна исключительная, страна, в которой правит сатана.
Вы зря улыбаетесь. Ваша усмешка — следствие вашей сверх-
рациональной цивилизации. Вы ведь, Станислав Станиславо-
вич, уже столько времени провели в России, неужели вы не
почувствовали, как на каждом шагу видится сквозь реаль-
ность его отвратительная морда?
Но, — продолжил Николай Петрович, — он не победит, а
будет побевден, и именно потому, что есть такие люди,
как Надежда Алексеевна, сектанты, старый анархист. Дья-
вол боится чуткости людской. И неважно, какую веру ис-
поведуют эти люди. Я даже не знаю, верующая ли Надежда
Алексеевна, анархист же верует как-то по-своему, даже
трудно понять, во что. Неважно и то, грешен или безгре-
шен человек, все мы грешны, но важно то, что в каждом
из этих людей есть частица искры Божьей, Его милость и
воля к сохранению этой милости. И много еще на Руси лю-
дей с чистыми сердцами, гораздо больше, чем вы себе пред-
ставляете. И о них сломает себе голову царящее над нами
зло. Знаю, так будет, и я рад этому.
Есть в русском языке комбинация из двух слов, странно
звучащая в переводе на другие языки — светлое пение, —
после небольшого раздумья продолжал Николай Петрович. —
Это, как ангельское пение, как песнопения в Пасхальную
ночь в наших церквах: тихое и ясное пение победившего
зло Добра. Мне часто кажется, я слышу это пение. Мне
часто снится церковь, освещенная мягким светом свечей,

211
расшитые золотом убрания священников и это тихое, радо-
стное пение. И на душе становится так светло, так слад-
ко, что радость не уходит и после пробуждения.
Спустя несколько дней после нашего разговора случилось
следующее. Я увидел Николая Петровича, идущим в его по-
тертой телогрейке, в старых галошах, несущего свой обед
и изо всех сил старающегося не упасть и не пролить ба-
ланду на скользком утоптанном снегу. Он бережно и крепко
обеими руками держал миску и трехсотграммовый кусок сы-
рого черного хлеба, а на лице его было выражение чуть ли
не преклонения перед этим кусочком хлеба.
Надо сказать, в ту страшную зиму это было нормальным
явлением, многие зэки страдали психозом на почве недо-
статка хлеба, многие целовали его, называли ласковыми
именами. Некоторые даже охотно меняли полученную в пай-
ке рыбу на кусочки хлеба, меньшие по своей калорииности,
чем рыба. Причем, относилось это исключительно к хлебу,
не было и намека на подобное уважение к другой пище. На
лице Николая Петровича было прямо-таки восхищение перед
этим маленьким кусочком печеного теста и жмыха.
И в это самое мгновение проходивший мимо урка, мужчи-
на огромного роста и, видимо, недюжинной силы, быстрым
жестом выхватил у него хлеб. Николай Петрович попробо-
вал отстоять свое богатство, но от сильного удара упал
на землю, а урка быстро скрылся за углом ближайшего ба-
рака.
Я подбежал к нему. Он лежал на земле и тихо плакал. Я
стал помогать ему подняться. Падая, Николай Петрович по-
ранил лицо над правым глазом и кровь маленькими капель-
ками стекала мне на руки и на снег. Он продолжал плакать.
Я взял его под руку и повел в наш барак. Он постепенно
пришел в себя, увидел, кто его ведет и что сам он плачет:
— Станислав Станиславович, вы не думайте, что я пла-
чу. Может, так оно и есть, но это выходит само собой, в
душе я рад: все к лучшему, и мир прекрасен...
Я не ответил, отвел его в барак и укрыл его бесценным
одеялом.

212
 Через несколько дней меня забрали в больничку, а потом
пришло освобождение. Больше я не видел Николая Петрови-
ча, человека, который радовался.

АНАРХИСТ

Было ему лет около шестидесяти, и во время революции

был он уже вполне сознательным, взрослым человеком. Сей-
час уж не помню, кем он был по профессии, но кажется,
что работал рабочим на текстильной фабрике. Как-то слу-
чилось ему прочитать нелегальную брошюрку о взглядах Пет-
ра Кропоткина, апостола русского анархизма, одинаково от-
рицавшего и царскую власть, и диктатуру пролетариата, и
марксистскую диалектику, чем заслужил еще до Первой ми-
ровой войны враждебность Ленина, с которым часто встре-
чался в эмиграции.
Мой лагерный товарищ смог войти в контакт с Кропотки-
ным, жившим за границей после удачного и смелого побега
из Петропавловской крепости. Он глубоко проникся идеями
князя-бунтаря и утверждал при каждом удобном случае, что
любая организация — профессиональная, религиозная или го-
сударственная — только подавляет человеческую индивиду-
альность, мешая ее самореализации. Он был верующим и счи-
тал, что каждый свободный человек должен найти свою до-
рогу к Богу.
До революции он не раз сидел за свои взгляды, но каж-
дый раз возвращался на свою работу и вновь пропагандиро-
вал анархизм. И только после воцарения большевиков он на-
долго попал за колючую проволоку. Он был убежден, совет-
ский режим — самый подавляющий из всех, известных исто-
рии. Он никогда не таил своих взглядов, и, что странно,
это ему сходило с рук. Без сомнения, он принадлежал к
числу тех людей, жизнью которых правит идея.
Был он лагерным ветераном, и окружающие, и начальство
относились к нему с некоторой долей уважения. Да и было
за что уважать его, он ведь выжил в аду Беломорканала.

213
И в то время был своего рода обычай давать более легкую
работу прошедшим через Каналстрой, ну и мой приятель по-
лучил одну из таких работ — стал начальником сушилки.
Была это небольшая землянка, построенная обок бани и
выполнявшая двойную функцию. Сушили там одежду работав-
шие в лесу, в глубоком снегу, и проводили дезинфекцию.
Каждый вечер специально поставленный человек от каждо-
го барака приносил ему мокрую одежду и валенки, а утром,
еще до подъема, он получал их назад сухими. И если сушка
одежды нареканий не вызывала, то дезинфекция была про-
сто ни к черту. Тепло от сушилки было недостаточным, что-
бы убить вшей, и они, кажется, после такой дезинфекции
даже лучше размножались. После получения приказа произ-
водить секции умерших сушилка стала выполнять еще одну
функцию — размораживание трупов перед вскрытием, ведь
они были просто каменными, на дворе стояли тридцатигра-
дусные морозы. Когда же лагерный врач собирался прово-
дить вскрытие для выяснения причин смерти, привозили тру-
пы в сушилку и складывали на дне дезинфекционной камеры.
Обычно это занимало несколько часов, но бывало, что тру-
пы лежали в сушилке и по нескольку дней. Вход в сушилку
зэкам был запрещен, конечно, кроме тех случаев, когда
приносили они одежду для сушки или дезинфекции.
Однажды он мне сказал, что по его наблюдениям сушилка
не только дезинфицирует одежду, но и лечит людей. Ведь
умирают не только от голода, но и от холода, от которого
некуда скрыться. Ему казалось, что если несколько часов
полежать на дне дезинфекционной камеры, где не очень го-
рячо, то ослабевший организм начинает лучше сопротивлять-
ся холоду арктической зимы. Вот он и старался между тру-
пов положить и живого доходягу, чтобы хоть как-то ему по-
мочь.
Я тоже по его совету стал проходить такой курс лече-
ния. И, честное слово, так было приятно чувствовать раз-
текавшееся по всему телу тепло, что даже забывал о ле-
жавших рядом покойниках, а выйдя через несколько часов
на улицу, мороз мне уже не казался таким сильным.

214
 Однажды пришли за трупами. Двое здоровых мужиков та-
щили их за ноги из камеры так, что головы покойников гул-
ко стучали по полу. Я лежал тихонько, надеясь, что меня
не заметят. Но один из мужиков схватил меня за ноги и по-
тащил, я чуть дернулся, а он, посмотрев на меня, сказал
напарнику:
— Смотри-ка, этот-то отогрелся и ожил. — И потащил ме-
ня дальше. Я рванулся изо всех сил и убежал из сушилки.
Против моих ожиданий, инцидент остался без последствий,
и я изредка продолжал приходить греться.
Лечение мое среди оттаивавших покойников длилось около
двух недель, потом меня перевели в больничку. Пожалуй,
тепло сушилки действительно спасло меня, в те две неде-
ли я чувствовал себя особенно слабым, просто на грани
жизни.
После двухмесячного пребывания в больничке пришел при-
каз о моем освобождении по так называемой "польской" ам-
нистии. Я не смог проститься со старым анархистом и по-
благодарить его за доброту, но у меня надолго осталось в
памяти воспоминание о людской сердечности и товарищест-
ве. Я никогда не забуду всех, с кем мне довелось встре-
титься в усть-вымьских лагерях.

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Примерно 20 апреля 1942 года администрация нашего лаг-

пункта получила приказ отправить меня в управление усть-
вымьских лагерей для оформления моего освобождения. И хо-
тя мне надо было проехать всего около пятидесяти километ-
ров по железной дороге, поездка эта была самой тяжелой
из всех, что довелось мне испытать в советских лагерях и
тюрьмах. Было это поздним вечером, шел дождь со снегом
и дул пронизывающий насквозь ветер. Состав, на котором
я ехал, был прицеплен к допотопному паровозу, построен-
ному, пожалуй, еще в прошлом веке. Ехал я на открытой
платформе среди каких-то тюков, сидя прямо под открытым
небом, а конвойные и кондуктор расположились в небольшой
215
будке. Я попросился в будку, там было достаточно места,
но конвойный ответил, что такого и быть не может — во-
зить зэка вместе со свободными людьми. Так я и ехал, два
часа под мокрым снегом и ветром, мои бушлат, ^телогрейка
и ватные штаны промокли до нитки, а сам я замерз так, что
зуб на зуб не попадал.
На следующий день выдали мне новые документы, где вся-
кий раз перед фамилией было написано гражданин, и билет
до Котласа, где был представитель польского посольства,
занимавшийся освобожденными из лагерей польскими гражда-
нами. Ну а чтобы я лучше представил условия жизни в ла-
герях, дали мне новую обувь и бушлат. В то время в по-
езда не пускали без предъявления справки о прохождении
санобработки, и мне, чтобы избавиться от вшей и получить
справку, надо было пойти в лагерную баню. И вот, когда я
и группа зэков в костюмах Адама стояли в ожидании4 нашей
одежды из прожарки, пришла инспекция во главе с каким-то
большим тузом НКВД. Он, как оказалось, прекрасно знал,
кто я есть, и строго выговаривал заведующему баней, что
моя одежда обрабатывалась вместе с одеждой зэков, — ведь
я был уже вольный человек. Тогда я узнал, что вошь воль-
ного стоит гораздо выше вшей зэков и достойна быть уби-
той только среди своих вольных собратьев. Я еще раз по-
чувствовал, как унижены заключенные в новой, сталинской
России и как это привилегированно в стране рабочих и
крестьян — быть вольным человеком.
Через несколько дней, приехав в Котлас, я увидел на
станции человека в военном мундире с нашивкой на рука-
ве — Poland. Это был офицер создававшейся в Советском
Союзе польской армии, встречавший освободившихся из ла-
герей сограждан, дававший им необходимую информацию и
посылавший некоторых из них в Среднюю Азию, где формиро-
вал свои части генерал Андерс. Он направил меня к при-
станционным баракам, где мне должны были выправить доку-
менты и дать денег на дорогу. Первое, о чем я его спро-
сил, это о судьбе моих товарищей по козельскому лагерю.
Я думал, что они должны составить костяк новой польской

216
г

армии, о которой я уже знал из иногда попадавших в ла-

герь газет. Офицер же ответил мне, что о судьбе большин-
ства козельских пленных ничего не известно, как и о судь-
бе тех, что были в лагерях в Старобельске и Осташкове,
что только небольшая их группа находится сейчас в Гря-
зевцах. Да и вообще, не досчитываются почти десяти ты-
сяч пленных офицеров. По его словам, всем представителям
польского посольства, всем офицерам поручено собирать
информацию о судьбе пропавших офицеров, но пока ничего
конкретного не известно. Под конец же он мне сказал, что
мне, видимо, крупно повезло, что меня арестовали и на-
правили в Москву, в посольстве очень сомневаются, что
остальные мои товарищи по козельскому лагерю живы.
Барак, в котором размещались только что освободившиеся
поляки, располагался метрах в четырехстах от стании. Бы-
ло в нем несколько помещений, где нашли себе крышу над
головой около трехсот приехавших с севера бывших заклю-
ченных. Был уже вечер, мне дали тарелку супа и сказали
самому найти себе место на нарах. На следующее утро ме-
ня разбудило пение, в соседнем помещении кто-то хором
распевал молитвы. Я быстро оделся и направился принять
участие в службе. Но я подоспел к самому концу утрени. И
все равно я был счастлив — это была моя первая легаль-
ная служба после "катакомбной" мессы в Козельске в конце
1939 года.
Когда я пришел за подорожной в транспортный отдел на-
шего представительства, мне сказали, что меня уже дав-
но ждут и что сначала мне надо поехать на встречу с пол-
номочным представителем польского посольства на севере
России, который очень хочет переговорить со мною лично.
Получалось, что перед поездкой к Андерсу мне надо за-
ехать в Киров. Мне выдали подорожную, и следующим утром
я выехал на встречу с польским представителем.
В Кирове меня встретил с распростертыми объятиями Отто
Пэр, известный в предвоенной Польше социалист, работав-
ший адвокатом в Грудзиондзе, а сейчас—полномочный пред-
ставитель польского правительства и посольства на севере

217
европейской России. Он сразу же поведал, что мое осво-
бождение было главной задачей его миссии, что постоянно
получал об этом напоминания от посла Кота в Куйбышеве и
от лондонского правительства. Более того, по его словам,
на этот счет проводились даже специальные переговоры меж-
ду нашим правительством и советским послом в Лондоне.
Представительство располагало большими запасами при-
сланных из Америки консервированных продуктов и одежды.
И первым шагом Пэра было поручение кладовщику принести
мне со склада белье, одежду, пальто и т.п., а меня он
попросил выбросить все мои лохмотья. Я поблагодарил его,
но со своей лагерной одеждой расставаться не торопился —
валенки, бушлат, телогрейка и стеганые штаны, все это,
на мой взгляд, как нельзя лучше спасало от холода на рус-
ском Севере. Не зря же монголы и другие местные народно-
сти веками пользовались именно этой одеждой. Ну а поми-
мо того, если бы мне их удалось сохранить, все эти вещи
в будущем были бы чем-то вроде сувенира и напоминания о
времени, проведенном мною в лагерях.
Пэр сказал, что, по его наблюдениям, все освобожденные
ни в какую не могут расстаться со своей лагерной одеж-
дой, для них это прямо богатство какое-то. И ему хоте-
лось сразу же сломать во мне то типичное для советского
зэка отношение к теплой одежде, которым я уже успел за-
разиться. Еще со склада мне выдали несколько банок кон-
сервов, ну и плюс к тому я получал паек в бараке, кото-
рый тоже был под началом представительства.
Я, конечно же, сразу понял, что заинтересованность в
моем освобождении вовсе не значит, что я так уж необ-
ходим Польше. Просто это был первый случай обнаруже-
ния живого человека из пропавших без вести офицерских
лагерей. Ведь известна была судьба только тех примерно
150 офицеров, которых из Козельска направили этапом в
июне 1940 года в Грязовец и Павлишев Бор, остальные ис-
чезли без следа. Их искали, но безуспешно, со времени
подписания советско-польского договора 1941 года. Пра-
вда, были известны несколько "амнистированных" офицеров,

218
но они были арестованы еще до ликвидации лагерей военно-
пленных и, естественно, ничего о судьбе этапов не знали.
Я же был первым пленным, которого удалось найти и кото-
рый мог пролить хоть какой-то свет на их судьбу. Мой слу-
чай и в самом деле был исключительным: 30 апреля 1940 го-
да я был в ликвидационном этапе, но не был расстрелян,
не был и в Грязовце, и только после объявления "амнис-
тии" полякам мои следы обнаружились в Коми АССР. Впол-
не естественной была надежда польских властей узнать от
меня хоть часть событий апреля 1940 — апреля 1942 го-
дов, которые Сталин, Молотов, Берия и Меркулов держали
в большом секрете.
Как я и предполагал, Пэр стал расспрашивать меня, что
мне известно о польских офицерах. Я рассказал ему то,
что несколькими днями позже письменно изложил в рапорте
на имя генерала Воликовского, шефа польской военной мис-
сии при советском правительстве. Выслушав меня, Пэр по-
нял, что я не только не развеял мрак над всей этой исто-
рией, а, напротив, сделал ее еще более туманной. Особен-
но озадачило его мое заявление, что большая часть эшело-
нов с польскими пленными шла на запад и задерживалась на
некоторое время в районе Смоленска, и предложил не меш-
кая все это рассказать послу. Что же до того, что я как
призванный на действительную военную службу и не осво-
божденный от нее должен явиться в ближайший военный ко-
миссариат, то это дело поправимое. После встречи с пос-
лом в Куйбышеве, куда был эвакуирован из Москвы диплома-
тический корпус, я смогу отправиться в Среднюю Азию и
присоединиться к формировавшимся там польским частям.
— Да и кроме того, организация поездки в Среднюю Азию,
это не такое простое дело, как вам может показаться, —
добавил Пэр. — Мы так поставили вопрос, что им некуда
было деваться, и они вас освободили: текст советско-
польского договора четко говорит о необходимости осво-
бождения всех польских граждан из тюрем и лагерей. Не
могли они и сказать, что ваше место пребывания им неиз-
вестно — мы представили полную и исчерпывающую информа-

219
цию на этот счет. Но я опасаюсь, что, если мы вас сейчас
же направим к Андерсу или в Куйбышев, вы никогда туда не
приедете. Ну а для того, чтобы ваша дорога прошла без
эксцессов, нужно время, нужно добиться от НКВД для вас
документов и т.д.
В течение моего почти двухнедельного пребывания в Ки-
рове я убедился в способностях Пэра вести дело с совет-
скими властями. Странно, но что особенно поднимало его
авторитет, так это его немецкий акцент и слабое знание
русского языка. Из-за этого акцента, полученного им во
время службы в австрийской кавалерии в Первую мировую
войну, местные советские чиновники приняли его за амери-
канца, приехавшего помогать полякам, и относились к нему
с особым уважением: СССР и США были союзниками, положе-
ние обязывает. На самом же деле Пэр перед самой немецкой
оккупацией перебрался в Восточную Польшу, где был йнтер-
нирован советскими войсками и отправлен в ссылку, откуда
он перешел позже на службу к польскому правительству и
получил место в польском посольстве.
Он хорошо пользовался тем преклонением перед Западом,
которое отличало советских чиновников. Мне кажется, что
это преклонение было характерной чертой сталинской эпо-
хи. Такой же характерной, как и неприязнь к интеллиген-
ции, способной все критиковать и высмеивать. Все это час-
то проявлялось довольно странным образом: с одной сторо-
ны, НКВД сажал западных коммунистов, приехавших в Совет-
ский Союз, на "родину мирового пролетариата" искать защи-
ты и спасения от фашизма, и привилегированным положением
на Лубянке арестованных жителей Центральной Европы, ес-
ли обнаруживалось их аристократическое происхождение, —
с другой. "Новый класс", приведший Сталина к вершинам аб-
солютной власти, был насквозь пропитан чувством собст-
венной неполноценности. Этот "новый класс" отгородил Рос-
сию глухой стеной не только от капиталистического Запада,
но и от революционного движения на Западе. Ну а те, кто
HMejf какие-либо контакты с Западом еще во времена НЭПа,
участники гражданской войны в Испании и иностранные ком-

220
мунисты либо пошли в тюрьмы, либо были физически уничто-
жены. Когда после начала войны судьба России стала зави-
сеть от американских поставок, советская бюрократия рез-
ко изменила линию поведения и прямо-таки стала пресмы-
каться перед американскими представителями, которых с
каждым днем становилось все больше и больше в Советском
Союзе. Пэр прекрасно использовал новую ситуацию для ос-
вобождения из советских лагерей поляков, спасая их от
подневольного труда и вероятной смерти от голода.
Было ли предположение Пэра, что НКВД постарается ме-
ня ликвидировать, основано на каких-то фактах, того я не
знаю, но он организовал все так, что просто было невоз-
можно тихо убить меня в дороге. Прежде всего, я поехал
не один, а в сопровождении польского дипкурьера, который
должен был помогать мне и сопровождать меня из-за моего
расстроенного здоровья. Перед войной этот человек рабо-
тал где-то на Новгородщине и был похож больше на боксе-
ра, чем на курьера. НКВД не только выдал нам пропуска,
но и дал разрешение на проезд в мягком вагоне от Киро-
ва до Горького и даже телеграфом забронировал для нас
каюту на пароходе, ходившем по Волге от Горького через
Куйбышев на Астрахань. Наше представительство снабдило
нас на дорогу продуктами, а жена моего попутчика напек-
ла щ американской муки печений и булок, так что вся эта
куча еды напоминала приготовление к Рождеству, а не де-
ловую поездку. Ну и еще мы должны были перед поездкой
пройти санобработку в вокзальной бане; я уже писал, что
без справки о санобработке в поезда тогда не пускали.
В Кирове, перед самым отъездом, я видел пополнение,
отправляющееся на фронт; судя по количеству солдат это
была пехотная дивизия. Только одна рота была вооружена
ружьями, остальные солдаты были безоружны, не видел я ни
автоматов, ни противотанковых ружей. Как мне объяснили,
оружие было отправлено на фронт специальным транспортом
НКВД и там будет выдано солдатам. "Новый класс", часть
которого, кстати, тоже была репрессирована, умеет делать
надлежащие выводы из прошлого.

221
 Величайшей ошибкой царя было вооружение почти одиннад-
цати миллионов рабочих и крестьян. О русской армии вре-
мен Первой мировой войны так и говорили, что это воору-
женные группы крестьян. И если февральская революция бы-
ла делом рук буржуазии, желавшей изменить ход войны, то
октябрьская революция стала делом вооруженного народа,
которому Ленин пообещал землю и мир. Учитывая это, со-
ветская правящая верхушка делала все, чтобы в этой миро-
вой войне солдаты не повернули оружия против государства
и его элиты. И во главе этих акций встал Берия, получив-
ший позднее звание маршала Советского Союза, хотя и не
имел ничего общего с проведением войсковых операций39.
На вокзале, после того, как мы предъявили пропуска,
выданные НКВД, нам без разговоров продали билеты. На
перроне нас встретил патруль НКВД, который еще раз тща-
тельно проверял пропуска и документы каждого пассажи-
ра. Везде был порядок, чистота, что мне особенно броси-
лось в глаза. Наш поезд точно по графику пришел в Горь-
кий. И не было и намека на то, чтобы кто-то без билета
вошел в мягкий вагон. А ведь во времена Керенского вид
солдата, расположившегося в грязных сапогах на красном
плюше купе первого класса, был совершенно обыденной ве-
щью. НКВД поддерживал порядок везде и во всем, и все
солдаты, которых я встречал на улицах Горького и Куйбы-
шева, вели себя достойно.
На вокзале в Горьком мы нашли представителей посольст-
ва, указавших нам дорогу к резиденции польского предста-
вительства. Там нам сказали, что каюта для нас уже зака-
зана, пароход отплывает через два дня, а пока мы можем
жить здесь, в представительстве. Примерно через два часа
по нашему прибытию зазвонил телефон, и начальник местно-
го отдела НКВД очень любезно полюбопытствовал, как я до-
ехал. И хотя город мне был очень интересен, я, после по-
добного интереса со стороны НКВД, решил провести оба дня
безвыходно в здании представительства. В Горьком мы ста-
ли свидетелями нескольких налетов германской авиации, но
они не показались мне особенно страшными — у русских бы-

222
ло достаточно противовоздушной артиллерии. Я с грустью
вспомнил, что ее недостаток был нашей ахиллесовой пятой
в 1939 году...
Пароход, на котором нам предстояло плыть, был еще до-
революционной постройки, когда в обычае зажиточных людей
было проводить свободное время, путешествуя в шикарных
каютах по величайшей реке Европы. Нам досталась огром-
ная каюта с двумя обтянутыми кожей диванами. Путешество-
вать на этом пароходе было очень приятно. Майское солнце
не жалело света и тепла, хотя по берегам еще кое-где ле-
жал снег, а ветер доносил запахи пробуждающейся природы.
Проплывая мимо пристаней, часто можно было услышать ха-
рактерные песни волжских грузчиков.
Меня охватило ощущение покоя и безопасности. Благодаря
дальновидным действиям Пэра я был недосягаем для НКВД,
не было повода и для беспокойства о моей семье. Мне ска-
зали, что их видели в Вильно перед самым наступлением
немцев, и у меня была надежда, что они благополучно до-
ждались освобождения города от большевиков. Конечно, им
угрожал голод, но всегда было к их услугам небольшое
имение моего тестя под Молодечно, где чего-чего, а кар-
тофеля было достаточно.
В дороге я большую часть времени проводил нежась на
весеннем солнце на верхней палубе, наслаждаясь весенним
воздухом, приносящим щемящие сердце запахи с прибрежных
лугов и полей. Единственное, что меня беспокоило, это
судьба моих товарищей по козельскому лагерю и пленных
старобельского и осташковского лагерей. Но как ни крути,
получалось, что в советско-польских отношениях появилась
еще одна проблема, еще одна болезненная точка.
И в самом деле, как десять тысяч офицеров, многие из
которых имели личные связи во многих частях света, мог-
ли стать пропавшими без вести в военном замешательстве?
Должен же был хоть кто-то из них дать о себе знать, ведь
доходила же информация обо мне из усть-вымьских лагерей
до польского посольства в Куйбышеве. Я совершенно исклю-
чаю всякую возможность того, чтобы в государстве, где

223
НКВД контролирует, регистрирует и наблюдает за всем на
свете, власти могли бы не знать о судьбе такого большого
количества людей. Ну и кроме того, я своими глазами ви-
дел, что решение о судьбе каждого из нас в индивидуаль-
ном порядке принималось в Москве, на самом высоком уров-
не, и логично было предположить, что в НКВД на каждого
из нас имелось персональное досье. Ну а следствием. всех
этих размышлений был вывод, что, очевидно, большинства
моих товарищей уже нет в живых. Но я все еще сопротив-
лялся мысли, что они стали жертвами запланированной мас-
совой расправы, все, что я пережил в Советском Союзе,
говорило против возможности их убийства. И в Смоленске,
и на Лубянке, и даже в лагере ко мне относились лучше,
чем я мог предположить, и, конечно же, это отношение не
могло не отразиться на моем образе мысли. Если все же
они были убиты, как о том говорили многие, то это было
бы событием огромного исторического значения. Рано или
поздно правда будет выяснена, и она заставит целые по-
коления пересмотреть свое отношение к СССР не только в
советско-польских отношениях, но и к его роли в Восточ-
ной Европе и в мире. Это будет моральный шок. Массовый
террор, провозглашенный Лениным и Дзержинским, можно еще
как-то, с большой натяжкой, объяснить с позиций классо-
вой борьбы. Расправу же с пленными офицерами, после поч-
ти полугодового их пребывания в лагере, объяснить клас-
совым подходом просто невозможно. Это было бы проявле-
ние советского империализма, перед которым померкли бы
все акции царского правительства по отношению к польско-
му народу.
Удобно расположившись на палубе парохода и наслаждаясь
майским солнышком, я пытался взглянуть на пережитое мною
за последние три года сквозь призму истории. Мое отно-
шение к России было двояким: я любил ее и ненавидел ее
строй, а судьба моих товарищей лишь добавляла ненависти.
Я закончил русскую школу, на всю жизнь полюбил русскую
поэзию и верил в талант русского народа многие из моих
кузенов были русскими, я много встречал прекрасных и ду-

224
шевных представителей этого народа и прекрасно чувство-
вал себя среди них. Еще в детстве я не раз слышал от мо-
ей матери много теплых слов об умершей жене моего дяди,
и с тех пор во мне было уважение к русским женщинам, я
знал, что на них можно положиться. Позже, уже в универ-
ситете, на меня и на формирование моего отношения к жиз-
ни очень повлияла моя ровесница, русская девушка. И тем
не менее, я никогда не допускал возможности союза земель
Речи Посполитой с Россией.
В то же время, в моих политических взглядах не было
ничего против так называемого Востока, как это бывает со
многими поляками. Напротив, Восточная Европа мне была
близка, я сам принадлежал к ее культуре. Но мне каза-
лось, что надо как-то защититься от той системы государ-
ственной власти, которая возникла в Москве. Жизнь в ла-
гере меня только утвердила в этом представлении.
После трех лет, проведенных в тюрьмах и лагерях, я
вступал в новый этап своей жизни. Мысль моя то забега-
ла вперед, рождая множество вопросов, то отступала в
воспоминания о прошедшем, и хотя его уже не вернуть, оно
вставало передо мною явственно и рельефно. Россия, ос-
тавившая на мне глубокий след в детстве, вновь станови-
лась для меня большой личной и политической проблемой.
Я вспоминал о польских повстанцах, погибших в сибирских
острогах и ссылках, о царских генералах, друзьях моих
родителей, о трагической судьбе моих друзей детства и
юности; я с грустью и тоской думал и о своей семье. Мо-
жет, что узнаю о них в посольстве?
В таком настроении я и сошел на берег в Куйбышеве,
ставшем на время второй столицей Советского Союза.

225
 ГЛАВА V

КУЙБЫШЕВ

ПОСОЛЬСТВО

Посольство в Куйбышеве напоминало скорее пункт помо-

щи депортированным и пленным, чем дипломатическое пред-
ставительство. Никто не знал точного числа депортирован-
ных между ноябрем 1939 года и июнем 1941 года поляков.
Примерная цифра, называвшаяся в то время, была около 1,2
миллиона человек, направленных в лагеря, ссылки и посе-
ления. По советско-польскому договору 1941 года все эти
люди должны были быть немедленно освобождены, но лишь
очень немногие из них могли покинуть СССР.
Почти все они нуждались в помощи, тысячи людей обра-
щались за выдачей им польских паспортов и материальной
помощи. Часто было очень трудно разобраться, был ли тот
или иной из обратившихся действительно польским гражда-
нином. Были и случаи, когда советские граждане под раз-
личными предлогами старались получить польский паспорт,
дабы оставить при удобном случае свою социалистическую
родину.
Почти ежедневно приходили известия, что в том или ином
пункте поляки задерживались советскими властями вопре-
ки духу и букве договора 1941 года. Отсюда и получилось,
что фактически польское посольство состояло из двух от-
делов: отдела социального обеспечения, во главе которо-
го стоял тогда Стефан Гацкий, и отдела, занимавшегося
опросом сосланных и оказанием помощи тем, кто нуждался

226
в особой опеке польского правительства. Этим вторым от-
делом заведовал профессор Сукенницкий.
Собственно политические вопросы и прежде всего буду-
щее советско-польских отношений имели в работе посольст-
ва и его представителей в различных регионах Советского
Союза скорее второстепенное значение. Единственным, по-
жалуй, человеком, постоянно поднимавшим эти вопросы и вы-
двигавшим их на первый план, был присланный из Лондона
и назначенный на должность пресс-атташе посольства Кса-
верий Прушиньский. Из всех сотрудников посольства только
один имел опыт дипломатической работы, им был наш бывший
посол в Финляндии Хенрик Сокольницкий. Посол Кот понимал
свою деятельность прежде всего как миссию помощи поль-
ским гражданам, опять-таки ставя политические проблемы
на второй план. Да, собственно говоря, он и не был дип-
ломатом, и сам это признавал, добавляя, что и России-то
толком не знает.
По образованию он был историком культуры, и из всех
политических новостей его особенно волновали приходившие
из Польши сведения об уничтожении оккупантами памятни-
ков польской истории и культуры. Он был совершенно уве-
рен, что вся сила, влияние и энергия посольства должны
быть направлены на спасение погибавших в лагерях поля-
ков, уделяя особенное внимание представителям творче-
ской интеллигенции. Он постоянно находил литераторов,
художников, журналистов, помогал им освободиться и вы-
ехать из СССР.
Приехав в Куйбышев, я застал в посольстве много извест-
ных деятелей польской литературы: Вацлава Грубиньского,
Владислава Броневского, Виктора Вайнтрауба, Теодора Пар-
ницкого. Были там и представители польской науки: исто-
рик Станислав Кощчалковский, химик Сконпский, юрист Вик-
тор Сукенницкий, а из журналистов удалось спасти сотруд-
ника "Нашего Пшеглонда" Бернарда Зингера и корреспонден-
та "Курьера Варшавского" Романа Фаянса.
Сразу же по приезде я получил место в общежитии при
посольстве и, оставив там вещи, пошел доложить о своем

227
прибытии шефу польской военной миссии при советском пра-
вительстве генералу Воликовскому. Его, естественно, преж-
де всего интересовала судьба польских офицеров, и он по-
просил меня в сжатой форме изложить письменно все, что
я знал, описав мой этап из Козельска в смоленскую внут-
реннюю тюрьму НКВД, и все, что я видел по дороге. Так
появился на свет уже упоминавшийся мною рапорт, в кото-
ром я обращал внимание польских властей на Смоленскую
область, где следовало искать следы пропавших польских
офицеров. Кстати, до этого польская военная миссия про-
водила исследование в совершенно ином месте. Одновремен-
но я представил копию рапорта польскому посольству. Осо-
бенно удивлен тем, что, как минимум, часть польских плен-
ных была вывезена под Смоленск, был профессор Сукенниц-
кий.
В свете информации, изложенной в моем рапорте,4 было
совершенно непонятно, даже загадочно, отчего советские
власти в своих ответах на настойчивые запросы польской
военной миссии о судьбе интернированных офицеров никогда
не упоминали Смоленска, в то время как из моего рапорта
было совершенно очевидно, что решение о транспортировке
туда пленных было принято не местными органами НКВД, а
Москвой. Ну и следовательно, все данные об эшелонах с
пленными были известны в Москве.
Через несколько дней у меня состоялась беседа с нашим
послом. Из нее я понял, что между посольством, военной
миссией и командованием формировавшейся в Средней Азии
польской армии существуют некоторые трения, что приводит
к слабой координации в поисках пропавших офицеров и поли-
цейских. Я уже упоминал, что в Козельске и Осташкове бы-
ли интернированы не только офицеры армии, но полицейские
чины. У меня осталось впечатление, что профессор Кот был
неприятно удивлен тем, что моим первым шагом в Куйбыше-
ве был рапорт о прибытии в польской военной миссии. Во
всяком случае, он мне заметил, что не очень понимает не-
обходимость этого шага, тем более, что в Лондоне есть
иные виды на мое использование, никак не связанное с ар-

228
мией. Я объяснил профессору, что по польским законам как
кадровый офицер я обязан был зарегистрироваться сразу же
после освобождения в ближайшем военном комиссариате. Я,
конечно же, готов взяться за любую работу, предложенную
мне польским правительством, но все же хотел бы, чтобы
это было как-то улажено с командованием Войска польско-
го, которому я формально подчиняюсь в первую очередь.
Из дальнейшего разговора с послом я узнал, что он, как
и генерал Сикорский в Лондоне, был крайне удивлен, узнав
о самочинных переговорах Андерса с англичанами о перево-
де польских частей из России на Ближний Восток и пере-
даче их под британское командование. Посол добавил, что
наши части по поручению английских властей проводят раз-
ведывательные операции, а это может негативно отразиться
на деятельности посольства по спасению польских граждан.
Зная отношение советских властей к шпионажу и особенно к
шпионажу британскому, связанному с Востоком, я не сомне-
вался в справедливости замечаний посла.
Разговаривали мы с послом несколько часов, и я узнал
много из того, что происходило за последние три года в
нашем правительстве в Париже и Лондоне. Особенно нер-
вировало его решение президента Рачкевича, отдавшего
функции Верховного командующего в руки премьер-министра.
Произошло это в результате давления, оказанного британ-
скими властями на президента по просьбе окружения Сикор-
ского, который и сосредоточил в своих руках и граждан-
скую, и военную власть. Я был крайне признателен послу
за его откровенность, но все же считал, что его деятель-
ность не отличается такой заботой о нуждах государства,
как это было, скажем, у Пилсудского.
Рассказал мне посол и о позиции, занятой польской эми-
грацией в отношении польско-советского договора 1941 го-
да. Договор этот, заключенный Сикорским самолично, даже
без консультаций с министром иностранных дел Августом За-
леским, не только позволил тысячам депортированных поля-
ков получить свободу, но и создал условия для возрожде-
ния польской армии. Но в этом договоре вопрос о польско-

229
советской границе остался открытым. Получалось, что даже
в такое трагическое время, когда тысячи красноармейцев
без единого выстрела отступали под натиском немецких тан-
ковых корпусов, Сталин не отказался от привилегий, полу-
ченных по советско-германскому договору 1939 года. Точно
так же некогда и генерал Деникин в самые опасные для се-
бя и своей армии моменты никак не мог отказаться от тер-
риториальных приобретений России, полученных при разделе
Польши.
Многие в эмиграции считали, что для дальнейшего взаи-
модействия с Россией Советский Союз должен однозначно
отказаться от своих территориальных приобретений по пак-
ту Молотова — Риббентропа. Кстати, после подписания до-
говора 1941 года, несколько министров подали в знак про-
теста в отставку, и среди них генерал Соснковский и Ав-
густ Залеский.
Профессор же утверждал, что получить в то время со-
гласие Сталина на отказ от польских земель было невоз-
можно, а время не ждало — едва ли поляки смогли бы пере-
жить еще одну зиму в советских лагерях. Кроме того, до-
говор предусматривал создание польской армии, а это мо-
гло стать весьма весомым фактором на заключительном эта-
пе войны. Что же касается государственных границ, то они
будут созданы в соответствии с балансом сил в конце вой-
ны, а никак не по соглашениям, подписанным в ее начале.
Именно поэтому генерал Сикорский и выдвинул на первый
план вопрос о воссоздании польской армии, оставив в сто-
роне территориальные вопросы, тем паче, вся территория,
на которую претендовал СССР, и так находилась под немец-
кой оккупацией.
Посол даже начал кампанию сбора подписей среди бывших
узников советских лагерей в защиту Сикорского. Тогда я
не занял какой-либо определенной позиции, сейчас же, рас-
сматривая советско-польские отношения с перспективы, я
прихожу к выводу, что в тех конкретных условиях именно
Сикорский и Кот заняли единственно правильную позицию.
Во время нашей беседы я задал послу вопрос, который

230
 точно характеризует мой тип мышления после выхода из ла-
геря. Я спросил его, до какой степени верны сообщения
о массовом уничтожении гитлеровцами евреев и сколько в
этих сообщениях пропагандистских преувеличений. Я в сво-
ей жизни видел немало жестокостей, сделанных человеку че-
ловеком. Видел я Первую мировую войну, и русскую револю-
цию, и зверства чрезвычайки (ЧК), и беспочвенную жесто-
кость во время сентябрьской кампании 1939 года, да и в
лагерях я насмотрелся на действия энкаведешников. Помнил
я и как в дерматологической лечебнице на улице Савич в
Вильно, сразу после Первой мировой войны, немцы удушили
газом нескольких проституток, зараженных венерическими
болезнями. Но я не мог себе даже представить государст-
ва, которое планомерно, с применением специального аппа-
рата и достижений современной техники, будет уничтожать
целые этнические группы, насчитывающие десятки тысяч лю-
дей40. Мне казалось, что есть такие моральные нор-
мы, преступить которые не решится ни одно государство,
даже тоталитарное. И эти моральные нормы в моем понима-
нии были фактом человеческого бытия. Но на это профес-
сор Кот дал мне прочитать несколько рапортов подпольных
польских организаций, и у меня не осталось никаких со-
мнений: крематории существовали и не простаивали.
Подтверждение факта уничтожения людей нацистами силь-
но повлияло на мои взгляды на идущую войну. Я всегда,
как я не раз уже упоминал, был сторонником сближения с
Германией вне зависимости от ее политической системы,
также я всегда считал, что, если дойдет до войны с Гит-
лером, это будет война не на жизнь, а на смерть. Во вре-
мя моих предвоенных поездок в Германию у меня сложилось
впечатление, что Германия стоит перед дилеммой: либо со-
юз с Польшей, либо ее уничтожение. Я не раз участвовал
в Дискуссиях на тему польско-немецких отношений, но по-
сле того, как кремационные печи стали реальностью и в
них уничтожались тысячи людей, у меня не осталось и тени
сомнения: Гитлер и гитлеризм должны быть уничтожены, су-
ществование нацизма угрожает самому существованию чело-

231
вечества. Более того, с Гитлером следовало бороться да-
же в том случае, если интересы Польши требовали поисков
компромисса. Несмотря на все, что я пережил и знал о Со-
ветском Союзе, мне казалось, что советская система не мо-
жет, неспособна зайти так далеко, как зашел Гитлер. Я со-
мневался, что мои товарищи по козельскому лагерю еще жи-
вы, но я и не верил в возможность их массовой и заплани-
рованной ликвидации.
Как-то после беседы с послом ксендз Кухарский сооб-
щил мне, что епископ Гавлина хотел бы со мною встретить-
ся для беседы в тесном кругу и приглашает меня на обед.
Честно сказать, я был удивлен, что среди обитателей поль-
ского посольства находится и полевой епископ польской ар-
мии. Как оказалось, он часто бывал в польских подразде-
лениях в Северной Африке и в советской Средней Азии,
встречался и с только что освобожденными из лагерёй по-
ляками. Мне кажется, сам факт поездок епископа в Казах-
стан для встречи с польскими воинами хорошо иллюстриру-
ет тот хаос и панику, которая охватила Советский Союз в
первый год войны.
Епископа очень волновала судьба пропавших польских
офицеров, но не менее сильно его интересовала и совет-
ская лагерная система и моральный климат в ней. Я сказал
ему, что мне представляется, в советских лагерях нет той
преднамеренной жестокости, которая, по сообщениям, цари-
ла в немецких концлагерях, и что высокая смертность со-
ветских заключенных является следствием системы, а не лю-
дей, большинство из которых лишь под огромным давлением
проводят политику центральных властей. Сообщил я ему и
мое наблюдение, что с приходом Берия к человеческой жиз-
ни стали относиться более гуманно. И это, на мой взгляд,
говорит о том, что наши офицеры не могли быть расстреля-
ны. Хотя, с другой стороны, трудно было себе вообразить
такую катастрофу, при которой все они могли погибнуть.
Особенно, если учесть, что размещались пленные офицеры в
трех лагерях, отдаленных друг от друга сотнями километ-
ров.

232
 ДЕЛО ЭРЛИХА И АЛЬТЕРА

Кроме исчезновения пленных офицеров, был и еще один ин-

цидент, случившийся во время моего приезда в Куйбышев. Я
имею в виду дело Альтера и Эрлиха. Генрик Эрлих и Виктор
Альтер были социалистами, активными членами Бунда — ев-
рейского крыла Польской социалистической партии, т.е.
части Второго Интернационала41. Бундовцы не разде-
ляли идеалов сионизма и видели будущее еврейского рабо-
чего класса тесно связанным с судьбой Польши. Альтер был
членом исполкома Второго Интернационала, а также депута-
том Польской Рады народовой в Лондоне, исполнявшей функ-
ции парламента в изгнании. Оба, и Альтер и Эрлих, перед
немецким вторжением в Польшу перебрались на восток и та-
ким образом попали в руки Советов. После освобождения из-
под следствия они быстро завязали контакты с различными
политическими организациями в СССР и за границей, а поз-
же организовали Еврейский антифашистский комитет. Совет-
ские власти делали вид, что полностью разделяют их цели,
предоставили им помещение, штат секретарей и обеспечили
транспортом, т. е. со всех сторон окружили провокаторами.
Из того, что мне рассказали в посольстве, я сделал вы-
вод, оба решили, что во время всеобщей угрозы фашизма
настало время для устранения разногласий между Вторым и
Третьим Интернационалом, ну и, естественно, не скрыва-
ли своих взглядов. Если это действительно так, то они
показали полное непонимание стиля мышления советских ру-
ководителей. Прежде всего, подобные взгляды под корень
уничтожали сам принцип сталинской диктатуры, и если еще
можно было как-то считать это "товаром на экспорт", то
уж никак нельзя было допустить "внутреннего потребления"
этой точки зрения. Во-вторых, Сталин и его окружение от-
носились с огромным недоверием и даже враждебностью к
западноевропейским социал-демократическим и социалисти-
ческим движениям. Я сказал "западноевропейским" потому,
что к американским "друзьям Советского Союза" был иной,
более сложный подход. Ну и наконец, надо помнить о все

233
возраставшем антисемитизме, который фактически выпесто-
вал сам Сталин. Таким образом, любой западный буржуазный
демократ или социал-демократ, да еще и член Второго Ин-
тернационала в СССР становился крайне нежеланным и даже
опасным гостем.
Однажды вечером Альтер и Эрлих, которые, как и другие
работники посольства, имели карточки на обслуживание в
относительно дешевой и достаточно приличной дипломати-
ческой столовой, пошли туда на ужин и никогда уже боль-
ше не вернулись. После нескольких дней бесплодных поис-
ков местные власти НКВД признали, что оба находятся у
них под арестом. Этот случай крайне обеспокоил обитате-
лей посольства, и особенно тех, у кого не было диплома-
тических паспортов. Каждый вдруг ясно почувствовал, что
с легкостью может оказаться там, откуда его вырвало со-
глашение генерала Сикорского с СССР.
Мне рассказали, что, когда посол Кот обратился к зам-
наркому иностранных дел Андрею Вышинскому, который обыч-
но принимал в отсутствие Молотова дипломатов, и попросил
освободить Альтера и Эрлиха, тот ответил, что это совер-
шенно невозможно — оба были-де немецкими шпионами. По-
сол обратил внимание Вышинского, что оба были хорошо из-
вестными миру социалистами, да вдобавок евреями, и никак
не могли быть шпионами Гитлера. На это Вышинский сказал,
что Троцкий тоже был еврей и социалист, а оказался на де-
ле германским шпионом. Что оставалось делать послу?
Вышинский был одним из самых циничных представителей
сталинской системы. Был он, вне сомнения, человек интел-
лигентный, ученый-юрист, написавший несколько работ в об-
ласти права и занимавший видное положение в советской на-
уке. До революции и сразу после нее был меньшевиком и
присоединился к большевикам только где-то в 1920 году,
Во время сталинской диктатуры он играл ведущую роль, за-
нимая пост Генерального прокурора и проводя известные по-
казательные процессы. Именно он был государственным обви-
нителем на процессах Бухарина, Зиновьева, Каменева и дру-
гих старых большевиков и друзей Ленина. Он был одним из

234
проводников той политики, которую Леонард Шапиро в своей
фундаментальной работе по истории советского коммунизма
называет борьбой Сталина против партии. Перед самой вой-
ной он перешел на работу в НКИД и стал заместителем Мо-
лотова. Альтер и Эрлих были представителями того самого
течения политической мысли, к которому принадлежал и сам
Вышинский с 1903 года до времени своего перехода в стан
большевиков. Наверняка, он знал их задолго до их приезда
в Советский Союз. И тем не менее он сам сыграл не послед-
нюю роль в их ликвидации.
Вышинский, видимо, был польского происхождения. Как-
то посол Кот сказал мне, что спросил об этом Вышинского.
Тот не отрицал, но заметил, что с Польшей его более ни-
что не связывает.
Честно сказать, дело Альтера и Эрлиха заставило меня
еще более четко представить себе весь ужас советской сис-
темы. Ну и еще я понял, Советы в своих решениях мало об-
ращают внимание на мнение заграничной общественности и
правительств, как это обычно считается. Эрлих и Альтер
были арестованы в тот момент, когда СССР вел смертельную
борьбу с Гитлером, а в этой борьбе все социалистические
силы, как и все евреи, должны были представляться естест-
венными союзниками. Это было начало войны, СССР нуждал-
ся в материальной и технической помощи, а созданный Аль-
тером и Эрлихом Антифашистский еврейский комитет мог ока-
зать серьезное содействие расширению необходимой помощи.
И все же советские власти решили, что уничтожение этих
двух социалистов более важно, чем международная репута-
ция и нужды страны на данном этапе войны.
Дело Эрлиха и Альтера оказало влияние и на наше отно-
шение к перспективе обнаружения пропавших пленных. В Ко-
зельске я не раз слышал мнение, что Советы не решатся
на физическую ликвидацию пленных или на посылку их на
принудительные работы; хотя Советский Союз и не был чле-
ном Женевской конвенции об отношении к военнопленным, он
все же дорожил своей репутацией в глазах других стран.
Если в драматичный момент своей истории советские власти

235
не обратили внимание на обращение известных американцев,
включая жену президента Элеонору Рузвельт, то почему
они, собственно, должны были заботиться о судьбе поль-
ских офицеров, которые наверняка не имели влиятельных
покровителей? Единственное, что еще поддерживало мою на-
дежду найти в живых хотя бы немногих пленных, была вера,
что после Ежова массовые экзекуции не практиковались.
Никому до сих пор так и не известны подлинные причины
расправы над Эрлихом и Альтером, подготовленной, без сом-
нения, лично Сталиным, но вероятнее всего, причины эти
носили характер внутрипартийный. Это было наглядное пре-
достережение партийным бонзам не вступать ни в какой кон-
такт ни с руководством Второго Интернационала, ни с меж-
дународными еврейскими организациями. Одновременно это
была и перчатка, брошенная в лицо западным демократиям:
в данном случае Сталин не пошел даже по пути инсцениров-
ки показательных процессов, как это было сделано с оппо-
зиционерами внутри ВКП(б) и еще раз раньше с меньшевика-
ми и социалистами-революционерами.
В этом деле как в капле воды отразилась вся суть ста-
линизма, но было это и предупреждением, что ждет За-
пад, если Советский Союз выйдет живым из войны. Тогда
нам, сотрудникам посольства, казалось, случай Эрлиха и
Альтера всколыхнет общественность Соединенных Штатов и
Англии. Мы после нескольких лет, проведенных в советских
застенках, просто не имели представления, насколько рав-
нодушна к преступлениям советского режима западная прес-
са, как беззастенчиво она обманывает своих читателей, ко-
гда дело доходит до информирования их о происходящем в
СССР.
Из сотрудников посольства наиболее поражен случившим-
ся с Эрлихом и его товарищем был известный польский жур-
налист еврейского происхождения Бернард Зингер, писавший
до войны для еврейского еженедельника "Наш Пшеглонд".
Издание это было до войны одним из самых информирован-
ных в Польше, а о самом Зингере говорили как о лучшем
польском репортере. Я несколько раз встречался с ним и

236
до войны. Осенью 1938 года мы вместе участвовали в пра-
вительственной инспекции руководимого вице-премьером Ев-
гениушем Квятковским Центрального экономического округа.
Собственно, я попал в число проводивших инспекцию только
благодаря моей книге об экономической политике Германии,
которая в то время имела шумный успех. Инспекция длилась
пять дней, и все это время каждый из ее участников ста-
рался как можно чаще побеседовать с Зингером. Он был пре-
красным собеседником, обладал чудесным чувством юмора, был
осведомлен обо всем на свете — у него были связи чуть ли
не во всех легальных и нелегальных польских группировках,
не исключая и коммунистов.
В Куйбышеве Зингер меня встретил весьма приветливо,
как старого знакомого. Вскоре после моего приезда на не-
го обрушился тяжелый удар: пришло сообщение, что его
сын, сражавшийся в Карпатской бригаде, погиб под Тобру-
ком. Он как раз при мне со слезами на глазах читал пись-
мо от однополчанина сына Ержи Гедройца, бывшего свидете-
лем гибели сына.
Зингер уверял, что, как только выберется на Запад, при-
ложит все силы, чтобы из дела Эрлиха и Альтера сделать
новое дело Сакко и Ванцетти, итальянских анархистов, при-
говоренных в двадцатых годах американским судом к смерт-
ной казни. Исполнение приговора тогда возбудило целую вол-
ну протестов. Зингер так загорелся этой идеей, что все
время диктовал машинисткам статьи об Эрлихе и Альтере.
Но, на мой взгляд, у них не было ни единого шанса быть
опубликованными. Впрочем, кажется, Кот все же пересылал
их в наше посольство в США в надежде поместить их в ка-
кой-нибудь газете.
Я провел с Зингером несколько месяцев в тесном контак-
те. В августе 1942 года мы с ним сопровождали посла Ко-
та в его поездке в Иран и провели несколько недель в од-
ном отеле. Он был, пожалуй, самым критически настроенным
из нас всех к Советскому Союзу и приложил массу усилий,
чтобы показать послу все противоречия советской системы.
В ноябре 1942 года мы вновь встретились с Зингером, на

237
этот раз в Иерусалиме. Он показал нам маленькую гостини-
цу в Новом Иерусалиме, где хозяйкой была старая польская
еврейка, готовившая воду для чая в самоваре, а к чаю она
давала домашнее печенье, готовила рыбный суп по пятницам
и курицу по-еврейски по субботам. Мы прожили в этой гос-
тинице около трех недель. Я чувствовал себя там как где-
нибудь в Ошмяне или в Щвенчанах и даже с некоторым со-
жалением покинул эту маленькую и очень милую гостиницу,
когда для меня освободилась комната в доминиканском мо-
настыре, где размещался известный всему миру Папский ин-
ститут по изучению Библии.
В начале 1943 года Зингер через свои связи в Еврейском
агентстве раздобыл для нас автомобиль, чтобы мы смогли
поездить по кибуцам* в Палестине. Я, Виктор Вайнтрауб и
профессор Сукенницкий провели в этой поездке около неде-
ли. Посетили мы в ту поездку множество разных кйбуцов.
Некоторые из них были целиком заселены коммунистами, и
на каждой стене красовался портрет Троцкого. Зингер так
и не остыл от своей идеи опубликования материалов об Аль-
тере и Эрлихе. Вскоре после этого он выехал в Лондон.
Когда в мае 1944 года я сам оказался в Лондоне, мы
уже с Зингером не встречались — мы вращались в разных
кругах польской эмиграции и в разных кругах английского
общества. И мне ничего не известно о статьях о деле Эр-
лиха и Альтера в английской или в польской печати; мне
показалось, что Зингер отказался от своей идеи. Не знаю,
пробовал ли он вообще что-либо на эту тему опубликовать.
Возможно, он попал под влияние своего приятеля Исаака
Дойчера, польского троцкиста, еще перед войной эмигриро-
вавшего в Англию и получившего работу в журнале "Обсер-
вер". Во время войны Дойчер разделял в своих статьях со-
ветскую точку зрения на вопросы послевоенного развития
Восточной Европы. После войны я несколько раз встречал
статьи Зингера в польском журнале, издававшемся посоль-
ством Берута.

•Кибуц — поселения еврейских колонистов в Палестине; часто име-

ли собственные силы самообороны. (Прим. переводчика.)
238
 Когда мы все же встретились, он пригласил меня к себе
домой на ужин, предварительно договорившись, что я не
буду задавать вопросов о его переходе на службу к ком-
мунистам. Он производил тогда впечатление человека, как
бы зажатого в клещи, лишенного свободы, а от его былого
чувства юмора не осталось и следа. Он явно стыдился сво-
ей политической переориентации. Кстати, этим он отличал-
ся от другого моего куйбышевского приятеля Ксаверия Пру-
шиньского, о котором я напишу несколько позже. Тот пере-
шел на службу Польской Народной Республике в полной уве-
ренности, что делает правильный выбор.
Сегодня даже в трудах советологов и историков мало что
можно найти о деле Альтера и Эрлиха. Дело это погребено
под массой иных проблем и сведений.

ТАЙНА ЛЕОНА КОЗЛОВСКОГО

До моего появления в Куйбышеве в посольстве произошло

еще одно неприятное событие, которое не перестает меня
волновать и по сей день. Я говорю о побеге на Запад че-
рез линию фронта бывшего профессора археологии и предсе-
дателя Совета Министров Польши профессора Леона Козлов-
ского. Правда, был ли это побег или он был просто захва-
чен немецкими властями, я не знаю. Во всяком случае, го-
ворили об этом именно как о побеге и таким же образом об
этом сообщило германское радио.
Если это действительно был побег, то поводом к нему по-
служило, скорее всего, какое-то недоразумение. Надо за-
метить, что профессор совершенно не говорил по-русски. И
тем не менее, как мне говорили, польский военный трибу-
нал, действовавший в польской армии в Советском Союзе,
заочно вынес ему смертный приговор.
Но была и другая версия, по которой будто бы он по-
ехал в расположение частей генерала Андерса, чтобы за-
писаться добровольцем. После войны князь Евгениуш Лк>-
бомирский рассказывал мне, что перед исчезновением Коз-

239
ловского он жил с ним в одном бараке в армии Андерса.
Советы вывезли Козловского откуда-то из-под Львова. В
1940 — 41 годах в советских тюрьмах одновременно сидели
сразу три бывших польских премьера: Скульский, Алексан-
дер Пристор и Козловский. По заявлению советских влас-
тей, Пристор скончался в тюрьме, а о Скульском вообще
ничего не удалось узнать; один Козловский был освобож-
ден по так называемой польской амнистии. После освобож-
дения он некоторое время работал в нашем посольстве, а
потом выехал к Андерсу.
Сам я с Козловским знаком не был, но у нас было много
общих приятелей; все они отзывались о нем как об очень
интеллигентном, но несколько неуравновешенном человеке с
неустроенной личной жизнью. Он отличался хорошим чувст-
вом юмора и не раз свои политические взгляды излагал в
полушутливом тоне. Мне говорили, что он был уверен в не-
обходимости найти пути согласия с Германией. Во всяком
случае, он часто говорил об этом в частных беседах. Вос-
точные польские земли он, судя по всему, вовсе не рас-
сматривал как неотъемлемую часть польского государства.
Франчишек Анцевич говорил мне, что, когда группа литов-
ских журналистов брала у Козловского интервью и спро-
сила о его отношении к вопросу Вильно, тот ответил, что
это внутреннее дело литовцев, и он как поляк в этом во-
просе права голоса не имеет. Он посоветовал журналистам
обратиться с этим вопросом к литовским депутатам поль-
ского парламента — к Марьяну Кощчалковскому и Александ-
ру Пристору, которые к тому же были в свое время и пред-
седателями Совета Министров.
Безусловно, побег к немцам, да еще в то время, когда
польские власти формировали польскую армию доя борьбы с
фашистами, был предательством и должен был получить над-
лежащую оценку. Но, с другой стороны, в случае Козлов-
ского едва ли можно говорить о политическом оппортуниз-
ме, скорее, здесь имели место независимость образа мысли
и большое личное мужество. Мужество он проявил и на про-
веденной в Берлине вскоре после его побега пресс-конфе-

240
ренции. Мне кажется, что он, как и я, будучи в советской
тюрьме, прошел через определенный процесс самоанализа.
Каковы были постулаты его образа мысли? Скорее всего,
это так и останется тайной. Но в восточной части Цент-
ральной Европы было много людей, стоявших на распутье —
какую позицию занять в отношении к советской угрозе и
к гитлеровскому варварству, какое из этих зол меньшее.
Примером такого типа людей может быть бывший югославский
министр обороны, командовавший в первые годы войны пар-
тизанскими подразделениями, и расстрелянный коммунистами
после войны генерал Михайлович. В своей повести "Не надо
говорить громко" Юзеф Мацкевич прекрасно описал эти со-
мнения и метания*.
Сейчас, спустя почти четверть века, я не могу не опи-
сать и другого "германофила", с которым я часто встре-
чался в 1943 и 1944 годах. Признаюсь, германофильство
в то время было довольно распространено в среде польской
и центрально-европейской интеллигенции.
В конце тридцатых годов внимание общественности при-
влекла книга Адольфа Бохеньского о положении Польши, ко-
торая, по его мнению, находилась как бы между молотом и
наковальней, т.е. между Германией и Россией. Станислав
Мацкевич считал эту книгу блестящим анализом международ-
ного положения Польши, которая достойна стоять в одном
ряду с написанной еще до Первой мировой войны работой
на ту же тему Романа Дмовского и Владислава Студницко-
го. Бохеньский в своей книге приходил к несколько иным,
чем в свое время Дмовский, выводам. Проведя математиче-
ски точный, я бы даже сказал — маккиавелевский анализ
польского международного положения, он приходил к выво-
ду, что обеспечение безопасности и процветания Польши
как суверенного государства можно достичь лишь имея дру-
жеские, основанные на взаимном уважении, отношения с
Германией. Правда, сколько можно было понять из бесед с

*Jozef Mackiewicz. Nie treba glosno mo wie. Institut Literacki,

Pariz, 1969.
241
Адамом Гейделем*, после войны Бохеньский круто изменил
свои взгляды.
Бохеньский принадлежал к тому поколению поляков, ко-
торое, родившись еще до образования независимой Поль-
ши, вышло в большую жизнь уже после майского переворо-
та 1926 года. Его можно было назвать мозгом издававших-
ся Ежи Гедройцем и очень популярных в тридцатых годах
журналов "Бунт молодых" и "Политика". Я к приверженцам,
или, скорее, к клубу этих журналов не принадлежал, мне
был чужд их консерватизм, но мне нравилась их идея сде-
лать польскую внешнюю политику более гибкой и их высокий
интеллектуальный потенциал. Меня познакомили с Адольфом,
и он часто впоследствии навещал меня в Вильно. Когда на-
чалась война, Адольф был в Париже, там же, во Франции,
он закончил школу подхорунжих и ушел воевать, участво-
вал в битвах под Нарвиком и Тобруком и даже получил ор-
ден Virtuti Militari за уничтожение неприятельского на-
блюдательного пункта. Этот интеллектуал стал замечатель-
ным солдатом, показывавшим пример личной доблести целой
бригаде.
И вот однажды, осенью^ 1943 года мы собрались втроем в
маленьком кафе в Иерусалиме: Адам Бохеньский, Влодимеж
Хагемайер, тоже служивший в свое время в Карпатской бри-
гаде, и я. Бохеньский начал излагать свою точку зрения
на политическое положение. По его мнению, дальнейшая
война с Германией потеряла всякий смысл: немцы уже яв-
но ее проиграли, но, с другой стороны, столь же явной
была и все возрастающая угроза со стороны СССР. Более
того, он считал, что, несмотря на всю бесчеловечность
гитлеровской оккупационной политики, германская армия
сдерживала Сталина в его агрессивных замыслах. Разговор
этот шел тогда, когда наши солдаты готовились к участию

•Имеется в виду Адам Гейдель, профессор экономики Ягелонско-

го университета в Кракове. Он был в тесной дружбе с Дмовским.
(Прим. автора.)
242
в итальянской кампании* и знали правду о событиях в Ка-
тыни. На высказывания Адольфа Хагемайер заметил:
— Знаешь, если это твоя точка зрения, то ситуация
крайне проста. Мы недалеко от турецкой границы, можем
совершенно свободно туда поехать и обсудить с немцами
вопросы возможного взаимодействия.
Бохеньский вовсе не почувствовал в словах Хагемайера
иронии и простодушно ответил:
— Твое предложение в общем логично, но, видишь ли,
есть одно но: воинская служба, полковые знамена, прися-
га — все это для меня значит много больше, чем политиче-
ская логика.
А я в эту минуту подумал о Козловском. Он был легионе-
ром, а легионы были, пожалуй, самым романтическим момен-
том в истории Польши. И наверняка Козловский чувствовал
то же самое, что и Адольф. А если так, то что же было
сильнее этих чувств, что стало для него выше солдатской
чести?
Сразу после войны я слышал, что Козловский погиб во
время одной из бомбежек Берлина, то ли в 1944, то ли в
1945 году. Преподаватель политологии университета в Кал-
гари, Канада, профессор Шавловский как-то показал мне
номер "Жиче Варшавы" от 22 — 23 июня 1974 года с некро-
логом Леона Козловского, скончавшегося 11 июня 1974 го-
да на "чужбине". Там же было сообщение о панихиде в кос-
теле Святого Карола Боромеуша. Некролог был подписан се-
строй, учениками и друзьями. Но из этого краткого сооб-
щения невозможно было понять, где и как провел Козлов-
ский последние тридцать лет, что делает его судьбу еще
более таинственной.

•Речь идет о готовившейся западными союзниками высадке десан-

та в Италии и открытии второго фронта в Европе. (Прим. пере-
водчика.)
243
 ДЕЛО РОЛЬ-ЯНЕЦКОГО

Дело Роль-Янецкого очень затруднило работу посольства

по оказанию помощи "амнистированным" полякам. Он был
представителем посольства где-то в отдаленном сибирском
районе. Приехал на работу в посольство из Англии и имел
дипломатический паспорт и офицерское звание. Кстати, его
откомандирование в посольство считалось военной команди-
ровкой.
В июне 1942 года он по служебным делам приехал в Куй-
бышев и захотел немного пошиковать — отправился в дип-
ломатическую столовую. И надо же было такому случиться,
что он там забыл свою папку. Естественно, агенты НКВД
быстро изучили содержание папки и нашли документы, поз-
воляющие обвинить Роль-Янецкого в шпионаже. Не знак), был
ли это военный или промышленный шпионаж.
Хорошо известно, что, желая кого-либо скомпрометиро-
вать, НКВД подсовывает этому лицу шпионские материалы,
но в данном случае никто в посольстве такой гипотезы не
выдвигал. Никто его и не осудил за сотрудничество с не-
приятелем. Для всех было очевидным, что он выполнял не-
кую миссию для Англии, т.е. государства, бывшего идя
нас, как и для Советского Союза, союзником в войне.
Советы особенно чувствительны к таким инцидентам, пе-
ред войной в стране царила настоящая шпиономания, влас-
тям и населению под действием пропаганды шпионы и тер-
рористы мерещились на каждом шагу. Как я понял из моих
разговоров с обвиненными в шпионаже, а таких я немало
встретил в лагере, в то время особо опасными считались
три разведки: английская, японская и польская. Да и сам
я был осужден на восемь лет лагерей именно за шпионаж,
единственным подтверждением которого были мои статьи,
ничего иного, кроме моего знакомства с советским типом
экономики, не содержавшие. По законам военного времени
за шпионаж полагалась смертная казнь, но Роль-Янецкий
имел дипломатический паспорт, и дело закончилось требо-

244
ванием советских властей, дабы он в 24 часа покинул пре-
делы СССР.
Ночь перед отъездом он провел в комнате, где, кроме
него, жили Вацлав Грубиньский, профессор Станислав Кощ-
чалковский, я и еще несколько человек. Напротив моей по-
стели была дверь, постоянно открытая, в маленькую ком-
натку Владислава Броневского и Бернарда Зингера, а сле-
ва стояла постель Вацлава Грубиньского, бывшего из-за
своего эпикуреизма и добродушия отличным товарищем и в
горе и в радости. Справа стояла еще одна кровать, в тот
вечер, уткнувшись лицом в подушку, на ней лежал высокий
человек. Он лежал не вставая, он не представился ни мне,
ни моим товарищам, он даже не разделся, а лежал в ботин-
ках и одежде. Это был тоскливый вечер. Нам вроде бы и
хотелось как-то посочувствовать этому человеку в его бе-
де, и вроде было неудобно, да и отталкивало его нежела-
ние разговаривать. Мне очень хотелось узнать, сколько в
действительности было в его папке компрометирующего ма-
териала, а сколько было подложено туда НКВД.
Следующим утром, все так же молча, он вышел из посоль-
ства и на поезде уехал в сторону иранской границы. Мно-
гие сомневались, доедет ли он до Ирана. Правда, потом
мне говорили, что встречали его в Ираке, где он был ко-
мандиром одного из этапных пунктов на пути польской ар-
мии из России через Иран и Ирак в Сирию и Палестину.
Дело Роль-Янецкого дало возможность советским властям
нанести ощутимый удар по всей нашей системе социальной
помощи, пункты которой нам удалось создать практически
во всех районах СССР. Профессор Кот был этим случаем
просто поражен и очень недоволен армейским командовани-
ем. Мне даже кажется, этот инцидент был причиной отстав-
ки Кота и шефа армейской миссии генерала Воликовского.
На место Воликовского пришел военный атташе подполков-
ник Тадеуш Рудницкий, бывший начальник штаба 19-й пехот-
ной дивизии, с которым я встретился во второй половине
сентября 1939 года под Томашевом. Рудницкий перед самым
захватом в плен смог переодеться в гражданскую одежду и

245
таким образом избежал судьбы других польских офицеров,
лежащих в катынской могиле.
Мне неизвестны детали миссии Роль-Янецкого, неизве-
стны и материалы, за которыми он охотился, но общая
тенденция этого дела мне представляется ясной. Когда в
1941 году в Лондоне формировалась польская миссия во
главе с профессором Котом, старались найти дельных лю-
дей, которые бы смогли работать в отдаленных местах Со-
ветского Союза, оказывая помощь депортированным польским
гражданам. Это должны быть люди психологически и физи-
чески сильные, способные преодолеть трудности долгих и
частых поездок по огромным пространствам страны, где ца-
рил голод, холод, хаос и эпидемии. Такие люди были толь-
ко в числе военных. В этих условиях и было решено от-
командировать часть офицеров, выдав им дипломатические
паспорта для работы за границей.
Вполне естественно было и то, что британская разведка
поручила им выполнять функции наблюдателей, о которых
посол мог и не знать. И в этом не было никакой враждеб-
ности к Советскому Союзу: хорошая информационная служ-
ба — это одна из британских традиций, и она охватывала
не только враждебные государства, но и союзные страны. В
самом деле, крайне трудно планировать военные операции,
не имея представления о потенциале союзника. Например,
английский генерал в отставке Картон де Виар пишет в сво-
их мемуарах, что, когда его направили в качестве наблю-
дателя в Польшу, к нему явилось сразу около двадцати ре-
зидентов английской разведки, проводивших операции на
польской территории. А ведь Польша в то время была со-
юзником Англии, и именно в целях защиты Польши Британия
вступила в войну.
Те круги, которые принимают фундаментальные решения
в ходе войны, безусловно, должны иметь точную информа-
цию как о неприятеле, так и о союзниках. Перед войной в
Польше получению такой информации, к сожалению, уделяли
крайне мало внимания. Мне не раз приходилось слышать вы-
сказывания, что ни наше правительство, ни военное коман-

246
дование не имели точного представления о физических и
технических возможностях оказания нам Францией помощи в
случае войны.
Во время моей поездки в 1937 году в Германию, где я
собирал материалы для своей книги об экономической по-
литике Гитлера, я часто, особенно от руководителей Гит-
лерюгенда, слышал, что Франция психологически не готова
к ведению войны. Наш же военный атташе во Франции пол-
ковник Блешиньский, видимо, более увлекался историей ис-
кусств, чем изучением положения во французской армии. Я
встретился с ним 15 августа 1920 года над Вкрой, где он
проводил стремительную, но бесполезную контратаку против
большевиков. Он принадлежал к тому типу польских офице-
ров, которые проявляют себя с самой лучшей стороны на
поле брани, но в мирное время больше интересуются искус-
ством, историей и философией; это был романтический тип,
так характерный для времени маршала Пилсудского.
Мне кажется, наше руководство в своей политике также
не располагало и достаточной информацией в отношении Ве-
ликобритании, часто просто вслепую принимая решения. За-
ключение договора с Англией, конечно же, улучшило наше
политическое положение на международной арене, но он ни-
как не мог помочь в случае войны, надеяться на действен-
ную помощь англичан было бы безрассудно. Весной 1939 го-
да Ллойд Джордж выступил в парламенте с большой речью, в
которой не только сказал о военной слабости Польши, но и
признал и определенную слабость в этом отношении самой
Англии. И что парадоксально, я собственными глазами ви-
дел, что наше командование не обратило на это заявление
никакого внимания. Английские военные взяли на заметку
заявление Ллойд Джорджа и ограничили и без того слабую
помощь в нашем вооружении. Мы же по-прежнему продолжали
поставлять Англии практически все произведенные в Цент-
ральном промышленном округе зенитные орудия. Скорее все-
го, английские штабные работники считали, что Польша в
случае войны с Германией обречена, даже если Советский
Союз придет ей на помощь.

247
 До войны мы, безусловно, имели разведчиков и в России,
и в Германии, но нас совершенно не беспокоило получение
информации о положении дел в стане союзников, и это было
огромной ошибкой. У англичан был совершенно иной подход
надо быть хорошо информированным о противнике, но не ме-
нее хорошо и о союзнике.
В 1941 — 42 году перед Англией встала проблема оказа-
ния помощи СССР. И это был фундаментальный вопрос, его
решение зависело от того, насколько помощь может осла-
бить немецкий натиск. Ну а обретающиеся в разных частях
России поляки, очевидно, должны были образовать еще один
канал для получения информации на этот счет. Не знаю, за-
нимался ли этим вопросом генерал Сикорский, но уверен,
что польские военные просто не могли отказаться от вы-
полнения разведывательных и наблюдательных функций. Мы
были с Англией союзниками, и положение обязывало быть
союзником во всем.
Однако посол Кот мог и наложить вето на подобную дея-
тельность сотрудников, особенно, если дело касалось ра-
ботников, выполнявших работу по социальному обеспечению
соотечественников. Кот направлялся в Россию с двоякой
целью: во-первых, помочь десяткам тысяч депортированных
польских граждан и, во-вторых, установить дружеские и
доверительные отношения между лондонским правительством
генерала Сикорского и советским руководством. В Польше
никого особенно не беспокоили разъезды по всей стране
агентов английской разведки. Да я и сам охотно критико-
вал польскую национальную политику, когда меня в Вильно
посетил британский генеральный консул Франк Север. В Со-
ветском Союзе дело обстоит совершенно иначе, здесь влас-
ти особенно чувствительны к любому проводимому иностран-
цами сбору информации, особенно, если они имеют связь с
британской разведкой.
Таким образом, нужно было четко разграничить работу по
оказанию социальной помощи и деятельность по сбору раз-
ведывательной и иной информации, а профессору Коту еще
до отъезда в Россию следовало взять с офицеров обяза-

248
тельство не заниматься сбором разведданных под прикры-
тием своих дипломатических паспортов. Но все предвидеть
тяжело, и надо добавить, что Кот слабо знал Россию и со-
ветские условия, имел довольно смутное представление о
методах английской Интеллидженс Сервис.
Сам я столкнулся с разведьюательной деятельностью на-
ших офицеров, приехавших из Лондона, спустя каких-нибудь
два месяца после дела Роль-Янецкого, в августе 1942 го-
да. Почти сразу после моего приезда в Иран, куда я со-
провождал посла Кота, ко мне обратился наш офицер — фа-
милия его начисто вылетела из памяти — и попросил встре-
титься с ним для беседы. Он представился шефом одного
из подотделов 11-го отдела Генерального штаба. Подчинял-
ся Генштаб непосредственно Лондону, а не армии Андерса,
продвигавшейся в то время из Средней Азии через Иран в
Ирак. Я охотно согласился на беседу. Оказалось, этого
капитана очень интересовала система навигации и ее со-
стояние на участке Волги между устьем и Куйбышевом. Я
забыл сказать, что мы с послом ехали в Иран преимущест-
венно водным путем — по Волге, через Каспийское море до
северного иранского порта Пехлеви, а дальше уже сушей до
Тегерана. Я сразу же почувствовал важность этого вопро-
са. Помимо прочего, я и сам интересовался экономической
политикой СССР и их действиями в военных условиях. Сто-
ит заметить, что дело было в преддверии Сталинграда, ко-
гда немцы рвались к Волге.
К сожалению, я не смог дать моему собеседнику ника-
кой ценной информации — я не имел понятия о довоенном
состоянии судоходства на Волге, следовательно, и срав-
нивать было не с чем. Правда, капитана мало интересовал
мой анализ, его интересовало число встреченных*нами на
Волге нефтеналивных судов. Но и тут я не мог помочь ему.
Я видел танкеры, но мне в голову не пришло их считать.
Конечно, если бы заранее знал об интересе к нефтеналив-
ному флоту, я бы мог подготовить цифры.
M оя беседа с капитаном показала, на какую проблему на-
толкнулся Роль-Янецкий. Очевидно, ему поручили сбор ин-

249
формации по конкретной теме, он собирал данные и хранил
их в той самой папке, которая и попала в руки НКВД.
Дело Роль-Янецкого помогло мне понять, в каком щекот-
ливом положении было наше правительство, сотрудничая и с
Англией и с Советским Союзом. Сикорский как Верховный
главнокомандующий не мог отказаться от сотрудничества с
английской разведкой, но как премьер-министр он стремил-
ся к дружеским отношениям с СССР и мог в некоторых слу-
чаях отстранить гражданский персонал посольства от ко-
операции с Интеллидженс Сервис. И генерал Сикорский без
сомнения достиг некоторого взаимоуважения в отношениях с
Советским Союзом. Но полное доверие было невозможно до
тех пор, пока не станет ясной судьба пропавших военно-
пленных. Инцидент с Роль-Янецким также весьма испортил
наши взаимоотношения.
Этот инцидент, который на первый взгляд кажется незна-
чительным, имел далеко идущие последствия. В июле — ав-
густе 1942 года было арестовано множество представителей
посольства в различных уголках СССР. Многие из них нико-
гда не вернулись из заключения, т.е., вероятнее всего,
просто были расстреляны. Советские власти и без того бы-
ли не в восторге от нашей сети представительств и стре-
мились сократить их число, дело Роль-Янецкого только по-
могло им в этом, дав неплохой аргумент для ослабления
нашей активности.

КСАВЕРИЙ ПРУШИНЬСКИЙ

После моего приезда в Куйбышев главным источником кри-

тической информации о ситуации в польских военных и по-
литических эмиграционных кругах стал Ксаверий Прушинь-
ский. Он приехал вместе с Котом из Лондона и занимал
пост пресс-атташе посольства. Он был ярым сторонником
Сикорского и Кота, но врожденный публицистический талант
и прекрасное чувство юмора помогали ему смотреть на ве-
щи трезвым взглядом. Свои разговоры он густо пересыпал

250
анекдотами, и получалось, что люди как бы играют некий
спектакль в огромном театре жизни. Должен заметить, та-
кой подход и в самом деле помогает лучше понять смысл и
ход событий.
С Ксаверием я часто встречался и до войны. Тогда он
был сотрудником виленского "Слова", газеты, издававшей-
ся Макевичовским. Встречал я его и в редакции варшав-
ской "Политики". Был он лет на десять моложе меня. Его
поколение не прошло школы конспиративной работы и не
участвовало в борьбе за независимость в 1918 — 20 годах.
Кажется, во время учебы в университете он принадлежал
к Державной молодежи, организации крайне консервативно-
го толка. Впрочем, я не имел с ней контакта и не могу
сказать ничего существенного о ее идеологии. Мой добрый
приятель Станислав Мацкевич считал необходимым сотрудни-
чество молодых талантливых консерваторов со "Словом" и
делал все, чтобы заинтересовать в сотрудничестве с ре-
дакцией Бохеньского, Збышевского и Прушиньского.
Во время гражданской войны в Испании Ксаверий по-
ехал туда в качестве корреспондента ряда польских изда-
ний. Его репортажи из стана республиканцев были написа-
ны очень даровито и ярко демонстрировали волю левых сил
к борьбе с симпатизировавшими итальянскому фашизму гене-
ралами. Его консервативные приятели были крайне удивлены
стилем и направленностью этих репортажей. После он вмес-
те с польскими эмигрантами оказался в Палестине и вновь
разразился серией блестящих статей. Позже все его статьи
были изданы отдельным сборником и принесли ему некоторую
известность, и его стали считать за молодой публицисти-
ческий талант, выросший в независимой Польше. Он стал
желанным автором во многих изданиях, и не только в Поль-
ше. Некоторые чешские литераторы предлагали заняться ему
изучением положения в Чехословакии и таким способом от-
крыть для себя дверь и в чешскую литературу.
В 1939 году его не призвали в армию, но он после сен-
тябрьских поражений пробрался на Запад, закончил школу
подхорунжих во Франции и принимал участие в битве под

251
Нарвиком. Он был удостоен за эту битву ордена Крест Бор-
цов. После подписания Сикорским и Майским советско-поль-
ского договора он был принят в штат польского посольства
в СССР.
В Куйбышеве Ксаверий развил бурную деятельность, ста-
раясь завести как можно больше связей в среде иностран-
ных дипломатов и журналистов, а когда было возможно, и
среди советских кругов. Ну а его склонность к донжуан-
ству и то неотразимое впечатление, которое он произво-
дил на женщин, оказали ему в этом немалую помощь.
Посольство наше издавало, помимо всего прочего, и пред-
назначенный для армии генерала Андерса и тысяч "амнисти-
рованных" сограждан журнал, в котором Ксаверий играл пер-
вую скрипку. Вообще, пресс-отдел посольства был просто
букетом литературных талантов, я уже упоминал выше мно-
гих из них. Во главе отдела стоял Ксаверий. И если в ли-
тературном отношении он был равным среди них, то в отно-
шении официальном он имел более привилегированную пози-
цию — он был единственным в отделе обладателем диплома-
тического паспорта. Остальные были бывшими советскими за-
ключенными, которых Кот взял на работу в посольство и вы-
дал им служебные паспорта.
Советские власти с некоторым раздражением относились к
тому, что на территории посольства обреталось огромное
число Лфдей, формально к дипломатическому корпусу ника-
кого отношения не имевших. Однако Кот старался обойти
трудности и поменьше обращать внимание на претензии со-
ветских властей. Он часто в обход "обычного" пути, т.е.
через Наркоминдел, обращался с просьбой об освобождении
того или иного человека непосредственно к местным орга-
нам НКВД. Ксаверий считал, что если бы на месте Кота был
профессиональный дипломат, много бы из спасенных послом
так никогда и не увидели бы свободы.
Летом 1942 года Ксаверий заболел тифом, и как раз ко-
гда я приехал, он был в кризисном состоянии. Правда, на
следующий день кризис миновал и его жизни уже не было
такой сильной угрозы, как днем раньше. Во время болезни

252
за ним ухаживала Тереза Липковска, сестра жены генерала
Соснковского и дочь известного петербургского предприни-
мателя Владислава Жуковского.
Постепенно Ксаверий пошел на поправку. Мы стали чаще
встречаться и проводить время в беседах. Он рассказал
мне о событиях в политической жизни польской эмиграции,
обо всем, что произошло во время моего заключения. Ко-
гда Ксаверий окреп и смог ходить, мы с ним часто стали
бывать на прекрасном пляже на другом берегу Волги, чуть
в стороне от центра Куйбышева. Кстати, до революции го-
род назывался Самара, и здесь был губернатором Петр Ар-
кадьевич Столыпин, пожалуй, самый выдающийся русский по-
литический деятель времен Николая II.
От посольства было рукой подать до берега Волги, там
мы нанимали лодку, и моей задачей было перевезти Ксаве-
рия на другой берег, на пляж. Надо признаться, это было
не так-то легко: река в этом месте была шириной километ-
ра два, лодки здесь делали в расчете на бурную погоду,
тяжелыми, да еще надо было и побороться с течением. Но
Волга течет плавно, ее течение не идет ни в какое срав-
нение с силой родной Вилии. В ветреные дни, когда над
Волгой поднимались барашки волн, наша переправа напоми-
нала мне поездки под Нароч, где я так любил проводить
время до войны. Ксаверий восхищался моей сноровкой в уп-
равлении лодкой, и мы оба получали огромное удовольствие
и от поездок, и от бесед.
Во время наших прогулок мне пришло в голову, что мы
замечательно представляем разницу в темпераментах севе-
ра и юга Речи Посполитой, — Ксаверий был родом с Украи-
ны. Но мы и чем-то были похожи друг на друга: оба худые
и болезненные. Правда, я за два месяца после освобожде-
ния из лагеря уже немного отъелся и выглядел много луч-
ше, чем в первые дни. У Ксаверия после тифа еще иногда
появлялись рецидивы горячки, но все же я выглядел сла-
бее его.
На пляже, даже по воскресеньям, было довольно пусто.
Изредка Ксаверий встречал там своих знакомых. Например,

253
туда часто приходила чета секретаря китайского посольст-
ва. Он был женат на польке и имел семерых детей, которых
воспитывал в католическом духе, и они даже немного гово-
рили по-польски. Бывали там и чехи, с которыми у Ксаве-
рия были особенно близкие отношения. Русских же почти не
было.
В рассказах Ксаверия почти постоянно звучали три фами-
лии: Сикорский, Кот и Станислав Мацкевич. Последний был
нашим общим приятелем, хотя и был далек от консерватиз-
ма и в своих политических воззрениях симпатизировал так
называемым виленским демократам, издававшим перед войной
газету "Курьер Виленски".
Ксаверий с большим почтением относился и к Коту, и к
Сикорскому, но одновременно прислушивался и к мнению
Мацкевича, недолюбливавшего посла и премьера. Вообще,
Ксаверий уважал политические взгляды других людей, но
Мацкевич был ему особенно интересен. Мацкевич ставил Ко-
та выше Сикорского, но все равно оба они, по его мнению,
не были великими политиками. Он считал, что только гене-
рал Соснковский мог бы стать таковым, но он не имел ни
малейшего желания принимать участие в большой политике.
Ксаверий же считал, что такая классификация неправомоч-
на, что Сикорский вполне может еще сыграть великую роль
в польской политике, возможно, даже большую, чем Пилсуд-
ский, сторонником и поклонником которого он был.
Собственно, на этом взгляде и основывалась его филосо-
фия истории, которую он мне подробно изложил на волжском
пляже. Он считал, что Сикорский действительно блестящий
премьер эмиграционного правительства, но тут же задавал
себе вопрос: означает ли это, что Сикорский подлинный
государственный муж? Ведь государственный муж — это тот,
кто влияет на исторический процесс, тот, о ком народ бу-
дет помнить и после смерти. В XIX веке таким мужем был
Бисмарк, в наше время — Пилсудский, возродивший Польшу
буквально из пепла; таким же мужем был и Кемаль Ата-
тюрк, поборовший имперские традиции и превративший Тур-
цию в народное государство, в республику. Ксаверий счи-

254
тал, что война круто изменит направление и приоритет раз-
вития польского государства.
Как-то само собой получалось, что я сравнивал теории
Кота и теорию Ксаверия. Так, для посла договор Сикор-
ский — Майский был прежде всего возможностью оказания
помощи тысячам депортированных и заключенных в советских
лагерях соотечественников. Для Ксаверия это был перелом-
ный этап в истории страны. На мой взгляд, это была чис-
то публицистическая точка зрения, причем не все в ней
вязалось между собой. Возможно, такой двоякий подход к
оценке советско-польского договора был просто отражением
двух образов мышления: крестьянского у Кота и шляхетско-
го у Ксаверия.
Но я не мог не согласиться, что, скорее всего, позиция
Польши в Центральной Европе после войны сильно упрочит-
ся. Согласен я был и с необходимостью в будущем уладить
наши отношения с восточным соседом. Но я никак не мог
согласиться с тем, что стабилизация нашего политического
положения непосредственно зависит от наших территориаль-
ных уступок. Мне казалось, что между польским и русским
народами нет и не может быть этнографической границы, а
следовательно, не должно быть и границы государственной.
А украинцы и белорусы должны были получить право образо-
вания собственных независимых государств на своих зем-
лях. Мне казалось, что в этом случае Белоруссия и Украи-
на захотят создать некую более широкую центрально-евро-
пейскую федерацию, и к ним в этом присоединятся и При-
балтийские государства. И вполне естественно, если такие
государства образуются, Польша должна будет им передать
те белорусские и украинские земли, которые она получила
по Рижскому договору 1921 года.
Но новую, послевоенную Европу нельзя себе представить
и без Германии. Если же немцы проиграют войну, то, веро-
ятно, Германия будет существовать в том положении, в ко-
тором она была до Бисмарка. То есть это будет ряд мелких
государств, входящих в единую конфедерацию или союз, как
это было в Первом рейхе.

255
 И Россия и Германия были объективными фактами нашего
географического положения, и едва ли в нем что-либо из-
менится после войны. А посему необходимо было, забыв о
всей бесчеловечности нацизма создать такие условия, при
которых было бы возможно плодотворное сотрудничество бу-
дущих поколений Польши и Германии.
В этом разговоре мы вспомнили Владислава Студницкого,
с которым и я, и Ксаверий были очень дружны; Ксаверий
сказал, что видел его в Кракове перед самой оккупацией;
Студницкий в то время жил на правах старого приятеля в
квартире Кота. Мне казалось, что не только Студницкий
думает так же, как я, но и другой наш общий знакомый —
Адольф Бохеньский, сражавшийся в это самое время под
Тобруком.
Наш разговор вовсе не был дискуссией. Скорее, это бы-
ло размышление вслух. Мы представляли разные политиче-
ские позиции, но мы могли понять друг друга. Я сказал
Ксаверию, что точка зрения, дескать, союз с Литвой был
ошибкой, и даже регрессом, для меня не нова, подобные
высказывания я слышал и раньше. Помню, в начале двад-
цатых годов ректор виленского университета Альфонс Пар-
чевский высказал эту мысль на семинаре небольшой студен-
ческой группы. Он высказал ее как вопрос к самому себе,
и так и не смог на него ответить. Перед Первой мировой
войной Парчевский принимал участие в движении лужицких
сорбов*, и ему казалось, что германизация западных сла-
вян — это что-то вроде ответа, следствия на поворот Поль-
ши к Востоку, на ее союз с Литвой.
Если же говорить о моем мнении, то я могу понять при-
веденную выше точку зрения, однако она никак не может
изменить мой взгляд на положение в Восточной Европе. Для

•Лужицкие сорбы (сербы, венды, лужичане) — западнославянский

народ, называемый иногда полабскими славянами, издавна проживаю-
щий на востоке и юго-востоке Германии. В настоящее время около
100 тысяч лужичан живет в округе Котбус, ГДР. {Прим, перевод-
чика.)

256
меня эта проблема еще имела и эмоциональную окраску,
предопределенную специфическими условиями моего родно-
го края. Вопреки тому, что мои предки были переселенца-
ми из Шотландии, а мои родители и деды считали себя сто-
процентными поляками, я считаю себя сыном Литвы. Литва
и Белоруссия для мены ценны сами по себе, и я не могу
рассматривать их лишь как объекты российской или поль-
ской политики. Я убежден, что оба эти края, и Литва, и
Белоруссия, должны получить независимость, которая ста-
нет гарантией их сближения с Польшей. И уж никак я не
могу согласиться с принесением их в жертву империализму
— ни красному, ни белому.
Я уже говорил, что Ксаверий был настроен весьма друже-
любно и относился с пониманием к тем, кто мыслил иначе.
Поговорили мы и о том, как бы выглядела сегодня Поль-
ша, если бы приняла в свое время германское предложение
в сотрудничестве в отношении Востока. А ведь среди на-
ших знакомых было достаточно людей, склонных пойти на
такое соглашение. Предложения эти были, безусловно, весь-
ма опасными, но могли принести нам и некоторые выгоды.
Станислав Мацкевич выступал против Бека не столько из-
за проводимой им явно прогерманской политики, сколько
из-за того, что он даже не попробовал извлечь для стра-
ны цикакой пользы из этой политики. Она просто-напросто
была непоследовательной и непродуманной. Ксаверий счи-
тал, что Запад должен понять, у нас был выбор, мы мог-
ли пойти на союз с Германией и избежать событий осени
1939 года. Пойдя на сотрудничество с немцами, мы могли
сделать их доминирующей силой в Восточной Европе, но мы
выбрали иной путь. Именно выбрали, а не были поставлены
на него.
Иными словами, Польша была не только жертвой немецкой
агрессии, но и нацией, способной думать о будущем. Он
считал, что наша пропаганда должна быть нацелена на то,
дабы Запад понял, отчего мы отказались, пойдя на войну
с Германией и заранее зная, что потерпим в ней пораже-
ние. Можно даже сказать, мы закрыли собою Россию, хотя

257
это было всего лишь парадоксом истории, но никак не ре-
шением Бека, Рыдзь-Щмиглого или Мощчицкого. И я, и Кса-
верий согласились, что, если Гитлер проиграет войну с
Россией, а в то время это еще не было очевидным, то бу-
дет в победе и заслуга Польши.
Ксаверий мыслил как художник — колоритными образами,
складывавшимися в цельную картину, но он не был склонен
к анализу событий. Его воображение было захвачено вели-
кими идеями и не менее великими мифами. Но он не был и
настроен слишком эмоционально против Германии, как это
было с народными демократами и правыми. Мне показалось,
он был скорее настроен прорусски, даже просоветски, хо-
тя и марксистская фразеология, и сама русская культура,
бывшая столь близкой мне, были ему совершенно чужды.
Чем это было в нем вызвано? Может, его так сильно ув-
лекла республиканская Испания, где он провел довольно
долгое время в качестве военного корреспондента? Или он
привез эти настроения из Лондона? Или это было отражени-
ем традиций консервативного польского дворянства, еще в
XVIII веке начавшим искать пути согласия с Россией? Сей-
час мне представляется, что Ксаверий хотел бы видеть Си-
корского в роли Бенеша, занявшего сразу же после начала
войны позицию полусоюзника в отношении СССР.
Соглашение Сикорский — Майский в общем было смодели-
ровано по типу советско-чешского договора. Как бы то ни
было, в кругах, близких к Сикорскому, не раз поднимался
вопрос о переезде правительства или хотя бы Верховного
главнокомандующего в Россию — это было и ближе к Польше,
да и поляков в то время в Советском Союзе было больше,
чем в Англии.
Отражением этих процессов было, как об этом пишет в
своих мемуарах Прагер, заявление Сикорского в Раде на-
родовой, что его-де вопросы прибалтийских государств не
волнуют, его забота — будущее Польши. Но нельзя сказать,
что уподобление Бенешу в тех конкретных условиях не име-
ло смысла; оно было невозможным только до тех пор, пока
не станет ясной судьба пропавших польских пленных. Пожа-

258
луй, этим же можно и объяснить некоторые недомолвки Кса-
верия в его разговорах.
Оба мы очень серьезно размышляли о будущем Польши и
всей Восточной Европы. Ни я, ни Ксаверий, естественно,
не возражали, что Россия располагает огромным экономи-
ческим и культурным потенциалом. Мы расходились только в
одном: Ксаверий хотел, чтобы послевоенная Польша опира-
лась на российский потенциал, я же хотел только дружбы
с Россией, и то только после того, как порабощенные ею
народы получат независимость. То есть я мыслил катего-
риями времен конца Первой мировой войны.
Любопытным было различие в нашем образовании и подхо-
де к будущему Польши: если мой товарищ был явным питом-
цем иезуитов, то я вырос на идеях русской дореволюцион-
ной гимназии и подпольных молодежных кружков. Ксаверий
не был склонен к мышлению общественными категориями, и
уж совершенно чужды ему были споры о той или иной интер-
претаиии марксизма. Я же, собственно, к экономике и при-
шел через Маркса — моей первой экономической книгой, ко-
торую я прочитал еще перед революцией, была работа Кар-
ла Каутского о Марксе и марксизме. Я никогда не разделял
марксизма, но все же был согласен с точкой зрения Ста-
нислава Брозовского, утверждавшего, что марксизм сам по
себе, цо своей прагматичности довольно неплохой инстру-
мент изучения различных культурных, политических и обще-
ственных явлений. В тридцатых годах меня часто упрекали,
дескать, я слишком много уделяю в своих лекциях внимания
марксизму и проблемам советской экономики, что отрица-
тельно влияет на молодежь. Ну а Ксаверий в это время был
сотрудником консервативного виленского "Слова", что само
по себе уже о многом говорит.
Я уже сказал, что Ксаверий практически не знал России,
и сколько я мог заметить, слабо говорил по-русски. Зато
он прилично говорил по-французски. Его можно было счи-
тать человеком западной культуры, хотя выступающие ску-
лы на его лице и наводили на воспоминания о степняках.
Сам же я, можно сказать, вырос на русской культуре,

259
очень люблю русскую поэзию и русский театр; во время
большевистской революции, когда Ленин так настойчиво ста-
рался получить власть в Петрограде, я был студентом Мос-
ковского университета. Я вообще прекрасно чувствовал се-
бя в среде русской интеллигенции, мне были близки ее
чаяния и понятны парадоксы ее мышления.
В чудной атмосфере отдыха под ласковым солнцем, на
чистом песке волжского пляжа во мне вставали картины про-
шлого, вспоминалась юность... И все же в отношении Рос-
сии — и белой и красной — я был более бескомпромиссен,
чем этот представитель иезуитской школы, которого до вой-
ны все считали замечательным представителем нашей моло-
дежи. Я даже опасался, что Ксаверий внутренне согласен,
чтобы Польша, в случае победы Советского Союза, играла
роль аванпоста советской экспансии на Запад, чему сам я
очень и очень противился.
Итак, мы рассуждали, высказывали друг другу наши взгля-
ды на будущее, но разве кто-нибудь может предсказать ход
событий? Да и война еще была на том этапе, когда ход ее,
а тем более — исход, были непредсказуемы. Дело было ле-
том 1942 года, и перелом в ходе войны еще не наступил.
Впрочем, мы затруднялись только в прогнозе событий в от-
ношении России, в том, что Германия неминуемо будет раз-
бита, не сомневался ни один из нас.
Незадолго до войны я опубликовал в газете "Курьер Ви-
ленски" серию статей, которые сравнивали экономические
потенциалы Британской империи и Третьего рейха. Вывод
я сделал довольно однозначный: в случае германо-англий-
ской войны Англии потребуется довольного много времени,
чтобы реализовать свои потенции, но результат будет один
— Германия проиграет. Собственно, практически то же са-
мое написал и сам Гитлер в своей "Майн кампф", которую
я очень внимательно прочитал, будучи в Кельне и собирая
материалы для своей книги "Экономическая политика гитле-
ровской Германии". Однако я ничего не писал о том, как
такая война может отразиться на судьбе польского госу-
дарства. Но получение от Англии гарантий помощи я счи-

260
тал важнейшей целью нашей дипломатии. Эти гарантии долж-
ны были существенно облегчить наши переговоры с немцами
и помочь нам сгладить те противоречия, что остались по-
сле договора 1934 года. В самом деле, разве маршал Пил-
судский подписывал этот договор, чтобы после окончания
срока его действия начать войну? Конечно, нет. Пилсуд-
ский подписал его с явной целью получить время, необхо-
димое для улаживания спорных вопросов с нашим западным
соседом.
В 1939 году никто, кроме Советского Союза, в германо-
английской войне не был заинтересован, а посему я наив-
но полагал, что до войны дело не дойдет. Когда же вой-
на все-таки вспыхнула, стало очевидным, что военный со-
юз Гитлера и Сталина резко увеличил потенциал Германии.
Ну а когда в советском лагере я узнал о немецком нападе-
нии на Россию, мне это показалось совершенно безрассуд-
ным шагом. Когда же в конце 1941 года стало известно о
вступлении в войну Соединенных Штатов, я понял, судьба
Германии предрешена.
Но если вернуться к Советскому Союзу, то в 1942 году
было не только неясно, что ждет его в военном плане, но
было и неясно, продержится ли советский режим до конца
войны или он будет сменен некой новой политической сис-
темой. Правда, они отстояли Москву, и Ленинград все еще,
несмотря на постоянные атаки немцев и финнов, оборонял-
ся. Но мы тогда и не знали, что финны участвуют в вой-
не, только стараясь вернуть себе утраченные территории, и
наотрез отказались участвовать в атаках на Ленинград42.
С другой стороны, Советский Союз практически лишился
50 процентов своей промышленности — все важнейшие про-
мышленные области на юге страны были заняты немцами.
В то время немцы пробивались на Кавказ, т.е. к глав-
нейшему району советской нефтедобычи. Отсюда получалось,
что, если немцы займут Кавказ, главной ареной войны ста-
нет Иран, Турция и Сирия. Этого как раз и опасались ан-
гличане, и именно этим был вызван демарш Черчилля, в ре-
зультате которого формировавшаяся на советской террито-

261
рии польская армия под командованием генерала Андерса
получила разрешение передислоцироваться на Ближний Вос-
ток, т.е. войти в сферу английского оперативного коман-
дования.
Однажды я встретил в посольстве на мессе, отправляемой
виленским иезуитом ксендзом Кухарским, генерала Андерса
и его начальника штаба генерала Шишко-Бохуша, только что
приехавших с Ближнего Востока. Уже по их форме можно бы-
ло понять, что они принадлежат к европейским колониаль-
ным войскам. Их вид оживил во мне наши козельские дис-
куссии о предназначении армии генерала Вейганда в Сирии.
Мы тогда и представить себе не могли, что и сами сможем
скоро там оказаться. Теперь, кажется, это становилось ре-
альностью. И вновь мне вспомнились мои товарищи по пле-
ну, и вновь я задумался над их судьбой: где они, что с
ними сталось?
Поводом наших дискуссий в Козельске стала одолженная
комбригом Зарубиным профессору Комарницкому книга Чер-
чилля о Первой мировой войне, в которой он писал, что
существует вероятность переноса тяжести войны на Ближ-
ний Восток и на Балканы и что от исхода событий в этом
регионе будет зависеть и исход войны. Это была любимая
стратегическая идея Черчилля. Когда, уже позже, меня до-
прашивали в бутырской тюрьме, в кабинете с огромной кар-
той Югославии, сплошь утыканной цветными флажками, мне
вдруг пришло в голову, что именно на Балканах и может
развалиться советско-немецкий союз. Я помнил еще со вре-
мени своей поездки в 1937 году в Кельн, Гамбург и Бер-
лин, как много внимания уделялось немецкими плановика-
ми экспансии на Ближний Восток. Ну а как ученик русской
школы, я хорошо помнил об извечном стремлении Российской
империи к "теплым морям", т. е. к Персидскому заливу.
И я решил, что если, как мне сказал посол Кот, мне по-
требуется ехать в распоряжение нашего лондонского прави-
тельства, я постараюсь как можно дольше задержаться на
Ближнем Востоке — мне хотелось быть поближе к ключевым
событиям войны. И это намерение вскоре осуществилось.

262
 В конце 1942 года три министерства нашего лондонского
правительства — министерство иностранных дел, министер-
ство информации и министерство по делам конгресса — ре-
шили основать на Ближнем Востоке специальное исследова-
тельское бюро. Я был назначен директором этого бюро с
резиденцией-*в Иерусалиме.
Мне казалось вполне вероятным, что в случае немецкой
оккупации Кавказа некоторые советские части вынуждены бу-
дут отступить в этот регион. Мне было интересно предста-
вить политические последствия этого отступления, любопыт-
но было и представить себе, как НКВД будет выглядеть в
эмиграции.
Собственно, не только военное положение Советского
Союза было в 1942 году крайне тяжелым, не легче было и
его внутреннее положение. Значительная часть населения
голодала, сотни тысяч людей были привлечены к подневоль-
ному труду в лагерях; почти каждая семья имела там своих
"представителей"43. Воинским подразделениям, раскварти-
рованным внутри страны, не выдавалось оружие, кроме того
количества, что необходимо для их тренировки. В резуль-
тате тотальных чисток перед войной Сталин напрочь унич-
тожил весь цвет высшего советского военного командова-
ния, что, естественно, сильно повлияло на деятельность
советских штабов и сильно ослабило советскую стратегиче-
скую мысль. После отступления Красной армии из Белорус-
сии и Украины ситуация вроде бы несколько уравновеси-
лась, но не настолько, чтобы стать полностью необрати-
мой. Все еще могло измениться, и не в лучшую для Совет-
ского Союза сторону.
Было трудно делать прогнозы судьбы СССР и еще по двум
причинам: во-первых, все еще не были ясны политические
цели Гитлера в развязанной им войне и, во-вторых, не бы-
ли известны размеры помощи союзников СССР. Мы не рас-
полагали материалами, необходимыми для оценки военной
стратегии Германии, а ее политическая стратегия выгляде-
ла крайне странно. Гитлер мог бы сыграть на национальных
чувствах нерусского населения, провозгласив лозунг осво-

263
бождения порабощенных Россией народов, что породило бы
прогитлеровские настроения на Украине, в Крыму, на Кав-
казе и в Средней Азии. С другой стороны, он мог исполь-
зовать и русский патриотизм, провозгласив лозунг осво-
бождения всех народов СССР от большевизма. Когда в ла-
гере я прочитал о падении Смоленска, мне казалось, что
следующим шагом Гитлера должно быть создание там аль-
тернативного русского правительства. Но Гитлер не пошел
ни по одному из этих путей. Неужели он и в самом деле
верил, что весь Восток населен "недочеловеками", способ-
ными лишь быть в услужении у расы господ^? Помимо мораль-
ной стороны вопроса, принятие этого положения за основу
своей политики неминуемо должно было привести его к по-
ражению. И это параноидальное поведение Гитлера давало
Советскому Союзу дополнительные шансы выжить.
Трудно было разобраться и в намерениях англосаксов. В
1941 году в советской прессе было опубликовано нечто
вроде исследования, я его прочитал будучи в лагере. Ста-
лин в нем заявил, что исход войны зависит прежде всего
от возможностей СССР и Германии мобилизовать в кратчай-
шие сроки всю свою промышленность. Сталин нисколько не
сомневался, что с помощью железной руки НКВД он достиг-
нет цели скорее, чем Германия: голодные люди под посто-
янной угрозой репрессий будут послушно воевать, умирать,
работать. Но одновременно вставал вопрос: сможет ли со-
ветская система противостоять огромному германскому про-
мышленному потенциалу, который к тому времени уже вклю-
чил в себя практически всю Европу? Отсюда следовало, что
помощь западных союзников может иметь для СССР решающее
значение.
Ну а эта посылка, в свою очередь, порождала новый во-
прос: будут ли в состоянии союзники дать достаточную по-
мощь во-первых, и захотят ли они ее дать во-вторых? Рус-
ские интеллигенты, с которыми я говорил на эту тему в
лагерях, были довольно скептично настроены. Они полага-
ли, что в интересах Англии не помочь победить Советско-
му Союзу, а лишь с его помощью истощать силы Германии.

264
Отсюда будут и соответствующие размеры поставок. Однако
они полагали, что американские поставки будут значитель-
но больше по объему и значению.
По моим наблюдениям, советские люди более рационалис-
тично, или даже по-маккиавелевски, подходят к вопросам
внешней политики. И это отличает их от западной общест-
венности, которая во внешней политике крайне эмоциональ-
на, и от правителей царской России, которые руководст-
вовались в своих действиях такими понятиями, как честь,
верность данному слову и т. п. В СССР же эти понятия вос-
принимаются не иначе как пережитки феодализма. И поэто-
му советские шаги на международной арене легче предска-
зуемы, чем, скажем, шаги западных держав. Западная внеш-
няя политика очень зависима от общественного мнения, ко-
торое, например в США, часто носит характер периодиче-
ской истерии и имеет диаметрально противоположные цели и
направленность.
Однако в своем прагматическом мышлении советские руко-
водители допускают грубейшую ошибку: они переносят свой-
ственный им самим цинизм на западных правителей. Отсю-
да, к примеру, произошло убеждение, что западные союз-
ники будут помогать СССР лишь в ограниченных масштабах,
которые не дадут Советскому Союзу выйти из войны побе-
дителем, ибо это будет означать крах капитализма, крах
Британской империи и либеральных демократий.
Летом 1942 года было много разговоров об открытии Вто-
рого фронта. Читая в посольстве протоколы бесед Сикор-
ского со Сталиным, я не раз встречал упоминание о вру-
ченной Сикорским Черчиллю памятной записке о необходи-
мости скорейшего начала в Европе военных действий союз-
ных держав.
На это Сталин ответил: "Правильно", но я сомневаюсь,
что он поверил в искренность собеседника. Но все же, ка-
жется, Сикорский здесь был честен, по его концепции,
польские войска должны были сражаться на Востоке под
стратегическим командованием Красной армии. Концепция
же о передислокации наших частей на Ближний Восток по-

265
явилась позже и без его участия, хотя, безусловно, и
требовала его утверждения.
Суммируя все вышеизложенные факты, я сомневался в шан-
сах советской системы продержаться до конца войны. Мне
казалось, что так же думают и западные руководители, И
все же, очень многое зависело от успеха немецкой опера-
ции на Кавказе. Если бы немцам удалось захватить Иран,
был бы перерезан основной путь американских поставок в
СССР. Много говорили и о немецком наступлении на Ста-
линград, это примерно 500 километров на юго-восток от
Куйбышева. Мы с Ксаверием скоро имели возможность собст-
венными глазами увидеть силу этого наступления, проез-
жая по Волге по служебным делам. И опять-таки, наступле-
ние на Сталинград, важный промышленный и стратегический
пункт, было всего лишь вспомогательной операцией, кото-
рая должна была обеспечить успех наступления на Кавказ.
Армию Андерса, уже начавшую продвижение на Ирак, ждали
нелегкие дни, если бы немцам удалось захватить Кавказ и
направить всю силу своего удара на Иран и Турцию.
Ксаверий не разделял моих взглядов и был настроен зна-
чительно более оптимистично в отношении шансов Советско-
го Союза.
События подтверждали правильность его интуиции, а не
моего анализа. Спустя несколько месяцев немцы были раз-
биты под Сталинградом, а спустя год произошла битва на
Курской дуге, не менее важная, чем сталинградское сра-
жение. Я часто потом возвращался в мыслях к тем нашим
разговорам, пытаясь найти причины моих ошибок. Скорее
всего, основная моя ошибка была в неучитывании размеров
эвакуации промышленности на восток. Впрочем, я в то вре-
мя фактически не располагал информацией на этот счет. Вы-
шедшая после войны книга Вознесенского, одного из твор-
цов этой эвакуации, была для меня просто откровением.
Если бы мне кто-то в 1942 году рассказал об успехах и
масштабах этой эвакуации, я бы просто не поверил ему. Я
тогда стоял полностью на позиции моей довольно объемис-
той работы о советской экономике, опубликованной в изда-

266
ниях Института Восточной Европы в Вильно в 1934 году.
Статья эта в основном опиралась на материалы изучения
первого пятилетнего плана, в то время как уже вторая пя-
тилетка принесла существенные перемены в системе совет-
ского промышленного руководства.
Недостаточно внимания я уделил и такому моменту. Каж-
дый, кто бывал в России, может подтвердить, что там ца-
рит полнейший хаос, но в то же время в некоторых облас-
тях, как, например, в оборонной промышленности, во вре-
мена Сталина царил просто идеальный порядок. Советы бла-
годаря этому располагали огромными артиллерийскими запа-
сами, у них было много прекрасных конструкторов танков.
Кстати, двух из них я встретил в лубянской тюрьме.
Американская помощь, достигшая колоссальных размеров,
началась фактически в 1943 году, т.е. уже после Сталин-
града. Поставки в большей своей части шли через порты
Персидского залива, и далее — через Иран, где американцы
специально для этого построили дороги.
Во время своего троекратного пребывания в 1942 — 44 го-
дах в Иране я собственными глазами видел подлинно колос-
сальные размеры американской помощи. Но, как мне гово-
рили, в нее не входили ни артиллерия, ни танки. Она со-
стояла прежде всего из транспортных средств и продоволь-
ствия44. Танков, оружия и боеприпасов Советы имели с
избытком. Но ни я, ни Ксаверий во время наших дискуссий
этого не знали.
Различие между нами было не только в оценках, но и в
отношении к России вообще. Ксаверий полагал, что после-
военная Польша должна заниматься вопросом своих запад-
ных границ, восточные же воеводства должны быть отданы
России, а их населению предоставлено право выбора: либо
стать советскими гражданами, либо перебраться в Польшу.
И меня очень удивлял такой его подход. Ведь еще недав-
но, до войны, у него была даже дуэль с лидером виленских
народных демократов Звежиньским, вызванная заявлением
эндеков, что-де Ксаверий отрицает принадлежность Львова
Польше.

267
 Я противопоставлял его точке зрения свою излюбленную
теорию о создании в Восточной Европе подобия Швейцар-
ской конфедерации, которая бы объединяла народы этого
региона, но одновременно и оставляла бы им свободу эко-
номического и духовного развития. На мой взгляд, это бы-
ло единственное приемлемое решение проблемы. Если же го-
ворить о проблемах так называемой Центральной Литвы 1920
— 22 годов, то я был категорически против автоматическо-
го включения Вильно и Виленской области в состав Польши.
Конечно, моя теория была фактически отражением того,
что принято у нас называть ягелонской традицией. Хотя,
в нашем столетии возрождение этой традиции должно было,
по-моему, наступить на основе совершенно иной классовой
структуры. Акты Кревской и Любельской Унии были выраже-
нием объединения дворянства и шляхты Польши, России и
Литвы. В двадцатых годах, когда было так много разгово-
ров о федералистских планах Пилсудского, мне казалось,
новый союз должен быть союзом крестьянских республик,
для которых Ковенская Литва могла бы быть хорошим при-
мером.
Возрождение же Речи Посполитой в ее традиционной клас-
совой структуре выглядело для меня чистой утопией. И
в этом смысле Станислав Мацкевич с его политическими
взглядами был утопистом: аристократическая республика
бесповоротно канула в Лету. А вот географическое поло-
жение народов от Карпат до Балтики осталось прежним.
Польско-литовско-русская Уния была пробой сил против при-
ходящих с Востока разрушительных нашествий; казачьи вой-
ны были выражением оборонного характера Унии, ибо они
были войнами классовыми.
До войны возрождение Унии было возможно лишь после то-
го, как все народы и государства региона проведут у се-
бя такие же аграрные реформы, как провели Литва и Лат-
вия. Свои взгляды на эту проблему я не раз излагал в ви-
ленском Клубе скитальцев, где и Ксаверий часто бывал в
качестве гостя.
В начале тридцатых годов моя точка зрения на систему

268
оборонной организации Восточной Европы претерпела неко-
торое изменение. Это было время Великой депрессии во
всем капиталистическом мире, особенно пострадали тогда
из-за разницы в ценах на сырье и готовую продукцию стра-
ны аграрного типа экономики. Я задумался тогда над про-
блемой индустриализации всего этого региона. При этом
безрассудно было рассчитывать на иностранные кредиты —
они были сконцентрированы в руках немецких и австрийских
банков, и таможенная война с Германией крайне затрудняла
привлечение капитала в Польшу. После окончания таможен-
ной войны пришел мировой экономический кризис. Мне ста-
ло ясно, что мы должны в своей программе индустриализа-
ции рассчитывать прежде всего на общественное мнение и
на собственные силы. Собственно, все это и послужило на-
чалом моего изучения германской экономической политики.
В Советском Союзе в это время царил голод, вызванный
коллективизацией крестьянства, но одновременно готови-
лась почва и для быстрого рывка в промышленном развитии.
Я занялся изучением советской политики индустриализации
даже до того, как стал изучать экономику Третьего рейха.
В моем понимании, достижения СССР были достойны внимания
каждого экономиста, они круто изменяли многие представ-
ления, свойственные классической экономике. Стоит доба-
вить, ято перенос на нашу почву советских экономических
моделей для меня вовсе не означал автоматического пере-
носа или принятия советской политической системы и фило-
софии.
Во второй половине тридцатых годов я отошел от моло-
дежной группы, руководимой Хенриком Дембиньским и Сте-
фаном Ендрыховским. Я отошел от нее именно потому, что
изучение советской экономики постепенно привело их и к
принятию советского политического лидерства, хотя Дем-
биньский все еще и не был сторонником советской идео-
логии. Ксаверий в это время был, как говорится, по ту
сторону баррикад. Теперь же он явно подходил к приня-
тию идеи советского политического лидерства, не уделяя,
однако, особого внимания историческим последствиям Ок-

269
тябрьской революции. Впрочем, он не увлекался и марк-
систской философией.
Наши дискуссии на волжском пляже остались в моей па-
мяти своего рода идейно-политическими воспоминаниями в
преддверии нового этапа моей жизни. Спустя два года, уже
после окончания войны, оба мы продолжали жить по тем
принципам, что излагали друг другу, отдыхая на берегу
Волги: Ксаверий поступил на работу в МИД Польской На-
родной Республики и был назначен послом в Голландии. Ка-
жется, это немного было против его желания, он более
охотно принял бы назначение послом в Ватикан. Я же по-
сле войны стал чем-то вроде интеллектуального бродяги,
занимая ряд постов в университетах Лондона, Манчестера,
работая при ЮНЕСКО в Индонезии, Соединенных Штатах и в
Канаде.
Жизнь Ксаверия мне представляется интересной психо-
логической проблемой. Не думаю, что оппортунизм играл в
его поступках главную роль. Скорее, он жил под действи-
ем какого-то непонятного мне импульса. Анализ его пове-
дения, пожалуй, потребовал бы больше места и перекликал-
ся бы с известной книгой Милоша, в которой он описывал
пути, приведшие часть польской молодежи к принятию ком-
мунизма в сороковых годах. У Милоша его герои шаг за ша-
гом приходят к марксизму, но я не думаю, чтобы Ксаверий
когда-либо стал сторонником этого учения. Это было ско-
рее странным путем становления его личности, постепенно
приведший его к чувству необходимости согласия на поли-
тическое лидерство Советов. Впрочем, он уже в наших дис-
куссиях стоял именно на такой позиции.
Мне даже кажется, что, если бы он лучше поним&п марк-
систскую философию, он никогда бы не отдал свои способ-
ности в распоряжение коммунистов.
Марксизм — очень ценный метод объяснения общественных
и экономических явлений конкретно взятой эпохи, но он
совершенно непригоден для объяснения культурных и поли-
тических процессов, проходящих в более протяженном вре-
менном отрезке. Как, например, с позиции теории классо-

270
вой борьбы объяснить сходства в политике Ивана III, Пет-
ра Великого и Екатерины II с одной стороны, и Сталина —
с другой? Марксизм практически непригоден для понимания
всего исторического процесса развития цивилизации. На-
пример, Арнольд Тойнби, с которым мне не раз пришлось
впоследствии встретиться, в своем фундаментальном один-
надцатитомном труде в конечном итоге приходит к выводу,
что развитие человеческой цивилизации явилось следстви-
ем появления религий45.
Марксистское мышление настолько не аисторично, на-
сколько было аисторично мышление классических экономис-
тов XIX века, от которых так много перенял сам Маркс.
С Ксаверием мы расстались в Тегеране спустя почти два
месяца после наших пляжных дискуссий. Он выехал в Лон-
дон, а я, как и хотел, задержался на Ближнем Востоке.
Перед самой высадкой союзников в Европе Ксаверий вернул-
ся в армию в чине пресс-офицера. Во время первого же боя
он упросил водителя танка доверить ему управление, на-
ехал на мину и в результате до самого конца войны про-
валялся в госпиталях. Мы с ним не смогли встретиться ни
тогда, ни позже, перед его отъездом в Польшу. Правда, мы
некоторое время переписывались. Но и это наше общение не
было долгим, Ксаверий погиб в автомобильной катастрофе.
Спустя некоторое время после его гибели его брат пере-
слал мне неотправленное письмо, в котором Ксаверий обе-
щал мне помочь кое-что сделать для меня в Полт т Чадо
сказать, это кое-что было для меня крайне важным.
Если же вернуться к судьбе узников козельского и ста-
робельского лагерей, то, естественно, Ксаверий был в кур-
се всех моих знаний на этот счет. Но он не очень доверял
моим словам до того времени, пока немецкое радио не со-
общило, что обнаружены могилы польских офицеров. Причем,
обнаружены они были именно в том районе, который я назы-
вал — под Смоленском. Это известие пришло, когда я был в
Иерусалиме, а Ксаверий — в Лондоне.

271
 ГЛАВА VI

ДОРОГА В ТЕГЕРАН

В июле 1942 года стало известно, что, не пробыв и го-

да на своем посту, Кот его оставляет и что будет назна-
чен новый посол.
Мне неизвестны причины этого решения, но почти сразу
после приезда в Куйбышев я понял, ни Кот не доволен сво-
им постом, ни советские власти не испытывают большого
удовольствия от него в этой должности.
Кот, как я уже писал, приехал ранней осенью в Россию
с двоякой целью. Во-первых, помочь десяткам тысяч поль-
ских граждан, осужденных и депортированных советскими
властями. И, во-вторых, создать условия для взаимного
доверия и сотрудничества между Польшей и Советским Со-
юзом.
Договор Сикорский — Майский открывал множество воз-
можностей. В тех областях Советского Союза, где были
большие скопления депортированных поляков, открывались
представительства посольства, организовывались склады
одежды и продовольствия, состоящие в основном из амери-
канских подарков. На узловых станциях была организова-
на польская информационная служба, которая направляла
освобожденных сограждан в места формирования польских
воинских частей, предоставляла иную необходимую инфор-
мацию и помощь. Представительства посольства старались
организовать медицинскую, культурную и религиозную по-
мощь согражданам, выдавали им на руки польские паспор-
та.

272
 Огромным достижением посольства было создание Цент-
ральной картотеки польских граждан в СССР. Туда посту-
пала вся информация, которую только удавалось получить.
Каждый из освобожденных поляков, к примеру, опрашивался
и прежде всего их просили назвать имена и места пребы-
вания других польских граждан. В результате этого была
создана картотека, содержащая сведения о нескольких де-
сятках тысяч поляков, некоторые из которых, вопреки со-
ветско-польскому договору, все еще содержались в заклю-
чении.
Позже, в 1943 году, когда Советский Союз разорвал дип-
ломатические отношения с лондонским правительством, по-
слу Ромеру все же удалось вывезти на Ближний Восток всю
эту картотеку, и она была передана в Международный Крас-
ный Крест.
В представительствах посольства часто проводились ка-
толические службы, на которые приходили толпы людей, от-
выкшие в заключении от самой идеи свободы. Весть о при-
сутствии в представительствах священников быстро обле-
тала округу, и было много случаев, когда православные
крестьяне приезжали за многие километры окрестить своих
детей.
Во время битвы за Москву поляки сосредоточились в ты-
лу и, по мнению многих, образовали независимую от со-
ветских властей общину. Как пишет в своих воспоминаниях
профессор Кот, до февраля 1943 года посольству удалось
создать на советской территории 807 своих организаций и
представительств с 2639 сотрудниками, которые в общей
сложности оказали содействие более чем тремстам тысячам
польских граждан*. Все это было просто неслыханно в ста-
линском государстве, и, естественно, вызывало недоволь-
ство властей.
Посол Кот не только не владел русским языком, но и не
понимал специфики Советского Союза, ментальности его ру-
ководителей, это затрудняло его отношения с властями. И

•Stanislaw Kot. "Listy z Rosji", Londyn, 1965, str. 27.

273
хотя он постоянно подчеркивал свое крестьянское проис-
хождение, это мало помогало ему, власти по-прежнему от-
носились к нему с недоверием и часто с враждебностью. В
самом деле, крестьянин, дошедший в буржуазной Польше до
университетской кафедры, в глазах сталинских чиновников
должен был быть из "кулаков". А это была худшая репута-
ция в Советском Союзе.
Во время первых пятилеток Сталин вел открытую борьбу с
крестьянством, что нашло свое продолжение в принудитель-
ной всеобщей коллективизации. Сопротивление этой поли-
тике было подавлено с такой жестокостью, что ее можно
сравнить только с жестокостью нацистов в отношении ев-
рейского населения. В величайшем изменении общественной
структуры, происшедшем в СССР в 1929 — 32 годах, так
или иначе погибло около десяти миллионов человек. И все
это преподносилось как борьба за новую жизнь, борьба с
"паразитическим" кулачеством.
Любопытно, что вера в то, что "народная демократия"
станет демократией просоветской, была сильно распростра-
нена среди польских эмигрантов. Это было своего рода ап-
робацией тезиса, дескать, за популярной среди миллионов
польских крестьян идеей народной демократии пойдет боль-
ше людей, чем за группкой коммунистов, и что Сталин имен-
но народной демократии будет уделять большее внимание в
послевоенном развитии Польши. Сколько я знаю, именно эта
идея высказывалась премьером Миколайчиком во время его
поездок в Москву и встреч со Сталиным в 1944 и 1945 го-
дах.
Кот полностью поддерживал политику Миколайчика. Я не-
сколько раз тогда с ним встречался в Лондоне. Он никак
не мог объяснить, чем, собственно, эта теория так хоро-
ша, и ограничивался голословными уверениями, что, вот,
пройдет время и все будет хорошо. Позже он принял пост
посла ПНР в Риме. Неужели за почти год, проведенный им
в Советском Союзе, он так и не понял генеральную линию
советской политики? Мне кажется, все его действия были
продиктованы все же пресловутой партийной дисциплиной.

274
Хотя Кот и был ревностным сторонником народной демокра-
тии, занимал ряд видных постов, мне кажется, он не имел
в партии особенного влияния. Позже, когда он вновь ока-
зался в эмиграции и проводил много времени в Британском
музее, я встречался с ним, но мы в наших разговорах ни-
когда не возвращались к тому, что разделило нас в конце
войны.
Другим приемом, которым Кот пытался расположить к се-
бе своих собеседников, было подчеркивание его демокра-
тичности. Он постоянно заявлял, что время диктатуры Пил-
судского и его преемников безвозвратно ушло и нынешнее
польское правительство состоит из подлинных демократов
и либералов. Советский Союз, по своей сущности, диктату-
ра небольшой группки людей, держащих в своих руках аппа-
рат принуждения и экономику. Советские функционеры отно-
сятся к западным демократам, включая и так называемых
друзей СССР, с явным, часто нескрываемым пренебрежением.
Даже сэра Стаффорда Криппса, который предупредил совет-
ское руководство о предстоящем нападении Гитлера, никто
в Советском Союзе не воспринимал всерьез, и именно от-
того, что он был известным демократом. С другой стороны,
незадолго до этого Риббентроп в тесном кругу похвалялся,
как легко ему удалось достичь доверия и расположения со-
ветских коммунистов*. Ну а каким было при Сталине отно-
шение к людям, действительно верным идеалам демократии,
видно из описанного выше дела Альтера и Эрлиха. И труд-
но себе представить, чтобы кто-то в Советском Союзе рас-
чувствовался от уверений польского посла в его демокра-
тических пристрастиях.
Кот часто любил подчеркивать, что он, собственно, не
профессиональный дипломат. Следствием этого было убеж-
дение, что Сикорский прислал в СССР своего близкого дру-
га, дабы и в отношениях двух стран добиться дружбы и
тесного контакта. Это объясняло и то, что Кот часто вы-
ходил за жесткие рамки дипломатического протокола, осо-

•Albert Speer. "Erinnenrungen". Propyläen Verlag, Berlin, 1969.

275
бенно, когда дело шло о заключенных в лагерях и тюрьмах
соотечественниках.
Советские власти часто устраивали дипломатические при-
емы. В Куйбышеве этим целям служил специальный диплома-
тический ресторан, доступ туда имели только представи-
тели посольств и узкий круг советских чиновников. Там
можно было прекрасно и дешево покушать, а водка и икра
продавались без ограничений. Но советские власти край-
не противились возникновению каких бы то ни было прия-
тельских отношений между советскими функционерами и ино-
странными дипломатами. Таким образом, особо дружеские
отношения с советскими представителями Коту было созда-
вать довольно трудно.
Мне кажется, что Сикорский и Кот заранее договорились
о манифестации при каждом удобном случае своего особен-
ного расположения к Советскому Союзу. Несколько меся-
цев спустя, на Ближнем Востоке, мне рассказывали, что в
1941 году Сикорский уволил нескольких польских консуль-
ских работников в этом регионе за их связи с прометей-
ским движением. А несколько позже он заявил в Лондоне
на заседании Рады народовой, что его не касается судь-
ба прибалтийских государств. Иначе как уступками совет-
скому империализму эти шаги назвать нельзя. Но, кажется,
они скорее породили недоверие, чем благодарность среди
советских чиновников и руководителей.
Но стремление расположить к себе советских руководи-
телей можно и понять: как бы ни закончилась война, ре-
альностью было нахождение почти миллиона депортирован-
ных поляков на территории СССР. Их можно было рассматри-
вать и как заложников. Сикорский же стремился к возрож-
дению польской армии за границами оккупированной Поль-
ши; армия эта должна была принять действенное участие в
войне, а Советы держали в своих тюрьмах и лагерях луч-
шие кадры для этой армии. Кроме того, кратчайшим путем
возвращения этой армии в Польшу была советская террито-
рия.
Конечно, с политической точки зрения было бы лучше,

276
если бы эта армия ударила по немцам со стороны Балкан
и Румынии, но такое решение не могло быть принято хотя
бы из-за соображений такта. Ну а если польским солдатам
суждено было сражаться бок о бок с советскими, то, есте-
ственно, следовало создать атмосферу товарищества и до-
верия, и кто бы ни стал польским лидером, должен был ис-
кать пути нормализации отношений с Советским Союзом. И
такие люди, как Ксаверий Прушиньский, свято верившие в
то, что в польско-советских отношениях наступила новая
эпоха, были просто необходимы для новой польской дипло-
матии. Его поведение вызывало уважение, а то, что он
болтал в журналистских кругах, безусловно, немедленно
доводилось до сведения Наркоминдела. То есть назначение
Ксаверия на пост польского пресс-атташе было логичным
шагом Сикорского.
В то же время пропажа пленных офицеров делало невоз-
можным дальнейшее польско-советское сближение. Даже если
бы Кот был более психологически подготовлен к контактам
с советскими чиновниками, было бы просто трудно предста-
вить себе шаги в этом направлении до выяснения судьбы
офицеров козельского, старобельского и осташковского ла-
герей. Ведь посол по самому своему посту уже должен был
добиваться их освобождения в соответствии с положениями
договора 1941 года. Ну а его собеседники никак не могли
ему помочь — офицеров уже не было в живых. И они вынуж-
дены были давать различные расплывчатые ответы, которые
только порождали взаимную подозрительность и недоверие.
Штаб польской армии в СССР высылал своих людей в раз-
личные районы страны с целью выяснения судьбы пропавших
офицеров, да и наши информационные офицеры на узловых
станциях также старались обнаружить их следы. Есть све-
дения, что НКВД проводил среди них кампанию дезинфор-
мации, стараясь дезориентировать и запутать наши поис-
ки. Ну а дело Роль-Янецкого позволило Советам выдвинуть
контробвинения против нас.
Кот в такой ситуации, естественно, столкнулся с труд-
ностями в выполнении поставленных перед ним задач. Труд-

277
ности эти отразились и на его состоянии здоровья — у не-
го было повышенное давление и частые приступы мигрени.
Ну и очевидной стала необходимость заменить Кота профес-
сиональным дипломатом, способным сохранить оставшиеся
после ухода армии генерала Андерса пункты социального
обеспечения польских граждан и сохранить, если не упро-
чить, дружеские отношения с советским правительством. А
главное, новый посол должен был строго придерживаться
рамок протокола и не забивать голову своим собеседникам
личной либеральностью и демократичностью. Все вышеопи-
санное и привело Тадеуша Ромера, бывшего посла в Токио,
на пост польского посла в СССР. Как мне позже говори-
ли, Ромер действовал с присущим ему тактом и даже за-
воевал известное расположение со стороны советского ру-
ководства.
За несколько дней до отъезда Кот нанес прощальный ви-
зит Вышинскому. Кажется, с ним был и советник Мнишек,
сотрудник нашего МИДа. Я не видел протокола этой бесе-
ды, но, как говорят, во время ее упоминалась и моя фа-
милия. В дипломатии существует обычай выполнения лич-
ной просьбы отъезжающего посла. Кот попросил разрешения
уехать вместе с Альтером и Эрлихом. Вышинский ответил,
что, к сожалению, это невозможно. Скорее всего, он был
прав — едва ли они еще были в живых. Тогда Кот попросил,
чтобы мне было разрешено сопровождать его до Ирана. Вы-
шинский сказал, что это может быть сделано, и рекомендо-
вал мне обратиться к соответствующим инстанциям в Куйбы-
шеве за выездной визой.
Мое положение после освобождения из лагеря, с совет-
ской точки зрения, было таково: польский гражданин, про-
живающий в СССР и работающий в посольстве Польше. Я имел
польский служебный паспорт, но не имел дипломатического
иммунитета, и для выезда из страны я должен был получить
выездную визу, в которой, впрочем, мне могло быть и от-
казано.
Я тут же обратился в милицию, где мне рекомендовали
зайти через несколько дней. Когда я вновь туда пришел,

278
мне сказали зайти завтра, на завтра — снова — завтра, и
так до бесконечности. Но в конце концов мне однажды объ-
явили, что паспорт мой еще не готов, и попросили прийти
за ним после обеда. Но и после обеда мне назначили вре-
мя где-то всего за полчаса до отхода парохода. Я понял,
они не хотят отказать мне в визе, но и не хотят, чтобы
я успел на пароход. Я вернулся в посольство; Кот уже го-
товился к отъезду на пристань. Найдя шофера, я догово-
рился с ним, что, как только он привезет посла, сразу
же возвращается за мною и, завезя меня в управление ми-
лиции, отвез бы на пристань. Иначе я и в самом деле опо-
здал бы к отплытию.
После отъезда посла со мною произошло что-то совершен-
но невероятное. По натуре своей я человек нервный, а тут
вытягиваюсь на диване и засыпаю крепким сном. Проснулся
я примерно через полчаса, свежий и полный сил. Было око-
ло трех часов. Машина уже ждала меня. Я схватил свой че-
модан, и мы поехали в милицию. Там я пробыл еще около
получаса, но в конце концов мне выдали визу. До отплы-
тия осталось четверть часа. Я прошу шофера гнать на при-
стань во всю мочь, не обращая внимания на знаки и прави-
ла езды. Сам немного волнуюсь — ведь нас может остано-
вить какой-нибудь милиционер, несмотря даже и на дипло-
матический номер автомобиля.
На пристань мы приехали перед самым отходом парохода.
Я показываю офицеру НКВД свою визу, он отдает мне честь,
а я уже бегу к трапу. На пристани полно народу: чинов-
ники, дипломаты, энкаведешники в начищенных ботинках и
отутюженных мундирах. Энкаведешники, мимо которых я про-
бегаю, отдают мне честь, вообще, все выглядит, как в
буффонаде. Пароход тем временем уже отваливает, между
ним и пристанью около трех четвертей метра, я разбега-
юсь; прыгаю и вместе с чемоданом падаю прямо на Кса-
верия. Меня поддерживает, опасаясь, что я вывалюсь за
борт, какой-то матрос. Я на пароходе.
Через минуту я прихожу в себя и поднимаюсь на верхнюю
палубу, где стоит посол Кот и машет шляпой провожающим

279
его советским чиновникам и членам дипломатического кор-
пуса. Я присоединяюсь к его окружению, снимаю купленную
в Куйбышеве в магазине Оттона Пэра шляпу и тоже подни-
маю ее в прощальном салюте. Мне вспомнились слова Лер-
монтова, моего любимого поэта, сказанные им, когда за
стихотворение на смерть Пушкина он был выслан Никола-
ем I на Кавказ:
Прощай* немытая Россия!
Страна рабов, страна господ.
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ.
Наш пароход плыл на юг, в сторону Кавказа. Кстати, го-
лубые петлицы и околышки фуражек энкаведешников, так
элегантно отдававших мне честь несколько минут назад,
очень схожи с околышками и петлицами царских жандармов,
которых я немало повидал в детстве. "Я так рада, что в
семье больше не будет голубого цвета", — сказала мне по-
сле отречения Николая II моя подруга, отец которой был
жандармским полковником при ставке императора в Могиле-
ве и которого она всем сердцем любила.
Я почувствовал, что жизнь в России во второй раз в мо-
ей жизни уходит в прошлое. Первый раз это было в сентяб-
ре 1918 года, в Орше, где я пересек границу между стра-
ной Ленина и немецкой оккупационной зоной. Правда, сей-
час мы все еще были в пределах Советского Союза, но уж
очень нереальной казалась мне возможность задержания ме-
ня. Все-таки я входил в окружение польского посла, кото-
рого так торжественно провожали несколько минут назад.
Конечно, мы еще не забыли дела Эрлиха и Альтера, но
ведь у них не было выездной визы... И я чувствовал себя
в безопасности настолько, насколько можно быть безопас-
ным в сталинской России. И самое главное, меня утешало,
что моя семья находится вне досягаемости НКВД.
Ксаверий тоже стоял среди нас на верхней палубе. С
красной розой в петлице пиджака он выглядел очень эле-
гантно. Я подумал, что роза, скорее всего, не должна бы-
ла символизировать его любовь к революции, а была пред-

280
назначена кому-то из провожающих — Ксаверий был просто
неукротимый дамский угодник. Это был его стиль — роман-
тичный и очень эмоциональный.
Когда пароход выплыл на середину Волги и очертания
пристани стали исчезать из глаз, он сказал тихим и не-
много печальным голосом: "Ну что ж, давай сойдем вниз".
Спустившись на нижнюю палубу, где располагались пасса-
жирские каюты, Ксаверий обнял меня, и я увидел слезы на
его щеках.
— Прости. Все эти часы я сильно переживал. Ведь они
могли тебя задержать, — сказал он.
До самой последней минуты Ксаверий стоял у трапа и
ждал, что вот-вот я приеду. Он даже немного задержал от-
дание сходен, увидев меня бегущим по пристани к парохо-
ду. Я почувствовал нахлынувшую на меня волну благодар-
ности и привязанности к этому милому человеку. Правда,
еще я подумал, как спокойно мне удалось пережить один
из самых драматичных дней в моей жизни.
Пароход шел полным ходом. Я так погрузился в спешке на
него и так был рад, что все же успел до отплытия, что
даже не задумался, где я буду размещен и куда отнести
свой чемодан. Спросил об этом Ксаверия. Он ответил, что
для меня приготовлена соседняя с ним каюта, и проводил
меня на палубу первого класса. Несмотря на то, что наш
пароход, как и большинство пассажирских судов на Волге
в то время, был еще дореволюционной постройки, все здесь
блистало чистотой и порядком. На одной из лакированных
дверей одноместных кают висел билет с моим именем и про-
фессорским званием. И я вновь вспомнил о "шутках" НКВД:
с одной стороны, они уверяли посла, что считают меня че-
ловеком из его близкого окружения, а с другой — сделали
все, чтобы я не успел на пароход.
Кот уезжал из Советов с довольно большой группой лю-
дей. Кроме Ксаверия, сюда входили еще Бернард Зингер,
Роман Фаянс, доктор Юлиан Малиняк. Последний был вид-
ным деятелем ППС в Западной Польше, а в России некото-
рое время был представителем нашего посольства в Ново-

281
российске. Был он уже пожилым человеком, пожалуй, ро-
весником посла Кота. С нами же ехала и Тереза Липков-
ска, исполнявшая обязанности секретаря посла. Все они,
в отличие от меня, получили визы за несколько дней до
отъезда, и это только подчеркивало "игру" НКВД со мною.
Кстати, состав нашей группы лишний раз подчеркивал ста-
рание Кота вывезти из Советского Союза как можно больше
польских интеллектуалов. Особенно тех, кто хорошо вла-
дел пером.
На одном с нами пароходе ехали и двое младших сотруд-
ников посольства, оба они направлялись в Лондон. Один
из них был сотрудником по особым поручениям, хотя ед-
ва ли Кот имел таковые. Второй был шофером посольства,
и, кажется, приехал с первой группой сотрудников осенью
1941 года. Я подозревал, что, помимо основной работы,
они занимались еще и валютными спекуляциями. Впрочем, не
они одни. На пароходе они следили за несколькими тюка-
ми дипломатической почты, за которой требовался присмотр
днем и ночью. Кроме того, они выполняли функции кладов-
щиков продуктов, взятых нами в дорогу со складов посоль-
ства — в военных условиях трудно было предположить, как
долго продлится наша поездка. Да и в стране царил голод,
и на питание в ресторане парохода нечего было и рассчи-
тывать.
Проснувшись следующим утром, я вышел на палубу, и ме-
ня просто очаровала волжская природа, особенно чудесная
в это время года. Было теплое утро, на прибрежных лугах
косили и складывали в стога сено. Легкий ветерок доносил
запахи цветов и свежескошенного сена. И я понял всю пре-
лесть путешествия по Волге, о которой мне столько рас-
сказывали до революции мои знакомые.
Волга начинается с озер на Валдайской возвышенности в
западной части Великороссии, почти рядом с Осташково. У
одного из этих озер в 1939 — 40 годах был лагерь не-
скольких тысяч наших пленных полицейских и офицеров Кор-
пуса пограничной охраны. Это был один из пропавших ла-
герей, о судьбе узников ходило много толков, но никак

282
нельзя в них было отличить правду от вымысла. Километ-
рах в ста от лагеря, на юго-восток, расположены Вели-
кие Луки — место главной битвы Стефана Батория с Ива-
ном Грозным в XVI веке.
Волга в своем верховье течет на восток, постепенно по-
ворачивая на юго-восток. И только у Казани, столицы по-
бежденного Иваном Грозным татарского царства, она окон-
чательно берет направление на юг. Чуть ниже Казани в нее
вливается Кама, и Волга становится действительно боль-
шой и полноводной рекой. У Куйбышева она делает огром-
ную петлю, обходя Жигулевские горы, и течет на юго-за-
пад, аж до самого Сталинграда, бывшего Царицына. Ста-
линград, собственно, наиболее западная точка нижнего те-
чения этой великой реки. Отсюда и его огромное стратеги-
ческое значение — захват Сталинграда означает перерезан-
ные коммуникации между центром России и Кавказом.
Мы как раз и плыли на юго-запад, все более и более
приближаясь к районам боевых действий. Иногда мы приста-
вали к берегу, где садились и выходили пассажиры и вы-
гружался какой-то груз. Мы видели знаменитых волжских
грузчиков, которые подпевали себе, перетаскивая вручную
неимоверно тяжелые вещи. Об их песнях в дореволюционной
России было написано немало книг. За всю дорогу я ни ра-
зу не яидел портовых кранов и даже лебедок, все делалось
вручную, и грузчики помогали себе пением. Несколько раз
нам встречались барки, которые тянули вверх по течению
группы бурлаков. Они тоже пели свои заунывные песни. Это
был традиционный российский способ перевозки товаров по
Волге, и он все еще существовал в эпоху пара и дизелей.
Были ли это зэки или "вольные", никто не знал, да и я
был слишком осторожен, чтобы задавать такие вопросы.
Между Куйбышевым и Сталинградом самый большой порт
был Саратов. Здесь разгружались прибывшие с Кавказа тан-
керы, и отсюда нефть в железнодорожных цистернах расхо-
дилась по всей России. Если бы немцам удалось захватить
Сталинград, Советский Союз оказался бы на голодном топ-
ливном пайке. Правда, уже были и другие нефтяные источ-

283
ники. Один из них располагался на Крайнем Севере, в рес-
публике Коми, и работало на нем несколько тысяч заклю-
ченных. Но эти новые месторождения были еще в начальной
стадии эксплуатации и едва ли могли существенно повлиять
на уровень нефтедобычи.
Саратов стоит на месте давнего татарского поселения,
В XVIII веке Екатерина Великая направила сюда немецких
колонистов, им и обязана эта местность своим расцветом.
После революции поволжским немцам была дана некоторая
культурная автономия, для них был даже открыт специаль-
ный университет, в котором преподавал мой сокамерник по
Бутырке46. Часть Саратова, расположенная на левом бе-
регу, выделена в отдельный город и носит название Эн-
гельс — бывшая столица немецкой республики. После напа-
дения Гитлера на СССР часть населения республики была
депортирована в лагеря или выслана. В лагерях в Коми я
встречал множество поволжских немцев, большинство из них
было выслано в Сибирь. Сейчас, глядя на их бывшую рес-
публику, я вспоминал моих лагерных друзей-немцев.
Основную массу садящихся на пароход на пристанях пас-
сажиров составляли военные, добирающиеся до своих час-
тей, воевавших под Сталинградом. На верхних палубах рас-
полагались офицеры, солдаты размещались внизу. Офицеры
имели обычно при себе продукты, которые они отдавали по-
варам в ресторане, и те готовили для них обеды.
На второй день после нашего отплытия из Куйбышева, по-
сле получения соответствующего разрешения от советских
властей, Ксаверий прочитал советским офицерам доклад о
жестокостях немецких оккупантов. И хотя Ксаверий гово-
рил с сильным акцентом и множеством ошибок, доклад его,
прочитанный в переполненном зале ресторана, был очень
тепло принят. Впрочем, плохое знание русского языка да-
же облегчало контакт с аудиторией: в России традиционно
вызывает настороженность хорошо говорящий по-русски ино-
странец. Тот же, кто получил небольшие языковые знания
на дипломатической работе, вызывал уважение.
На одной из пристаней между Саратовым и Сталинградом

284
на наш пароход погрузился рабочий батальон, состоявший
преимущественно из поляков. Они, примерно около ста че-
ловек, расположились в ужасной тесноте нижних палуб. Я
спустился к ним поговорить. В основном это были молодые
ребята, моложе двадцати лет, одетые в армейские гимнас-
терки. Они говорили мне, что получают за свой труд фрон-
товой паек. Но прежде чем мы с ними успели разговорить-
ся, пришел приказ об их выгрузке. Эта встреча меня очень
удивила. До этого я никогда не слышал о польских рабочих
батальонах при Красной армии, тем более о работающих на
Сталинградском фронте. Это был, пожалуй, еще один спо-
соб, помимо депортации и высылки, оттока польского на-
селения с захваченных Советами в 1939 — 41 годах наших
территорий. И сколько их погибло на работах, того уж ни-
кто не узнает.
На третий день путешествия, перед самым заходом мы
прибыли в Сталинград. Тут сошли на берег все военные, и
на пароходе сразу сделалось свободно. Нам объявили, что
стоянка продлится несколько часов. Было также сказано,
что город часто подвергается немецким бомбардировкам, а
посему нельзя зажигать света после захода солнца и не
рекомендуется сходить на берег. Зингер, однако, не вы-
держал, репортерское любопытство толкнуло его посмотреть
город перед ожидавшимся со дня на день наступлением нем-
цев. Я пытался его отговорить, ведь совет не сходить на
берег был фактически приказом и невыполнение его могло
привести к аресту. Но Зингер все же пошел и вернулся уже
в полной темноте, часа через два. В городе он не нашел
ничего необычного. По его словам, жизнь шла своим чере-
дом, не было и следа паники. Мы простояли у сталинград-
ского причала целую ночь. Немецкие бомбардировщики так
и не прилетели, но все время было слышно отдаленную ар-
тиллерийскую канонаду. Припомнив свой фронтовой опыт, я
решил, что батареи расположены в километрах тридцати от
нас, то есть где-то в районе Дона, приближающегося в
этом месте довольно близко к Волге.
На восходе мы отплыли от Сталинграда. Волга тут почти

285
под прямым углом поворачивает к юго-востоку; мы плыли в
сторону Астрахани и Каспийского моря. На пароходе ста-
ло как-то спокойней после высадки военных. Повара стали
больше уделять нам внимания, готовя для нас обеды из на-
ших консервов. Консервами же мы и расплачивались с ни-
ми за услуги. С берега снова доносились запахи трав и
цветов.
Во время поездки я проводил много времени в обществе
профессора Кота, которого судьба и война из ученого сде-
лали дипломатом. Кот страдал бессонницей и обычно по ве-
черам приглашал нас с Зингером и Ксаверием к себе в каю-
ту поболтать. Беседы наши длились за полночь и помогли
мне поближе узнать этого человека.
Еще до войны я много слышал о нем, особенно от про-
фессоров, связанных по работе с Ягелонским университе-
том. Он был видным историком польской реформаций, при-
нимал участие в так называемом брестском протесте — в
протесте общественности против ареста ряда ученых, вы-
ступавших против политики правительства. Среди аресто-
ванных было несколько известных людей. Арестован был и
Винцент Витош, бывший премьер правительства народного
единства во время большевистского нашествия в 1920 го-
ду, кавалер ордена Белого Орла — высшей польской на-
грады. Кампания протеста имела тогда большой резонанс,
особенно в университетских кругах. О нем мне много рас-
сказывал профессор экономики Ягелонского университета
Адам Хейдель, занимавшийся его организацией вместе с
Котом. В начале тридцатых годов правительство протащило
в Сейме новый университетский устав, позволивший минис-
терству просвещения лишить Кота и Хейделя кафедр. Лиши-
лись работы и некоторые другие участники протеста. Это,
в свою очередь, породило новую волну недовольства в уни-
верситетах. Так что Кот в моих глазах выглядел политиче-
ской индивидуальностью, хотя он и представлял отличные
от моих политические взгляды.
Пожалуй, поэтому мое общение с Котом будило в памяти
воспоминания о противоречиях последних двадцати лет. Но
сам он оказался не таким, каким я его представлял. Он
286
почти не интересовался идеологическими и философскими
аспектами политического развития общества, но зато был
крайне любопытен к людям. Он подходил к ним с целью со-
здания не как Макс Вебер или Вернер Сомбарт некого об-
щего типа человека, напротив, Кота интересовал каждый
конкретный человек с его проблемами, чаяниями, мысля-
ми. Он любил встречаться с новыми людьми. Позже, в Те-
геране, он собирал вокруг себя множество незнакомых ему
раньше людей и мог часами с ними разговаривать на самые
разные темы.
Основным источником информации в наших беседах в каю-
те Кота и потом — в Баку был, конечно, Зингер, знавший
множество людей и фактов. Он знал даже факты из жизни
ватиканского клира, так широк был диапазон его интере-
сов. Мне показалось, что как историк Кот уделял огром-
ное внимание изучению роли и характера отдельных людей,
оказавших влияние на ход развития истории и культуры
Польши. У нас с ним были общие знакомые, оба мы принад-
лежали к университетским кругам — все это и помогло нам
близко и быстро сойтись.
Кот много расспрашивал меня о роли масонства в вилен-
ской жизни во время борьбы за независимость. Я расска-
зал ему и о своем участии в группе масонов Витольда Аб-
рамовича и об известных мне фактах их деятельности, о
своих догадках и прогнозах. Сказал я и что мне кажется,
что состав и система польских масонских лож были быстро
разгаданы органами НКВД. Так, полковник Вацлав Коц, с
которым я сидел после вынесения приговора в одной каме-
ре в Бутырках, сказал мне, что после признания в анти-
коммунистической деятельности следователь спросил его,
почему он не говорит о своем участии в масонской ложе.
Коц тогда ответил, что его спрашивали об участии в по-
литических организациях, масонская же ложа была органи-
зацией культурного характера. Он был осужден трибуналом
на смерть, которую в последнюю минуту заменили десятью
годами лагерей.
Другой неожиданностью для меня было отсутствие у Кота

287
интереса к внешней политике. А ведь именно внешняя по-
литика была пунктом раздора между Фронтом Морж, к ко-
торому он до войны принадлежал, и Пилсудским. Фронт
Морж, в который входили Строньский, Сикорский и Паде-
ревский, был сторонником сохранения ситуации, созданной
Версальским договором, по которому Польша входила в ор-
биту Франции. Пилсудский и его сторонники стремились к
более гибкой политике, к проведению самостоятельных пе-
реговоров с Германией, сохраняя при этом военный союз с
Францией. Как бы то ни было, Станислав Мацкевич писал о
возможности создания оси Париж — Берлин — Варшава. Бек,
после смерти Пилсудского, шел в том же направлении, про-
водя жесткую политику, основанную на уверенности, что
Польша в состоянии защитить свои интересы сама.
Честно сказать, это была политика блефа. Как эконо-
мист, занимавшийся экономикой Германии и России, я пре-
красно знал, как мы были слабы по отношению к нашим со-
седям. Ну а сейчас, в силу стечения обстоятельств, мы
стали английским сателлитом. Но меня интересовал вопрос,
в нашем нынешнем положении имеем ли мы хоть какое-то
влияние на формирование послевоенного устройства мира?
Особенно меня занимал этот вопрос оттого, что я ехал в
Лондон на работу именно в министерство, занимавшееся
подготовкой материалов к будущей мирной конференции.
Мне представлялось, что в наших интересах было бы со-
хранение традиционной британской политики баланса сил
на европейском континенте. И, естественно, меня интере-
совала точка зрения нашего министерства иностранных дел.
Однако Кот не был склонен говорить на эту тему. Его
прежде всего интересовала внутренняя политика, расста-
новка сил как среди польского подполья, так и среди на-
шей общественности в эмиграции. От него я много узнал о
политической жизни в Польше, не утихнувшей и во время
оккупации. А я об этом ничего не знал, ведь в советских
лагерях я совсем был изолирован от политики.
Любопытно, что в наших беседах мы совершенно не затра-
гивали чисто военных проблем или, например, возможного

288
исхода битвы, отголоски которой мы слышали в Сталингра-
де. Мы тогда и не знали, что приближаются дни, которым
суждено определить будущее России, Польши и всей Евро-
пы. Мы уделяли больше внимания не будущему, а делам и
людям недавнего прошлого.
Так, за разговорами, мы и не заметили, как приплыли в
дельту Волги. Правда, до определенной степени дельта ее
начинается сразу за Сталинградом, где река разделяется
на два равных рукава. А километров за тридцать до Астра-
хани Волга распадается на несколько десятков рукавов,
самостоятельно впадающих в Каспий. С парохода все это
выглядит похожим на огромный разлив со множеством ост-
ровов среди безбрежной речной глади.
Вместо постоянно сопутствовавшего нам теплого и ласко-
вого ветерка теперь мы почувствовали приходящий из дель-
ты смрад. Этот ужасный запах напомнил слышанный в лаге-
ре анекдот, что, дескать, Советский Союз напоминает плы-
вущий по морю корабль: тошнит, а бежать некуда. Запах
этот шел от консервных фабрик, солящих известную на весь
мир русскую икру. В дельте Волги располагался главный
центр ее производства. Ну а в процессе ее соления огром-
ные массы рыбьих внутренностей выбрасываются на берег,
где они и гниют, наполняя округу зловонием. Сопровождае-
мые ароматами гниющей рыбы, мы причалили к астраханско-
му порту.
Некогда Астрахань была столицей одного из татарских
каганатов, разбитого Иваном Грозным после победы над Ка-
занским царством. Победа над Астраханским царством при-
несла Москве власть над всей Волгой. Борьба эта шла дву-
мя этапами: первый совершен Иваном III в XV веке, когда
его войсками в битвах с Новгородской республикой была
занята Верхняя Волга до Оки. Процесс этот, безусловно,
был бы задержан, окажи Ягеллонская династия своевремен-
ную помощь Новгороду, входившему тогда в Ганзейский со-
юз. Второй этап был осуществлен в XVI веке Иваном Гроз-
ным, занявшим, как я уже писал, Казань и Астрахань. Хо-
тя Грозный и проигрывал в битвах с гениальным венгром

289
Стефаном Баторием, ему сопутствовала военная удача в бо-
ях с татарскими княжествами.
В детстве и юности я часто слышал замечательную песню,
ее мелодия и слова выражали и глубину русской души, и ее
талантливость. Начиналась она словами:
Волга* Волга, мать родная,
Волга русская река...
В Астрахани мы должны были пересесть с речного парохо-
да на морской. Сам город не произвел на нас сильного впе-
чатления. Смрад, хотя и не такой сильный, как в дельте,
казалось, пропитал все вокруг. Нас разместили в какой-
то второразрядной гостинице, сказав, что пароход на Баку
будет только на следующий день. Пользуясь случаем воз-
можности прибегнуть к услугам почты, мы написали и от-
правили массу писем нашим друзьям, оставшимся в Совет-
ском Союзе.
Приехав на следующий день на пристань, мы застали там
толпу людей, ожидавших посадки на маленький, обшарпан-
ный пароходик. Мы присоединились к толпе. Минут через
тридцать на стоявший тут же помост забрался энкаведеш-
ник и стал читать список тех, кому позволено отплыть с
этим пароходом. Услышав свою фамилию, нужно было под-
нять руку.
Толпа, в которой мы стояли, мало чем отличалась от
лагерного этапа. Мне показалось странным зрелище, как
польский, посол, услышав свою фамилию, поднял вверх ру-
ку. Я подумал, было ли присоединение нас к толпе частью
инструкций высшего руководства или просто — обыкновен-
ным хамством местной администрации? Мне казалось, что в
свете всего происшедшего в последние недели, этим жес-
том Советы лишний раз демонстрировали, как они мало счи-
таются с польским эмиграционным правительством.
Астрахань стоит не на море, а на берегу волжской дель-
ты. Река в этом месте так широка, что невозможно уви-
деть противоположного берега. Каспий же там очень мелок,
и пароходам приходится выходить в море, плывя по узкому
форватеру. Каюты на пароходе были неудобными и душными.

290
Но зато был повар, приготовивший из наших консервов не-
плохой ужин, с аппетитом съеденный нами в какой-то каю-
те, предназначенной, видимо, для обедов экипажа. Там
стоял узкий стол, а по обеим его сторонам — такие же уз-
кие лавки, на которых мы и расселись в страшной тесноте.
На восходе мы подошли к Дербенту, одному из двух глав-
ных городов Дагестана. Дагестан — это автономная респуб-
лика со столицей Махачкалой, входящая в состав Россий-
ской федерации. Конечно, автономия Дагестана — чистая
фикция.
В юности я много слышал о красотах Дагестанской доли-
ны. Здесь, еще со времен Петра Великого, началась рос-
сийская экспансия на Кавказ. Население здесь говорит на
тюркских наречиях, исповедует ислам и не любит русских,
особенно большевистский их вариант. С самого появления
здесь русских не утихала партизанская война, в пятидеся-
тых годах прошлого века, после призыва религиозного ли-
дера Шамиля ко всему мусульманскому миру объявить Рос-
сии священную войну, перешедшая в войну подлинную и от-
крытую. После революции советская историография пред-
ставляла Шамиля видным борцом против колониализма, при
Сталине его стали называть английским и турецким аген-
том.
Сталин медленно, но неустанно наполнял лагеря горцами,
я об этом уже упоминал выше. Но они не стали для меня
товарищами: больно у них был крутой и вспыльчивый норов,
особенно — у чеченцев. У меня была с ними даже драка,
когда они хотели нас с моим русским товарищем согнать с
места на нарах. Это еще один парадокс польской судьбы:
поляки и украинцы в советских лагерях и ссылках вынужде-
ны держаться русских — так легче выжить.
Первое впечатление от города было приятным. Я ожидал,
что город будет похож на наш Бориславль, в котором я од-
нажды побывал в 1929 году. Но здесь, в Баку, во всяком
случае в том районе, где нас поселили, не было запаха
нефти. С моря дул легкий бриз, приносивший не только
морской воздух, но и доносивший запахи Каракумов. Во

291
всем — в природе, садах, манерах — ощущалась близость
Ирана. Даже на улицах люди выглядели совершенно иначе.
Черты лица местного населения были тонкими и очень при-
ятными. Все здесь было удивительно и немного таинствен-
но. Я был на рубежах того самого Востока, который так
хотел всегда узнать.
Разместили нас в недавно построенной гостинице Инту-
риста. Но и здесь были некоторые проблемы: в одних номе-
рах вода в ванной никак не хотела течь из кранов, зато
в других она текла так, что не остановишь. Это была ти-
пичная проблема советских новостроек, о которых обычно
писалось на последних страницах газет. Первые страницы
были посвящены описаниям различных достижений и рекор-
дов. Нам сказали, что судов до иранского порта Пехлеви
в ближайшие дни не будет, но зато мы могли без ограни-
чения заказывать в гостинице икру и водку, а по запросу
администрация может оказать содействие в приобретении
билетов в театр и на концерты.
Уже не помню, как долго мы жили в гостинице. Кажется,
около недели. Кот попытался наладить контакт с нашими
посольствами в Куйбышеве и Тегеране, но телефоны работа-
ли отвратительно, а на телеграммы просто не было отве-
тов. В конце концов нам показалось, что мы фактически
интернированы в наших номерах люкс. Иначе мы не могли
объяснить поведение советских властей. Вечера мы вновь
проводили за разговорами в номере посла Кота.
Мы старались как-то занять время вынужденного без-
делья: я и Ксаверий ходили купаться в море. И здесь,
как и у Астрахани, море было мелким. Приходилось прой-
ти около четверти километра по деревянным мосткам, пока
дойдешь до киоска, где можно купить билет на право поль-
зования кабинкой для переодевания. Но и здесь глубина
была чуть выше пояса. На мостках были устроены лежаки,
и на них было довольно много загорающих.
Однажды мое внимание привлекла молодая женщина с двух-
летним ребенком на коленях. Была она, что называется,
восточная красавица. Да и ребенок с большими черными

292
глазами был на редкость красив. Я просто не мог ото-
рвать глаз от этой пары.
— Посмотри, какая замечательная модель для художника или
фотографа, — сказал я Ксаверию.
В Баку был Дворец музыки, террасами сходящий прямо к
морю, на них устраиваются концерты под открытым небом.
Как-то мы узнали, что русский пианист, получивший пер-
вую премию на международном конкурсе имени Шопена в Вар-
шаве, будет выступать на одной из террас. Ксаверий и я
пошли на этот концерт. Ничего подобного я раньше не слы-
шал, это был лучший концерт в моей жизни. Была теплая
летняя ночь, кругом царила темнота, и только у фортепиа-
но горели две свечи. Я по своей природе не артистичен,
я не смог повторить даже простейшей мелодии. Правда, в
детстве родители посылали меня учиться игре на скрипке
и фортепиано, но уроки были прерваны Первой мировой вой-
ной и никогда больше не возобновились. Но все же музыка
делает со мною необыкновенные вещи — я как бы переношусь
в иной мир, забывая обо всем на свете. В тот вечер игра
русского пианиста перенесла меня в эпоху романтизма, та-
кую далекую от реальности, от шедшей всего в нескольких
сотнях километров ужасной войны.
Терраса, на которой проходил концерт, была небольшой,
на ней едва могли уместиться несколько сотен человек.
Любопытно, что среди публики я не заметил татар и армян,
хотя именно эти две народности превалируют в этой части
Кавказа. Публика в основном состояла из русских. Было
много высших офицеров в сопровождении интеллигентного
вида дам. Все мы были очарованы музыкой и мастерством
исполнения.
А я, разглядывая при свете месяца окружающих меня лю-
дей, вспомнил дореволюционную русскую интеллигенцию,
среди которой прошло мое детство.
Сейчас мне вспоминается еще один концерт из произведе-
ний Шопена, тоже проходивший в колонии, только на этот
раз — в британской, в Сингапуре. На нем тоже доминирова-
ли представители британской колониальной администрации,

293
но все же процент китайцев, малайцев и индусов был выше
процента туземцев на концерте в Баку.
На следующий день после концерта Зингер, Ксаверий и я
отправились в местный музей, где были хорошо представле-
ны история и этнография Азербайджана и история развития
Баку. Сопровождала нас в экскурсии по музею молодая со-
трудница, только что закончившая исторический факультет.
Она была недурна собой, а на наши вопросы отвечала живо
и с юмором.
Я задумался, кто она по национальности. Не похожа ни
на русскую, ни на татарку, ни на представительницу кав-
казских народов. Была она среднего роста, с большими
черными глазами, светившимися умом и юмором. В Европе бы
ее принимали за южную француженку, в Кракове или Львове
— за венгерку. В конце концов я решил, что она армянка.
Армения с запада граничит с Азербайджаном. А сами армя-
не, пожалуй, самая интеллигентная и древняя нация, за
исключением, конечно, евреев.
По нашему единодушному решению, лучшим экспонатом му-
зея была наша чичероне, и большинство вопросов было за-
дано единственно, чтобы продлить беседу с ней. Проща-
ясь, я все же спросил ее, не армянка ли она. Я хотел бы-
ло добавить, что и у нас в Польше живет довольно боль-
шая армянская колония, но она ответила: "Нет. Мы с вами
одной национальности". Оказалось, она была внучкой или
правнучкой одного из повстанцев, вынужденных после отбы-
тия наказания поселиться на Кавказе*.
Однажды вечером нам сообщили, что на следующий день
отплывает пароход, на котором мы сможем добраться до
Пехлеви, иранского порта на южном побережье Каспийско-
го моря. Плавание должно занять около суток — судно бы-
ло таким же маленьким, как и то, на котором мы приплыли
в Баку.

•Имеется в виду национальное восстание в Польше 1863 года. По-

сле его подавления большинство его руководителей было сослано
царским правительством в Сибирь. (Прим. переводчика.)

294
 Каюты были очень душными, а мне особенно не повезло —
мое место было на верхней полке. Я почувствовал, что не
смогу заснуть в такой духоте, и вышел на палубу. Я удоб-
но расположился на бухтах каких-то канатов. Чуть в сто-
роне от меня на такой же бухте расположилось двое людей.
Они разговаривали на непонятном мне языке, может, по-ар-
мянски, а может, и на родном языке Сталина — по-грузин-
ски. Я сидел, прислушиваясь к звукам их разговора, сме-
шивающегося с шумом бьющихся о борт волн. Я так и за-
снул, полусидя на канатах.
Проснувшись, я увидел на горизонте проступающие берега
Ирана, в свете зари уже можно было рассмотреть очертания
Пехлеви. Наш пароход не доплыл до причала каких-нибудь
двести метров и встал на рейде. Команда спустила шлюп-
ку, еще одна шлюпка подошла к нам с берега; кто-то о
чем-то договаривался, казалось, даже спорил. Мы невоору-
женным глазом могли видеть все происходящее на причале.
Там среди толпы стояли два офицера в тропических шортах,
и кто-то даже решил, что это наши приехали из Тегерана
встречать посла Кота.
Часа два спустя мы причалили к пирсу и началась раз-
грузка. Те из нас, кто не имел дипломатических паспор-
тов, направились в помещение таможни. Первое, что броса-
лось в глаза, — порядок и чистота и развешенные повсе-
местно портреты молодого шаха.
Иран с 1941 года был под совместной советско-англий-
ской оккупацией, оккупанты вынудили шаха Реза Пехлеви
отказаться от престола в пользу своего сына, весьма сим-
патичного, но очень молодого юноши. Реза был одним из
выдающихся политиков нашего времени. Свою карьеру он на-
чал хорунжим в отряде персидских казаков под командо-
ванием русских инструкторов. В 1917 году он встал во
главе движения, боровшегося с русским влиянием на севе-
ре Персии. Он быстро дошел до высших воинских чинов и
стал министром обороны и премьер-министром. После отре-
чения от престола последнего шаха, представителя динас-
тии, правившей Персией с XVII века, он был выбран пар-

295
ламентом новым шахом и основал новую династию, приняв
имя Пехлеви. Между двумя войнами он твердой рукой пра-
вил страной, наведя в ней порядок и сдерживая бунтующие
горские племена. В экономической сфере он старался раз-
вивать местную промышленность, опираясь в основном на
германские инвестиции, за что его и считали германофи-
лом. Оккупация Ирана была обусловлена необходимостью со-
здания транспортной магистрали для американских поста-
вок в Советский Союз. Советы оккупировали весь Северный
Иран и прежде всего — примыкавший к их границе Иранский
Азербайджан. Англичане оккупировали Южный Иран, а Теге-
ран стал зоной совместной оккупации47.
Здесь же, в Пехлеви, выгружались и части генерала Ан-
дерса, направлявшиеся в распоряжение английского коман-
дования на Ближнем Востоке. Добирались они сюда в основ-
ном морем из Красноводска, каспийского порта в Туркме-
нии. Кроме солдат и офицеров, этими транспортами из Рос-
сии эвакуировалось около 25 тысяч членов их семей. Ес-
тественно, понятие родственник, они старались понимать
как можно более широко, прилагая массу усилий, дабы вы-
везти из Советского Союза всех поляков, кому удалось
пробраться в расположение Войска польского. В Пехлеви
постепенно образовался лагерь эвакуированного польско-
го населения. Отсюда они перевозились в лагерь под Теге-
раном, а оттуда — в британские колонии в Индии и Вос-
точной Африке. Основную массу населения этих лагерей
составляли пожилые люди и женщины с детьми. Ведь в
1940 году советские власти депортировали из восточных
территорий Польши целые семьи, не исключая и восьмидеся-
тилетних стариков. Обычно глава семейства тут же получал
срок и отсылался в лагерь, а остальные члены семьи выво-
зились на поселение куда-нибудь в Казахстан.
Особенно много было среди депортированных жен польских
военнослужащих, оказавшихся к тому времени или в немец-
ком плену или в польской армии на Западе. Пережившие
ссылки и лагеря, естественно, тянулись в расположение
Андерса, где им оказывалась возможная помощь и содейст-

296
вие. Много среди них было бабулек, которые в жизни сво-
ей не показывали носа дальше границ родного повета. А
тут были схвачены НКВД, депортированы, с огромным тру-
дом пробрались к Андерсу и в конце концов нашли приста-
нище где-нибудь в британской Кении или Танганьике. Ближ-
ний и Средний Восток стали таким образом местом возрож-
дения новой Польши.
Пока мы, то есть сами недавние узники советских лаге-
рей, улаживали формальности с иранскими властями, Кот и
Ксаверий поехали в лагерь польских беженцев. После про-
верки документов и поверхностного осмотра багажа нас на-
правили в маленький одноэтажный домик, в котором раз-
мещалось английское офицерское казино и где нам после
возвращения посла должен был быть подан обед. В казино
в это время был только один английский военный, майор
медицинской службы, индус в огромной чалме. Это была моя
первая встреча с представителем британского колониализ-
ма, да еще в том районе, который я всегда считал местом
соперничества Британии и России. И каким бы не было от-
ношение кавказцев и народов Средней Азии к англичанам,
все они в разговорах со мной высказывали надежду, что
в результате советско-английского конфликта из-за сфер
влияния в регионе их народы обретут независимость. Ну а
британский империализм им виделся скорее освободителем,
чем поработителем.
После возвращения посла и Ксаверия и после обеда мы
узнали, что нам предстоит ехать в Тегеран по только что
пробитой в горах дороге, которую еще очень мало исполь-
зовали. Называлась она "дорогой шаха": шах несколько раз
проехал по ней. Эта дорога проходила значительно восточ-
ней того пути, по которому шли войска Андерса и эвакуи-
рованные польские граждане. Их путь пролегал через город
Казви и Тегеран. Части Андерса в основном направлялись
на охрану нефтяных месторождений в северной части Ира-
ка, и на своем пути им было никак не миновать столицы
Ирана, Ну а эвакуированные сворачивали в Казви, на юго-
восток, и двигались к лагерю под Тегераном.

297
 Дорога шаха проходила в долинах Дамавенда — высочайше-
го горного хребта Ирана, снежные вершины которого вид-
ны были из столицы. В одном из дворцов на дороге для нас
уже был приготовлен ночлег.
В Тегеран мы отправились на двух автомашинах: на лег-
ковой ехал посол, пани Липковска и еще кто-то из Тегера-
на, а остальные — на грузовике. С нами же ехал и прибыв-
ший из Тегерана офицер, имевший при себе массу различных
пропусков, что, впрочем, учитывая, что страна была под
советской оккупацией, было отнюдь не лишним. В кузове
грузовика были устроены скамьи, и ехать было в общем до-
статочно удобно. В поездке нас ласкал слабый ветерок,
попеременно приходивший то с моря, то с Эльбруса, отде-
лявшего нас от Иранского плоскогорья.
Первым большим городом на нашем пути был Пешт, распо-
ложенный всего километрах в сорока от Пехлеви. Город
этот довольно приятно выглядит, жители его неплохо оде-
ты, и в глаза не бросается та ужасающая нищета, которую
я наблюдал несколько лет спустя в Индии. Но главным от-
личием от СССР все же было отсутствие страха на лицах
людей, так характерного всем в Советском Союзе. Иран-
ская администрация нормально исполняла свои функции, и
я ничего не слышал о депортациях населения, как это бы-
ло в наших восточных землях и в Прибалтике. Видимо, по-
ведение советских оккупационных властей здесь регулиро-
валось какими-то договоренностями с Англией. Ну и кроме
того, здесь не было и следа столь обычной в сталинской
России извечной спешки.
От Пешта мы поехали на восток. Вокруг зеленели сады и
поля, и я в первый раз в жизни увидел рисовые чеки. Еха-
ли мы довольно долго, мне показалось, что мы заехали в
предгорья — дорога стала виться по холмам. К месту ноч-
лега мы приехали уже после захода солнца, и в темноте
трудно было рассмотреть дворец. Но когда после ужина ла-
кей в ливрее проводил меня в мою комнату, я был просто
поражен роскошью ее обстановки. Особенно мне запомни-
лась ванна, сделанная из розового мрамора, впрочем, мо-

298
жет, это был и не мрамор. Но все равно, помыться после
жаркой и пыльной дороги было огромным удовольствием. Я
даже не удержался от повторения этого удовольствия на
следующее утро. В самом деле, для человека, еще полгода
назад бывшего в советском лагере, ванна была просто вер-
хом роскоши.
Выглянув в окно, я был несказанно удивлен. Вчера ве-
чером я был совершенно уверен, что дворец расположен в
горах, а сейчас увидел зеленоватую гладь Каспия. Я вы-
шел прогуляться в парк, спускающийся прямо к морю, но
насладиться его красотами не удалось — завтрак был уже
накрыт.
Завтрак был приготовлен в английском стиле и сервиро-
ван на большом круглом столе в одном из залов. После
столь замечательно проведенной ночи у всех было чудес-
ное настроение, и мы много шутили за столом. Зингер,
прекрасно знавший историю русской революции, стал нам
что-то рассказывать из жизни Ленина, называя его дедом
народов. Этот титул происходил из титула Сталина — отец
народов, и, следовательно, Ленин должен был быть дедом
народов.
Слушая его рассказы, Кот шутливо обратился ко мне: "У
вас там, в Вильно, ведь тоже был свой дед". Он имел в ви-
ду прозвище, данное легионерами Первой бригады Пилсуд-
скому. На это я ответил, что наш дед не оставил, к сожа-
лению, никого, кто мог бы получить имя отца. Ксаверий
поддержал мою отповедь и даже начал ее развивать. В раз-
говор вступил Зингер, и даже пани Липковска не удержа-
лась и призналась в своих симпатиях к Пилсудскому. Ока-
залось, что Кот, бывший ярым противником групп, приве-
денных Пилсудским к власти после переворота 1926 года,
взял с собой в дорогу их искренних почитателей.
В эту минуту вошел лакей и сообщил, что из Тегерана
прибыл курьер с крайне важной депешей. Кот встал и вы-
шел к курьеру. Беззаботное наше настроение сняло как ру-
кой. Тень беспокойства пробежала по лицам присутствую-
щих, и мы в молчании закончили завтрак.

299
 После завтрака я вновь вышел в парк — отъезд был на-
значен только после обеда, и я хотел искупаться на про-
щание в море. Но скоро я понял, что близость его была
только кажущейся и идти до него надо было около четырех
километров. Ну а обратный подъем в гору, под лучами па-
лящего солнца, был просто выше моих сил. Я вернулся во
дворец. Навстречу мне попалась Тереза Липковска, сказав-
шая, что почта принесла трагическое известие: сразу же
после отъезда посла советские власти начали ликвидиро-
вать представительства посольства в различных районах
страны, реквизировать присланные из Америки склады меди-
каментов и продовольствия, предназначавшиеся польским
депортированным, и даже были проведены аресты среди ра-
ботников наших представительств. Большинство наших со-
трудников не имели статуса дипломатической неприкосно-
венности, кроме нескольких человек, прибывших из Лондо-
на в 1941 году, да и то, почти все они были уже смене-
ны на своих постах бывшими советскими заключенными, и
аресты среди них было проводить достаточно просто и без-
опасно.
Я уже писал, что Кот собирал в посольстве лучших пред-
ставителей польской интеллигенции, а тех, кто обладал
административными способностями, направлял на работу в
представительства на местах. Теперь эти люди вновь попа-
ли в советские тюрьмы. Тень Эрлиха и Альтера вновь по-
явилась над нашим посольством. Кот был просто потрясен,
по словам Липковской, пришедшими из Куйбышева известия-
ми. Он считал создание системы социальной помощи сооте-
чественникам своей главной заслугой, сейчас его детище
было нещадно разрушено.
Вся история с задержкой нашего отправления из Баку
стала для меня совершенно ясной: советские власти давно
уже приготовили план ограничения нашей деятельности и
реквизиции наших складов. Для выполнения этого плана,
что, кстати, было облегчено делом Роль-Янецкого, был вы-
бран тот момент, когда посол будет в отъезде. Ведь было
легче иметь дело с исполняющим обязанности, чем с самим

300
послом. До приезда нового посла его функции выполнял
Ченрик Сокольницкий, бывший посол в Финляндии, работ-
ник МИДа с большим стажем, но, по общему мнению, чело-
век по своему характеру пассивный. Сколько мне известно,
он направил Наркоминделу категорический протест против
этого очередного нарушения польско-советского договора
1941 года, а мог ли он сделать что-то большее, о том я
судить не могу.
Можно, конечно, было апеллировать к заграничной об-
щественности. Было это еще до Сталинградской битвы и до
развертывания американских поставок, в которых Советы
так были заинтересованы, так что они бы с международной
реакцией посчитались, особенно с реакцией американской.
В такой ситуации прямой обязанностью пресс-атташе было
информировать иностранных корреспондентов обо всем про-
исходящем, но наш атташе был где-то между Куйбышевым и
Тегераном. Ну и все дипломатические шаги, естественно,
запоздали — посол еще долго не мог ни с кем встретиться
и объяснить ситуацию. Именно этим и объяснялась наша за-
держка в Баку. Наши предчувствия оказались безошибочны:
мы действительно там были интернированы, только не в ла-
гере, а в гостиничном номере-люкс. Но суть от этого не
изменилась, Кот был оторван от внешнего мира, а все его
шаги s— блокированы.
Сейчас, в 1974 году, когда я пишу эти строки в Ка-
наде, я не располагаю списком арестованных работников
польских представительств. Тогда, в Тегеране, нам сооб-
щили, что все они были отправлены в лагеря. Знаю только,
что очень небольшая их часть была впоследствии освобож-
дена, остальные пропали без вести, очевидно, они были
расстреляны. То есть здесь мы стоим у новой, малой Ка-
тыни.
Название Катынь в этом контексте не только геогра-
фический термин, но и символ тех групповых варварских
расстрелов, что проводились НКВД. Ну а в то время, в ав-
густе 1942 года, название Катынь нам еще не было извест-
но, хотя я и мог на карте примерно обозначить район вы-

301
грузки этапов польских военнопленных. Но мы все еще не
знали правды.
Другим не менее важным вопросом, о котором в то время
в окружении Кота предпочитали говорить вполголоса, был
вопрос о новом командующем польскими вооруженными сила-
ми. Дело в том, что корпус генерала Андерса должел был
объединиться с уже находившимися на Ближнем Востоке на-
шими подразделениями, и прежде всего — с Карпатской бри-
гадой. И естественно, вставал вопрос о командующем эти-
ми объединенными силами. Причем вопрос этот был не толь-
ко чисто военным, но и политическим. Новый командующий
из-за коммуникационных трудностей сношения с Лондоном
должен был быть и политиком, способным самостоятельно
принимать решения. Как, например, это сделал Андерс, ре-
шивший в отсутствие Черчилля вывести свой корпус из Со-
ветского Союза. Скорее всего, кандидатурой Сикорского
был генерал Зайонц, Кот же был на стороне Андерса.
Около полудня нам подали легкий ленч, который мы съели
в полной тишине. Сразу же после ленча мы тронулись в
путь. На этот раз дорога действительно шла в горах, пет-
ляя между скал. В дороге нас остановил советский пат-
руль. Ехавший с нами поручик показал им пропуска, не-
сколько красноармейцев забралось в кузов нашего грузо-
вика, осмотрели его и разрешили ехать дальше. И мы еще
раз убедились, что все еще находимся в советских руках.
На заходе солнца мы остановились на ночлег где-то в го-
рах, в полузаброшенном доме.
На следующее утро мы снова двинулись в путь, теперь
дорога шла под гору. Вокруг нас были замечательные пей-
зажи, сравнимые разве с пейзажами, виденными мною спустя
несколько лет во время путешествия по Кашмиру. Станови-
лось все холоднее, по обеим сторонам дороги лежал снег —
мы ехали на высоте трех тысяч метров над уровнем моря.
В глаза бросалось резкое различие Северного и Южного
Приэльбрусья. Северная его часть была богата зеленью,
южная же часть выглядела понуро и голо. В сумерки мы
въехали на Иранское плоскогорье — что-то среднее между

302
пустыней и степью. Там мы увидели стаю волков, бегущую
в каких-нибудь 150 метрах от дороги. Но это оказались
не волки, а шакалы, и присутствие их говорило о близости
поселений.
Скоро вдали показались огни Тегерана. В городе не бы-
ло затемнения, и меня поразило обилие световых реклам,
я уж и забыл за последние три года об их существовании.
Казалось, мы въезжаем в огромный и современный город.
Через несколько минут мы уже подъехали к воротам нашего
посольства. Нас встретил секретарь посольства Михал Тыш-
кевич, я знал его еще до войны, он тоже прошел через со-
ветские лагеря. Я сказал ему о моем впечатлении от горо-
да. О н ответил, что и сам не может понять, что ему Теге-
ран больше напоминает — Париж или Вильно.
Моя дорога от зловещего Катынского леса к свободе за-
кончилась.
 ГЛАВА VII

РАПОРТ О ПРОПАВШИХ ОФИЦЕРАХ

В Тегеране Кот поселился в посольстве. Это была обшир-

ная вилла с большим садом, в котором располагалось еще
два здания. Мы же разместились в гостиницах. И хотя мы
с Ксаверием расположились в гостинице далеко не первого
класса, была она очень милой и уютной. Наша гостиница
была построена в форме четырехугольника с садом и ресто-
раном в его центре. В комнатах были балконы, выходящие
в сад, а еда была просто замечательной.
Примерно через неделю, благодаря помощи моего старин-
ного приятеля по виленскому университету, я переехал в
армянский дом, где снял одну из комнат. Дом был с садом
и фонтаном, окна комнаты выходили на фонтан и были сде-
ланы таким образом, что жаркое полуденное солнце нико-
гда не попадало внутрь и в жаркие дни в ней было можно
отдохнуть в относительной прохладе.
Минутах в десяти ходьбы от моего дома был католический
костел, служба в нем велась на французском языке. Еще
ближе располагался закрытый пансион для девиц из аристо-
кратических иранских семей. Обучение там тоже велось по-
французски. При пансионе существовала часовня, где еже-
дневно, в четверть седьмого утра, служили католическую
утреню. По утрам в пансионе разливался чудесный запах ко-
фе, приготовленного для ксендза. Когда я возвращался до-
мой после службы, молодой армянин приносил мне чайник с
кипящей водой, сыр и масло. Только прошедший то, что про-
шел я в СССР, и видевший то, что видел я, может оценить
всю прелесть свободной молитвы и свободной жизни.

304
 В Тегеране также был пункт регистрации военнообязанных
польских граждан, которые по тем или иным причинам еще
не были в армии. Ну а поскольку я приехал туда в качест-
ве гражданского лица, я посчитал своим долгом зарегист-
рироваться в этом пункте. Меня поразила царившая в кон-
торе атмосфера довоенного польского бюро, ощущение было
такое, что я где-то в Лиде или в Новгродке. В бюро было
мало мебели, несколько сержантов что-то писали, сидя за
столами, еще один — печатал на машинке. Посетителей бы-
ло мало: несколько поляков, которым удалось вырваться из
Союза, и несколько польских евреев, давно уже живущих в
Иране.
Мною занялся какой-то майор, типичный армейский бюро-
крат, расспросил меня о звании, прохождении службы, от-
личиях и наградах, а под конец спросил об образовании.
Он так и спросил: "У вас есть образование?" Я ответил,
что до войны был профессором.
— Я не спрашиваю, кем вы были, я спрашиваю, есть ли у
вас аттестат о среднем образовании, — несколько нервно
повторил майор.
Я на минуту замешкался, но потом, чтобы не создавать
лишних трудностей, ответил утвердительно. Но это было не
совсем точно. Дело в том, что я никогда не кончал поль-
ской школы, и в виленский университет я был принят на
основании факта моей учебы в Московском университете в
1917 — 18 годах. В то время в польских университетах су-
ществовал обычай принимать таких, как я, при условии сда-
чи ими в течение года экзамена по польской истории и ли-
тературе. Ну а мне такого условия не поставили, следо-
вательно, я и не мог утверждать о наличии у меня аттес-
тата.
Вернувшись в посольство, я рассказал Коту и Ксаверию
о своих сомнениях, имею ли я достаточно образования для
офицерского чина. После, сидя на балконе, я вернулся в
мыслях на двадцать лет назад, в 1919 год, когда я пода-
вал заявление о зачислении меня студентом в возрожден-
ный виленский университет.

305
 Осенью девятнадцатого года я служил волонтером в ар-
тиллерийской батарее, принимавшей активное участие в обо-
роне в районе Двины. От частой стрельбы у одной из на-
ших пушек разорвало ствол, и командир батареи послал ме-
ня в Вильно в артиллерийские мастерские отремонтировать
орудие. После оформления ремонта я вышел на улицу. Виль-
но в то время было счастливым и радостным местом, война
с большевиками, казалось, идет где-то в другой части све-
та, здесь же было тихо и спокойно. В газете я прочел о
начале набора в университет и решил подать свои докумен-
ты. В приемной комиссии мне сказали, что я должен обра-
титься к декану юридического факультета, его кабинет был
в одном из крыльев здания. Позже тут разместилась семи-
нария.
Перед кабинетом стояла очередь: несколько девушек, муж-
чины более чем солидного возраста, и несколько юнцОв яв-
но семитского типа. Молодежи не было — все они были в
армии. Виленские же евреи заняли в битвах, проходивших
в то время, нейтральную позицию и вполне могли отдаться
учебе.
Тогда было правило, что военные могли проходить без
очереди. Ну я и прошел в кабинет первым: на моих плечах,
как свидетельство о военной службе, висел австрийский ка-
рабин. Впрочем, никто и не возражал. За небольшим столом
сидел брюнет среднего роста, более похожий на француза
или итальянца, чем на жителя Вильно. Я сказал, что в го-
роде пробуду всего несколько часов, потом должен вернуть-
ся на фронт, но хотел бы перед отъездом подать докумен-
ты о приеме в университет на факультет права и обществен-
ных наук. Он попросил мои документы. Я поставил в угол
свой карабин, расстегнул мундир и снял с шеи небольшую
ладанку с документами. Там у меня было свидетельство об
окончании реального училища в Орле, свидетельство о сда-
че мною экзаменов, подписанное попечителем Московского
округа, и свидетельство о моей учебе в 1917 — 18 годах
в Московском университете.
Брюнет все это посмотрел, сказал, что все мои докумен-

306
ты в порядке, и сообщил, что я принят. Он пожал мне ру-
ку, а я почувствовал, что это, без сомнения, важное со-
бытие в моей жизни.
И только выйдя из кабинета, я узнал, что этот брюнет —
заместитель декана факультета, профессор Владислав За-
вадский, один из пионеров математической экономики. Поз-
же, посещая занятия, я стал одним из поклонников профес-
сора. Ну а после окончания университета в 1924 году я
остался ассистентом при его кафедре. В начале тридца-
тых годов профессор получил портфель министра имуществ,
а я — занял его пост в университете и читал лекции по
его предмету, получив степень доцента кафедры. В начале
1939 года я произнес от имени университета речь над его
гробом во время гражданской панихиды.
Но почему, разглядывая мои документы, профессор Завад-
ский не поставил мне обычных условий по сдаче экзаменов
по полонистике? Может, просто забыл, а может, сделал так
и умышленно. Вообще-то, эти условия ставились выборочно.
Ну а к явившемуся с фронта можно было подойти и более
благосклонно, чем к другим. И я стал припоминать наших
волонтеров-интеллигентов. Это были замечательные люди.
Да и в этой войне наша армия в основном опиралась именно
на добровольцев-интеллигентов.
В 1918 — 20 годах на университетских собраниях было ре-
шено, что служба в армии — обязанность каждого польско-
го студента, но а не выполнившие своего долга считались
исключенными из академического сообщества.
Конечно, далеко не все могли приспособиться к службе
рядовым. Родился даже анекдот об интеллигенте в армии.
Ситуация была прелюбопытнейшая: сформировалась армия,
в которой большинство офицерского корпуса были бывшими
офицерами русской или австрийской армии и не всегда име-
ли достаточное образование, а рядовой и сержантский со-
став почти полностью состоял из студентов и бывших сту-
дентов, горевших желанием возродить Польшу. И если в то
время, когда вся Центральная и Восточная Европа была по-
гружена в хаос, Польша была единственным оплотом поряд-

307
ка, то это было во многом благодаря нашим интеллигентам,
пошедшим служить в армию. И это была та армия, которая
сломала хребет большевистским войскам, шедшим покорять
Европу.
После войны многих бывших добровольцев зачислили в под-
поручики запаса, а во время мобилизации 1939 года боль-
шая их часть была призвана в первый же день и направле-
на частью на фронт, частью — исполнять различные админи-
стративные функции в тылу. Много их оказалось и в Козель-
ске. НКВД старался получить полные сведения о каждом из
пленных и, конечно же, узнал и об их добровольном учас-
тии в польско-советской войне. Видимо, таковой была ин-
струкция. Во всяком случае, вопрос об участии в кампании
1920 года был одним из первых, задаваемых нам. Некото-
рые отрицали свою службу в то время, но едва ли им вери-
ли. НКВД был просто убежден, что все пожилые поручики и
подпоручики — бывшие добровольцы двадцатого года. Повлия-
ла ли эта уверенность на судьбу наших пленных? На этот
вопрос трудно ответить.
Тогда, в Тегеране, мир еще не знал правды о Катыни.
Сейчас же я склоняюсь к мысли, что Катынь была своего
рода реваншем за 1920 год. Тогда большевистские отряды
шли на Европу, Ленин был уверен, после поражения Польши
вспыхнут революции в Чехословакии, Германии и Франции.
Наша стойкость под Варшавой и у Немана задержала их марш
на двадцать лет.
Это был подвиг армии, один на один боровшейся со сво-
им гигантским соседом. Сейчас ни для кого не секрет, что
своими победами в Европе в 1945 году Советский Союз во
многом обязан Западу, и Рузвельт, и Эйзенхауэр несут за
это ответственность. Но и еще в 1920 году Запад был в
общем, готов к самоубийству: не только Ллойд Джордж, но
и Эрнст Бевин — тогдашний лидер профсоюзного движения —
были против нас, выступали против нашей борьбы с больше-
виками. Более того, английские докеры отказывались гру-
зить транспорты с оружием для нас, а чехи — пропускать
эти транспорты через свою территорию. При наших штабах

308
было несколько французских генералов, но помощи от них
не было никакой — они имели опыт позиционной войны и бы-
ли совершенными профанами в войне мобильной. Но мы тогда
все же победили. И вот теперь у Катыни и где-то в районе
Харькова Советы отплатили нам, расстреляв пленных офице-
ров.
Через несколько дней после нашего приезда в Тегеран
Кот пригласил меня в посольство и в ходе беседы предло-
жил написать подробную записку о судьбе пропавших офи-
церских лагерей. Он попросил меня не только изложить из-
вестные мне факты, но и описать действия и роль посоль-
ства в розыске пленных. Дело в том, что в армии Андерса
было много нареканий на деятельность нашего посольства,
не сумевшего-де добиться от большевиков ни информации о
пленных, ни их освобождения. А среди гражданской эмигра-
ции все это дело воспринималось как еще одно подтвержде-
ние политической некомпетентности кабинета Сикорского.
Кроме того, следует помнить, что именно несогласие с по-
литической линией Сикорского вынудило генерала Соснков-
ского, самого влиятельного из соратников Пилсудского, и
бывшего министра иностранных дел Августа Залеского уйти
в отставку.
Кот сказал, что ему удалось вывезти из России ряд до-
кументов о деятельности посольства по освобождению и ро-
зыску пленных офицеров и что при написании своего докла-
да я могу ими пользоваться. Кот намеревался отправить
мой доклад в Лондон и Вашингтон, нашему послу Чеханов-
скому, дабы тот использовал его в нашей пропаганде.
После этого разговора с послом я провел несколько дней
в посольстве. Я устроил себе на балконе нечто вроде каби-
нета и там изучал содержание папок с документами. Доку-
менты эти касались не только судьбы пленных, но и вообще
вопросов выполнения польско-советского договора 1941 го-
да. Около полудня я обычно делал небольшой перерыв и, на-
няв конные дрожки, отправлялся в открытый бассейн. После
этого я обедал и возвращался к работе.
Однажды, когда я сидел погруженный в чтение докумен-

309
тов, к посольству подъехал автомобиль. Из него вышел наш
посол в Иране Карол Бадер, видимо возвращавшийся с како-
го-то официального приема. Выглядел он, как всегда, очень
солидно и представительно. Он поднял голову и увидел су-
шащиеся на перилах балкона мое полотенце и плавки. По вы-
ражению его лица я понял, это не самая лучшая декорация
для главного входа в посольство. С тех пор я старался су-
шить их где-нибудь подальше от людских глаз.
Предоставленные мне послом Котом папки содержали в ос-
новном ноты посольства Наркоминделу, записи бесед Сикор-
ского со Сталиным, Молотовым и Вышинским, нота нашего
лондонского правительства послу Богомолову и рапорты рот-
мистра Чапского, ездившего по поручению Сикорского на
встречу с высшим руководством НКВД в надежде найти хоть
какие-то следы пропавших офицеров. Было в документах и
упоминание обо мне, оно содержалось в ноте одного из ру-
ководителей нашего МИДа Каэтана Моравского советскому
послу в Лондоне.
Я не собираюсь сейчас излагать содержание документов:
все они были после войны опубликованы нашими эмигрант-
скими властями и известны каждому, кто интересуется Ка-
тынью.Но тогда, в конце лета 1942 года, содержание этих
документов помогло мне многое понять и увидеть масштабы
колоссальной работы, проделанной нашим посольством и пра-
вительством по розыску пленных. Человек, несомый бурным
потоком, едва ли сможет оценить размеры реки и силу те-
чения, для этого надо выбраться на берег. Таким берегом
для меня стали папки с документами посольства.
Характерно, что стандартным ответом советских руково-
дителей на вопрос о судьбе пленных было заявление, что,
дескать, все пленные, как и все остальные поляки, нахо-
дившиеся в заключении, были освобождены. И если не все
из них явились в расположение формирующейся польской ар-
мии, то советское правительство не может нести за это
ответственности.
Это заявление некоторым образом соответствовало дейст-
вительности. В самом деле, в Среднюю Азию, в расположе-

310
ние генерала Андерса, явилось некоторое количество быв-
ших узников козельского, старобельского и осташковского
лагерей. Но тут есть и еще один момент. Дело все в том,
что, например, в Козельске, был не один лагерь, а не-
сколько:
1. В октябре 1939 года там размещался лагерь для рядо-
вого состава, часть которых впоследствии освободили, а
часть вывезли на различные работы;
2. В начале ноября 1939 года туда же привезли около
4200 офицеров, младших офицеров и гражданских лиц, кото-
рые пробыли в лагере до апреля — мая 1940 года;
3. После ликвидации этого лагеря летом 1940 года сюда
вновь было привезено около тысячи офицеров и подхорун-
жих, захваченных в Литве. Все они вскоре были переведе-
ны в лагерь в Грязовце, под Вологдой, где уже было око-
ло 3 процентов бывших узников Козельска, Старобельска и
Осташкова, переведенных туда в июне 1940 года.
Кроме того, к Андерсу пришло несколько офицеров, быв-
ших в офицерском лагере во второй период его существова-
ния. Причем ни один из них не был в Грязовце. Все они
были в индивидуальном порядке вывезены из Козельска, су-
димы, отбывали наказание и были освобождены по так назы-
ваемой польской амнистии 1941 года. В то же время к Ан-
дерсу или в посольство не явился ни один из тех пленных,
которых регулярно по 300 — 400 человек вывозили из Ко-
зельска в апреле — мае 1940 года.
Так же обстояло дело и с осташковским лагерем. Что
стало с лагерем в Осташково, где было около шести с по-
ловиной тысяч пленных жандармов, полицейских и погранич-
ников, совершенно неясно. И наиболее всего и посольст-
во, и генерала Андерса занимала судьба тех офицеров, ко-
торых вывезли "нормальными" этапами. Тем паче, что их
число составляло примерно 95 процентов от общего числа
военнопленных. Но даже направление движения этапов бы-
ло трудно узнать. Считалось, что они вывезены на восток.
Примерная цифра отправленных с ними пленных (не включая
осташковского лагеря) составляла около восьми тысяч офи-

311
церов. Но самым настораживающим зимой 1941 — 42 годов
было не то, что никто из этих офицеров не объявился, а
то, что советские власти упорно отказывались говорить об
их судьбе.
В России достаточно лагерей, транспорты из которых
возможны только во время летней навигации: это и лагеря
на Иртыше, Оби, Енисее, Лене, Колыме. В Сибири много ла-
герей, удаленных от Транссибирской магистрали на несколь-
ко тысяч километров (Норильск, Дудинка, Игарка). Да и с
Колымы транспорт возможен только в период короткой нави-
гации в Охотском море. Сикорский в своих беседах со Ста-
линым и Кот в беседах с Вышинским выдвигали предположе-
ние, что пленные могут находиться в районе Северной Си-
бири, но ответ был один: там ни одного из офицеров нет.
Тогда где же они?
Мы знали, что Советы располагали точными списками
пленных и точными списками каждого этапа, ведь все они
были спланированы и проведены централизованно. Выше я
уже писал, что комендатура козельского лагеря заблаго-
временно получала из Москвы списки каждого из этапов.
Значит, НКВД должен иметь в своих архивах точные сведе-
ния о составе, числе, направлении и судьбе каждого эта-
па. В этом смысле отказ советских властей дать какую-
либо информацию о направлении движения этапов был про-
сто непонятен. В этом отказе была какая-то таинствен-
ность.
И только после прочтения документов я понял, в чем бы-
ла важность моего дела и почему Отто Пэр с такой осто-
рожностью и кропотливостью организовал мою поездку в Куй-
бышев. Узнав, где я нахожусь, польское посольство факти-
чески нашло единственного из восьми тысяч пропавших офи-
церов и, естественно, всеми силами старалось заполучить
меня и узнать от меня о судьбе остальных пленных. Кро-
ме того, мое пребывание в лагере опровергало утвержде-
ние Сталина, что все пленные освобождены. Естественным
был и тот напор, с которым наше министерство иностранных
дел в Лондоне добивалось моего освобождения. Этому были

312
посвящены ноты Каэтана Моравского и нашего посла в Ва-
шингтоне Едварда Рачиньского советскому послу Богомоло-
ву. Тут надо оговориться, что после отставки Августа За-
леского у нас долгое время не было министра иностран-
ных дел и его функции исполнял посол Рачиньский. Кста-
ти, это был единственный случай, когда наш МИД направ-
лял Советам ноту о судьбе одного из пленных кампании
1939 года. Я имею в виду, что нота целиком была посвя-
щена моему делу и не касалась других пленных. Ну а по-
скольку польские власти располагали исчерпывающей инфор-
мацией о моем месте пребывания, Советам не оставалось
ничего иного, как освободить меня.
От меня посольство узнало, что, вопреки общему мнению,
этапы, или, во всяком случае, часть их, покидавшая Ко-
зельск в апреле 1940 года, шли не на восток или на се-
вер, а на запад в направлении Смоленска, и разгружались
они в нескольких километрах от города. Сразу же после
этого Армии Краевой было поручено опросить местных жи-
телей и железнодорожников и постараться отыскать следы
пленных. Однако из документов следовало, что мои сооб-
щения внесли мало ясности в дело.
Первыми, кто узнал о катынских могилах, были поляки,
мобилизованные на работы в армии Тодта*; они даже ус-
тановили на месте захоронений крест. Немецкая разведка
заинтересовалась этим делом: ведь ей было известно, что
польское командование недосчитьюается примерно пятнадца-
ти тысяч офицеров.
Особое внимание Кот просил меня уделить спискам про-

форганизация (армия) Тодта — организация, сходная по своим

функциям и характеру с трудовыми армиями времен гражданской вой-
ны р с Трудовыми резервами, созданными в начале Великой Отечест-
венной войны. В Тодт входили как немцы, освобожденные от службы
в армии по состоянию здоровья, так и жители оккупированных тер-
риторий. Тодт занимался строительством дорог, зданий, заводов,
расчисткой разрушенных во время бомбежек районов и т.п. Нема-
лая заслуга в создании широко известных автобанов — скоростных
шоссе — также принадлежит Тодту. (Прим. переводчика.)
313
павших офицеров.' И до этого Кот просил армейские влас-
ти предоставить ему поименный список пропавших с указа-
нием их должности и чина. Он неоднократно обращался с
этим вопросом к начальнику польской военной миссии в
СССР полковнику Окулицкому. Но написание таких списков
было делом нелегким: польское армейское командование в
Советском Союзе не располагало списками фронтовых час-
тей и уж тем более не имело списков персонала эвакуиро-
ванных на восток госпиталей. Единственным источником по-
добной информации могли служить показания тех, кто про-
шел через Козельск, Осташков и Старобельск, оказавшись в
конце концов в Грязовце. Но и в этом случае было доста-
точно легко составить список высших офицеров, что же ка-
салось младшего командного состава, то здесь дело было
значительно сложнее.
Бывшие узники обычно помнили только имена своих сосе-
дей по нарам и приятелей, помнили они и фамилии некото-
рых других пленных, а вот их имена и звания почти все-
гда забывались. И все же, несмотря на все эти трудности,
армейским властям удалось составить список из четырех
тысяч имен, который Сикорский передал Сталину во время
их встречи в декабре 1941 года. Ну а полный список про-
павших и погибших офицеров так никогда и не был состав-
лен.
Огромная заслуга в деле идентификации погибших от рук
сталинских палачей польских офицеров принадлежит майору
Адаму Мошиньскому, издавшему в 1948 году книгу под на-
званием "Катынские списки", в которой содержится около
десяти тысяч имен*. Я написал рецензию на эту книгу, и
она под псевдонимом Ежи Лебедевский была опубликована в
журнале "Культура"**. Но, насколько мне известно, никто
никогда не составлял списков пропавших из осташковского

•Lista Katynska: Jency obozow Kozielsk — Starobielsk — Os-

taszkow zagineni v Rosji Soweckej. Gryf Publications. London,
1949.
**"Kultura", 1949, тк. 2/28 — 3/29.

314
лагеря полицейских, а их число превышало пять тысяч че-
ловек.
Ну а тогда, в августе 1942 года, Кот хотел так пред-
ставить дело, чтобы ни у оппозиции, ни у будущих исто-
риков не было и тени сомнения, посольство сделало все,
что было в человеческих силах, дабы добиться освобожде-
ния всех польских военнопленных. И документы, предостав-
ленные мне, полностью подтверждали это.
Читая материалы посольства, я был крайне удивлен фак-
том, что среди присоединившихся к армии Андерса офице-
ров было много таких, которые проводили враждебную Со-
ветскому Союзу деятельность в разведке, либо были связа-
ны с антикоммунистической политической деятельностью, ли-
бо участвовали в подпольных организациях в 1939 — 40 го-
дах на оккупированных Советами польских землях. И как
мне показалось, такого сорта людей было довольно мало
среди расстрелянных пленных.
Правда, факт этот не был для меня новостью. С самого
освобождения из лагеря в мае 1942 года я постоянно узна-
вал, что тот или иной участник антикоммунистического дви-
жения освобожден и служит у Андерса. В качестве примера
могу привести майора, позднее — подполковника, Владисла-
ва Каминского, бывшего в Первую мировую войну легионе-
ром. После войны он закончил отделение права виленско-
го университета, занимал пост председателя Союза резер-
вистов, был выбран в Сенат от Виленского округа, а во
время советской оккупации был заместителем коменданта
Виленского округа Союза вооруженной борьбы (ZWZ). Сей-
час же он командовал батальоном в корпусе наших войск в
Средней Азии и высоко ценился как способный командир.
Или подполковник Винцент Бонкевич, бывший начальник от-
дела Генерального штаба, занимавшийся разведкой в СССР;
сейчас он был начальником Второго отдела в штабе Андер-
са. Еще одним таким человеком был мой знакомый по лаге-
рю поручик Адам Тельман, приезжавший как-то из Средней
Азии в посольство. Он был адъютантом комендатуры Союза
вооруженной борьбы во Львове, а сейчас служил в штабе у

315
Андерса. Полковник Любоджецкий был вывезен из козельско-
го лагеря как особо опасный для советской власти "эле-
мент", теперь он продолжал свою службу в юридическом от-
деле нашего корпуса.
Я даже не мог вспомнить среди погибших узников Козель-
ска и Старобельска людей, так или иначе участвовавших в
антисоветской деятельности. Но с другой стороны, ни од-
ного из моих знакомых, так досаждавших мне в сентябре
тридцать девятого года своими просоветскими высказыва-
ниями, я тоже не нашел в живых. Но и те из моих знако-
мых, кто не был настроен просоветски — подполковник Но-
восельский, капитан Павловский, капитан Ковшик, поручик
Селецкий, — но и не имел за собой каких-либо действий
против коммунистов, тоже так и не вышли на свободу из
советских лагерей и никогда не присоединились к корпусу
Андерса.
Дело представлялось мне таким образом, что советские
власти, тщательно изучив каждого из пленных, разделили
их на две группы: на тех, против кого можно выдвинуть
обвинение в разведывательной или политической деятель-
ности против СССР, и на тех, кто имел хорошую профес-
сиональную квалификацию и никак не "насолил" Советскому
Союзу. Большую часть пленных, подпадавших под первую ка-
тегорию, вывезли из лагерей в индивидуальном порядке с
целью предать их суду. Когда же в июле 1941 года был
подписан советско-польский договор, они, что называется
оказались под рукой, так как были в лагерях и тюрьмах.
Их и освободили прежде всего.
Офицерский корпус армии Андерса состоял из двух групп.
Во-первых, это были офицеры из лагеря в Грязовце, а во-
вторых — освобожденные из советских лагерей и ссылок по-
ляки, захваченные Советами как гражданские лица во время
чисток на оккупированной польской территории, но имевшие
офицерское звание. Многие из этих последних уже не были
в состоянии нормально исполнять свои обязанности, но и
нельзя было им отказать — служба у Андерса была для них
единственным шансом выжить. В этой ситуации перед гене-

316
ралом Андерсом стояла нелегкая задача объединить всю эту
разнородную массу людей в единый, полноценный и дейст-
вующий армейский организм.
В Козельске же и в Старобельске были практически го-
товые к несению службы офицеры, обладавшие достаточным
опытом и знаниями. Например, среди офицеров нашей Девят-
надцатой пехотной дивизии все знали свое место и функ-
ции, и нам было бы довольно легко сформировать новое под-
разделение. То же самое можно сказать и о других группах
пленных. Так, кавалеристы, с которыми я жил в одном ба-
раке, представляли собой просто гармоничный и готовый к
действию отряд.
Во время осенних событий 1939 года советские войска
захватили много польских полевых госпиталей, персонал
которых также был интернирован. Например, в Козельске
было около трех сотен пленных военврачей. Эти кадры так-
же легко могли быть приведены в действие, при условии
предоставления им необходимого оборудования, что было
совсем не трудно сделать за счет западных поставок. При-
чем эти госпитали могли бы быть полезны не только для
польских подразделений, но и для самих русских. В ан-
глийских частях на Ближнем Востоке ощущалась явная не-
хватка медицинского персонала, и мы могли бы заинтересо-
вать и их в освобождении наших пленных военврачей.
Но что же случилось со всей этой огромной массой во-
енных специалистов? Летом 1942 года в Куйбышеве многие
считали, что их уже нет в живых. Посольство и генерал
Андерс все еще надеялись, что, вопреки уверениям Стали-
на, они находятся где-нибудь в советских лагерях. Пред-
положение об их убийстве после восьмимесячного довольно
хорошего обращения в Козельске и Старобельске просто не
приходило в голову ни мне, ни моим собеседникам. Ну и
кроме того, мы знали, что в Грязовце отношение к нашим
пленным было даже лучшим, чем до того. Да и мои собст-
венные впечатления о советских тюрьмах и лагерях были
все же несколько лучше, чем я представлял их себе до вой-
ны. Выйдя в апреле 1942 года на свободу, я думал, что,

317
несмотря на все ужасы виденного мною, в НКВД все-таки
бывает некоторое уважение к человеческой жизни.
И я все еще помнил о проводившихся в Козельске перед
началом ликвидации лагеря прививках против тифа и хо-
леры. Делались они серьезно, через неделю после первой
прививки вызывали на вторую, которая уже должна была
дать полную гарантию от заражения. Ну разве имело смысл
делать прививки обреченным на смерть людям? И уж совсем
напрочь я исключал возможность расстрела пленных в ап-
реле — мае 1940 года, всего месяц спустя после приви-
вок. Хотя меня и настораживала виденная мною из вагона
усиленная охрана этапов.
Существовало тогда предположение, что 90 процентов
этапов, отправленных на Восток и в Сибирь, могли погиб-
нуть. И это предположение не лишено было правдоподобия.
Нашлись даже "свидетели" катастрофы, видимо, подослан-
ные НКВД. Они-де видели отправку кораблей с пленными и
слышали, что корабли эти затонули. Во всяком случае, в
предоставленных мне Котом папках было несколько показа-
ний таких "свидетелей".
Мое же сообщение, что этапы отправлялись на запад и
разгружались в нескольких километрах от Смоленска, было
в явном противоречии с этими сведениями. Во всяком слу-
чае, в отношении козельского лагеря. И особенно странным
выглядело то, что никто из советских властей ни разу не
упомянул об этих эшелонах, хотя и Сикорский, и посольст-
во, и командование польского корпуса в СССР настойчиво
добивались от них сведений о пленных и их судьбе. Удиви-
ло меня и отсутствие в папках моего сообщения о разгруз-
ке эшелонов под Смоленском. Видимо, оно потерялось среди
бумаг посольства.
К сожалению, у меня не осталось копии моего рапорта.
Но его можно найти в архивах, оставшихся в Лондоне и в
архивах посла Чехановского в Вашингтоне. В рапорте я
был крайне осторожен в выводах. Хотя и высказал предпо-
ложение, что часть пленных могла быть уничтожена НКВД.
И тем не менее я не утверждал этого, напротив, я сооб-

318
щил о своих наблюдениях в советских лагерях и тюрьмах,
которые, по моему мнению, опровергали возможность физи-
ческого уничтожения наших офицеров. Да и в материалах
посольства было достаточно противоречий, не позволявших
создать полную картину происшедшего. Например, как мож-
но было согласовать с таким допущением факт существова-
ния лагеря в Грязовце? Или почему были уничтожены плен-
ные, не настроенные антисоветски, а участники антисовет-
ского подполья остались в живых?
Но, с другой стороны, трудно было себе представить,
что наши пленные живы и за все это время не дали о се-
бе знать ни посольству, ни командованию корпуса Андер-
са. Трудно было и совместить распоряжения Москвы о пер-
сональном составе каждого этапа (чему я был свидетелем)
и отказ той же Москвы дать какие-либо сведения о судьбе
офицеров. Мы стояли перед загадкой, которую не так-то
легко было отгадать.
И даже если допустить, что наши товарищи по оружию
мертвы, это вовсе не означает, что они были убиты. Но
если они погибли в результате катастрофы, то в чем при-
чины молчания о ней? И снова загадка.
Написанный мною рапорт подчеркивал важность работы по-
сольства в разгадке этой тайны, в поисках наших пленных,
но я старался не выдвигать никаких гипотез. Я лишь огра-
ничился заявлением, что вне всякого сомнения НКВД имеет
достаточно информации на этот счет, но по каким-то при-
чинам не желает ее нам передать.
Разгадка пришла через восемь месяцев, в апреле 1942 го-
да, когда берлинское радио сообщило о находке в районе
Косогор, в шестнадцати километрах от Смоленска, могил с
останками польских офицеров*. Я в то время работал руко-
водителем польского информационного центра на Ближнем
Востоке в Иерусалиме. И вот однажды к нам пришел подпол-
ковник Краевский, руководивший службой радиоперехвата,

*В некоторых польских публикациях название Косогоры ошибочно пе-

реводится как Козьи Горы. (Прим. переводчика.)
319
и сообщил о только что переданном заявлении германских
властей. Причем, расположение обнаруженных могил в точ-
ности совпадало с координатами, указанными мною в июне
1942 года в рапорте на имя начальника польской военной
миссии в СССР генерала Воликовского.
Теперь все встало на свои места: и странный интерес
Москвы к составу каждого этапа, и усиленная их охрана, и
грубость конвоя, и отказ советских властей что-либо со-
общить о пленных, — все теперь стало ясным, как Божий
день.
Ясной стала и моя переоценка советской системы, ее гу-
манизма. Я слишком надеялся, что в сталинской России еще
сохранилось уважительное отношение к человеку, к чело-
веческой жизни, и надежды эти оказались тщетными. Я все
еще был до этого дня под влиянием рассказов и уверений
моих товарищей по заключению о якобы наступившей йосле
смещения Ежова гуманизации НКВД. Именно поэтому, когда
я писал рапорт в Тегеране, я старательно обходил возмож-
ность расправы над пленными офицерами.
Я тут же отправил шифротелеграмму Коту в Лондон, где
он в то время руководил министерством информации нашего
правительства. В шифрограмме я писал, что сообщение бер-
линского радио в точности подтверждает сведения, изло-
женные в моем рапорте польскому посольству в Куйбышеве в
1942 году. Мне кажется, Кот показал эту депешу Сикорско-
му и министру обороны Кукелю, но я не могу сказать, что
именно она повлияла на решение правительства обратиться
к Международному Красному Кресту с просьбой провести ис-
следование катынских могил. Решение это, принятое 18 ап-
реля 1943 года, стало формальным поводом к разрыву от-
ношений между Советским Союзом и нашим правительством
в Лондоне.

320
 ГЛАВА VIII

КАТЫНЬ С ПЕРСПЕКТИВЫ ТРИДЦАТИ ЛЕТ

В предыдущих главах я описал то, что случилось со мною

после начала Второй мировой войны: события, приведшие
меня в Козельск, Катынь и, через Лубянку и Бутырку, в
польское посольство в Куйбышеве и Тегеране. Постарался
я и описать встреченных мною в то время людей. Сейчас я
хотел бы попробовать проанализировать всю совокупность
Катынской трагедии. При этом мне хотелось бы не только
оперировать собственными впечатлениями, но и фактами то-
гда мне не известными, скрытыми от меня стенами тюрем и
колючей проволокой лагерей.
Сейчас, обращаясь к своей памяти и анализируя все опуб-
ликованное о Катынской трагедии, я прихожу к выводу, что
не все еще в ней ясно. Есть, впрочем, моменты, которые
бол^е или менее понятны, но есть и такие, понять которые
можно будет только после открытия архивов сталинского пе-
риода.
Так, совершенно очевидно, что преступление в Катынском
лесу совершено органами НКВД. Причем, было оно спланиро-
вано и согласовано на самом высоком уровне в Москве. В
то же время едва ли можно обвинять в этом преступлении
Красную армию, захватившую польских пленных, но позже
передавшую их НКВД. Собственно, никак иначе и нельзя ин-
терпретировать события в Путивле, именно там состоялась
передача пленных из одного ведомства в другое.
К невыясненным аспектам относится вопрос о том, как
соотнести расправу над пленными с тогдашней внешней и
внутренней политикой Советского Союза. Вот я и хотел бы

321
ниже остановиться на всех этих аспектах Катынской траге-
дии — на ясных и неясных до сих пор.
Ответ на вопрос о том, кто совершил преступление в Ка-
тынском лесу, однозначен — НКВД. И ответ этот основыва-
ется не только на показаниях оставшихся в живых пленных,
но и выводах трех комиссий — германской, международной
и польского Красного Креста, проводивших в свое время
изучение могил расстрелянных польских офицеров. Кроме
того, над этим вопросом независимо друг от друга рабо-
тало много историков, пришедших к такому же выводу.
Я бы выделил из всего обилия материалов по Катыни пять
томов материалов специальной комиссии Конгресса США,
изучавшей этот вопрос и опубликовавшей свои выводы в сен-
тябре 1951 года. Внимательно изучив все материалы, чле-
ны комиссии — в нее входило четверо демократов и три рес-
публиканца — единодушно пришли к выводу, что убийство бы-
ло совершено НКВД. Вывод этот был опубликован в декабре
1952 года*. Тот же вывод сделан и в опубликованном про-
фессором Здиславом Шталем исследовании "Катынское пре-
ступление в свете документов"**. В предисловии к этой
книге генерал Владислав Андерс особо подчеркивал тот
факт, что Международный трибунал в Нюрнберге не признал
обоснованными обвинения советского прокурора, выдвинутые
им против германских военных преступников, которые-де ви-
новны в Катынской трагедии. Ну а ежели немцы этого пре-
ступления не совершали, то кто же его совершил? Его мог
совершить только тот, кто обладал на этой территории ад-
министративной и политической властью. Такой властью, по-
мимо немцев, обладали только Советы.

•USA House of Representatives. Select Committe on The Katyn

forest massacre. "The Katyn Forest Massacre". Hearing before the
Select Committe to conduct an Investigation of the Facts, Evi-
dence and Circumstances of the Katyn Forest Massacre. 82-nd Con-
gress, 1st — 2nd Session 1951 — 1952. Washingtin, US Goverment
printing Office, 1952, pp. 2362.
**Z. Stahl. Zbrodnia Katynska w swetle dokument [w. Wyd. Gryf, Lon-
don, 1948].
322
 Первой серьезной индивидуальной работой на эту тему
была изданная в 1951 году в Лондоне книга Юзефа Мацке-
вича с предисловием бывшего американского посла при на-
шем лондонском правительстве Артура Блисса Лэйна*. Блисс
Лэйн был хорошо знаком с делами Восточной Европы, и он
без лишних околичностей указывает на Советский Союз как
на виновника этого преступления. Помимо своих литератур-
ных достоинств книга Мацкевича имеет и ряд других по-
ложительных сторон: она основана на личных впечатлениях
автора, принимавшего участие в эксгумации и изучении тру-
пов, и на его личных беседах с местными жителями. На по-
казания двух из них следует обратить особое внимание. Я
имею в виду показания Парфена Киселева и Ивана Кривозер-
цева.
Киселев рассказал о расстрелах польских рабочих из ор-
ганизации Тодта еще до того, как немцы занялись этим де-
лом. В книге Мацкевича даже есть фотография Киселева,
сделанная во время его беседы с членом Международной ко-
миссии профессором Орсосом, немного владевшим русским
языком. Орсос в то время был профессором кафедры судеб-
ной медицины Будапештского университета. Комиссия рабо-
тала в апреле 1943 года, т.е. еще до немецкой оккупации
Венгрии.
Первым человеком, сообщившим в 1942 году германским
оккупационным властям о существовании захоронений, был
Иван Кривозерцев. Он был более разговорчивым и смышле-
ным, чем другие местные крестьяне. Кривозерцев прекрас-
но понимал, что его ждет, если он попадет в руки боль-
шевиков, и поэтому, когда Красная армия стала с боями
приближаться к Смоленску, он вместе с матерью и сестрой
двинулся на Запад. В Польше в неразберихе эвакуации его
сестра и мать потерялись, он так и не смог их потом най-
ти. Самому же ему удалось пройти почти всю Германию, и

•Jozef Mackiewicz. The Katyn Woods Murders. Holis & Carter,

1951. В русском переводе, под названием "Катынь", книга издана в
Канаде издательством "Заря" в 1988 году.
323
в конечном итоге он объявился в американской оккупацион-
ной зоне, где и обратился к властям, полагая, что инфор-
мация, которой он располагает, может их заинтересовать.
Но американцы никак не могли взять в толк, о чем речь, и
решили передать его советским, которые, дескать, смогут
разобраться и оценить по достоинству его заявления. Но
и тут Кривозерцеву повезло. Он смог-таки сбежать от сво-
их американских "доброжелателей" и найти польские части.
Тут с него сняли обширные и детальные показания. Призна-
ние это позже было включено в сборник материалов под ре-
дакцией профессора Шталя. Из Германии он был переправлен
во Второй польский корпус в Италии, а оттуда он вместе
с другими беженцами попал в Великобританию. В Англии он
был зарегистрирован под именем Михаила Лободы*. Впослед-
ствии Мацкевич встретился с ним и написал биографию это-
го простого русского крестьянина, тяжело пострадавшего
во время коллективизации.
Кривозерцев умер при загадочных обстоятельствах. Еще в
английском лагере для перемещенных лиц вокруг него нача-
ли крутиться какие-то русские, выдававшие себя за бывших
пленных, которым-де удалось избежать депортации в Совет-
ский Союз. А потом, в октябре 1947 года, он был найден
повешенным в сарае. Британская полиция признала случив-
шееся за самоубийство. Мацкевич об этом случае написал
несколько статей**.
Книга Мацкевича написана просто блестяще. Здесь и пре-
красный язык, и свежесть впечатлений участника исследо-
ваний происшедшего. Кроме того, он приводит в книге и
советскую версию, наглядно и последовательно показывая
ее лживость. Но у нее есть и недостаток — она была опуб-
ликована без предметного указателя и без ссылок на ис-

*The Crime of Katyn: Facts and Documents. London, Polish Cultu-

ral Foundation, 1965, pp. 239 — 240.
**Wiadomosci z 20 kwietnia 1958; Dodatek tygodniowy Ostatnich
wiadomosci, 12 pazdziernika 1958.

324
точники, что совершенно необходимо для подлинно истори-
ческой работы.
Чисто научное исследование Катынского преступления
написал профессор кафедры политологии Пенсильванского
университета Дж.К.Заводный*. Книга эта опирается на
весь доступный в то время материал, не исключая и совет-
ских источников, на беседы с людьми, так или иначе быв-
ших связанными с польской проблемой и с Советским Сою-
зом. Первые пять глав работы дают описание материалов
и информаций, а шестая глава — анализ этих данных. В
этой шестой главе профессор Заводный приходит к выво-
ду, что преступление было совершено отнюдь не немцами,
а органами НКВД. Причем НКВД в данном случае выполнял
распоряжение советского правительства. В VI и VIII гла-
вах Заводный проводит реконструкцию преступления, а в
конце работы приводит список людей, так или иначе при-
частных к массовому расстрелу польских военнопленных.
В начале семидесятых годов шумный успех имела книга
английского автора Луиса Фитца Гиббона "Катынь: беспре-
цедентное преступление" (Katyn: A Crime without Paral-
lel). Книга эта, рассматривая расправу над польскими офи-
церами, заканчивается призывом создать Международный три-
бунал для суда над преступниками. Кроме того, в ней со-
держится аргументированная и беспощадная критика выводов
советской Чрезвычайной комиссии, созванной в 1943 году
для изучения катынских захоронений.
Заводный и Фитц Гиббон в своих работах приводят так-
же сведения об обнаруженном ими в Западной Германии ра-
порте минского НКВД, сообщавшем о ликвидации трех лаге-
рей польских военнопленных. Рапорт этот, вместе с дру-
гими документами, был захвачен гитлеровцами во время ок-
купации Минска. В рапорте содержатся даты ликвидации ла-
герей и названия частей, несших в них в это время кара-
ульную службу. И самое в нем любопытное — дата, 7 июня

•J.K.Zawodny. Death in the Forest. The Story of the Katyn Forest Mas-
sacre. University of Notre Dame Press, 1962.
325
1940 года. Фотокопия этого документа была опубликована
в западногерманском еженедельнике "7 Таге" ("7 Tage"),
издававшемся в Карлсруэ, 20 июля 1957 года. В нем же
содержатся и указания на районы, где были ликвидированы
лагеря: Козельск, Старобельск и Осташков.
Книга Фитца Гиббона имела большой резонанс в общест-
венности и в английском парламенте. Причем этот резонанс
еще более усилился тем, что выход ее совпал с выходом
книги Заводного и показом телекомпанией Би-Би-Си-2 до-
кументального фильма о событиях в Катыни. Реакция на вы-
ход обеих книг была так сильна, что 21 апреля 1971 года
депутат палаты общин английского парламента Эйри Нив об-
ратился к правительству с требованием создать совместно
с Конгрессом США комиссию для расследования катынской
трагедии. Под этим требованием подписалось еще 224 депу-
тата; это были и консерваторы, и социалисты. К ним при-
соединились и три депутата от Ольстера.
17 июня 1971 года этой же теме были посвящены дебаты
в палате лордов, в которых принимало участие несколько
десятков выступающих. Характерно, что ни один из них ни
на минуту не сомневался в причастности Советов к убий-
ству польских пленных. В июле того же года американ-
ский конгрессмен Роман Пучиньский призвал правительство
США поднять этот вопрос, как предлагалось комиссией в
1952 году, на Ассамблее ООН. Спустя месяц, в августе, с
таким же предложением выступил депутат австралийского
парламента сенатор Кэйн.
В то время в британской прессе появилась масса мате-
риалов и откликов на дебаты в парламентах разных стран.
Большинство откликов поддерживало позицию Фитца Гиббо-
на, но были высказаны и сомнения в целесообразности вы-
носа вопроса на рассмотрение Объединенных Наций. Посте-
пенно публикации приобрели форму дискуссии. Лондонский
корреспондент советского АПН Феликс Алексеев направил в
редакцию "Таймса" цисьмо, в котором заявлял, что Катын-
ское преступление было полностью выяснено на заседаниях
Международного трибунала в Нюрнберге. Это заявление бы-

326
ло чистейшей ложью: я уже упоминал выше, что Междуна-
родный трибунал отверг заявление советского обвинителя,
пытавшегося доказать виновность немцев в расстреле воен-
нопленных в Катыни.
Более того, со времени Нюрнбергского процесса не было
найдено ни одного доказательства виновности немцев, за-
то появились новые свидетельства, обвиняющие Советский
Союз. Возросший в связи с тридцатилетием катынского рас-
стрела интерес к нему, видимо, послужил для английского
министерства иностранных дел поводом к опубликованию не-
которых документов из своих архивов. Это были два доне-
сения английского посла при польском правительстве сэ-
ра Оуэна О'Мэйлли. Первый, датированный 25 мая 1943 го-
да, и второй, от 11 февраля 1944 года, адресованный Ан-
тони Идену. Они содержат сведения, на основании которых
О'Мэйлли приходит к выводу, что поляки были расстреляны
русскими за год до оккупации Смоленской области фашис-
тами.
Донесения эти мне напомнили мои встречи с О'Мэйлли в
1944 году. Мы встретились с ним на квартире английской
журналистки Ирмы Даргенфилд. В то время среди наших эми-
грантских кругов ходили слухи, что О'Мэйлли готовит спе-
циальный доклад о Катыни королю Георгу VI, очень заинте-
ресовавшемуся этим делом. Во время нашей беседы я был
поражен прекрасной информированностью посла, мне практи-
чески нечего было сказать, чего бы он не знал. Мне да-
же показалось, что он расспрашивал меня не столько для
того, чтобы узнать что-то новое, сколько чтобы еще раз
проверить собственные знания.
В первый рапорт, датированный маем 1943 года, включа-
лись и комментарии различных чиновников Форин Оффиса,
через которых он прошел на пути к шефу — сэру Александ-
ру Кадагану. Во всех этих комментариях, предназначенных,
кстати, для служебного пользования, бросается в глаза
разрыв между моральными нормами и вытекающей из полити-
ческой и военной ситуации необходимостью покрыть жесто-
кости большевиков. В конце своего донесения сэр О'Мэйл-

327
ли пишет о некоторой мрачности перспектив Катынского де-
ла. И этот его вывод сразу же вызывает воспоминания о
холодной рациональности мышления британского государст-
венного аппарата, перекликается с политическим цинизмом
Рузвельта или с некоторыми оценками и высказываниями пре-
зидента Никсона, сделанными им в узком кругу сподвижни-
ков, ставшими известными широкой публике в ходе рассле-
дования Уотергейтского скандала.
С другой стороны, оба этих донесения недвусмысленно
дают понятб, что британское правительство знало правду о
Катыни еще в 1943 году. В книге Заводного также приво-
дятся свидетельства того, что и американская разведка, и
сам президент Рузвельт прекрасно знали, кто именно ви-
новен в расстреле польских пленных. Отсюда следует, что
и во время Тегеранской конференции, и позже, во время
встречи Большой тройки в Ялте, оба западных лидера от-
давали себе отчет, кому они отдают половину Европы. Это
как раз и были те самые мрачные перспективы, о которых
писал в своем донесении О'Мэйлли.
Не исключено, конечно, что в тех условиях выяснение
правды о Катыни могло привести к кризису в отношениях
между союзниками по антигитлеровской коалиции. Но со-
вершенно очевидно, что этот кризис не мог помешать по-
беде над Германией. Более того, этот конфликт мог уско-
рить консолидацию антитоталитарных сил по обе стороны
фронта.
В 1972 году Луис Фитц Гиббон опубликовал свою новую
работу*, включив в нее отзывы о своей первой книге и не-
которые новые материалы, ставшие известными уже после
ее выхода в свет. Одним из таких новых фактов стало сви-
детельство Абрама Видры. Видра, польский еврей, прошел
через советские лагеря и смог, освободившись, попасть
в Палестину, где опубликовал свое заявление. В нем он
рассказывает о беседах с группой бывших офицеров НКВД,
участвовавших в расстреле польских офицеров и ставших

•Louis Fitz Gibbon. The Katyn Cover-Up. Tom Stacey, London, 1972.
328
позднее его товарищами по заключению. По заявлению Вид-
ры, среди участвовавших в экзекуции солдат имели место
нервные срывы и даже случаи самоубийства*. Я готов это-
му поверить: живо помню, какими голосами шептались об
этом деле двое моих конвоиров на пути из Смоленска в
Москву. Как говорится, не каждый палач жесток по при-
роде. Конечно, в некоторых людях присутствует инстинк-
тивное стремление к жестокости, но большинство все же
так же инстинктивно с уважением относятся к человече-
ской жизни, и участие в таких массовых расправах, как
было в Катынском лесу, вполне может привести к психиче-
скому расстройству.
На мой взгляд, известные перерывы между этапами из Ко-
зельска как раз и говорят о том, что руководство НКВД
старалось дать возможность палачам психологически отдох-
нуть.
Летом 1972 года я смотрел по западногерманскому теле-
видению выступление Видры. Но я не все понял из того,
что он говорил. Впрочем, это, видимо, связано с труднос-
тями перевода, и полный текст его выступления наверняка
можно найти в архиве телестудии в Висбадене.
Заявление Видры получило совершенно неожиданный резо-
нанс. 31 июля 1971 года в газете "Дойче Национале Цай-
тунг" ("Deutsche Nationale Zeitung") появилась статья
руководителя компартии Израиля Моше Снее, в которой он
писал, что сам был польским офицером резерва, был взят
большевиками в плен, но ему удалось бежать с этапа в
1939 году**. Эта статья вновь привела меня к воспомина-
ниям о том времени.
С Моше я познакомился в 1943 году в Палестине, бывшей
тогда британской подмандатной территорией. До войны он
носил фамилию Кляйнбаум, работал врачом и играл заметную
роль в польском сионистском движении. Когда мы с ним по-
знакомились, он был членом исполкома сионистского коми-

•Louis Fitz Gibbon, op. cit. pp. 42 — 44, 46, 143.

••Ibidem, p. 46.
329
тета и самым молодым руководителем хорошо законспириро-
ванной сионистской военизированной организации Хагана.
Моше рассказал, что этап, с которого он бежал, направ-
лялся в Старобельск. В нашем разговоре он оговорился,
что большая часть кадров для будущего еврейского госу-
дарства — Израиля тогда еще не существовало — находит-
ся в Советском Союзе. Ну а когда после войны я узнал,
что он переметнулся к коммунистам, мне стала понятна в
свете этого замечания и логика его поступка. Он, очевид-
но, полагал, что таким способом ему удастся сломить воз-
двигнутые Советами преграды на пути иммиграции евреев из
России. Ну а та помощь, которая была оказана Советским
Союзом еврейскому антианглийскому подполью, только под-
держивала его надежды. У меня нет на руках текста его
заявления. Но зная его лично и учитывая, что заявление
он сделал незадолго до своей смерти, о скором прикоде
которой он как врач, безусловно, знал, я не сомневаюсь
в его правдивости. Умер он в 1973 году. Наши общие зна-
комые рассказали мне потом о его похоронах.
Многое сделал для выяснения обстоятельств Катынской
трагедии и Тадеуш Виттлин, посвятивший этой теме ряд
своих очерков*.
Сам Виттлин прошел через всю Россию, был в армии гене-
рала Андерса и прекрасно знает и страну, и ее условия, и
то настроение, с которым все мы разыскивали наших про-
павших товарищей. Сборник его очерков носит на первый
взгляд странное название — "Время остановилось в 6.30".
Но это только на первый взгляд.
Название это взято из самого страшного свидетельства
трагедии — найденного в могиле в Катынском лесу дневни-
ка майора Сольского. Последняя запись в нем датирована
половиной седьмого девятого апреля 1940 года. Это было
уже после прихода этапа в Катынский лес. Там был прове-
ден еще один обыск, изъяты все ценные вещи, включая об-

•Thaddeus Wittlin. Time Stopped at 6.30. The Bobbs Merrill Co.,

New York, 1965.
330
ручальные кольца и часы, но письма и рукописи пленным
разрешили оставить при себе. В дневнике майор Сольский
записал, что во время обыска на его часах была половина
седьмого вечера. Расстрел и связывание рук жертв перед
ним, видимо, наступил несколькими минутами позже. Время
для майора Сольского остановилось навсегда.
Выдержки из дневника были помещены в докладе Комиссии
Конгресса США. Я о майоре Сольском уже вспоминал, опи-
сывая свою жизнь в Путивле и в Козельске. И до сих пор
я не могу забыть этого человека. В сентябрьской кампа-
нии он состоял, сколько я помню, при штабе генерала Донб-
Бернацкого*.
С майором Сольским мы жили в одном бараке в окрестнос-
тях Путивля, на территории какого-то свекловодческого
колхоза. Он запомнился мне очень идейным человеком, с
острыми чертами лица и огоньком в глазах. Не помню, ка-
кого он был роста — целыми днями он предпочитал лежать
на верхних нарах, сняв ботинки и оставаясь в одних шер-
стяных носках. Как-то я спросил, что он постоянно пишет.
Он ответил, дневник. Я сказал, что мне кажется это бес-
цельной тратой времени — едва ли такую рукопись удастся
вывезти из Советского Союза. Трудно было тогда предпо-
ложить, что выдержки из его дневника будут опубликованы
в докдаде Комиссии американского Конгресса. Сейчас я со
стыдом думаю, что тогдашнее мое замечание было следстви-
ем слабости, вызванной обрушившейся на нас катастрофой.
Майор же не отказался от борьбы, и его дневник стал од-
ним из документов Истории.
В плену не он один вел дневник, но он был единственным
офицером, ведшим записи до последней минуты, до послед-
него обыска. Кстати, сам факт изъятия ценных вещей гово-
рил о близости расправы.

•При эксгумации трупов были обнаружены документы его принадлеж-

ности к 75-му пехотному полку. Видимо, со времени мобилизации он
был причислен к штабу генерала Донб-Бернацкого (Adam Moszynski,
Lista Katyiiska, Gryf, Londyn, 1949, str. 158). (Прим. автора.)

331
 Еще один дневник был обнаружен на теле поручика Вац-
лава Крука. Виттлин в своей книге пишет, что еще двое
пленных вели дневники: подпоручик Хенрик-Бруно Куминек,
бывший до войны журналистом в Быдгошчи, и капитан Аль-
фред Вилецкий, работавший до войны редактором Польской
агенции прассовой. Поручик запаса Крук вел свои записи
до момента высадки этапа на станции Гнездово; выдержки
из его дневников также были включены в доклад Комиссии
Конгресса США.
Стоит добавить, что как журналист Виттлин присутство-
вал на заседаних Комиссии в Вашингтоне. Особое впечат-
ление на него произвели показания кадрового американско-
го офицера полковника Ван Вилта, он даже посвятил две
главы своей книги его сообщениям. Полковник Ван Вилт по-
пал в немецкий плен в Северной Африке. В 1943 году, не
спросив его согласия, немцы доставили его под Смоленск,
где он наблюдал за эксгумацией захоронений в Катынском
лесу. Показания полковника заслуживают самого присталь-
ного внимания: совершенно очевидно, что у него не было
особых симпатий к немцам, и ко всему, исходящему от них,
он относился достаточно скептично.
Советская версия утверждает, что поляки были расстре-
ляны летом 1941 года, а до этого они-де работали в ок-
рестностях Смоленска на строительстве дорог. Полковник
Ван Вилт, будучи профессиональным военным, при эксгу-
мации обратил внимание на состояние обуви расстрелян-
ных. Тогда он еще не знал о советских утверждениях, сей-
час же он заявлял, состояние обуви было замечательным.
Если же поверить Советам, то за почти пятнадцать меся-
цев, проведенных якобы пленными на строительных работах,
они должны были так износить свои ботинки, что от них
просто ничего бы не осталось. Это еще одно подтвержде-
ние лживости советской версии.
Пока полковник был в плену, он молчал о своих выводах,
дабы не солидаризироваться с фашистами. Но как только он
оказался в американской зоне оккупации, тут же обратил-
ся к американским властям с рапортом о своих катынских

332
наблюдениях. Его направили к заместителю начальника шта-
ба генералу Бисселу, приказавшему Ван Вилту написать обо
всем конфиденциальный рапорт и нигде не распространяться
о своих выводах.
Кстати, Ван Вилт не был единственным американским офи-
цером, располагавшим информацией о Катыни, которому аме-
риканские же власти приказали держать язык за зубами.
В подобной ситуации оказался специальный представитель
президента Рузвельта на Балканах Джордж Ирл, получивший
много информации о Катынском расстреле во время своей
миссии. Рузвельт категорически запретил Ирлу кому бы то
ни было сообщать, рассказывать о том, что он узнал. Бо-
лее того, когда, почувствовав, что он больше не в силах
молчать, Ирл предпринял определенные шаги, он тут же был
откомандирован в чине офицера флота на далекие тихооке-
анские острова Самоа. Оттуда Ирл смог вернуться только
после смерти президента Рузвельта.
Суровое наказание за распространение информации о рас-
стреле пленных под Смоленском понес и еще один офицер
американской армии — полковник Генри Шиманьский, бывший
офицером связи при Польском корпусе на Ближнем Востоке*.
Все эти случаи стали известны во время работы Комис-
сии Конгресса и нашли отражение в ее материалах.
Очерки Виттлина не содержат никаких новых фактов, но
безусловная их ценность в том, что они, обладая извест-
ными литературными достоинствами, помогают читателю луч-
ше понять суть трагедии. Он не только преподносит заме-
чательно подобранный материал, но и пытается проникнуть
в психологию участников драмы. По-моему, книга Виттлина
— это практически готовый сценарий для фильма о погибших
польских пленных.
Все документы и выводы Комиссии Конгресса начисто от-
рицают заявления и выводы советской Комиссии по изуче-
нию Катынского дела48. Комиссия эта была созвана сразу
же после освобождения Смоленской области осенью 1943 го-

•Zawodny, op. cit., chapter IX.

333
да, и ею уже изначально было сказано, что поляков рас-
стреляли немцы. В компетенцию Комиссии, собственно, вхо-
дила только констатация этого факта. Председателем ее
был академик Бурденко, личный врач Сталина. Кроме того,
в нее входили Митрополит Крутицкий Николай, известный
писатель аристократического происхождения Алексей Тол-
стой и еще несколько советских чиновников высокого ран-
га. Кстати, ни один из польских коммунистов не вошел в
состав Комиссии. И это несмотря на то, что в то время
в России действовал Комитет во главе с Вандой Василев-
ской49 и создавались отряды Берлинга.
Я и сейчас нисколько не сомневаюсь, что Комиссия была
создана единственно с целью подписания заранее подготов-
ленного в НКВД заявления. Полный текст этого заявления
помещен в книге "Катынское преступление"*. Это довольно
объемистый документ, прямо-таки пропитанный противоречия-
ми. Я не буду здесь подробно все их разбирать, а ограни-
чусь лишь несколькими, наиболее важными пунктами.
Так, по советской версии, около 11 тысяч пленных поля-
ков содержалось якобы в каких-то лагерях под Смоленском,
позже они были захвачены наступающими немецкими войска-
ми. Однако это заявление сразу же порождает естествен-
ный вопрос: почему в 1941 — 42 годах советские власти не
сообщили об этом ни польскому посольству, ни генералу Ан-
дерсу, ни Сикорскому, ни ротмистру Чапскому, специально
занимавшемуся розыском пленных?
Во-вторых, в заявлении советской Комиссии содержится
утверждение, что немцы в 1942 — 43 годах эксгумировали
одиннадцать тысяч трупов, извлекли из их карманов все до-
кументы, датированные после мая 1940 года, перезахорони-
ли их и только после этого вновь эксгумировали в присут-
ствии специальной комиссии, дабы использовать это в "це-
лях антисоветской пропаганды". Но трудно себе предста-
вить, что если бы действительно немцы занимались такой

*В русском переводе книга носит название "Катынь" и издана в

Канаде издательством "Заря" в 1988 году. (Прим. переводчика.)
334
сложной и кропотливом работой, она бы осталась в тайне
от разведки Армии Краевой, связанной со многими работав-
шими в организациях Тодта в этом районе поляками.
Третье. Если и в самом деле, как утверждают Советы, для
этой операции немцы использовали советских пленных и по-
том их расстреляли, то где их захоронение? Такой могилы
в Смоленской области не найдено.
Четвертое. Комиссия польского Красного Креста заяви-
ла, что было обнаружено 4500 трупов, принадлежавших уз-
никам козельского лагеря. Цифра 11 тысяч появилась в бо-
лее раннем немецком сообщении, опубликованном еще до
проведения детального исследования захоронений. Почему
в таком случае Советы следуют германской ошибке? Ответ
совершенно ясен — эта цифра полностью соответствует чис-
лу узников не только козельского, но и старобельского и
осташковского лагерей. То есть, иными словами, заявле-
ние советской Комиссии препятствует дальнейшему выясне-
нию судьбы узников Старобельска и Осташкова.
Пятое. Советская Комиссия так и не объяснила, почему,
после якобы пятнадцатимесячного участия в строительных
работах одежда и обувь пленных сохранилась в столь хоро-
шем состоянии50. Она также не объяснила, почему в этих
работах, участвовали и инвалиды, как, например, генералы
Менкевич и Богатыревич, арестованные советскими властя-
ми в своих квартирах во время советской оккупации Вос-
точной Польши. Я хотел бы обратить здесь внимание на то,
что в лагере в Грязовце польских офицеров, в соответст-
вии с Женевской конвенцией, вообще не посылали на рабо-
ты. Характерно и то, что в заявлении Комиссии называют-
ся места содержания пленных — лагеря особого назначения
1-ОН, 2-ОН и 3-ОН, но не указывается их местоположе-
ние*. Естественно, что такое голословное утверждение вы-
зывает сомнение в его достоверности.

*В заявлении советской Комиссии сказано, что пленные содержа-

лись в трех различных лагерях на расстоянии 25 — 45 километров
от Смоленска. Ни в тексте Заявления, ни в свидетельских показа-

335
 Шестое. Заявление Комиссии о времени убийства офицеров
(июль — август 1941 года) никак не объясняет, отчего в
это время поляки были одеты в теплую одежду: офицеры бы-
ли в шинелях, на многих было теплое белье*. Июль — ав-
густ в континентальном климате России — время жары, а
в могилах не было найдено ничего, подтверждающего, что
пленные были расстреляны в такое время года. С другой
стороны, апрель в этой местности — месяц довольно холод-
ный. 30 апреля 1939 года, когда я сам был под Катынью,
было солнечно и тепло, но на полях еще лежал снег. И нет
ничего удивительного, что и пленные и солдаты НКВД бы-
ли одеты в шинели. Правда, Комиссия польского Красного
Креста нашла в одной из могил расстрелянных, одетых толь-
ко в мундиры. Видимо, они принадлежали к последнему эта-
пу в мае 1940 года, когда весна была уже в разгаре**.
Седьмое. В Заявлении советской Комиссии не содержится
ни одного убедительного свидетельства, что на трупах об-
наружены какие-либо документы или бумаги, датированные
позже мая 1940 года. Я хотел бы обратить внимание чита-
теля, что и в Козельске, и в Старобельске, и в Осташко-
ве, и позже — в Грязовце — пленным была разрешена пере-
писка с семьями. И тот факт, что переписка семей с теми
пленными, которые позже были обнаружены в катынских мо-
гилах, прервалась именно в мае 1940 года, не только вы-
звал в Польше большое беспокойство, но и сам по себе до-
статочно красноречив. Факт и то, что ни одна из трех ко-
миссий, изучавших катынские могилы — ни немецкая, ни ко-
миссия польского Красного Креста, ни Международная ко-
миссия, — не обнаружила в захоронениях ни одного доку-

ниях, включенных в него, нельзя найти ни единого указания на рас-

положение этих лагерей. (Прим. переводчика.)
•Автор ошибается. В заявлении Специальной Комиссии время рас-
стрела называется "осень 1941 года", без указания месяца. (Прим.
переводчика.)
••Заявление доктора Мартина Воджиньского. Zbrodnia Katynska w
swietle dokumentow, str. 157 — 188.

336
мента, датированного позже мая 1940 года. Вполне логич-
но предположить, что расстрел состоялся именно в это
время, в 1940 году.
Советская Комиссия громогласно заявила, что она, дес-
кать, располагает девятью документами, датированными по-
сле мая 1940 года; в их число входят и три письма. Юзеф
Мацкевич внимательно изучил эти документы и пришел к вы-
воду, что в двух случаях речь идет о письмах, пришедших
уже после расстрела и просто не врученных адресатам. В
третьем случае упоминалось письмо офицера, вообще нико-
гда не бывшего в Козельске — письмо Станислава Кучинь-
ского к Ирене Кучиньской. И в общем представляется со-
вершенно вероятным, что этот человек действительно еще
жил 20 июня 1941 года (этим число датировано письмо) в
какой-нибудь из советских тюрем. Вероятнее всего, речь
идет о ротмистре Кучиньском, бывшем в старобельском ла-
гере и вывезенном оттуда еще до начала его ликвидации.
Допустимо и предположение, что его письмо было просто-
напросто задержано цензурой и позже представлено неким
"доказательством". Я заявляю об этом так определенно от-
того, что нет ни малейшего указания на присутствие Ку-
чиньского в Катыни*. Но в захоронениях обнаружены ос-
танки профессора Стефана Кучиньского, а при нем найдено
письмо к его жене Дануте. То есть совершенно ясно, речь
идет о двух разных людях.
Кроме того, на телах жертв найдены квитанции об изъ-
ятии или комиссионной продаже ценных вещей заключенных.
Квитанции эти выдавались в декабре 1939 года, но зага-
дочным образом на их обратной стороне появились совет-
ские штампы, датирующие их выдачу мартом 1941 года. Без-
условно, нет ничего более легкого, как проштамповать
найденные квитанции, что и было сделано НКВД. Ну а чле-
ны Комиссии могли и не знать о подобных махинациях. Да
и если бы даже кто-то из них и догадывался о правде, раз-
ве смог бы он пойти против всесильного НКВД?

•Jozef Mackiewicz, op. cit., str. 214 — 216.

337
 В трех других случаях речь также шла о каких-то кви-
танциях, которые легко могли быть сфабрикованы. Послед-
ним, девятым, документом был нательный образ Иисуса с
надписью от руки на обратной стороне: "4 апреля 1941 го-
да". Мне представляется совершенно очевидным, что все
эти документы могли быть легко подделанными, и потому о
них нельзя говорить как о бесспорных доказательствах..
Восьмое. В заявлении нет объяснения тому, отчего на
некоторых трупах обнаружены раны, нанесенные четырех-
гранным штыком. Надо уточнить, что такие штыки были на
вооружении Красной армии, в то время как в Вермахте бы-
ли так называемые ножевые штыки*.
Девятое. В заявлении не объясняется, отчего Комиссия
польского Красного Креста обнаружила на захоронениях мо-
лодые побеги деревьев, возраст которых был два-три года.
Десятое. Существует свидетельство о том, что Николай
Бурденко в узком кругу друзей в 1946 году сказал, что
принял руководство Комиссией по личному распоряжению
Сталина, что Заявление он подписал под сильным нажимом,
и что "еще немало в России таких Катыней". По его сло-
вам, тела пролежали в земле около четырех лет, т.е. рас-
стрел имел место около 1940 года, не позже. Описание
этого разговора было опубликовано русскими меньшевиками
в их нью-йоркском бюллетене "Социалистический вестник" в
июне 1950 года. Статья была подписана бывшим профессором
Воронежского университета Б.Ольшанским. Ольшанский при-
сутствовал при этом разговоре, вскоре после которого Бур-
денко скончался, а Ольшанский, посланный в командировку
в ГДР, сумел выбраться на Запад. Он также давал показа-
ния Комиссии Конгресса США**.
Каждый, кто даст себе труд внимательно изучить доку-
менты и материалы, не найдет ни единого факта, опровер-
гающего виновность Советов в Катынской трагедии. К тако-

* Свидетельство профессора Герхарда Бутца. Zbrodnia Katynska w

swietle dokumentow, str. 110 — 112.
**Zawodny, op. cit., str. 157 — 158.

338
му выводу пришли все западные советологи. Сотрудник Окс-
фордского колледжа Святого Антония Рональд Хингли в сво-
ей книге о НКВД указывает, что нет тени сомнения в при-
частности органов советской госбезопасности к расстрелу
польских пленных*.
Такого же мнения придерживаются и профессор Гарвард-
ского университета Адам Бруно Улам, автор многих работ
по новейшей советской истории, Роберт Конквест, извест-
ный английский советолог, и профессор Института междуна-
родных отношений Генри де Монфор, выпустивший в 1966 го-
ду книгу "Расстрел в Катыни: русское или немецкое пре-
ступление"**. Их точку зрения разделяет в своих статьях
в американской и швейцарской прессе доктор Дж. Эпштейн,
сотрудник Гуверовского Института войн, революций и ми-
ра Калифорнийского университета. Он поместил в апреле
1974 года статью в западногерманской газете "Ди Вельт"
("Die Welt"), в которой заявляет, что расстрел польских
пленных был заснят на пленку и каким-то образом попал в
руки китайских коммунистов. По утверждению Эпштейна, в
различное время китайские посольства в Париже, Варшаве
и Лондоне располагали этим документом***. Впрочем, это
утверждение нуждается в проверке.
По утверждению Александра Исаевича Солженицына, неко-
торые моменты расстрела соответствуют приемам, приня-
тым в НКВД еще со времен Дзержинского. В качестве приме-
ра он приводит связывание рук и шеи жертв одной верев-
кой****. Дочь Сталина, Светлана Аллилуева, пишет, что по-
сле Катыни Сталин всегда покидал зал во время исполнения

•Ronald Hingley, "The Russian Secret Police", London, 1970,

p. 186.
**A. B. Ulam. Expansion and Coexistence. Praeger Publishers, 1974,
pp. 343 — 344; Robert Conquest. The Great Terror. Pinguin Books,
1971 pp. 643 — 645; Henri de Monfort. Le Massacre de Katyn: cri-
me Russe ou crime allemand. Edition de la Table Ronde, 1966.
***J.Epstein. Zur Wahrheit über Katyn. "Die Welt", 1.4.1974.
••••"Survey", 1974, The Autumn Issue, p. 153.

339
сцены убийства в лесу в опере Иван Сусанин. Аллилуевой
кажется, что ее отец испытывал такие же угрызения совес-
ти, как и Иван Грозный.

340
 ГЛАВА IX

ДИАЛЕКТИКА КАТЫНИ

Собственно говоря, выяснение того, что Катынское убий-

ство было осуществлено НКВД по приказу Москвы, лишь при-
открывает завесу тайны этой трагедии. Чтобы понять исто-
рический смысл случившегося, нужно ответить на вопрос:
для чего Москве потребовалось физически уничтожить поль-
ских военнопленных офицеров? Кстати, этим вопросом зада-
ется и Заводный, и выдвигает несколько гипотез на этот
счет.
На первый взгляд, ответ чрезвычайно прост. Так, Кон-
стантин Фитц Гиббон в предисловии к книге своего брата
пишет, что это было вызвано стремлением большевиков унич-
тожить цвет польского народа. Сталин вообще предпочитал
физически уничтожать всех, кто, по его мнению, может по-
вредить консолидации его власти. Именно этим объясняются
проведенные им в 1937 — 38 годах массовые чистки среди
старых большевиков и командования Красной армии. Поль-
ские пленные офицеры представляли не только элиту свое-
го народа, но и, безусловно, стали бы резко противиться
планам Сталина в Восточной и Центральной Европе. И имен-
но оттого они должны были быть уничтожены. Что же, хо-
тя такая трактовка и представляется довольно логичной,
она не отражает всего комплекса Катынской трагедии.
Советская политика — и внутренняя и внешняя — вся на-
сквозь пропитана диалектической казуистикой. Диалекти-
ка Гегеля и Фейербаха, воспринимающая все сущее методом
тезис-антитезис-синтез, не только заняла место государ-
ственной философии в СССР, но и стала чем-то вроде го-

341
сударственной религии. И все развитие общественных наук
в Советском Союзе целиком опирается на эту пресловутую
диалектику. Процесс этот начался еще при Ленине и достиг
особенного развития во время Сталина.
Противоречия такого подхода особенно сильно проявля-
лись тогда, когда теория сталкивалась с действительно-
стью. Теория утверждала, что советское общество неотвра-
тимо движется к коммунизму, а в действительности созда-
валась сугубо тоталитарная система, стремящаяся проник-
нуть в мельчайшие детали частной жизни граждан. И это
проникновение тоже, как ни странно, находило объясне-
ние: дескать, государство должно окрепнуть, а после это-
го начнет отмирать.
Громогласно провозглашался лозунг борьбы за мир, а тем
временем создавалась огромная армия. Милитаризация Гер-
мании была начата Гитлером только в 1934 году, но еще в
двадцатых годах остатки кайзеровского генерального штаба
тайно сотрудничали с большевиками, разрабатывая вопросы
тактики ведения будущих войн.
Сразу после революции крестьяне получили землю, но уже
в конце двадцатых годов ее у них стали отбирать. Отбира-
ли и большую часть скотины, а самих крестьян загоняли в
колхозы, система хозяйствования в которых очень напоми-
нала крепостное право.
Коммунистическая доктрина провозглашает право каждой
нации на самостоятельное культурное развитие. Революция,
как известно, преобразовала Российскую империю в союз
республик, в нем для народностей с более низким уровнем
культуры были созданы автономные республики. Начали соз-
даваться школы, где преподавание велось на местном язы-
ке. Создавались национальные университеты. Сталинская
Конституция 1936 года даже "предоставила" республикам
право выхода из Союза ССР. Но одновременно с этими про-
цессами в конце двадцатых годов тысячи национальных дея-
телей культуры были отправлены в лагеря по обвинению в
"буржуазном национализме". В национализме были обвинены
и многие руководители республиканских компартий. Выше я

342
уже описал свой этап в 1941 году, в котором мне довелось
встретиться с осужденными членами ЦК компартии Казах-
стана. В начале двадцатых годов, когда Центральная Лит-
ва вошла в состав Польши и там были закрыты белорусские
школы, многие деятели белорусской культуры перебрались в
Минск, получив кафедры в тамошнем университете. Но всего
несколько лет спустя все они были сосланы в лагеря, а не-
которые — расстреляны.
Катынская трагедия также носит отпечаток диалектики.
Первое время к пленным относились довольно неплохо, и
условия их содержания в козельском лагере были сносны-
ми. С каждым из пленных проводились индивидуальные бе-
седы. Часто в приятельском тоне их расспрашивали об об-
разовании, работе, службе, семье. Многие выходили после
бесед в огромном удивлении: часто следователь был солид-
но подготовлен и знал практически все о своем "собесед-
нике". Пленным было предоставлено право переписываться с
родными и друзьями.
После окончания следствия было объявлено о предстоящей
ликвидации лагеря. Каждому пленному были сделаны привив-
ки против тифа и холеры, и после этого 95 процентов из
них были расстреляны. Примерно три процента нашли прибе-
жище во вновь созданном лагере в Грязовце. Позднее ту-
да прибыло еще примерно тысяча офицеров, захваченных во
время оккупации Литвы летом 1940 года. Всем им была по-
дарена жизнь. Отношение к пленным вновь стало хорошим. А
несколько десятков специально отобранных офицеров из ко-
зельского и старобельского лагерей даже были поселены в
так называемой "вилле роскоши".
Как все это объяснить? Была ли противоречивость дейст-
вий советских властей заранее запланирована или это бы-
ло отражением изменения их отношения к Польше? Нескоор-
динированность действий можно объяснить явно пронемецким
настроем Сталина и столь же явным антинемецким настроем
большинства партийцев. Грязовец и Катынь в моем понима-
нии загадки одного масштаба.
Предположение, что Сталин хотел выбить лучшую часть

343
польской интеллектуальной элиты, представляется логич-
ным. Но ведь именно такие люди доминировали в Грязовце.
Вот несколько примеров. Из Козельска туда попал бывший
декан отделения права виленского университета, депутат
Сейма профессор Вацлав Комарницкий. Из Старобельскабыл
выбран известный художник Юзеф Чапский, происходивший к
тому же из аристократической семьи. В Осташкове таким
избранником судьбы стал сын знаменитого композитора ка-
питан Бронислав Млынарский.
Непонятно и поведение НКВД в подготовке этапа пленных:
почему было впустую израсходовано четыре тысячи приви-
вок? Возможно, конечно, что транспортный отдел НКВД про-
сто не имел представления о том, куда и зачем эти этапы
снаряжаются. И, видимо, существовало распоряжение, в це-
лях избежания эпидемий, делать прививки всем этапируемым
пленным.
Символом диалектичности Катынской трагедии было и по-
ведение комбрига Зарубина, описанное мною в очерке, по-
мещенном в "Катынском преступлении". Хотя я и допускаю,
что не он был автором тройного решения судьбы пленных по-
ляков: Катынь, Грязовец, Малаховка. Эта сторона трагедии
также ждет своего исследователя.
Однако я хотел бы здесь подчеркнуть, что те, с кем За-
рубин часто встречался и любил беседовать, все они на-
шли свою смерть в Катынском лесу. Так, например, случи-
лось с профессором Вацлавом Комарницким, с которым За-
рубин особенно любил встречаться. Комарницкий был моби-
лизован в качестве военного юриста, попал в плен, и по
особому распоряжению Зарубина, несмотря на свой чин под-
поручика, был переведен в полковничий барак. Примерно в
это же время в лагерь прибыла большая группа польских
военных юристов. Среди них был второй председатель Вер-
ховного суда Польши Похорецкий, бывший и по возрасту и
по положению много старше Комарницкого. Но Зарубин им
практически не заинтересовался. Похорецкий так и остал-
ся жить в общем бараке среди младших офицеров. Мне ка-
залось, интерес комбрига к Комарницкому вызван прежде

344
всего симпатиями последнего и его участием в блоке на-
родных демократов, бывших, как известно, довольно про-
российски настроенными. Впрочем, марксизм им был совер-
шенно чужд. Ну и комбриг старался понять, насколько в
будущей политической игре такие люди могут быть полезны
Советам. Мое впечатление основывалось на рассказах само-
го Комарницкого, которому представлялось, что время тер-
рора уже миновало и Россия начинает постепенно принимать
цивилизованный облик.
Особенно лагерные власти благоволили к полковнику Кюн-
стлеру, бывшему командиру артиллерии в армии Донб-Бер-
нацкого во время сентябрьской кампании 1939 года. В по-
следние дни боев он руководил подразделением, подорвав-
шим мост через Буг в районе Дорохуска, что сильно за-
труднило отступление немцев из Волыни на Запад. Полков-
ник был кадровым военным, и политруки отзывались о нем,
как об очень перспективном офицере. Да и сам Зарубин го-
ворил с ним чаще и больше, чем с любым другим пленным.
В моей памяти полковник Кюнстлер тесно связан с бывшим
командиром саперов армии Донб-Бернацкого полковником Ты-
шиньским. Тышиньский совсем не был похож на профессио-
нального военного, зато производил впечатление образо-
ванного инженера. С обоими, Кюнстлером и Тышиньским, я
познакомился в теплушке на пути из Путивля в Козельск.
Первый был молчалив и почти ничего о себе не рассказы-
вал. Тышиньский же был разговорчив, от него я узнал, что
его семья владела имением в Плебани. Это каких-нибудь ки-
лометров двадцать от имения моего тестя, в том же самом
Моледчном повете, где за две недели до войны я гостил с
женой и детьми. Мы быстро нашли много общих знакомых. И
в Козельске мы часто виделись с полковником Тышиньским,
и всегда у нас находилось о чем поговорить.
Однажды в марте 1940 года я нашел его греющимся на ве-
сеннем солнышке у стены одного из лагерных бараков. Я
подсел к нему и стал расспрашивать, не известно ли ему
что о судьбе нескольких высших офицеров. Он ответил, что
с ними ничего плохого не произошло, все они сейчас в Ста-

345
робельске и с ними установлен контакт. Я уже не помню,
что именно он мне тогда сказал, но в его словах чувство-
вался оптимизм, внушенный его последней беседой с ком-
бригом. Это была наша последняя встреча перед ликвида-
цией лагеря.
Признаться, я, выехав из Советского Союза, не был
сильно удивлен известием, что и Тышиньский и Кюнстлер
были отобраны и из Козельска переведены в уже упоминав-
шуюся "виллу роскоши". В 1943 году в каирском кафе я
случайно встретил полковника Кюнстлера, и он рассказал
мне о своей жизни после Козельска. В Малаховке он под-
писал какое-то заявление в адрес советских властей, был
помещен в тюрьму, а после — очутился в Грязовце.
Сейчас, спустя тридцать лет, мне представляется воз-
можным диалектически соединить в единое целое три ас-
пекта Катыни: саму Катынскую трагедию, Грязовец и Мала-
ховку.
Наблюдения за пленными младшими офицерами и за рядовы-
ми показывают, что в большинстве своем они были настрое-
ны явно враждебно и к СССР, и к коммунизму вообще. Ес-
тественно, что после уничтожения Польского государства,
— а это было официальной целью Советского Союза, — они,
во время создания новой польской армии, вполне могли
стать источником разного рода сопротивления советской
политике. Память о 1929 годе еще не вьюетрилась, и в ла-
герях было достаточно ветеранов той войны. Ну а то, как
отметили пленные 19 марта 1940 года — именины Пилсуд-
ского, — ясно давало представить себе, каковы чувства
ветеранов. Короче говоря, если бы Советы решились разы-
грать польскую карту и создали бы под своим командова-
нием польские подразделения, у них явно не было бы из-
бытка желающих вступить в эти части.
В последние месяцы существования козельского лагеря
интерес НКВД к пленным существенно ослаб, зато возрос
интерес к штабным офицерам, которых пытались склонить к
сотрудничеству, сделав из них некий организационный кос-
тяк. Прежде всего это относилось к офицерам штаба армии

346
"Пруссия", полностью, за исключением командующего, по-
павшим в советский плен. Именно таким образом Кюнстлер
и Тышиньский оказались в группе привилегированных плен-
ных, что, кстати, потом отразилось на их карьере в армии
Андерса, особенно после ее выхода из СССР. Я нисколько
не сомневаюсь, что оба они дали обширные показания, ко-
торые, видимо, и до сих пор хранятся где-то в архивах,
оставшихся после нашей армии на Востоке. И безусловно,
знакомство с этими показаниями могло бы пролить дополни-
тельный свет на советское отношение к польскому вопросу
в начале сороковых годов.
Понимание диалектики Катыни важно, на мой взгляд, не
только для понимания советско-польских отношений, созда-
ния моральной их картины, но это и важная социологиче-
ская проблема. Понимание ее может помочь разобраться в
различиях Советской России и России дореволюционной.
Политика царской России вовсе не была диалектичной.
Она часто была политикой силы, но в отношении Польши она
иногда смягчалась, благодаря тому, что моральные идеа-
лы и классовая солидарность наших обществ иногда оказы-
валась сильнее этнических разногласий. Хотя связь нашей
аристократии с аристократией российской и не могла изме-
нить направление русской политики, но, например, дейст-
вия Чарторыйского и Велькопольского часто приводили к ее
смягчению в отношении Польши и ее народа.
Если говорить о противоречиях в немецкой оккупационной
политике, то все они были следствием разности в целях и
уровне оккупационных чиновников, а отнюдь не следствием
противоречивости политики самого Гитлера, который часто
вообще не имел отношения к принятию конкретных решений
на этой территории. Об этом достаточно хорошо сказано в
работе Александра Даллина и в повести Юзефа Мацкевича
"Не надо громко говорить"*. Иными словами, беспорядоч-
ность и жестокость немецкой политики были следствием по-

* Alexander Daliin. German Rule in Russia 1941 — 1945. London,

1957.
347
исков единой линии, в то время как в советской полити-
ке они были следствием самой системы. Ну а в какой свя-
зи все это находится с диалектическим материализмом и
его философией — это один из фундаментальных вопросов
для тех, кто решил изучить коммунистическое движение и
его принципы. И именно поэтому диалектика Катыни должна
стать одной из важнейших тем в работе советологов.

348
 ГЛАВА X

ХОТЕЛ ЛИ ХРУЩЕВ СКАЗАТЬ

ПРАВДУ О КАТЫНИ?

Не совсем ясно и отношение советского руководства к

Катынской трагедии. Ну, например, почему Хрущев не вос-
пользовался удобным случаем и не включил ее в список пре-
ступлений Сталина, оглашенный им в своей знаменитой речи
в феврале 1956 года на XX съезде КПСС?
Текст выступления Хрущева достаточно хорошо известен51.
Он был почти сразу же разослан всем известным деяте-
лям коммунистического движения и лидерам "стран народ-
ной демократии" и скоро оказался в руках западных кор-
респондентов. В своей речи Хрущев рассказал почти обо
всех ликвидациях виднейших коммунистов во время так на-
зываемых чисток. Например, из 139 человек, избранных на
XVII съезде в Центральный Комитет, 98, или 70 процентов,
были, арестованы и расстреляны в 1937 — 38 годах. А из
1966 делегатов того съезда 1108 были арестованы по раз-
личным политическим обвинениям в последующие несколько
лет. Он отметил и ослабление Красной армии: из пяти мар-
шалов трое были расстреляны*, проведены чистки и среди
среднего командного состава.
После речи Хрущева среди советских военных началось
движение за реабилитацию многих видных военачальников,

•Были расстреляны маршалы Тухачевский, Блюхер и Егоров; в жи-

вых остались любимцы Сталина Ворошилов и Буденный. Оба они были
совершенными профанами в вопросах ведения современной войны. (Прим.
автора.)

349
репрессированных в сталинское время. Тогда в свет вы-
шла книга в память маршала Тухачевского, был сделан про-
ект памятника маршалу Блюхеру, начали производиться под-
счеты числа жертв репрессий. Цифра эта, кстати, достигла
тридцати пяти тысяч офицеров различных званий и рангов,
физически ликвидированных в 1937 — 41 годах*.
И если бы к этим цифрам было добавлено еще десять ты-
сяч польских офицеров и пять тысяч полицейских, едва ли
что-то бы изменилось, только дело Катыни оказалось бы
закрытым, а международная общественность — успокоенной.
Ведь с того момента, как советское правительство призна-
ет ответственность своих предшественников, международ-
ное положение СССР не только не ухудшится, но, напротив,
окрепнет.
Так отчего же советское руководство все еще возлага-
ет вину на немцев, якобы расстрелявших польских пленных
осенью 1941 года?
В шестидесятых годах ходили слухи, что, дескать, Хру-
щев предлагал Гомулке, тогдашнему первому секретарю
ПОРП, включить Катынь в список сталинских преступлений,
Гомулка якобы отсоветовал Хрущеву: едва ли после такого
признания можно будет справиться с польским обществен-
ным мнением, если до этого сам вопрос был под запретом,
не разрешалось даже дискутировать о нем — все было ясно,
в расстреле повинны фашисты. Это слухи, как было в дей-
ствительности, я не знаю.
В речи Хрущева на XX съезде нет ни слова о Катыни,
да и вообще, она касается только чисток внутри ВКП(б).
Правда, Хрущев назвал необоснованными репрессии против
бывших троцкистов, признавших ошибки и вставших на "ле-
нинский" путь. Но он, с другой стороны, ни словом не об-
молвился о судьбах тех, кто к моменту чисток придержи-
вался троцкистской платформы. Кстати сказать, из анализа

•Leonard Shapiro. The Communist Party of the Soviet Union. Vin-

tage Books, 1960, p. 420; Ronald Hingley. The Russian Secret Po-
lice. Hutchison of London, 1970, p. 170.

350
речи вовсе не следует, что Хрущев категорически исключал
возможность массовых репрессий, если они "соответствуют
целям государства". Ну а отсюда совершенно очевидно, на
XX съезде и речи о Катыни быть не могло.
В то же время я не исключаю вероятности, что позднее
Хрущев и был готов обнародовать правду о Катыни. Об этом
говорят несколько моментов. Прежде всего, после XX съез-
да в Советском Союзе изменился подход к исторической нау-
ке. Она начала писаться если и не с полной объективностью,
то, как минимум, с некоторой долей истины. А ведь во вре-
мена Сталина история, и особенно — новейшая история, бы-
ли просто пропитаны ложью.
Если же писать о последнем этапе войны, то просто не-
возможно обойти молчанием Катынь, ставшую важным элемен-
том политической жизни того времени и даже вышедшую на
рассмотрение Международного трибунала в Нюрнберге. Од-
нако, если ее описывать в стиле Заключения советской ко-
миссии, то советский читатель, привыкший находить истину
между строк, легко докапался бы до правды — так неубеди-
тельны ее утверждения. Александер Верт, очень просовет-
ски настроенный публицист, после своего довольно долго-
го путешествия по СССР писал, что для советских людей
Катынь — открытая тайна. "Это как нарью, о котором мы
предпочитаем молчать", — сказал ему один из ведущих со-
ветских писателей*. Другой его собеседник при упоминании
о Катыни вспомнил о массовых расстрелах в 1945 году се-
верных корейцев, обвиненных в сотрудничестве с японскими
оккупантами. Правда, он добавил, что такие массовые рас-
правы над противниками скорее были исключением, чем пра-
вилом. Вполне естественно возникает вопрос: не лучше ли
официально и открыто признать свою ответственность и тем
кончить дело?
Одним из главных моментов, помешавших Хрущеву раскрыть
правду, на мой взгляд, были его собственные интересы в
борьбе за власть. После своего выступления на XX съезде

•Alexander Werth. Russia: Hopes and Fears. Pelican Original, 1969.

351
он оказался в таком положении, что его судьба полностью
зависела от развития процесса десталинизации. Правда же
о Катыни могла бы помочь этому процессу, бывшему доволь-
но популярным вначале, но позже натолкнувшемуся на силь-
ное сопротивление со стороны партийной бюрократии. И не-
обходимо помнить, что партийная бюрократия, или партап-
парат, это по сути дела правящий класс современной Рос-
сии, имеющий свои экономические и социальные привилегии
и цепко держащийся за них. Еще в начале пятидесятых го-
дов бывший вице-президент Югославии Милован Джилас дал
блестящую характеристику этой социальной группе, назван-
ной им "новый класс"*.
Именно партаппарат и политическая полиция, известная
в разное время под разными названиями (ЧК, ГПУ, НКВД,
МГБ, КГБ), и являются той силой, которая удерживает на-
роды СССР в тисках партийной диктатуры. Тут надо доба-
вить, что, по мнению западных обозревателей, во времена
Хрущева было около четверти миллиона профессиональных
партийных работников52**. Аппарат этот был создан Ста-
линым — Генеральным секретарем Центрального Комитета***,
или, иными словами, главным партийным администратором—
более чем за тридцать лет. Уничтожив старых партийцев,
соратников Ленина, он привел к власти новое, консерва-
тивное поколение послушных исполнителей. Я употребляю
здесь термин консервативное в значении консерватизма к
тем условиям, в которых они были воспитаны, т.е. у но-
вых руководителей напрочь отсутствовало стремление к ка-
ким бы то ни было переменам. На XVIII съезде ВКП(б) Ста-

•Milovan Dzilas. Nowa klassa wyzyskiwaczy. Instytut Literacki,

Pariz, 1957.
**Shapiro, op. cit., pp. 525, 573.
***Ha XVII съезде в 1934 году титул Генерального секретаря был
заменен на Первого секретаря, что указывало на стремление боль-
шинства делегатов снизить роль Сталина, ставшего к тому времени
практически диктатором. Многие исследователи предполагают, что
последовавшие за тем репрессии были реакцией Сталина на пробы
ослабления его власти. {Прим. автора.)
352
лин заявил, что со времени предыдущего съезда более пя-
тисот тысяч членов партии получили новые назначения*.
Алексндр Исаевич Солженицын в романе "Раковый корпус"
дает неплохое описание социального состава современно-
го советского общества, показьюая и психологию правяще-
го класса.
Речь Хрущева была воспринята партаппаратом с некото-
рым облегчением: они более не опасались за свою личную
судьбу, им была гарантирована безопасность, в то время
как при Сталине для многих из них освобождение от зани-
маемой должности автоматически означало приговор и лаге-
ря. То есть некоторое ограничение власти тайной полиции
полностью отвечало интересам правящего класса. Когда же
процесс десталинизации начал расширяться, партократия по-
чувствовала беспокойство — наступление на сталинизм мо-
гло вылиться в наступление на их собственные позиции, в
наступление на саму систему партийной диктатуры. И сле-
дует помнить, что люди того поколения были воспитаны в
"духе любви к вождю", они были уверены, что жестокости
его правления были уравновешены его "мудростью и забо-
той о людях". Советская версия марксизма вообще резко
отлична от того марксизма, который исповедовали западные
коммунисты, старые большевики, меньшевики и т. д. Комму-
нистическая идеология отрицает необходимость эксплуата-
ции человека человеком, но она ничего не имеет против
уничтожения человека человеком, особенно если это отве-
чает "интересам пролетарского государства".
Царская Россия тоже часто бывала жестокой, но там
жестокость смягчалась исповеданием христианства и гума-
нистичным влиянием этой религии на все стороны жизни го-
сударства. Православная Церковь, хотя и была коррумпи-
рована и со времени Петра Великого подчинена светской
власти, все же играла заметную роль в обществе, давая
людям понять различия добра и зла. Например, Православие
предполагало навещение узников, особенно в дни Церковных

•Shapiro, op. cit., p. 417.

353
праздников. Я сам помню, как в детстве видел целые возы
подарков, посланных на Рождество от купцов заключенным.
Позже я видел, что в русских госпиталях раненые немцы и
австрийцы видели такие же ласку и уход, что и русские
солдаты.
В Советской же России, крестьянин, подавший кусок хле-
ба "кулацкому" ребенку, умирающему с голода, рисковал
попасть в число "подкулачников" и угодить в лагеря. Но
нынешнее поколение партийной бюрократии воспитано так,
что коллективизация в их глазах это не цепь беспричин-
ных жестокостей, а "героическое" время строительства но-
вого общества. И надо признать величайшей заслугой поль-
ских коммунистов, что после войны они не допустили раз-
вала польской деревни.
Чтобы понять ментальность тех слоев партийного руко-
водства, которое восприняло десталинизацию и участвова-
ло в ней, следует помнить, что и для них с именем Стали-
на связывались не только массовые репрессии, но и герои-
ческие достижения страны в экономике и политике. По их
мнению, хотя Сталин фактически и дезорганизовал перед
войной Красную армию, все же спустя несколько лет она
именно под его, Сталина, руководством разбила фашистов.
Сталин физически уничтожил большинство сподвижников Ле-
нина, но при нем СССР стал сверхдержавой, Сталин был
беспрецедентным преступником, но он же стал и символом
"прогресса". Даже Хрущев не избежал противоречий в сво-
ем выступлении на XX съезде. И что выйдет из этого по-
сева, мы еще увидим, пока об этом рано говорить.

354
 ГЛАВА XI

КАТЫНЬ И СОВЕТСКО-НЕМЕЦКИЙ СОЮЗ

Во время Катынских событий Советский Союз был верным

союзником Третьего рейха, неукоснительно соблюдавшим все
положения советско-германского договора 1939 года. Имело
ли это какую-либо связь с расстрелом польских пленных?
Станислав Миколайчик, бывший одно время вице-премьером со-
зданного Сталиным польского правительства и позже эмиг-
рировавший на Запад, сказал Заводному, что, по его ин-
формации, в 1939 — 41 годах между Германией и Советской
Россией было соглашение принять польских военнопленных*.
Это заявление Миколайчика полностью согласуется с моими
наблюдениями в Козельске. В то время в лагере постоян-
но циркулировали слухи, что нас скоро выдадут немцам. Но
мне это предположение казалось нереальным: для чего Гер-
мании несколько тысяч пленных офицеров, если, по Женев-
ской конвенции, они не могли их использовать на работах,
но должны были взять на довольствие.
Более близкими к истине мне казались слухи, что выданы
будут только офицеры, бывшие родом из Центральной Поль-
ши. Они и содержались отдельно от других — в монасты-
ре. Отсюда следует, что решение о расстреле пленных бы-
ло принято Советами позже, после отказа немцев принять
их на свое попечение.
С другой стороны, известны случаи передачи польских
офицеров в обратном направлении, т.е. передачи их нем-

•J. K.Zawodny. Death in the Forest. The Story of the Katyn Forest
Massacre, p. 128.

355
цами в руки советских. В Козельске было около семидеся-
ти офицеров, попавших в плен в районе Бреста и передан-
ных отступавшими оттуда германскими войсками Красной ар-
мии. Сейчас я уже не помню фамилий этих людей, но живо
помню их рассказы.
Оборона Брестской крепости была длительной и упорной,
ее гарнизон сдался немцам только после того, как кончи-
лись боеприпасы. Попав в немецкий плен, они не испытали
никаких лишений. Их даже принял немецкий генерал, коман-
довавший штурмовыми войсками, и выразил свое восхищение
их солдатским мужеством. Спустя несколько дней их собрал
немецкий комендант лагеря и сообщил, что хотел бы попро-
щаться — он уезжает, и скоро сюда прибудут иные подраз-
деления, которые и примут лагерь. Вскоре немецкие карау-
лы действительно были заменены на советские, а несколько
позже поляки были этапированы в козельский лагерь.
При этом мне запомнилась любопытная деталь. Среди плен-
ных в Бресте был и приехавший туда на автомобиле по
частным делам премьер-министр Швятлский. С ним приехал
то ли его брат, то ли свекр, но оба были в армейских
мундирах и потому включены в число пленных. Немцы ему
сообщили о предстоящей передаче пленных советским, и в
порядке исключения, разрешили ему и его спутнику вер-
нуться в Варшаву. Таким способом полковник Швятлский из-
бежал участи других пленных, расстрелянных в Катынском
лесу.
Не исключено, что советско-германские отношения имели
влияние на судьбу польских военнопленных и с другой сто-
роны. Перед войной в Советах наблюдалось некоторое раз-
ногласие в отношении к Германии между Сталиным и партий-
ной интеллигенцией. Я был в России во время обеих миро-
вых войн. В 1940 году, и по моим наблюдениям, и по рас-
сказам моих сокамерников, я почувствовал, что тогда враж-
дебность русской интеллигенции к Германии была много вы-
ше, чем во время Первой мировой войны. Я хотел бы под-
черкнуть, что это касается именно интеллигенции русской,
а не украинской или какой-либо иной, и партийных аппа-

356
ратчиков, а не широких народных масс. Нерусская интелли-
генция тогда была склонна видеть в немцах скорее не вра-
гов, а освободителей.
В начале 1941 года я был в этапе на Север. Вместе со
мною ехал недавно арестованный советский комдив. Он хо-
рошо ориентировался в событиях лета и осени 1940 года,
и по его мнению, с тех пор как Гитлер отказался от вы-
садки на Британских островах, война для него уже была
проиграна. И успехи Вермахта во Франции ничего не могли
изменить. Настроен этот комдив был явно антинемецки, и
мне показалось, он легко мог найти общий язык с польски-
ми пленными.
Сталин в то время старался всячески упрочить советско-
германские связи. Это было довольно легко сделать на ос-
нове договора 1939 года, ставшего фактически договором
о военном союзе. Есть немало указаний на то, что союз с
Гитлером был для Сталина не только политической, но и
психологической целью. Известный британский советолог и
историк пишет, что, по всей видимости, Гитлер был един-
ственным человеком, которому Сталин мог доверять*.
Советский историк А. М. Некрич53, сотрудник института
марксизма-ленинизма АН СССР, выпустил в 1965 году кни-
гу, в которой пытается найти причины поражений Красной
армии на начальных этапах войны**. По мнению автора, вся
ответственность ложится прежде всего на Сталина, легко-
мысленно относившегося к донесениям советской разведки
о повышенной концентрации немецких войск на новой совет-
ско-германской границе. Донесения эти вызвали странное
действие: Сталин предпринимал шаги против их авторов.
Когда расстрелянный позже Гитлером за причастность к по-
кушению на него в июле 1944 года германский посол в
Москве Шуленбург, старавшийся всячески избежать войны с

•Ronald Hingley. The Russian Secret Police. Moscowite, Russian

and Soviet Political Security Operations, 1965 — 1970. Hutchinson,
1970, p. 189.
**R. Higley, op. cit., p, 12.
357
Россией, сообщил советскому послу Декаиозову о подлин-
ных намерениях Гитлера, последний отказался передать эти
сведения в Москву*. Кстати, сам Деканозов был расстрелян
позже вместе с Берия. Без сомнения, Деканозов прекрасно
понимал, что таким сообщением он только подставит себя
под удар.
Маршал Тухачевский в своем докладе, поданном в ВЦИК
СССР в 1936 году, подчеркивал опасность немецкой поли-
тики вооружения. Но сам был обвинен в сотрудничестве с
германской разведкой и расстрелян в 1938 году. Этот ис-
ключительно одаренный военный, бывший офицером в царской
армии, многими считался Наполеоном русской революции. Ко-
нечно, Сталин посчитал своим долгом убрать с дороги та-
кого сильного противника.
Трудно представить себе мысли Сталина, но единственной
логичной дорогой развития его политики после Великого
террора могло быть только соглашение с Гитлером. Пра-
вда, я, в отличие от Збигнева Бжизинского, не уверен,
что чистки — неотъемлемый элемент каждой тоталитарной
системы**. Если же говорить о чистках 1936 — 38 годов,
то они, на мой взгляд, стали следствием расхождений меж-
ду партийным аппаратом, это был кризис доверия между Ста-
линым и созданной им самим огромной бюрократической ма-
шиной. Этот кризис доверия нашел свое выражение во мно-
гих фактах: в переименовании поста, занимаемого Сталиным
на XVII съезде, в выступлении лидера украинской компар-
тии Постышева, о котором вспоминал в своей речи на XX
съезде Хрущев и т.д. Кстати, на XVII съезде руководи-
тель Ленинградской партийной организации С. М. Киров поль-
зовался большей популярностью, чем Сталин, и многие виде-
ли в нем желанного преемника на посту Первого секретаря.
Но еще до того, как новая оппозиция приняла организо-

•A.Nekrich. June 22 1941. University of South California Press,

1988.
**Zbigniew Brzezinski. The Permanent Purge. Harvard University
press.

358
ванную форму, Сталин ответил репрессиями. Первыми постра-
дали старые большевики, привыкшие к известной независимо-
сти оценок, теоретики марксизма, партийные интеллектуалы
и ряд видных военачальников, отличившихся во время граж-
данской войны. Этот процесс прекрасно описал Леонард Ша-
пиро в своем фундаментальном труде "Коммунистическая пар-
тия Советского Союза", в котором 22-я глава, названная
"Победа Сталина над партией", целиком посвящена чисткам.
Совершенно очевидно, что чистки не только повлияли на
внутреннюю политику СССР, но и отразились на его внеш-
ней политике. Логичным было отдаление России от демокра-
тических государств и сближение с диктаторскими режима-
ми, и прежде всего — с гитлеровской Германией. Точная
дата начала контактов между Сталиным и Гитлером неиз-
вестна, но в любом случае это должно было произойти до
подписания пакта Молотов — Риббентроп.
Вероятно, первая проба сближения была сделана членом
личного секретариата Сталина Давидом Канделаки, посе-
тившим в декабре 1936 года Шлахта. Однако ни сам Гит-
лер, ни его министр иностранных дел фон Нойрат тогда не
проявили особого энтузиазма. Кажется, что сам Кандела-
ки позже угодил в лагеря и более о нем ничего не было
слышно*. Примерно в это же время НКВД сфабриковал доку-
менты, "подтверждающие" сотрудничество маршала Тухачев-
ского и ряда советских генералов с немецким Генеральным
штабом.
И вновь все было в полном согласии с "диалектикой"
Сталина: в случае союза с Гитлером собственный генерали-
тет мог стать угрозой для обоих диктаторов.
В начале 1939 года люди, близкие к польским троцкист-
ским кругам, утверждали, что в этих кругах циркулируют
настойчивые слухи о возможном скором союзе СССР, Герма-
нии и Японии. Целью-де этого союза должен стать раздел
Британской империи. Гигантский промышленный организм,

•Robert Conquest. The Great Terror. Pinguin Books, 1971, p. 298

-300.
359
созданный в Советском Союзе ценой неимоверных расходов и
жертв, должен был служить самым темным силам международ-
ной политики.
Любопытно, что между германским и советским диктатора-
ми возникло что-то вроде взаимной симпатии, что, впрочем,
не заставило Гитлера отказаться от своих целей на Восто-
ке. Шпеер в своих воспоминаниях пишет, что после возвра-
щения в августе 1939 года Риббентроп был просто восхи-
щен оказанным ему в Москве приемом. В присутствии Шпе-
ера он сказал Гитлеру, что со Сталиным и его окружением
чувствовал себя, как среди старых партийных товарищей*.
Уже после начала советско-германской войны Гитлер ска-
зал Шпееру, что из всех советских руководителей только
Сталин кажется ему равным**.
Чистки 1936 — 38 года позволили Сталину преодолеть
внутреннее сопротивление сближению с Германией, но пер-
вые шаги в этом направлении были все же предприняты в
конце 1938 — начале 1939 года. Особое внимание во вре-
мя чисток уделялось коммунистам из соседних с Германией
стран и участникам гражданской войны в Испании. Так, в
Москву были вызваны лидеры Польской компартии, и почти
весь Центральный комитет ПКП был физически уничтожен. В
1940 году мои сокамерники утверждали, что все находив-
шиеся в Советском Союзе венгерские коммунисты также бы-
ли в заключении, а многие — расстреляны. Известнейшим
из них был руководитель венгерской революции 1919 года
Бела Кун. Он, видимо, в то время еще был жив и содержал-
ся в каком-то политизоляторе на юге России. Матиаша Ра-
коши, как я уже писал на страницах этой книги, я встре-
тил в одном из северных лагерей в 1941 году.
начале 1941 года я сидел в одной камере в Бутырках с
членом Центрального комитета Германской компартии. В кон-
це того же года в одном из лагерных госпиталей я встретил-
ся с молодым советским офицером. Он воевал в интербрига-

* Albert Speer. Erinnerungen. Propyäen Värlag. Berlin, S. 183.

**bidem,S. 319.
360
дах в Испании, и почти сразу же после возвращения в СССР
был арестован. Его отец, генерал, также был репрессиро-
ван. Этот молодой офицер открыто обвинял Сталина в прова-
ле испанской революции. Джордж Кеннан, известный специа-
лист по России и бывший американский посол в Москве, пи-
шет, что перед началом Второй мировой войны практически
все высшее советское военное командование было подвергну-
то чисткам*.
И тем не менее ни иностранные коммунисты, ни ветераны
испанской гражданской войны не были важнейшим препятст-
вием на пути советско-германского сближения. Основным
препятствием скорее были массы советской интеллигенции
и партийная бюрократия, точнее — их антигерманский и ан-
тинемецкий настрой. Кроме того, у Сталина не было идео-
логической концепции, которая могла бы объяснить союз с
Гитлером. Огромная пропагандистская машина Советского
Союза по-прежнему оперировала понятиями борьбы с фашиз-
мом, верности ленинизму и т. п. Тут хочется отметить, чи-
тать произведения Ленина, т.е. приобщаться к этому са-
мому ленинизму, в советских тюрьмах в то время было за-
прещено.
В 1940 году мне представилась исключительная возмож-
ность сравнить подходы и политические оценки интерни-
рованных в Козельске польских офицеров и представителей
советской администрации, которых я довольно встретил в
Лубянке. Поляки были настроены на борьбу с Германией, и
в этом свете Россия представлялась им естественным союз-
ником. Их мало интересовал марксистский анализ общест-
ва гитлеровского рейха, но их взгляды тем не менее были
близки с взглядами русских интеллигентов.
Безусловно, такое сходство оценок было замечено не
только мною и наверняка нашло свое отражение в рапор-
тах комбрига Зарубина, изучавшего наших пленных в Ко-
зельске. Логично будет предположить^ что настрой поль-
ских офицеров был принят во внимание и когда на высшем

•George F. Kennan. Russia and the West. Mentor Book, p. 292.

361
уровне, т.е. на уровне Сталина и Берия, принималось ре-
шение об их судьбе.
В козельском лагере содержалось более трехсот пленных
польских врачей, много инженеров, техников, агрономов.
То же самое можно сказать и о старобельском лагере. Если
бы польские пленные дольше оставались в СССР, им при-
шлось бы подыскивать применение, направлять их на рабо-
ту на заводы и фабрики. Но это, в свою очередь, приве-
ло бы к усилению антигерманских настроений среди совет-
ского населения: ведь невозможно было бы избежать кон-
тактов поляков с местным населением, и рот полякам тоже
не заткнешь. А такое усиление антигерманских настроений
противоречило планам Сталина. Пожалуй, это был один из
главных элементов, приведших к принятию решения о физи-
ческой ликвидации военнопленных поляков.
Хотелось бы отметить, что стремление Сталина к союзу с
Гитлером явно противоречило идеалам Октябрьской револю-
ции. Троцкий назвал эти шаги политикой Термидора, срав-
нивая с Великой французской революцией и ее поражением.
Парадоксально, но факт. Польские офицеры, бывшие бес-
конечно далекими от марксизма и его противоречий, пали
жертвами этого самого марксизма, жертвами его контрре-
волюционного течения. Фактически они были уничтожены по
одному поводу с руководителями ЦК ПКП.
Подводя итоги, мне кажется, есть возможность назвать
следующие элементы, повлиявшие на принятие советским ру-
ководством решения о ликвидации польских офицеров:
1. Решение о расстреле вероятнее всего было принято са-
мим Сталиным в конце февраля — начале марта 1940 года.
Довольно сомнительной представляется версия, по которой
Берия или Меркулов могли самостоятельно принять такое
решение — слишком велика была ответственность. Вероят-
но также допущение, что немалую роль в процессе приня-
тия решения сыграл фактор стремления к укреплению совет-
ско-немецкого союза. Однако у нас до сего дня нет свиде-
тельств, что немцы были поставлены в известность о судь-
бе польских военнопленных.

362
 2. Мне представляется возможным утверждать, что созда-
ние лагеря в Грязовце и "виллы роскоши" в Малаховке прои-
зошло без специального решения Сталина. Они, скорее все-
го, были просто следствием свойственного Советскому Сою-
зу диалектического подхода к политическим событиям.
3. Вскоре после Катынского расстрела отношение к поля-
кам со стороны советских властей резко изменилось. Стоит
также подчеркнуть, что вообще к полякам применялись до-
вольно мягкие методы следствия, пытки к ним, по сравне-
нию с русскими заключенными, применялись много реже. Во
второй половине 1940 года было много слухов, что осуж-
денным на смертную казнь полякам ее заменили на более
мягкие виды наказания.
После нападения Гитлера на Россию высшие эшелоны влас-
ти в СССР стали серьезно сомневаться в правильности ре-
шения о ликвидации польских офицеров. Вполне возможно,
что и до этого Меркулов был искренен, говоря Берлингу,
что "с поляками поспешили". Во всяком случае, захвачен-
ных в это время в Литве польских военных уже не расстре-
ливали, а доставили в лагерь в Грязовце.
Мне кажется, что одним из факторов смягчения отноше-
ния к полякам было занятие Гитлером Франции. В самом де-
ле, Гитлер, занятый войной на Западе, не был страшен Со-
ветскому Союзу. Гитлер, ставший хозяином всей Европы,
становился опасным. Поляки в такой ситуации могли при-
годиться, а это, в свою очередь, исключало ликвидацию
пленных.
В феврале 1941 года следствие по моему делу было за-
кончено, закончено в довольно мягких тонах, и следова-
тель разговорился со мною. Разговор наш носил самый об-
щий характер, но все же я нашел в его словах нотки опа-
сения и неверия в советско-германский союз. Я посмотрел
на стену кабинета. Там висела карта Югославии, вся уты-
канная разноцветными флажками, обозначавшими, видимо, со-
ветскую агентурную сеть. Я подумал, такая экспансия в
зоне германских интересов явно не может быть расценена
Гитлером иначе чем провокация.

363
 Дело было как раз в то время, когда Сталин изо всех
сил старался сохранить союз с Гитлером. И я до сих пор
задаюсь вопросом: отдавал ли Сталин себе отчет, что дея-
тельность его разведки и пропагандистской машины явно
провоцирует Гитлера? Особенно, если учесть, что герман-
ский диктатор вовсе не был подлинным государственным му-
жем. Хотя он и подчеркивал постоянно свою политическую
проницательность, все его решения принимались под дейст-
вием эмоций. Он был еще более, чем Сталин, подчинен соб-
ственной фразеологии и легко впадал в гнев и истерику.
Таким образом, чтобы избежать вооруженного столкнове-
ния, Сталину следовало быть крайне осторожным и не сто-
ять на пути немецкой экспансии. Кроме того, равновесие
советско-германских отношений, несмотря на явно прогит-
леровскую ориентировку Сталина, было чрезвычайно слабым.
В свою очередь, диалектика Катыни может быть полностью
понятна только при учете этого слабого равновесия в со-
ветско-германском союзе.

364
 ГЛАВА XII

РОССИЯ И ПОЛЬША

Разгадка Катынской трагедии не только важна сама по

себе, она важна еще и с точки зрения истории отношений
между Польшей и Россией — двух соседних государств, тес-
но связанных друг с другом и имевших немало конфликтных
ситуаций на протяжении веков. Я не верю в существование
"вечных" и "постоянных" врагов, но следует признать, что
некоторые факты и события могут ухудшать отношения меж-
ду народами для целых поколений и могут приобрести еще
более мрачную окраску с исторической перспективы. Могут
они и оказать влияние на принимаемые в будущем решения.
Есть в истории и элементы чисто эмоционального харак-
тера, они тоже играют не последнюю роль в политической
жизни. Конечно, не все они толкают на войны, есть среди
них и те, что способствуют укреплению дружбы и доверия.
На мой взгляд, в польско-российском историческом споре
есть некоторая неточность. Спор этот начался еще во вре-
мена Ивана III, и основными сторонами в нем были Москов-
ская Русь и Великое княжество Литовское. Ну а после то-
го, как литовские великие князья получили польскую ко-
рону, а литовско-русское население — их вотчины, оно ста-
ло все более и более полонизироваться, спор этот превра-
тился в спор между Польшей и Россией. Даже во времена
разделов Польши большая часть шляхты все еще мыслила ка-
тегориями Великого княжества Литовского, — государства
давно переставшего существовать и исчезнувшего с полити-
ческой карты Европы.
Пушкин в своем замечательном стихотворении, посвящен-

365
ном ноябрьскому восстанию, писал именно о реванше Лит-
вы. Пилсудский в начале двадцатых годов, по мере того
как польские границы продвигались на Восток, также пы-
тался возродить единство земель бывшего Великого княже-
ства, не зависимого от варшавского правительства и Сей-
ма. Но после поражения под Киевом ему пришлось оставить
эти попытки.
Описанный мною ранее спор с КсавериемПрушиньскимкак
раз и заключался в том, что он готов был во имя дружбы
с Россией зачеркнуть великолитовские традиции нашей ис-
тории. Я же считаю, что эта традиция была и есть орга-
ничной частью того, что я называю родиной.
Сейчас возрождение Великого княжества Литовского, ка-
завшееся таким возможным в 1919 году, отошло в прошлое.
Но на повестку дня стал вопрос независимости Украины,
Белоруссии и Прибалтийских государств. И трудно сккзать,
как эта проблема отразится на советско-польских отноше-
ниях. Да и сама Польша, вышедшая из огня Второй мировой
войны, это уже не Польша Пилсудского, она уже не являет-
ся носителем великолитовской традиции.
В течение последних двухсот лет польский народ многое
претерпел от России. Но следует и признать, что множе-
ство поляков до самой Первой мировой войны жило в Рос-
сии, любило русских женщин, участвовало в промышленном
и культурном развитии страны, многие из польских офице-
ров дошли до генеральских званий в русской армии, нема-
ло польских ученых преподавало в российских университе-
тах и т.д. Я сам принадлежу к поколению, прошедшему че-
рез русскую школу, и знаю больше стихов Лермонтова и Пуш-
кина, чем Мицкевича и Словацкого. И хотя еще школяром я
стал участвовать в польском национальном конспиративном
движении, был полностью захвачен идеями Пилсудского, я
все же не потерял любви к русскому народу, искусству и
литературе.
Даже если взять наши лагерные воспоминания, не все в
них окрашено в мрачные тона. В козельском лагере было не-
сколько офицеров, попавших в плен раненными, они с боль-

366
той теплотой вспоминали уход и заботу русских врачей в
госпиталях, где их лечили. Мои личные лагерные впечатле-
ния подтверждают, что врач там скорее друг заключенного,
чем его враг. У меня остались самые лучшие воспоминания
о моих сокамерниках по Лубянке и Бутырке. И все это важ-
но иметь в виду, когда Катынская трагедия рассматривает-
ся с исторической перспективы.
И если мы говорим о советской системе репрессий и тер-
рора, следует помнить, ни Сталин, ни Берия не были рус-
скими. Вспомните, Сталин, как и Екатерина II, так и не
смог избавиться от акцента; люди старшего поколения это
хорошо помнят. Дзержинский — творец советской тайной по-
лиции и системы тюрем и террора — был польским дворяни-
ном, его преемником стал тоже представитель польского
дворянства — Менжинский. И после Менжинского вновь при-
шел выходец из Польши — польский еврей Генрих Ягода*. И
только после него к руководству тайной полицией пришел
русский Ежов, но и он был вскоре заменен грузином Берия.
Одна из самых мрачных фигур сталинизма—главный обвини-
тель на всех показательных политических процессах, ви-
новный в расстрелах множества соратников Ленина, — Анд-
рей Вышинский — тоже был польского происхождения, хотя и
утверждал, что не знает польского языка.
Сегодняшняя Польша связана с Россией не только своим
географическим положением и участием в так назьюаемом
лагере социализма, она связана с народами России и об-
щей надеждой: Польша только тогда получит свободу, ко-
гда в самой России произойдут перемены. Уже никто не мо-
жет молиться о войне, как это делал во время великого
переселения народов Мицкевич, ведь будущее человечест-
ва сейчас полностью зависит от того, в чьих руках нахо-
дится оружие массового уничтожения. Но даже если на ми-
нуту представить, что Польша полностью свободна распоря-
жаться своей судьбою, то опять она будет связана с Рос-
сией: польская промышленность во многом зависит от по-

•Ronald Hingley. The Russian Secret Police. London, 1970, p. 157.

367
ставок сырья из России. Следовательно, в любых услови-
ях обеим странам следует стремиться к тому, чтобы связи
между ними были основаны не на страхе, как в настоящее
время, а на взаимном доверии и уважении друг друга.
Катынская же трагедия — это камень преткновения, мо-
гущий на века испортить отношения между двумя странами.
Широко известно, что число евреев, уничтоженных гестапо,
намного превышает число ликвидированных НКВД поляков. И
тем не менее отношения между Германией и Израилем были
нормализованы. И это произошло потому, что послевоенные
германские правительства и все население Германии без-
апелляционно осудили жестокости гитлеровского режима.
Советский Союз признал и осудил целый ряд преступлений
Сталина: реабилитированы маршалы Блюхер и Тухачевский,
ряд видных коммунистов, сподвижников Ленина. Хрущев осу-
дил массовые депортации крымских татар, некоторый кав-
казских народностей. После этого им частично было раз-
решено вернуться на прежние места жительства54. Были
расстреляны Берия и Меркулов — главные подручные Стали-
на в его преступлениях. И все же до сих пор СССР не при-
знает ответственности за убийство польских военноплен-
ных, апеллируя к выводам сталинской Чрезвычайной комис-
сии.
Но всему миру известно, что не только выводы Комиссии
были всего лишь фиксацией заранее подготовленного ре-
шения НКВД, но и сама Комиссия не имела фактически ни-
каких полномочий. Единственное, что ей было позволено,
это, опять-таки по сценарию НКВД, "описать", как имен-
но были расстреляны немцами пленные польские офицеры. И
каждый русский, независимо от его партийной принадлежно-
сти, должен стремиться заставить свое правительство при-
знать ответственность за эту трагедию, не сваливать вину
на немцев, а открыто признать, что расстрел был произве-
ден органами НКВД по приказу Сталина.
Простейшим выходом из создавшегося тупика было бы со-
здание смешанной советско-польской комиссии, которая бы
смогла разобраться в нагромождении лжи, покрывшим Ка-

368
тынское дело. Сам факт признания ответственности за со-
вершенное преступление вовсе не означает, что следует
создать суды, наказать виновных — уже достаточно пре-
ступлений Сталина было осуждено на XX съезде КПСС, XXI
съезд постановил вынести саркофаг с его телом из мав-
золея55. А главные участники трагедию — Берия и Мерку-
лов, — как я уже сказал, итак были расстреляны по при-
говору советского суда. Правда, судебное заседание по их
делу было закрытым инам неизвестно, выдвигалось ли про-
тив них обвинение в соучастии в Катынском расстреле.
Катынское дело только тогда можно считать закрытым,
когда весь российский народ осудит это преступление и
тех, кто его совершил. Но сначала надо узнать правду о
Катыни и выяснить все до конца.

369
 ПРИМЕЧАНИЯ

Вольская войсковая организация (ПОВ) [Polska organiza-

cia wojskowa] — конспиративная организация, основанная
Йозефом Пилсудским в Варшаве в августе 1914 года из вое-
низированных групп Стрелецкого Союза (Zwiazek strzelecky)
и Польских стрелковых дружин (Polsky druzyny strzelec-
ky). Организация действовала на территории Польши, Га-
лиции и России, проводя диверсионную и разведыватель-
ную деятельность в расположении частей русской &рмии.
Основной целью организации была борьба с Россией за не-
зависимость Польши. Главным комендантом ПОВ (командую-
щим) был Пилсудский, а после его ареста в июле 1917 го-
да — Е. Рыдзь ("Smigly"). После занятия германской арми-
ей Польши часть членов ПОВ вступила в I Бригаду поль-
ских легионов. Организация насчитывала в 1917 году око-
ло 13 тысяч членов. Формальным верховным органом ПОВ
был организованный Пилсудским в декабре 1915 года На-
родный центральный комитет. В конце Первой мировой вой-
ны ПОВ перестала быть подпольной организацией и прини-
мала участие в передаче власти в Галиции от австрий-
ской оккупационной администрации и в разоружении гер-
манских частей в Польше. В декабре 1918 года вошла в
состав польской армии. (Здесь и далее примечания пере-
водчика.)
2Данцигский (Гданьский) коридор — название в 1919 —

45 годах полоски земли шириной от 30 до 200 км, получен-

ной Польшей по Версальскому договору для выхода к Бал-
тийскому морю. По тому же договору Гданьск был провоз-
глашен "Вольным городом Данцигом" под протекторатом
Лиги Наций.

370
 3Падеревский Игнацы(1867 —1941) — польский полити-

ческий деятель, композитор и пианист. Входил в состав

Польского национального комитета — организации, факти-
чески приведшей Польшу к получению независимости; был
представителем комитета в США с 1917 года. В январе —
ноябре 1919 года премьер-министр и министр иностранных
дел Польши. Подписал от имени польского правительства
на парижской конференции Версальский договор 1919 года.
В 1936 году участвовал в создании оппозиционного блока
умеренно-правых партий — так называемый "Фронт Морж". С
января 1940 года был председателем Сейма в эмиграции.
Как композитор и пианист пользовался мировой славой, ав-
тор опер "Манру" и "Шакунтала", других произведений.
4Густав Штресеманн(1879 —1929) — германский дипломат

и политический деятель. В 1902 — 1918 годах был предсе-

дателем Союза германских промышленников, в 1907 — 1912
и 1914 — 1924 годах — депутат Рейхстага, в августе — но-
ябре 1923 года — рейхсканцлер, в 1923 — 1929 годах —
министр иностранных дел. Выступал за сотрудничество с
СССР, подписал с СССР Торговый договор 1925 года и До-
говор о нейтралитете и ненападении в 1926 году.
5Локарнские договоры были подготовлены на проходившей

5 — 1 6 октября 1925 года в Локарно (Швейцария) конфе-

ренции министров иностранных дел Бельгии, Великобрита-
нии, Германии, Италии, Франции, Польши и Чехословакии;
подписаны 1 декабря в Лондоне. На конференции было па-
рафировано девять документов, наиболее важен из которых
Рейнский гарантийный пакт, обязывавший подписавшие его
страны сохранять в Европе границы, установленные Вер-
сальским мирным договором, и соблюдать условия демили-
таризации Рейнской области.
Были также подписаны франко-польский и франко-чехо-
словацкий договоры, по которым Франция обязалась пре-
доставить помощь Польше и Чехословакии в случае напа-
дения на них Германии. Правда, оказание помощи обуслав-
ливалось согласием на это Лиги Наций. 7 марта 1936 го-
да Г ермания в одностороннем порядке денонсировала Рейн-

371
ский гарантийный пакт и ввела свои войска в Рейнскую об-
ласть.
6Жорж Сорел (1842 — 1922) — французский мыслитель,

теоретик анархо-синдикализма. Главный труд—"Размышле-

ние о насилии" (1908).
7Рапальский договор подписан Чичериным, возглавляв-

шим советскую делегацию на генуэзской конференции, и спе-

циальным представителем германского правительства Рате-
нау 16 апреля 1922 года в итальянском городе Рапалло. По
договору стороны обязались предоставить друг другу ста-
тус наибольшего благоприятствования в торговле, решать
спорные вопросы только мирным путем. Кроме того, Герма-
ния признавала национализацию германской государственной
и частной собственности, произведенную после Октябрьской
революции. Однако, по мнению историков Михаила Геллера и
Александра Некрича, наибольшее достижение советской дип-
ломатии заключалось в том, что, подписав договор, между
РСФСР и Германией устанавливались дипломатические отно-
шения и тем самым разбивалось единство капиталистических
держав в дипломатической блокаде РСФСР. Действие дого-
вора было распространено также на союзные с РСФСР со-
ветские республики согласно соглашению между ними и Гер-
манией, подписанному 5 ноября 1922 года.
8 Эдвард Рыдзь-Щмиглы (1886 — 1941) — в 1917 — 18 го-

дах комендант (начальник) Польской войсковой организа-

ции. Во время советско-польской войны 1920 года — глав-
нокомандующий польскими войсками. Послевоенного перево-
рота 1926 года назначен Пилсудским генеральным инспек-
тором армии. После смерти Пилсудского в 1935 году полу-
чил пост главнокомандующего и фактически был военным дик-
татором. В сентябре 1939 года бежал за границу.
9Восстание Костюшко, или восстание 1794 года, — на-

ционально-освободительное восстание польского народа под

предводительством генерала Тадеуша Костюшко (1746 —
1817) против польского магнатства, захватившего власть
в результате переворота после Тарговицкой конференции
1792 года и против интервенции России и Пруссии, осу-

372
ществивших в 1793 году второй раздел Польши. Целью вос-
стания было получение независимости и воссоединение с
отторгнутыми польскими землями, восстановление польской
конституции 1791 года. Восстание было подавлено русски-
ми войсками под командованием А.В.Суворова, вслед за
чем произошел третий раздел Польши и она перестала суще-
ствовать как государственное образование. Большая часть
Польши вошла под именем Царства Польского в состав Рос-
сийской империи.
10Абиссинская война — итало-эфиопская война, пятая по

счету, начавшаяся нападением итальянских войск 3 октяб-

ря 1935 года на Эфиопию из итальянской колонии Эретреи.
Во время войны итальянские войска применяли запрещенные
виды оружия — отравляющие газы, от которых погибло около
275 тысяч эфиопов. Применение газов и других варварских
методов войны заставило Лигу Наций 7 октября 1935 года
признать Италию агрессором и ввести против нее жестокие
экономические санкции. 5 мая 1936 года итальянцы заняли
столицу Эфиопии Адис-Абебу и провозгласили создание но-
вого колониального владения, в которое помимо Эфиопии
входили Эретрея и Итальянское Сомали. 15 июля 1937 года
Лига Наций сняла санкции с Италии. Итальянцы были изгна-
ны из Эфиопии в результате партизанской войны в 1941 го-
ду. S
11 Имеется в виду советско-польская война, называемая,

с легкой руки Сталина в советской историографии "третьим

походом Антанты". С зимы 1919 года польские войска всту-
пают в частые конфликты с армиями Украинской и Белорус-
ско-литовской республик (следует помнить, что дело про-
исходило до создания в 1922 году единого союзного госу-
дарства), и к концу августа 1919 года польские войска
выходят на линию Вильно—Львов — Минск. Опасаясь окку-
пации больших территорий, 11 августа 1919 года прави-
тельство Ленина через посредничество польского коммунис-
та Мархлевского вступает в секретные переговоры с пра-
вительством Пилсудского. Однако переговоры к успеху не
привели и были прерваны 14 декабря 1919 года. Пилсуд-

373
ский на переговорах фактически выдвинул ультиматум, тре-
буя признать: сохранение предварительной линии границы,
прекращение коммунистической пропаганды в польской армии
и прекращение военных действий против Петлюры. Ленин при-
нял все пункты, кроме последнего, что и привело к прова-
лу переговоров. 17 апреля 1920 года Пилсудский отдает
приказ о наступлении на Киев, а 21 апреля подписывает
договор о военном сотрудничестве с Петлюрой. 7 мая Ки-
ев был взят поляками, но уже 12 июня отбит частями Крас-
ной армии, во главе которых стояли бывшие офицеры цар-
ской армии Тухачевский, Корк, Лазаревич, Сологуб и Сер-
геев. В июле на специальном заседании Политбюро принима-
ется решение о вторжении в Польшу, против выступил толь-
ко Троцкий. 23 июля создается Польский революционный ко-
митет во главе с Мархлевским и Дзержинским. 28 июля час-
тями Красной армии взят первый крупный польский город —
Белосток. 14 августа наркомвоенмор издает приказ "Впе-
ред на Варшаву!" Этот призыв скоро превратился в лозунг
"Даешь Берлин!" Однако советские войска были остановле-
ны под Варшавой и разбиты. 12 октября 1920 года в Риге
был подписан советско-польский мирный договор, по кото-
рому Польша продвинула свои границы далеко на восток,
даже дальше, чем летом предлагалось лордом Керзоном.
Главком Каменев так характеризовал причины поражения:
"Красная армия протянула руку польскому пролетариату,
но протянутой руки пролетариата не оказалось. Вероятно,
более мощные руки польской буржуазии эту руку куда-то
далеко-далеко запрятали". Более серьезный анализ пока-
зывает, что основных причин поражения было две: огром-
ный подъем патриотизма в Польше, вызванный завоеванием
независимости, и ужасающая несогласованность действий
частей и фронтов [в операции участовало два фронта] Крас-
ной армии.
12Польская социалистическая партия (ППС; Polskapartia

socjalistyczna) основана на съезде польских социалистов

в Париже 21 ноября 1892 года, там же был утвержден Про-
ект программы партии. Первые конспиративные организации

374
партии появились в Варшаве в 1893 году. В марте 1893 го-
да прошел I съезд ППС в Вильно. Основной целью и зада-
чей партии называлась борьба за независимость и суверен-
ность Польши. На V съезде (1900 год) произошел раскол,
образовалась группа так называемых "старых" (Пилсудский,
Василевский и другие). Имела несколько печатных изданий,
главными из которых были "Работник" ("Rabotnik") и "Рас-
свет" ("Przedswit"). На IX съезде в Вене произошел новый
раскол партии, появились ППС-левицаи ППС-революцион-
ная фракция ("старые"). На прошедшем в мае 1920 года
XVII съезде первоочередной задачей партии было провоз-
глашено создание "рабочего правительства в мирных усло-
виях и предоставление народу широких демократических сво-
бод в рамках парламентарного правления". После майского
1926 года переворота Пилсудского ППС перешла в оппози-
цию режиму. После принятия в 1935 году нового избира-
тельного закона и Конституции ППС завязала контакты с
компартией, считая принятые документы антидемократичны-
ми. На XXIV съезде (1937 год) ППС приняла новую про-
грамму, провозгласив своей целью "достижение диктатуры
пролетариата". С 1924 года входила в состав II Интерна-
ционала. ППС активно участвовала в организации оборо-
ны Варшавы в сентябре 1939 года. Во время Второй миро-
вой войны фактически представляла собой разрозненные
группы, в Лондоне располагался заграничный комитет ППС,
руководимый Либерманом и другими. На освобожденной от
немцев территории проводила политику возрождения партии,
активно участвовала в подготовке и проведении в 1946 го-
ду референдума о судьбе государства. Осенью 1946 года
Центральный комитет во главе с Циранкевичем принял реше-
ние об объединении с Польской рабочей партией. Решение
было подтверждено на XXVIII съезде (ноябрь 1948 года).
Новая партия получила название Польская объединенная ра-
бочая партия (ПОРП).
13Аллан Фрэнсис Брук (1883 — 1963) — английский фельд-

маршал [с 1944 года]. Во Второй мировой войне был коман-

дующим английским корпусом во Франции, в 1940 —1941 го-

375
дах — командующий войсками метрополии, в 1941 — 1946 го-
дах — начальник имперского генерального штаба. Автор
книг и статей по стратегии и тактике боевых действий.
14Владислав Андерс — польский политический и военный

деятель. Во время Первой мировой войны служил в царской

армии. В начале Второй мировой войны командовал Новогрод-
ской кавалерийской бригадой, а с 12 сентября 1939 года —
оперативной группой польской кавалерии. 1939 — 1941 го-
дах был интернирован в СССР, после подписания советско-
польского военного договора командовал польским корпу-
сом в СССР, вместе с которым и вышел в 1942 году на
Ближний Восток. Причиной выхода частей Андерса послужи-
ли глубокие расхождения между ним и советскими властями
во взглядах на будущее политическое устройство Польши и
на роль польских войск в войне.
15Краков (Krakow) в XI — XVI веках был столицей Поль-

ши и резиденцией польских королей; в 1815 — 1946 годах —

центр Краковской республики.
16Ягелл онская династия ( Jagellonowie) — королевская ди-

настия в Польше в 1386 — 1572 годах, в Великом княжест-

ве Литовском — в 1377 — 1401 годах, в Венгрии — в 1440
— 1444 годах, в Чехии — в 1471 — 1526 годах. Основа-
тель династии — князь Владислав Ягайло (1350 — 1434).
17Армия Краёва (Armija Krajowa), криптоним SZK (Воору-

женные силы страны, sily zbrojne w kraju) — конспиратив-

ная военная организация на польской территории, подчи-
нявшаяся Лондонскому эмигрантскому правительству. Кос-
тяк организации составляла организованная 27 сентября
1939 года в Варшаве Служба спасения Польши (SZP), по-
лучившая позднее, в январе 1940 года, название "Союз
вооруженной борьбы", руководимый польской эмиграцией в
Париже. После оккупации гитлеровцами Франции командо-
вание переместилось в Лондон, и во главе его встал ге-
нерал Сикорский. АК была организована по территориаль-
ному принципу, в Польше командовал ею Главный комендант.
Первым комендантом был М. Карашевич-Токаржевский ("Док-
тор"), а комендантом в Париже — генерал Соснковский (до

376
30 июня 1940 года). Комендантами в Польше были: генерал
Ровецкий ("Грот"), арестован гестапо 30 июня 1943 года,
до падения варшавского восстания — генерал Коморувский
("Вурдо"), генерал Окулицкий ("Неджвядек"). Общим пла-
ном деятельности АК предусматривалась подготовка и про-
ведение всеобщего вооруженного восстания, разведыватель-
ная и диверсионная деятельность. В ноябре 1943 года АК
приступила к реализации плана "Буря", предусматривавше-
го удар по немецким оккупантам и подготовку условий пе-
рехода власти в Польше в руки лондонского эмигрантско-
го правительства. Первым элементом операции было варшав-
ское восстание, потопленное гитлеровцами в крови. Причи-
ной поражения восстания было не только слабое вооруже-
ние и подготовка восставших, но и полное бездействие Со-
ветской армии, спокойно наблюдавшей с противоположного
берега Вислы за расправой над восстанием; советское на-
ступление на Варшаву началось только после поражения
восставших. Причины этому были в противоречиях Сталина
и лондонского правительства, которое он не признавал и
подготовил уже ему замену из своих марионеток. АК рас-
пущена приказом главного коменданта J1. Окулицкого 19 ян-
варя 1945 года.
18СССР не был членом Четвертой Гаагской конвенции

1907 ^ода и не признавал Положения и обычаи ведения су-

хопутной войны и правил обращения с военнопленными, яв-
ляющиеся приложением к этой конвенции. Более того, дово-
енными уставами Красной армии сдача советских солдат и
офицеров рассматривалась как измена Родине и соответст-
венно наказывалась — вплоть до расстрела. Это послужило
причиной того, что советские военнопленные были в худ-
шем, по сравнению с военнослужащими других стран, поло-
жении. Международный Красный Крест, не получая от СССР
средств на их содержание, не мог осуществлять помощь со-
ветским пленным. То же самое зачастую происходило и с
пленными, захваченными Красной армией, советский Крас-
ный Крест не принимал никакой помощи и средств на их со-
держание, и вопреки международному праву и обычаям, они

377
полностью подпадали под действие советских законов. Без-
условно, такой подход порождал массу злоупотреблений,
жестокостей и беззаконий. После окончания Второй миро-
вой войны большинство советских военнопленных были схва-
чены органами НКВД и СМЕРШа, осуждены и отправлены из
немецких лагерей в лагеря советские. Причем, они отбы-
вали наказание и после подписания СССР в 1949 году Же-
невской конвенции об обращении с военнопленными. Надо
заметить, что обеими конвенциями, и 1907 и 1949 года,
предусматривалось оказание медицинской помощи нуждаю-
щимся военнопленным и запрещение использования их на лю-
бых видах работ, кроме работ по уборке помещений, в ко-
торых они содержались.
19"Кормушкой" на тюремном жаргоне называлось небольшое

отверстие в двери камеры, через которое заключенным пе-

редавалась пища. Многие узники сталинских тюрем йишут в
своих воспоминаниях, что часто, особенно в 1937 — 1938 го-
дах, кормушка была единственной связью камеры с внешним
миром, даже параша [ведро с крышкой для оправки] иногда
выносилась только раз в неделю, независимо от того, как
быстро она наполнялась.
20В "Архипелаге ГУЛАГ" Солженицына и в "Крутом мар-

шруте" Евгении Гинзбург упоминаются каменные шкафы, в

которых люди могли либо только стоять, либо только си-
деть, в зависимости от конструкции шкафа. Эти помещения
применялись в качестве карцеров и иногда в качестве од-
ного из элементов допросов. Есть свидетельства, что не-
которые заключенные проводили до трех недель в этих шка-
фах. Однако других свидетельств о существовании желез-
ных шкафов-карцеров в мемуарной и советологической лите-
ратуре найти не удалось. Безусловно, отсутствие упомина-
ний о них никак не может ставить под сомнение свидетель-
ство Свяневича.
21Б. Яковлев в своем фундаментальном труде "Концентра-

ционные лагеря в СССР", изданном в 1983 году канадским

издательством "Заря" об этом периоде в истории советских
лагерей пишет следующее: "Этот период (1939 — 1940 года)

378
ознаменовался новым притоком заключенных, арестованных
еще во времена ежовщины, но задержанных в следственных
тюрьмах.
О созданных в этих годах закрытых изоляторах имеются
разноречивые сведения. По-видимому, никому из них не уда-
лось достичь свободного мира. Созданы эти изоляторы бы-
ли в различных отдаленных местах Советского Союза. Зак-
люченные в них, по ряду сообщений, не принуждались к тя-
желому труду и при поступлении становились "номерника-
ми", теряя свои установочные данные.
В этот период лагеря пополнились следующими континген-
тами:
1. Польским офицерством, избежавшим Катынскогоуничто-
жения;
2. Советскими военнопленными, освобожденными из финско-
го плена;
3. Депортированными из Польши, Литвы, Латвии и Эстонии.
В 1940 году в лагерях были произведены массовые рас-
стрелы по норме указанной ГУЛАГом — пять процентов от
общего числа заключенных".
22Николай Ежов занимал пост наркома внутренних дел с

25 сентября 1937 года по декабрь 1938-го, заменив на

этом посту Генриха Ягоду. Краткий период "работы" Ежо-
ва в НКВД тем не менее был, пожалуй, самым страшным для
советского народа. Взяв на вооружение выступление Стали-
на на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) 1937 го-
да, провозгласившим борьбу со "шпионами и диверсантами",
Ежов и партийное руководство привели страну в состояние
постоянной напряженности, всеобщей шпиономании, подозри-
тельности. Террор принял в это время плановый характер,
все местные подразделения НКВД получали спущенный им
план по аресту и ликвидации "врагов народа". Однако очень
скоро Ежов выполнил свою функцию палача и стал более не
нужен Сталину. В июле 1938 года Ежов совместил обязан-
ности наркома НКВД и наркома водного транспорта, а Бе-
рия был назначен заместителем наркома НКВД. В декабре
того же года Берия был назначен наркомом НКВД. Ежов, в

379
отличие от своего предшественника Ягоды, не был объяв-
лен шпионом или врагом, он просто "исчез" из советской
печати и общественной жизни. Достоверных данных о его
дальнейшей судьбе нет.
23Всеволод Николаевич Меркулов — заместитель наркома

НКВД. С 1941 года, после отделения от НКВД наркомата

госбезопасности (НКГБ) Меркулов был назначен наркомом
госбезопасности, в 1946 году он был обвинен Сталиным в
некомпетентности и заменен на этом посту Виктором Абаку-
мовым. Расстрелян вместе с Берия в декабре 1953 года.
24Имеется в виду так называемая прожарка — камера для

дезинфекционной обработки одежды и вещей заключенных по-

средством высокой температуры или пара. Судя по воспо-
минаниям бывших зэков, в тридцатых — пятидесятых годах
прожарка была единственным применявшимся методом дезин-
фекции в советских тюрьмах и пересыльных пунктах. Из-
вестна прожарка и не прошедшим через тюрьмы. В санпро-
пускниках, во время Великой Отечественной войны, она ши-
роко применялась и была известна в народе под названием
вошебойки.
25Милован Джилас — видный деятель югославской ком-

партии. Член КПЮ с 1932 года, с 1937-го — член ЦК КПЮ,

с 1940-го — член Исполкома ЦК КПЮ. Активно участвовал
во Второй мировой войне, неоднократно бывал в составе
югославских военных делегаций в СССР (на основе своих
встреч со Сталиным написал в 1961 году книгу "Разгово-
ры со Сталиным"). После победы над фашизмом вошел в со-
став Временной народной Скупщины (парламента), получив
пост министра по делам Черногории. В начале 1953 года
он становится одним из четырех вице-президентов Югосла-
вии, а в конце того же года председателем Союзной на-
родной Скупщины. В 1953 году, после опубликования своей
статьи в газете "Борба", где он обвинил партию в пере-
рождении и в превращении ее в правящий класс, он вошел
в открытый конфликт с властями. В январе 1954 года он
был решением пленума Союза коммунистов Югославии смещен
со всех своих постов, а в марте — исключен из партии. В

380
1956 году он открыто одобрял Венгерское восстание, за
что был осужден на три года заключения, после выхода в
свет "Разговоров со Сталиным" (1961) был вновь осужден
за "разглашение государственных тайн" на семь лет. Ос-
вободился он из заключения в 1966 году, но не был вос-
становлен в гражданских правах. Основным его трудом,
безусловно, можно считать книгу "Новый класс", в кото-
рой он подробно разрабатьюает и обосновывает появление
и существование в социалистических странах нового пара-
зитического класса бюрократов из числа партийных и госу-
дарственных аппаратчиков (номенклатуры).
26Генерал Владислав Сикорский (1881 — 1943) — премьер-

министр и военный министр Польши в 1922 — 1923 годах,

премьер-министр польского эмигрантского правительства в
1939 — 1943 годах. 30 июля 1941 года подписал в Лондо-
не соглашение о возобновлении дипломатических отноше-
ний с СССР. Этим соглашением предусматривалась органи-
зация на советской территории "польской армии под коман-
дованием, назначенным Польским правительством с согла-
сия Советского правительства". Предусматривалось также,
что эта армия должна была действовать под оперативным
командованием Верховного командования СССР. Формальным
документом, легализировавшим создание польской армии на
советской территории, было подписанное советским и поль-
ским Верховными командованиями 14 августа 1941 года в
Москве советско-польское военное соглашение. Под наду-
манным предлогом проведения польским эмиграционным пра-
вительством "антисоветской" политики Сталин порвал дип-
ломатические отношения с правительством Сикорского 25 ап-
реля 1943 года. Историки и советологи же склоняются к
обоснованию этого шага Сталина ввиду подготовки им поч-
вы для создания просоветского марионеточного правитель-
ства в Польше. Разрыв отношений мотивировался советски-
ми властями "необоснованным и провокационным" обращени-
ем правительства Сикорского к Международному Красному
Кресту с просьбой принять участие в исследовании катын-
ских могил, эксгумации трупов и следствии, которое нача-

381
ли проводить немецкие оккупационные власти в Смоленске.
27В данном случае позиция автора не совпадает с точ-

кой зрения многих советологов. Так, например, Б. Яков-

лев в своей работе "Концентрационные лагеря СССР" при-
водит даже классификацию тюрем в СССР: следственные
тюрьмы, внутренние тюрьмы, изоляторы, тюрьмы особого на-
значения. Кроме того, несколькими статьями Уголовного
кодекса РСФСР и других республик в то время, как й ра-
нее и позже, предусматривалось для некоторых родов пре-
ступлений именно тюремное заключение с выводом или без
вывода на работы. Советская юридическая литература назы-
вает тюрьмы одним из видов исправительно-трудового уч-
реждения (см.: Юридический энциклопедический словарь.
М., 1984, с. 377); различаются тюрьмы по режиму содер-
жания (общий и строгий), которые в свою очередь различа-
ются "количеством свиданий, посылок, получаемых заклю-
ченным, размером денежных сумм, которые могут расходо-
ваться для приобретения продуктов и предметов первой не-
обходимости".
28Особые совещания, судебные коллегии ОГПУ (на местах

они назывались Особые тройки ОГПУ) были созданы сразу

же после реорганизации 6 февраля 1922 года ВЧК в ОГПУ.
Однако наибольшую активность особые совещания и тройки
развили во времена ежовщины (1936 — 1938). Впрочем, осо-
бые совещания активно действовали вплоть до смерти Ста-
лина, проводя политику массового террора на советской
земле и на территориях, вошедших в состав СССР после
Великой Отечественной войны. Так, по оценке Н.Семенова
(Советский суд и карательная политика. Мюнхен, издание
Института по изучению истории и культуры СССР, 1953,
с. 131), только в 1933 году Особыми совещаниями было
осуждено более трех миллионов человек. Особые совещания
фактически были органами внесудебной расправы, они час-
то руководствовались не Уголовным кодексом, а специаль-
ными инструкциями или попросту называли сроки, как го-
ворится, с потолка. Сама процедура судебного следствия
была превращена в фарс: судебного разбирательства как

382
такового не было, не представлены были в суде и проку-
рор и защитник, и т. д. Например, как пишет Евгения Гинз-
бург в своих воспоминаниях, на разбирательство ее дела и
вынесение приговора у тройки ушло всего семь минут, при-
чем приговор был подписан и приготовлен заранее (см.:
Евгения Гинзбург. Крутой маршрут. Книга 1-я. Нью-Йорк,
1985, с. 170 — 173).
29Следует пояснить, что автор фактически находился в

руках органов госбезопасности, а не НКВД. De jure Г У Г Б

после Схмерти Менжинского, по личному распоряжению Стали-
на в 1934 году, вновь вошло в состав НКВД, однако de
facto госбезопасность пользовалась самостоятельностью и
автономностью, имея полную финансовую и оперативную сво-
боду. Кроме того, комплекс так называемых "антисоветских"
и политических статей Уголовного кодекса входил в сфе-
ру деятельности именно госбезопасности, в то время как
собственно уголовные преступления — в сферу деятельнос-
ти НКВД. Более подробно об этом можно узнать из книги
Джона Баррона "КГБ".
30Борис Викторович Савинков (1879 — 1925) в 1903 —

1917 годах член партии социалистов-революционеров, один

из руководителей Боевой организации эсеров, организовав-
ший и участвовавший во многих террористических акциях
этой организации. Занимал пост товарища (заместителя)
военного министра Временного правительства. Занимался
писательской деятельностью, в 1914 году опубликовал ро-
ман "То, чего не было". Руководил многими вооруженными
выступлениями против большевиков. В результате операции
ОГПУ в 1924 году был заманен провокатором на территорию
СССР, арестован и судим. Многие историки, особенно в до-
военное время, склоняются к мысли, что самоубийство Са-
венкова в лубянской тюрьме было инсценировкой ОГПУ. Под-
тверждают эту версию и некоторые свидетельства, но гово-
рить о ее достоверности до открытия архивов КГБ не имеет
смысла.
31Статья 58 6 в то время выглядела следующим образом:

"Шпионаж", т.е. передача, похищение или собирание с

383
целью передачи сведений, являющихся по своему содержа-
нию специально охраняемой государственной тайной, ино-
странным государствам, контрреволюционным организациям
и частным лицам, влечет за собой —
лишение свободы на срок не ниже трех лет, с конфис-
кацией всего или части имущества, а в тех случаях, ко-
гда шпионаж вызвал или мог вызвать особо тяжкие послед-
ствия для интересов СССР\ —высшую меру социальной защи-
ты — расстрел или объявление врагом трудящихся, с лише-
нием гражданства союзной республики и, тем самым, граж-
данства СССР и изгнанием из пределов СССР, навсегда, с
конфискацией имущества.
Передача, похищение или собирание с целью передачи
экономических сведений, не составляющих по своему содер-
жанию специально охраняемой государственной тайны, но не
подлежащих оглашению по прямому запрещению закона или
распоряжению руководителей ведомств, учреждений и пред-
приятий, за вознаграждение или безвозмездно, организаци-
ям или лицам, указанным выше, влекут за собой —
лишение свободы на срок до трех лет.
Примечание 1. Специально охраняемой государственной
тайной считаются сведения, перечисленные в особом переч-
не, утверждаемом Советом Народных Комиссаров СССР по
согласованию с Советами Народных Комиссаров Союзных рес-
публик и опубликовываемым во всеобщее сведение".
Как видно, не надо быть специалистом в области права,
чтобы понять, подобная статья, особенно в условиях то-
талитарной диктатуры, может трактоваться как угодно и
применяться к кому угодно. Кроме того, как справедливо
заметил А. И. Солженицын, в России засекречено все, вплоть
до "количества баранов", а упоминаемый в примечании к
статье перечень никогда в истории СССР, вплоть до се-
годняшнего дня, не был опубликован. Да и сам Уголовный
кодекс был и остается одним из самых дефицитных изда-
ний, купить и ознакомиться с которым практически невоз-
можно. И тем не менее самое главное в этой статье, как
и во многих других, это ужасающая расплывчатость терми-

384
нологии и самого определения преступного деяния. Един-
ственное, что четко описано, — виды и меры наказания, но
и они, судя по воспоминаниям жертв сталинского террора,
не соблюдались, а приговоры и сроки наказания выносились
произвольно и могли быть скорректированы администрацией
лагерей и тюрем.
^Подтверждения словам автора о нео бхо димости получения
следователем разрешения на проведение пыток нам не уда-
лось найти ни в мемуарной литературе, ни в исследова-
ниях о советской следственной и пенитенциарной систе-
ме. Напротив, все говорит о том, что применение пыток
с 1917 года почти до 1954-го, а после этого имели мес-
то случаи применения "недозволенных" методов ведения
следствия и допросов. В сороковых же годах, вплоть до
начала войны, был широко распространен изуверский лозунг
великого пролетарского писателя Максима Горького "Если
враг не сдается, его уничтожают". Достаточно обратиться
к свидетельствам, приведенным в "Архипелаге ГУЛАР', что-
бы понять, что никакого разрешения на проведение пыток
никто не спрашивал. А вот процент раскрытых "врагов на-
рода", раскрытых "преступлений" с каждого следователя
спрашивался, и они, следователи, были кровно заинтересо-
ваны любыми средствами получить нужные показания от сво-
их жертв. Подтверждения этому можно найти и в материа-
лах советского общества "Мемориал". Впрочем, некоторый
перерыв в деятельности НКВД действительно имел место,
но вызван он был отнюдь не милосердием Лаврентия Павло-
вича Берия, а широкой волной арестов и чисток внутри са-
мого НКВД, что, собственно, и повлияло на некоторое сни-
жение волны арестов среди гражданского населения сразу
после назначения Берия на пост наркомвнудела.
33Это заявление автора можно оспаривать. Подавляющее

большинство историков и советологов в своих исследовани-

ях приводят факты массового и тотального применения пы-
ток к политическим заключенным и "социально чуждым эле-
ментам" практически с самого рождения советского госу-
дарства, если быть абсолютно точным, то применение пы-

385
ток, как и захват и расстрел заложников, были санкциони-
рованы большевистским правительством в сентябре 1918 го-
да во время провозглашения так называемого "красного тер-
рора". То же самое подтверждают и жертвы советских реп-
рессий. Например, в документальном фильме "Власть Соло-
вецкая" бывший узник Соловецкого лагеря особого назначе-
ния, ныне академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, вполне от-
кровенно говорит о применении пыток в конце двадцатых —
начале тридцатых годов, т.е. задолго до Ежова. Есть,
правда, свидетельства о некотором смягчении террора сра-
зу же после назначения на пост наркома внутренних дел
Лаврентия Берия, но спустя буквально несколько месяцев
террор достиг прежних размеров. Применение пыток практи-
ковалось и при Берия в самых широких масштабах. Кстати
сказать, "применение недозволенных методов ведения след-
ствия" было одним из пунктов обвинения на суде Цротив
самого Берия и его подручных в декабре 1953 года. Во
всяком случае, по официальной советской версии, посколь-
ку судебное заседание, проходившее под председательст-
вом маршала Ивана Конева, было закрытым и материалы его
нигде и никогда не были опубликованы. На XXII съезде вы-
ступающие и сам Никита Хрущев заявляли о применении пы-
ток органами НКВД и госбезопасности, при этом не дела-
лось никакого деления на "до Берия" и "при Берия". Ин-
тересующихся мы отсылаем к архивам общества "Мемориал"
в Москве, где они смогут получить полную информацию из
воспоминаний жертв террора о пытках, лагерях и других
"прелестях" первых сорока лет советской власти.
34До начала шестидесятых годов СССР был единственной

страной, где признание подследственного считалось доста-

точным основанием для его осуждения, а преступление —
раскрытым. С легкой руки ведущего советского "специа-
листа" по праву академика Андрея Януарьевича Вышинского
признание вины считалось "царицей доказательств", а по-
лучение признания в ходе предварительного и судебного
следствий — главной задачей правосудия. (См.: А. Я. Вышин-
ский. Судебные речи. Москва, 1948; его же Теория совет-

386
ского государства и права. Москва, 1939.) Любопытно бу-
дет добавить и кое-что о самом Вышинском. Он был, пожа-
луй, единственным меньшевиком, сохранившим высокое го-
сударственное положение и умершим естественной смертью.
Летом 1917 года Вышинский работал в департаменте поли-
ции и возглавлял "охоту" на Ленина и других видных боль-
шевиков, организованную Временным правительством. В ста-
линское время он был государственным обвинителем на всех
крупных политических процессах, начиная с процесса в мае
1924 года над ленинградскими судебными работниками (про-
цесс Сенина-Менакера и других).
35Усть-Вымьский лагерный комплекс (Коми АССР) состо-

ит из 22 лагерных отделений, мужских и женских, располо-

жен вдоль железной дороги Котлас — Ухта. Лагерь располо-
жен в зоне хвойных лесов с резко континентальным клима-
том. Средняя температура января —16°, июня +16°. Группа
лагерей числится в советских реестрах под номером 243.
Управление лагеря находится в поселке Вожаель при лаг-
пункте N-242/ 8. Все заключенные пользуются в лагере пра-
вом раз в месяц отправить письмо и раз в месяц получить,
количество получаемых посылок не ограничивается. В лаге-
ре есть БУРы (бараки усиленного режима, карцеры), цент-
ральный изолятор находится в Вожаеле. Большинство заклю-
ченных работает на лесозаготовках и на деревообрабаты-
вающем комбинате, некоторые работают также на нефтераз-
работках и в сельском хозяйстве. Труд заключенных опла-
чивается. Есть возможность делать покупки в лагерном
ларьке. Каждое лагоотделение имеет штрафные команды. Ла-
герь действует по сегодняшний день.
^Действительно, с самого рождения советского государ-
ства заключенные как в официальных юридических докумен-
тах, так и в пропагандистских материалах делились на две
категории: на социально близких, или так называемых ос-
тупившихся, куда входили уголовники, и на "врагов", т.е.
лиц, совершивших политические преступления. В зависимос-
ти от масштаба и характера экономического преступления
совершившие его включались в первую или, что было чаще,

387
во вторую группу. Для социально близких сроки были мень-
ше, а условия содержания — лучше, чем для политических.
За примерами далеко ходить не надо, не стоит даже загля-
дывать в юридическую литературу. Достаточно вспомнить
популярный роман Ильи Ильфа и Евгения Петрова 'Золотой
теленок", где Остап Бендер, узнав, что Шура Балаганов
промышляет воровством, спрашивает его, сколько раз он
за этот год судился, и получает ответ, два раза. В са-
мом деле, по большинству уголовных преступлений уголов-
ными кодексами 1922 и 1926 годов предусматривалось на-
казание в виде исправительных работ сроком от полугода
до трех лет. Причем и это мизерное наказание, по сравне-
нию с наказанием за политические "преступления", могло
быть снижено "принимая во внимание социальное происхож-
дение, слабую политическую сознательность или малогра-
мотность обвиняемого".
37Автор в данном случае ошибается. Учредительное со-

брание было созвано 5(18) января 1918 года, в тот же

день в петроградском Таврическом дворце прошло первое
его заседание. На этом заседании делегаты Учредительно-
го собрания не признали и не утвердили ни одного из де-
кретов советской власти, т.е. большевистского правитель-
ства. Это послужило причиной закрытия Учредительного со-
брания в пятом часу утра 6(19) января, а в ночь с 6(19)
на 7(20) января 1918 года был принят экстренный декрет
ВЦИК о роспуске первого российского парламента, избран-
ного в ходе подлинно демократических выборов.
38Подобные слухи имели хождение с самого введения

смертной казни большевиками в конце 1917 года (смертная

казнь была отменена Временным правительством, отмена ее
подтверждена постановлением Всероссийского Съезда Сове-
тов 8 ноября 1917 года [См: "Правда" ("Рабочий путь"),
9 ноября 1917 года] и восстановлена в конце 1917 года.
Первое официальное сообщение о смертном приговорен при-
ведении его в исполнение опубликовано "Правдой" в номе-
ре от 23 июня 1918 года в сообщении об осуждении и рас-
стреле по приговору Революционного трибунала ВЦИК на-

388
морей Щасного). Летом 1988 года переводчик данной кни-
ги беседовал с одним из основателей и активных участни-
ков группы "Мемориал" Юрием Самодуровым. По словам Са-
модурова, в материалах группы нет ни одного свидетель-
ства о неприведении смертных приговоров в исполнение;
не удалось найти этому достоверных подтверждений и в ис-
торической и мемуарной литературе.
39Летом 1988 года в Москве проходила встреча-семи-

нар советских и польских историков, посвященная изучению

"белых пятен" в истории советско-польских отношений. Од-
нако вопрос о Катыни, хотя и рассматривался, остался не-
решенным. В своих выступлениях по советскому телевидению
участники встречи заявили, что нет оснований сомневаться
в выводах специальной комиссии, занимавшейся рассмотре-
нием этого вопроса в конце войны, и что расстрел поль-
ских офицеров был осуществлен гитлеровскими войсками в
1941 году. Никаких ссылок на документы, архивные мате-
риалы или на другие экспертные мероприятия при этом не
делалось.
^Здесь стоит обратить внимание читателя на то, что
НКВД и НКГБ принимали косвенное участие в войсковых
операциях: именно этим двум ведомствам подчинялись со-
ветская разведка и контрразведка, специальные формирова-
ния СМЕРШ, заградительные и трофейные отряды. Кроме то-
го, в непосредственных боевых операциях участовали под-
разделения НКВД и милиции; по некоторым сведениям, Штаб
партизанского движения или диверсионная деятельность на
оккупированных территориях также координировалась НКВД
и НКГБ. Но, безусловно, это примечание не имеет своей
целью обелить Берия, Меркулова и иже с ними.
41 Автор, видимо, несмотря на свое пребывание в лагерях

и изучение СССР, не достаточно четко себе представляет

размеры сталинских репрессий, которые свободно попада-
ют под определение геноцида. По самым скромным подсче-
там, основанным на анализе советских переписей населе-
ния, только в кампании по "уничтожению кулачества как
класса" погибло около трех миллионов человек. При этом

389
надо учитывать, что, как признается сейчас в Советском
Союзе, результаты переписей тридцатых годов были сфаб-
рикованы. А сколько миллионов погибло в застенках НКВД
и в лагерях ГУЛАГа? На этот вопрос пока нет ответа.
Кстати, репрессии и уничтожение собственного народа во-
все не было характерной чертой только советской истории.
То же самое происходило в Монголии, ставшей в 1922 го-
ду на социалистический путь развития и поддерживавшей
самые тесные связи с СССР, при Чойбалсане, в европей-
ских социалистических государствах, бывших после войны
фактически вотчинами Сталина и проводившими политику ста-
линизма. Есть и еще один момент. Фактически, в нарушение
Версальского договора, СССР помогал вооружаться Герма-
нии: на советских судостроительных верфях строились под-
водные лодки для германского флота, немецкие офицеры
обучались в советских военных высших учебных заведени-
ях. Есть сведения о том, что Сталин проводил в 20-х го-
дах политику финансовой подцержки нацистов, т.е. спо-
собствовал появлению гитлеризма и всех его проявлений.
42Бунд (Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, II оль-

ше, России) — социал-демократическая партия националисти-

ческого толка. Основана в Вильно в 1897 году. С 1898 го-
да входила в РСДРП, а с 1906 года получила статус ав-
тономной организации в составе РСДРП. Бунд и их лидер
Михаил Исаакович Либер (Гольдман) (1880 — 1930) под-
держивали "экономистов" и меньшевиков. Либер в 1907 —
1912 годах входил в состав ЦК РСДРП. В 1917 году стал
членом Петросовета и ВЦИК. После Октябрьской революции
отошел от политической деятельности. За поддержку "эко-
номизма" и из-за идеологических расхождений на VI парт-
конференции в Праге Бунд был исключен из состава РСДРП.
После Февральской революции Бунд подцерживал политику
Временного правительства, а после Октябрьской револю-
ции пошел на открытую конфронтацию с большевиками. В
1920 году лидеры Бунда заявили о своем отказе от борь-
бы с советской властью, а в 1921 году — о самороспуске
партии, после чего некоторая часть бундовцев вошла в

390
РКП(б); практически все они были ликвидированы в ходе
чисток тридцатых годов.
43По советско-германскому секретному протоколу от 23 ав-

густа 1939 года Финляндия попадала в сферу интересов

СССР. Основьюаясь на поддержке Германии, 5 октября
1939 года СССР передал Финляндии следующие требова-
ния: обменять принадлежавшую финнам территорию на Ка-
рельском перешейке на советскую территорию в Карельской
АССР и предоставить СССР право аренды полуострова Хан-
ко. Дело в том, что Сталин таким путем старался отодви-
нуть границу от Ленинграда (она пролегала в 32 км, т.е.
город был досягаем для тяжелой артиллерии), закрыть до-
ступ к городу со стороны моря и обезопасить Мурманскую
железную дорогу. Хотя в действительности со стороны Фин-
ляндии не было никакой угрозы, советские требования бы-
ли переданы фактически в ультимативной форме. 13 нояб-
ря были прерваны советско-финские переговоры: финны не
хотели отдавать Ханко в аренду и тем самым фактически
попадать в зависимость от СССР. 28 ноября Советский Со-
юз денонсировал советско-финский договор о ненападении,
и 13 ноября советские войска начали военные действия.
Кстати, именно советская агрессия против Финляндии по-
служила поводом для исключения 14 декабря 1939 года
СССР из Лиги Наций. 12 марта 1940 года был подписан
советско-финский мирный договор, по которому СССР по-
лучал Карельский перешеек, г. Выборг, Выборгский залив
с островами, западное и северное побережье Ладожского
озера с городами Кексгольм, Сортавала и Суоярви, ряд
островов в Финском заливе, западные части полуостровов
Рыбачий и Средний. Кроме того, СССР получил в аренду по-
луостров Ханко, где были созданы советские военно-мор-
ские, военно-воздушные базы и военные гарнизоны. Жела-
ние вернуть утраченные территории и было основным пово-
дом вступления Финляндии в войну с СССР на стороне Гер-
мании. По мирному договору с Финляндией 1947 года совет-
ско-финской границей признавалась линия, предусмотренная
договором от 1.1.1941; при этом Финляндия "подтвердила

391
возвращение СССР области Петсамо (Печенга)" По этому
же договору СССР получил в аренду территорию Порккала-
Уд, где были созданы советские военные базы. Территории
эти были возвращены Финляндии 28 октября 1955 года по-
сле подписания между СССР и Финляндией специального со-
глашения о выводе советских войск с этой территории и
отказе от прав на ее использование.
^Согласно не подлежавшему разглашению Плану развития
народного хозяйства СССР на 1941 год (Приложение к по-
становлению СНК СССР и ЦК ВКЩб) №127 от 17 янва-
ря 1941 года), захваченному фашистами в Смоленском об-
коме ВКП(б) и ныне находящемуся в США, НКВД обеспе-
чивал 50% заготовок леса в важнейших лесодобывающих об-
ластях Советского Союза. По тому же плану предприятия-
ми НКВД предусматривалось добыть только в районе Ухты
250 тысяч тонн нефти; заключенные производили 40% со-
юзной добычи хромитовой руды (150 тысяч тонн). О доле
участия НКВД в экономической системе страны можно су-
дить и по бюджетным ассигнованиям. Так, на 1941 год на
нужды НКВД направлялось 6810 миллионов рублей, или 18%
бюджета, больше, чем на нужды любого другого наркомата.
В своей книге "Принудительный труд и экономическое раз-
витие" автор приводит следующие цифры распределения раб-
ской рабочей силы в СССР в 1941 году:
на горношахтных работах 1,0 млн. человек
поставка заключенных
по договорам промышленности 1,0 млн. человек
строительные работы 3,5 млн. человек
сооружение и обслуживание лагерей,
изготовление лагерного инвентаря 0,6 млн. человек
лесоповал 0,4 млн. человек
сельское хозяйство 0,2 млн. человек

(S. Swianiewicz. Forced Labour and Economic Development.

London, 1965, p. 39.)
При этом следует учесть, что сведения эти далеко не
полные, среди западных исследователей цифры общего числа

392
заключенных в довоенном Советском Союзе колеблются от4
до 10 миллионов.
4511 марта 1941 года по инициативе президента Франкли-

на Д. Рузвельта был принят закон о поставках государст-

вам антигитлеровской коалиции вооружения и продовольст-
вия по принципу так называемого ленд-лиза. По этому за-
кону США осуществляли поставки в 42 страны. На 31 де-
кабря 1945 года размер поставок превысил сумму 49 млрд.
долларов, причем сами США получили обратную помощь в
размере 7346 миллиона долларов. Из общей суммы помощи
Великобритания и страны Содружества получили 30,7 млрд.
долларов, Франция — 2,4 млрд. долларов, гоминьдановские
власти в Китае — 1,3 млрд. долларов. Поставки в СССР
начались в конце 1941 года, в дальнейшем они осуществля-
лись на основе советско-американского договора 1942 го-
да. На 30 сентября 1945 года общий их размер составил
9,5 млрд. долларов. По ленд-лизу в Советский Союз по-
ставлялись танки (Шерман и др.), самолеты (Авиа-Кобра
и др.), орудия, автомобили, продовольствие, медикамен-
ты и другие товары. Кстати, знаменитый советский летчик
Александр Покрышкин, трижды Герой Советского Союза, ле-
тал на истребителе американского производства. По совет-
ским данным, суммарный объем американской помощи не пре-
высил 4% от производства однотипных товаров в СССР, по
западным оценкам, он составлял от 15 до 20%. Так, толь-
ко с сентября 1941 года по июнь 1942 года 16 морски-
ми конвоями через Мурманск в СССР было доставлено три
тысячи самолетов, четыре тысячи танков, 30 тысяч ма-
шин, 42 тысячи тонн авиационного бензина и масла, 66 ты-
сяч тонн горючего и около 800 тысяч тонн других грузов.
За все время поставок в Советский Союз было отправле-
но 18,7 тысяч самолетов, 10,8 тысяч танков, 9,6 тысяч
артиллерийских орудий, 401,4 тысячи автомашин, 44,6 ты-
сячи металлорежущих станков, 2599 тысяч тонн нефтепро-
дуктов, 517,5 тысяч тонн цветных металлов, 172,1 тыся-
чи тонн кабеля и провода, 1860 паровозов, 11,3 тысячи
железнодорожных платформ. В мае 1945 года США прекра-

393
тили поставки в европейскую часть СССР, но продолжали
их, в связи с предстоявшим вступлением Советского Союза
в войну против Японии, в районы Севера и Дальнего Вос-
тока. В 1947 году американские поставки в СССР были
полностью прекращены. В 1947 — 48, 1951 — 52, J 960 и
в 1972 году между СССР и США велись переговоры о вы-
плате Советским Союзом задолженности по оплате поста-
вок. В 1972 году американцы назвали сумму советской за-
долженности в 722 миллиона долларов. Однако, несмотря
на подписанное 18 октября 1972 года соглашение о пога-
шении задолженности, Советский Союз до сих пор не про-
изводит выплат. Более того, СССР связывает начало вы-
плат с предоставлением ему статуса наибольшего благо-
приятствования в торговле; без этого, по заявлениям со-
ветских властей, выплаты производиться не будут.
46Арнольд Джозеф Тойнби (1889 — 1975) английский исто-

рик и социолог. Основатель теории круговорота сменяющих

друг друга локальных цивилизаций, каждая из которых про-
ходит аналогичные стадии возникновения, роста, надлома и
краха. Движущей силой этого процесса является "творче-
ская элита", увлекающая за собой "инертное большинство".
По его мнению, прогресс человечества заключается в ду-
ховном совершенствован™, эволюции от примитивных аними-
стических религий через универсальные религии к единой
всеобщей религии будущего. Основной труд — "Исследование
истории" (1934 — 1961).
47Немцы Поволжья имели не только культурную автономию,

но и имели собственную автономную республику. 19 октяб-

ря 1918 года в составе РСФСР была образована Трудовая
коммуна немцев Поволжья, позднее получившая статус Авто-
номной области с центром в городе Маркс (до 1920 года —
Баронск). 19 декабря 1924 года автономная область пре-
образована в Автономную республику немцев Поволжья с
центром в городе Энгельс. АРНП входила в состав РСФСР
и просуществовала до 28 августа 1941 года, когда реше-
нием Сталина была упразднена, а население было обвинено
в сотрудничестве и сочувствии Гитлеру. До упразднения

394
 АРНП занимала площадь в 28,8 тысяч кв. км и ее населя-
ло 605 тысяч человек. С 1942 года начались массовые де-
портации поволжских немцев в Казахстан, продолжавшиеся
почти до 1954 года. 28 августа 1965 года вступил в силу
Указ о реабилитации поволжских немцев (опубликован 5 ян-
варя 1965 года).
Однако до сих пор, несмотря на многочисленные требова-
ния и обращения немецкого населения, им не возвращена ав-
тономия. В Советском Союзе выходит единственная и мало-
популярная газета на немецком языке "Neues Leben", очень
мало немецких национальных школ, нет немецких театров и
других культурных учреждений, как это было до войны. Все
это послужило причиной массовой репатриации немцев в ФРГ
и частично в ГДР. По некоторым оценкам, около 15 — 20 ты-
сяч немцев выезжает ежегодно из СССР на постоянное жи-
тельство в ФРГ.
48Советские и английские войска вошли в Иран 25 авгус-

та 1941 года.
4926 января 1944 года в "Правде" появилось "Сообщение

Специальной комиссии по установлению и расследованию об-

стоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в
Катынском лесу военнопленных польских офицеров". В нем,
в частности, говорилось: "Данными судебно-медицинской
экспертизы с несомненностью устанавливается:
а) время расстрела — осень 1941 года;
...Выводы из свидетельских показаний и судебно-медицин-
ской экспертизы о расстреле немцами военнопленных поля-
ков осенью 1941 года подтверждаются вещественными дока-
зательствами и документами, извлеченными из катынских
могил".
В состав Комиссии входили: академик H. Н. Бурденко (пред-
седатель), академик Алексей Толстой, Митрополит Николай,
Председатель Всеславянского комитета генерал-лейтенант
А. С. Гундоров, Председатель Исполкома союза Обществ Крас-
ного Креста и Красного Полумесяца С. А. Колесников, Нарком
просвещения РСФСР академик В. П. Потемкин, Начальник Глав-
ного военно-санитарного управления Красной Армии генерал-
I 395
полковник Е. И. Смирнов, председатель Смоленского облис-
полкома Р. Е. Мельников.
50Ванда Василевска ( 1905 — 1964) польская писательница,

лауреат Государственных премий СССР (1943,1946,1952),

депутат Верховного Совета СССР (1940). Во время войны
занималась созданием альтернативного просоветского поль-
ского правительства. Член КПСС с 1941 года. Хотелось бы
также обратить внимание на две неточности автора. Нико-
лай Бурденко был известным военным хирургом, но никогда
не был личным врачом Сталина. По словам советского ис-
торика Роя Медведева, Сталин вообще старался обходиться
без врачей. И второе. Алексей Толстой не имеет никакого
отношения к графскому роду Толстых и к аристократии во-
обще. Писатель Иван Бунин в своих воспоминаниях ("Окаян-
ные дни" и "Под серпом и молотом") пишет, что все "граф-
ство" Толстого было чистейшей фикцией, да и сам он был
очень не чист на руку. Так, причиной его возвращения из
эмиграции в СССР, по словам Бунина, была афера с прода-
жей им несуществующего имения в России, повлекшая за со-
бой шумный скандал. Митрополит Николай также не отличал-
ся моральной чистоплотностью, хотя к концу жизни изменил
свою политику компромисса с режимом и умер в опале. Нам
кажется, что едва ли можно доверять выводам Комиссии,
состоящей из таких людей.
Полковник польской армии Берлинг был захвачен Красной
армией в плен в 1939 году, содержался в Лубянской внут-
ренней тюрьме. 30 октября 1940 года с ним и еще несколь-
кими польскими офицерами встретились Берия и нарком
НКГБ Меркулов. В ходе беседы они предложили полякам
участвовать в возрождении новой Польши, т.е. такой, ка-
кая существует в наше время, и в создании польской армии
на территории СССР. Берлинг дал свое согласие и выска-
зал соображение, что несколько тысяч пленных польских
офицеров могут оказать существенную помощь в деле воз-
рождения польских вооруженных сил. На это, как пишет в
своей книге "Катынь" Юзеф Мацкевич, Меркулов ответил:
"Да, поторопились мы с ними, поторопились..." На следую-

396
щий день, 31 октября, он и еще четырнадцать польских
офицеров были переведены на дачу в подмосковном посел-
ке Малаховка (поляки называли ее "дачей роскоши"). Там
их снабдили литературой, проводились политзанятия. Поз-
же, правда, выяснилось, что из пятнадцати человек только
Берлинг оправдал возложенные на него надежды. После под-
писания советско-польского договора 1941 года СССР был
на грани отказа от концепции Демократической Польши, и
все пятнадцать офицеров были отправлены в расположение
корпуса генерала Андерса. Однако вскоре, как сказано в
приказе №36 по польской армии на Востоке, Берлинг де-
зертирует со своего поста в Красноводске и предлагает
Сталину свои услуги. Этим же приказом Берлинг навечно
лишался звания польского офицера. В 1943 году он полу-
чает от Сталина чин генерала и продолжает формировать
Войско польское, ставшее, как и сам Берлинг, послушным
орудием в руках СССР. После 1944 года о Берлинге нет
никакой информации.
51В Заключении судебно-медицинской комиссии, подписан-

ном 24 января 1944 года главным судебно-медицинским экс-

пертом Наркомздрава СССР В.И.Прозоровским, профессором
судебной медицины 2-го Московского медицинского институ-
та В. М. Смоляниновым, профессором патологической анато-
мии Д.Н.Воропаевым, старшим научным сотрудником танато-
логического отделения Государственного научно-исследо-
вательского института судебной медицины Наркомздрава
СССР П. С. Семеновским и старшим научным сотрудником
судебно-медицинского отдела того же института М. Д. Швай-
ковой, говорится:
"Судебно-медицинская комиссия, основываясь на резуль-
татах судебно-медицинских исследований трупов, приходит
к следующему заключению:
По раскрытии могил и извлечению трупов из них установ-
лено:
е) ткань одежды, особенно шинелей, мундиров, брюк и
верхних рубашек, хорошо сохранилась и с большим трудом
поддается разрыву руками;

397
 ж) у очень небольшой части трупов (20 из 925) руки
оказались связанными позади туловища с помощью белых
плетеных шнуров.
...Судебно-медицинское исследование трупов, проведен-
ное в период с 16 по 23 января 1944 года, свидетельст-
вует о том, что совершенно не обнаружено трупов в со-
стоянии гнилостного распада или разрушения и что, все
925 трупов находятся в сохранности — в начальной ста-
дии потери трупом влаги (что наиболее часто и резко бы-
ло выражено в области груди и живота, иногда и на конеч-
ностях; в начальной стадии жировоска; в резкой стадии
жировоска у трупов, извлеченных со дна могил).
"Имеется в виду так называемая "Секретная речь Хрущева
на XX съезде КПСС", произнесенная им на закрытом заседа-
нии 25 февраля 1956 года. Речь эта до сих пор не была
опубликована в официальной советской печати, нет èe и в
Стенографическом отчете XX съезда. Правда, в 1988 году
по инициативе Эстонского народного фронта Речь была опуб-
ликована в Таллине. Но доступ к этой публикации также
ограничен — она была опубликована по-эстонски. Стоит так-
же заметить, что Речь на XX съезде была только началом
наступления на сталинизм. Наиболее полно, в подробностях
преступления того времени были названы на XXII съезде,
уже после укрепления положения Хрущева. Впрочем, и на
XX, и на XXII съездах речь шла только о преступлениях
тридцатых годов. До того и после того вроде бы все бы-
ло в рамках законности, народ героически строил комму-
низм, а со стороны руководства страной имели место лишь,
так сказать, единичные случаи отступления от "ленинских
норм".
53Здесь, видимо, стоит говорить не только о партийном

аппарате, но обо всей правящей верхушке, включая высшие

эшелоны власти профсоюзов, государственных организаций,
комсомола и т.д. То есть о всех тех, кого известный ис-
торик Михаил Восленский обозначает паразитирующим клас-
сом — номенклатурой. Причем, со времени Хрущева этот
класс значительно разросся. 1 октября 1987 года, высту-

398
пая в Мурманске, Михаил Горбачев назвал колоссальную циф-
ру номенклатурных работников — 18 миллионов, или по од-
ному на каждые шесть человек самодеятельного населения.
Чуть раньше, в еженедельнике "Аргументы и факты" (N-35,
5 — 11 сентября 1987 г.), появилась статья, в которой
указывалось, что именно номенклатурные работники, ото-
бранные по их идеологическим, политическим и администра-
тивным способностям, и являются основным элементом уп-
равления страной. Правда, неделю спустя после выступле-
ния Горбачева в программе Московского телевидения "Во-
просы теории. Механизм торможения", с участием главного
редактора партийного журнала "Коммунист" С. В. Колеснико-
ва, номенклатура была названа одним из сильнейших тормо-
зов политики перестройки. И автор совершенно прав, го-
воря, что этот новый класс всячески сопротивляется лю-
бым переменам, любой гласности. Достаточно вспомнить кам-
панию в советских газетах перед XXVII съездом против
номенклатурных привилегий, которая заглохла буквально
через пару недель, а закрытые Горбачевым распределите-
ли вновь открылись и стали исправно работать. По мнению
многих западных советологов, этот небольшой на первый
взгляд эпизод почти на год затормозил горбачевские ре-
формы. И еще сейчас номенклатура яростно сопротивляет-
ся HÇ только перестройке, но и десталинизации, которые,
строго говоря, так или иначе приведут если не к искоре-
нению номенклатуры, то, минимально, к сокращению ее при-
вилегий и власти.
54Имеется в виду изданная московским издательством "Нау-

ка" в 1965 году книга А.М.Некрича "1941. 22 июня". В

этой работе автор возлагает всю вину за поражения в на-
чале войны на Сталина, уничтожившего цвет советского ар-
мейского командования, и на бездарность Буденного и Во-
рошилова. Кстати, книга послужила поводом к эмиграции
А. М. Некрича на Запад. Дело в том, что книга, написанная
с позиции антисталинизма, пришлась не ко двору тогдашним
советским правителям, проводившим явную политику реаби-
литации Сталина и сталинизма. Ее появление было началом

399
полосы травли автора. Позже книга была изъята из всех
локальных библиотек, а в центральных — переведена в так
называемые отделы спецхрана.
"Несмотря на то, что крымские татары действительно бы-
ли реабилитированы, несмотря на создание осенью 1987 го-
да специальной комиссии Президиума Верховного Совета
СССР во главе с А. А. Громыко и несмотря на постоянные
петиции, обращения, голодовки и демонстрации крымских
татар, им до сих пор не разрешено вернуться в Крым. Бо-
лее того, те из них, кто все же пытается поселиться на
родине предков, высылаются по месту жительства в адми-
нистративном порядке. Такова ситуация и с другими депор-
тированными народами.
^Постановление о мавзолее В. И. Ленина, в котором пре-
дусматривается вынос оттуда саркофага с телом Сталина и
захоронение его у Кремлевской стены, было на самом деле
принято на XXII съезде КПСС (см.: Материалы XXII съезда
КПСС. Москва, 1962, с. 449).

400
 ОГЛАВЛЕНИЕ

Вступление 7
Гл. 1-я. Надвигающаяся буря 11
Гл. 2-я. Мобилизация 45
Гл. 3-я. От Петркува до Катыни 52
Гл. 4-я. От Катыни до Куйбышева 121
Гл. 5-я. Куйбышев 226
Гл. 6-я. Дорога в Тегеран 272
Гл. 7-я. Рапорт о пропавших офицерах 304
Гл. 8-я. Катынь с перспективы тридцати лет 321
Гл. 9-я. Диалектика Катыни 341
Гл. 10-я. Хотел ли Хрущев сказать правду
о Катыни? 349
Гл. 11-я. Катынь и советско-немецкий союз 355
Гл. 12-я. Россия и Польша 365
Примечания 370