Б.Ю.

Норман

К О Г Н И Т И В Н Ы Й С И Н ТАКСИ С
РУССКОГО Я З Ы К А

Учебное пособие

Москва
Издательство «Ф ЛИНТА»
2013
УДК 811.161.1'367(075.8)
ББК 81.2Рус-923
Н83

Норман Б.Ю.
Н83 Когнитивный синтаксис русского языка : учеб. пособие /
Б.Ю. Норман. - М. : ФЛИНТА, 2013. - 254 с.
ISBN 978-5-9765-1586-4

Когнитивное направление — одно из самых популярных в

современной лингвистике. Оно изучает язык как средство познания
мира; его инструменты — это мыслительные категории, концепты,
метафоры. Книга представляет собой попытку в доступной форме
показать участие синтаксических явлений — таких как модели
предложения, глагольное управление, сочинительные связи и др. —
в формировании языковой картины мира. В качестве источника ма­
териала используются тексты русской художественной литературы
и разговорная речь. Для сопоставления привлекаются факты других
славянских языков (белорусского, польского, болгарского и др.).
Для студентов-филологов и психологов, учителей-словесников и
любителей русского языка.
УДК 811.161.1’367(075.8)
ББК81.2Рус-923

ISBN 978-5-9765-1586-4 © Норман Б.Ю., 2013

© Издательство «ФЛИНТА», 2013
 ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие..............................................................................................................4
Глава 1. Что такое когнитивная лингвистика.......................................... 6
Глава 2. Синтаксические модели как инструмент познания..............34
Глава 3. Лексическая реализация синтаксической м од ел и ................58
Глава 4. Фразеологизация синтаксических моделей
(конструкции «малого синтаксиса») 79
Глава 5. Предикат и его синтаксическое окружение........................... 102
Глава 6. Актанты и их реализация...........................................................125
Глава 7. Синтаксические преобразования.............................................148
Глава 8. Сочинительная связь и ее роль в познании..........................172
Глава 9. Когнитивная роль синтаксических маргиналов ..................195
Глава 10. Псевдовысказывания под углом зрения когниции...........218
Заключение........................................................................................................... 242
Литература............................................................................................................ 244
 П РЕД И С Л О В И Е

Когнитивная лингвистика сегодня — одно из самых попу­

лярных и перспективных ответвлений языкознания. Во многих
вузах читаются специальные курсы по этой дисциплине. В рам­
ках данной проблематики издаются монографии и сборники,
пишутся диссертации, проводятся научные конференции. Хотя,
по сути, когнитивная лингвистика продолжает собой направле­
ние языкознания, восходящее еще к классику мировой науки
Вильгельму фон Гумбольдту: это изучение язы ка в его связи с
мыслительной деятельностью.
Предлагаемое учебное пособие выросло из спецкурса, чи­
тавшегося автором в университетах разных стран, и его цикла
статей по проблемам синтаксиса. Статьи эти были специально
переработаны для данного издания.
Непосредственным толчком к написанию книги послужил
международный проект языковедов, осуществлявшийся в рам­
ках сотрудничества двух высших учебных заведений: Бело­
русского государственного университета в Минске и Рурского
университета в Бохуме (Германия). В 2010 г. коллективная мо­
нография под названием «Die slavischen Sprachen іm Licht der
kognitiven Linguistik / Славянские языки в когнитивном аспек­
те» под редактурой Т. Анштатт и Б. Нормана вышла в престиж­
ном немецком издательстве «Harrasowitz Verlag».
Основным материалом для пособия послужили тексты рус­
ской художественной литературы. Но при этом факты русско­
го языка время от времени фрагментарно сравниваются с дан­
ными других славянских языков: белорусского, украинского,
польского, чешского, болгарского. Это делается, во-первых, для
того, чтобы читатель получил хоть приблизительное представ­
ление об особенностях языкового выражения мысли у других
славянских народов. Расширение лингвистического кругозора

4
крайне необходимо нашим студентам. А во-вторых, сопоставле­
ние с фактами близкородственных языков позволяет филологу-
русисту глубже познать свой родной язык.
Пособие состоит из 10 глав и рассчитано главным образом на
студентов старших курсов и аспирантов. Исходя из дидактиче­
ских целей, автор стремился сделать текст максимально доступ­
ным и не перегружать его ни терминологией, ни ссылками на
научную литературу. Точные бибилографические ссылки приво­
дятся лишь в самых необходимых случаях, в остальных ситуа­
циях автор ограничивается упоминанием фамилий.
Надо сделать и еще одну оговорку. В книге речь идет главным
образом о том, как процессы познания связаны с формированием
структуры простого предложения. Строение же сложного пред­
ложения, а тем более целого текста, представляет собой особый
объект с позиций когнитивной лингвистики; этой проблематики
автор здесь не касается.
 Глава 1

ЧТО ТАКОЕ КОГНИТИВНАЯ ЛИНГВИСТИКА

Каждое научное наблюдение, гипотеза или открытие проис­

ходит в рамках и на фоне определенной системы знаний. В 70-е
годы прошлого века английский философ Томас Кун ввел в оби­
ход понятие научной парадигмы, и с тех пор это словосочетание
стало уже привычным. Парадигма научного знания — это систе­
ма взглядов, которая определяет и постановку проблем, и мето­
ды их решения. Для языкознания конца XX века определяющим
фактором стало вхождение в антропологическую (иначе антро­
поцентрическую) парадигму, В фокусе лингвистических иссле­
дований оказался человек, его внутренний мир и его поведение.
Когнитивная лингвистика — как раз «дитя» антропологи­
ческой парадигмы. В центре этого нового направления в язы ­
кознании — та роль, которую играет язык в процессе познания
действительности. Возникнув по аналогии с когнитивной пси­
хологией (лат. cögnitio означает ‘знание, познание, осознание’),
когнитивная лингвистика ставит своей целью изучить и познаю­
щего субъекта (человека), и тот мир, который человек осваивает,
и те механизмы, с помощью которых он это делает. Человек —
мерило всех вещей.
Разве в такой точке зрения есть что-то удивительное? Почему
же когнитивная лингвистика сформировалась как направление
именно в конце прошлого столетия? Время от времени любая
наука, в том числе гуманитарная, испытывает необходимость в
переоценке ценностей и пересмотре достигнутых результатов.
И возникновение когнитивной лингвистики было в какой-то
мере реакцией на образовавшийся к тому времени перекос в
сторону «структурализации» языка и формализации методов
его изучения.
В 60-е годы XX в. американский лингвист Ноам Хомский
предложил свою теоретическую модель, которую он назвал
генеративной (или порождающей) грамматикой. По замыслу
6
автора, это должно было быть максимально строгое и обоб­
щенное описание устройства языка, содержащегося в сознании
человека («языковой способности»), и правил его употребления
(«речевой компетенции»). В качестве наиболее общих правил
порождающей грамматики выступают подстановка, или раз­
вертывание (каждая единица последовательно расщепляется на
две непосредственно составляющих), и трансформация (каждая
единица может быть преобразована по определенным прави­
лам в другую единицу). При том, что Н. Хомский неоднократно
сам модифицировал свою теорию, основными ее компонентами
оставались синтаксический, семантический и фонологический
(Хомский 1972, 131). Теория порождающей грамматики при­
обрела широкую популярность, особенно в СШ А и Западной
Европе, она оказалась удобной для символической (логико­
математической) записи и, что еще важнее, пригодной для соз­
дания информационных языков, обеспечивающих диалог чело­
века с компьютером.
Сближение с логикой и математикой не прошло для линг­
вистики бесследно. Однако оказалось, что при таком — обоб­
щающем и формализованном — подходе некоторые стороны
человеческого «духа» или, как сейчас говорят, ментальности,
ускользают от внимания науки: семантика занимает в теории
порождающей грамматики ограниченное и подчиненное поло­
жение, а тем более нет в ней места социальным аспектам функ­
ционирования языка...
Один из «отцов» когнитивной лингвистики, американский
языковед Рональд Лангаккер таким образом систематизировал
достоинства порождающей грамматики: а) экономность: теория
должна объяснять максимальное количество фактов с помощью
минимального количества правил; б) генеративность: теория ал­
горитмически прослеживает путь от исходного образца до мно­
жества высказываний и в) редукционизм: теория исключает,
редуцирует отдельные выражения, выводимые с помощью бо­
лее общих правил (Лангаккер 1997, 161). Но действительно ли,
говорит ученый, языковая компетенция носителя язы ка столь
логична и минимизирована? Можно ли все случаи речевого по­
ведения подвести под немногочисленные универсальные пра-
7
вила? И разве человек всегда идет от общего к частному и не
использует в своей речевой деятельности конкретные словосо­
четания и предложения, заученные им из предыдущего опыта
общения? Отрицательный ответ на все эти вопросы заставляет
Р. Лангаккера (и не его одного) весьма критически отнестись к
учению Хомского. Схоластичность последнего, игнорирование
«психологической реальности» в какой-то мере и объясняет по­
явление нового направления в науке о языке — когнитивной
лингвистики.
Когнитивисты продолжают традицию изучения человека
как системы переработки информации, но считают, что поведе­
ние индивида следует описывать в терминах его внутренних со­
стояний (таких как «ощущать», «думать», «знать», «помнить»,
«предполагать», «верить» и т.п.). Центральным понятием ста­
новится категоризация человеческого опыта, находящая свое
выражение в языковых формах. Собственно явления действи­
тельности и становятся достойными внимания «культурными
объектами» только тогда, когда представления о них структури­
руются языковым мышлением.
Предпосылки когнитивной лингвистики сформировались
в сотрудничестве языковедов с психологами. В частности, и з­
вестный американский психолог Джером Брунер (на русский
переведена его книга «Психология познания», 1977) и психо­
лингвист Джордж М иллер (см. его статьи в сб. «Психолинг­
вистика за рубежом», 1972, и др.) организуют в Гарвардском
университете в 1960 г. первый центр когнитивных исследова­
ний. Но, формально говоря, когнитивная лингвистика ведет
свое начало с 1989 г., когда в немецком городе Дуйсбурге со­
стоялся симпозиум под именно таким названием. Там же было
принято решение об издании специального журнала «Cogni­
tive Linguistics» (выходит с 1990 г.) и научной серии «Cogni­
tive Linguistics Research» (в ней вышла и «Библия» лингвоког­
нитологии: R.W. Langacker. Foundations of Cognitive Grammar).
Крупнейшими зарубежными учеными, работающими в данной
области, являю тся, кроме R Лангаккера, Рене Дирвен, Чарльз
Ф иллмор, Рэй Джекендофф, Джордж Лакофф, Леонард Талми,
Реймонд Гиббс, Теун ван Дейк, Анна Вежбицкая. Работы мно-
8
гих из них переведены на русский язы к (в том числе некоторые
публиковались в «Вестнике Московского университета. Серия
9. Ф илология»). Вопросам когнитивной лингвистики был по­
священ и один из выпусков (X X III) серии «Новое в зарубеж­
ной лингвистике» (М., 1988).
Оказались близки к когнитивистике по своим исходным по­
зициям и устремлениям также ученые, работающие в русле эт­
нолингвистики и лингвокультурологии (в частности, в Польше
это Ежи Бартминьский и ныне уже покойный Януш Анусевич).
В России известны работы в данной области Ю.С. Степанова,
Е.С. Кубряковой, В.З. Демьянкова, Н.Д. Арутюновой, В.И. Ка­
расика, Н.Ф. Алефиренко, З.Д. Поповой, М.В. Пименовой и дру­
гих ученых; Беларусь представлена публикациями В.В. Макаро­
ва, В.А. Масловой, Н.Б. Мечковской и др. С 2003 г. существует
Российская ассоциация лингвистов-когнитологов, издающая
журнал «Вопросы когнитивной лингвистики».
Вообще в Советском Союзе, а затем и на постсоветском
пространстве идеи когнитивистики упали на благодатную по­
чву. Это было направление лингвострановедения, в основном
сформировавшееся в рамках преподавания русского язы ка как
иностранного. К концу XX в. лингвострановедение уже имело
определенную теоретическую базу и практические достижения
(работы Е.М. Верещагина, В.Г. Костомарова, Ю.Е. Прохорова и
др.). Можно сказать, что сегодня среди языковедов существует
«мода» на когнитивный подход, подобно тому как несколько
десятилетий назад был популярен подход структуралистский.
Впрочем, один современный исследователь (В.Б. Касевич) за­
метил, что когнитивной лингвистики вообще не существует,
потому что лингвистика (настоящая лингвистика) не может
быть некогнитивной. З а этой риторической фигурой скрыва­
ется все то же признание гуманистической сущности язы ко­
знания: в конце концов, это наука о человеке. Недаром И.А. Б о ­
дуэн де Куртенэ еще сто лет назад называл языкознание наукой
«психическо-социальной». Поэтому можно сказать, что когни­
тивная лингвистика — не столько новое направление в науке,
сколько осознание того, чем, собственно, и должен заниматься
языковед.
9
 В то же время нельзя отрицать, что когнитивная лингвисти­
ка обогатила инструментарий языковеда некоторыми новыми
понятиями.
Прежде всего это заимствованное из философии понятие
«концепт». В литературе получают широкое распространение
и производные от него «концептосфера», «концептуализация»,
«концептология» и др. Можно только с сожалением констати­
ровать, что в трактовке этих терминов имеет место разнобой.
Скажем, Ю.С. Степанов в своем капитальном труде «Констан­
ты» пишет: «Концепт —явление того же порядка, что и понятие.
<...> В научном языке эти два слова также иногда выступают как
синонимы, одно вместо другого» (Степанов 2004, 42). Тому же
автору принадлежит статья «Понятие» в авторитетном «Линг­
вистическом энциклопедическом словаре». Читаем там: «Поня­
тие (концепт) — явление того же порядка, что и значение сло­
ва...» (Л Э С 1990, 384). И данная позиция находит многократное
подтверждение на практике. Так, в русском издании знаменитой
книги Дж. Лакоффа и М. Джонсона «Метафоры, которыми мы
живем» (1980, рус. пер. 2004) английское concept передается то
как концепт, то как понятие...
Разведение концепта, понятия, смысла, символа, архетипа,
идеи, значения составляет сегодня одну из болевых точек се­
масиологии и философии языка. В.И. Карасик, систематизи­
руя различные трактовки концепта в современной литературе,
очерчивает диапазон от предельно широкого его понимания
(это «замещение в индивидуальном сознании любого значе­
ния») до предельно узкого («важнейшие культурно-значимые
категории внутреннего мира человека») (Карасик 2006, 57—
60). Но, кажется, указанное «широкое» толкование просто
непродуктивно, а «узкому» не хватает лингвистической со­
ставляющей. Поэтому большинство российских лингвистов
(А.А. Залевская, Н .Ф . Алефиренко, З.Д. Попова, И.А. Стернин
и др.) все же трактуют сегодня концепт как сложный комплекс,
в который понятие входит наряду с другими составляющими:
сенсорно-образной, ассоциативно-оценочной, фольклорно-
литературной, национально-культурной, наконец, непосред­
ственно языковой.
10
 Собственно научная ценность понятия «концепт» состоит
именно в том, что оно объединяет, синтезирует в себе различные
виды познавательного опыта человека. Сюда входит и интел­
лектуальная (понятийная) база, сформировавшаяся в резуль­
тате рационального обобщения явлений окружающего мира,
и эмпирическая информация, полученная от органов чувств, и
эмоционально-оценочный опыт, и, наконец, культурные тради­
ции, свойственные данному этносу. Причем повторим еще раз:
с нашей точки зрения, концепт как культурно-значимый фраг­
мент сознания так или иначе должен быть «оязыковлен». И чем
значимее данный узел в сети ментальных отношений и поведен­
ческих тактик социума, тем более необходимо для него стандар­
тизованное обозначение: однословная номинация. В таком слу­
чае имеет смысл приписать концепту примерно такое рабочее
определение: вербализованный в сознании сгусток культуры
(есть и такое распространенное определение: «понятие, погру­
женное в культуру»). Это естественная и комплексная форма
категоризации опыта. И, конечно, концепт как термин выгодно
отличается от других сходных по содержанию названий, вроде
лингвокулътурема, сапиентема, логоэпистема и т.п.
Концепт предполагает определенный порог культурной зна­
чимости понятия («кванта знания»): иными словами, понятие
должно быть достойно того, чтобы стать концептом. Не случай­
но представители разных языковых культур обращаются в своих
исследованиях к одним и тем же «ключевым идеям», таким как
«воля и свобода», «грусть и печаль», «правда и истина», «душа»,
«совесть», «страх», «пространство», «дружба» и т.п., — они при­
обретают роль символов. Но вот в упомянутом Словаре «Кон­
станты» Ю.С. Степанова наряду с такими —общечеловеческими
и высокими — идеями представлены также «водка и пьянство»,
«черная сотня» и даже «Буратино»! Ничего не поделаешь: со­
став концептов национально обусловлен.
Специфика русскоязычной картины мира изучается, в част­
ности, в работах А. Вежбицкой, А.Д. Шмелева, А.А. Зализняк,
И.Б. Левонтиной и др. Как уже отмечалось, данная проблематика
знакома тем, кто занимался преподаванием родного языка ино­
странцам. В частности, из пособия Е.М. Верещагина и В.Г. Ko­
11
стомарова «Лингвострановедческая теория слова» мы можем
получить представление о том, что такое самовар или городки,
или узнать, что русское университет не вполне соответствует
американскому university. Но именно когнитивистский подход
придает этим отдельным фактам упорядоченный характер: они
входят тем самым в систему смыслов, определяющих, что чело­
век знает о мире, какое место отводит себе в нем.
Возьмем для примера культурный мир родственных славян­
ских народов. Сходные условия жизни и в значительной мере
общая история, казалось бы, должны предопределять общность
менталитета, а с учетом родства языков и единство националь­
ных концептосфер. Однако это не совсем так. В частности, для
носителя польского языка среди важнейших «природных» кон­
цептов занимает свое место и «море». Морю посвящали свои сти­
хотворения многие польские поэты, оно упоминается в десятках
крылатых выражений, устойчивых сравнений. Примерно то же
самое можно сказать о концепте «море» и применительно к рус­
скоязычному сознанию. А вот белорус с морем практически не
сталкивался, для него это некая виртуальная действительность.
И понятно, что в концептосфере белорусского языка «морю» ме­
ста не находится.
В научной литературе уже не раз отмечалось то особое место,
которое занимает в польской культуре понятие honor «честь»;
здесь это один из важнейших концептов. Считать польское
honor и русское честь синонимами можно только условно, так
как первое из них имеет сильную опору в шляхетской традиции
и культивировалось веками практически без перерыва. Русское
же честь в советское время сильно обесценилось и десакрали­
зовалось (вспомним, в частности, лозунг: «Партия — ум, честь
и совесть нашей эпохи», цитируемый сегодня, скорее, ирониче­
ски).
Далее, для поляка особой концептуальной значимостью на­
делены понятия «извинение» и то, что по-польски называется
rozgrzeszenie, т.е. «покаяние, снятие грехов». Когда открылась
правда о расстреле польских офицеров в Катыни в 1940 г., то
польская сторона долго ожидала от Советского Союза, а затем
от российской стороны (правопреемницы С С С Р) признания
12
вины в страшном преступлении. А та не понимала (или делала
вид, что не понимала) этого. Дело в том, что для русскоязычного
сознания раскаяние не имеет того нравственного веса, который
оно имеет для поляка, воспитанного в духе католицизма (ср. ти­
пичный русский обмен репликами в житейской ситуации: «Ты
бы хоть извинился». — «Ну, извини»).
Еще пример. Казалось бы, находящееся на небе светило све­
тит всем одинаково и, следовательно, должно вызывать у всех
одинаковые ассоциации. Солнце дает жизнь, тепло и свет. Бес­
спорна роль солнца и в славянской мифологии, в народе это
один из самых почитаемых символов. Подтверждение этому мы
находим в многочисленных устойчивых выражениях и пареми­
ях славянских языков. Однако при внимательном наблюдении
обнаруживаются существенные различия.
Так, для болгар солнце — это часть того «земного рая», о ко­
тором поется в гимне этого государства: «М илая родина, ты —
рай на земле...» В то же время Болгария —страна южная, и народ
по преимуществу крестьянский, а значит, солнце приносит не
одно только благо (нередко случаются засухи), и иногда при­
ходится лишь мечтать о спасительной тени. Действительно, в
ассоциативном словаре болгарского языка среди самых частых
реакций на стимул слънце ‘солнце’ мы находим не только топло,
светлина, море, плаж, живот, радост, въздух и т.п. (все эти сло­
ва, думается, специального перевода не требуют, кроме одного:
живот — это ‘жизнь’), но и горещо ‘жарко’, пече ‘печет, жжет’,
жарко, силно, горещина ‘жара’, жега ‘жара’, огнено... В «Словаре
болгарского языка» Найдена Герова (изданном на рубеже XIX и
XX вв.) фиксируется даже клятва «Да ме изгори слънцето!», т.е.
‘чтоб меня солнце испепелило!’.
Приведем еще одно любопытное свидетельство неоднознач­
ности понятия «солнце» в сознании болгарина. По-русски мы ча­
сто говорим о солнце, используя уменьшительно-ласкательный
суффикс: солнышко. В болгарском языке в принципе тоже су­
ществует такое образование: слънчице, но употребляется оно за­
метно реже, чем упомянутый русский диминутив. Трехтомный
толковый словарь болгарского язы ка даже не включает в себя
производное слънчице, зато дает слънчасвам ‘терять сознание
13
из-за солнечного удара’ и соответствующее существительное
слънчасване.
Не с особенностями ли климата связана и некоторая «нелю­
бовь» болгарина к слову горещ ‘горячий, жаркий’? Мы говорим:
«В квартире есть холодная и горячая вода»; болгарин скажет:
В апартамента има студена и топла вода. Мы говорим: «Ешь
суп, пока горячий». Болгары: Яж супата, докато е топла... (см.:
Норман 2 0 0 5 , 14—16).
Получается, что содержание концепта «солнце» в русском
и болгарском коллективном сознании неодинаково; данная
мысль получила уже подтверждение и в психолингвистических
экспериментах (К. Исса). Это, с одной стороны, еще раз сви­
детельствует об обусловленности значений языковых единиц
внеязыковыми факторами. А с другой стороны, мы убеждаемся
в системном характере концептосферы: концепт «солнце» в мен­
тальных мирах родственных славянских народов входит в раз­
ные отношения с другими концептами. Когнитивисты говорят
в такой ситуации о «среде обитания» языкового знака: «Когни­
тивная семантика, изучающая знания с точки зрения интеграции
в них языковой и экстралингвистической информации, обраще­
на не только к содержанию языковых знаков, но и к среде их
обитания. Это предполагает исследование семантики языковых
единиц как сложной и самоорганизующейся системы открытого
типа» (Алефиренко, Корина 2 0 1 1 , 16).
И такова специфика духовной сферы каждого народа. В этом
кроется ответ на вопрос, каждое ли слово можно трактовать в ка­
честве представителя концепта. В принципе —да, каждое, но это
должно быть обосновано культурными, историческими и пси­
хологическими причинами. В.А. Виноградов в докладе на одной
из конференций приводил такой пример: понятие «близнецы» в
русском сознании малозначимо, оно, так сказать, «не дотягива­
ет» до уровня концепта. Но есть языки, в которых это понятие
значительно более концептуально: с ним связаны определенные
поверия и ритуалы общественной жизни...
Наука долго подбиралась к такой единице психической дея­
тельности, как концепт. В начале XX в. немецкие ученые предло­
жили термин G estalt (буквально ‘образ, облик, форма’) —отсюда
14
название целого направления в психологии: гешталыппсихо­
логия. Гештальт — целостное представление о некоем явлении,
трудно сводимое к строгому комплекту признаков. Как писала
уже в наши дни Р.М. Фрумкина, «человеку совершенно несвой­
ственно формировать знания об объектах в виде набора призна­
ков, описывающих данный объект. Напротив, человек склонен
оперировать с объектом как с гештальтом. <...> Но это и пред­
ставляет собой радикальное препятствие для построения фор­
мальной модели знаний» (Ф румкина 1993, 144).
Действительно, нетрудно убедиться, что наши представле­
ния о предметах разительно отличаются от их описания в слова­
рях. Так, каждый носитель русского языка хорошо представляет
себе, что такое гриб: это немаловажная часть русской жизни. Все
знают: «грибы растут в лесу», «летом или осенью», «гриб состо­
ит из шляпки и ножки», «грибы собирают», «их заготавливают
впрок, используют в пищу», «кроме съедобных, бывают и несъе­
добные (ядовитые)», «грибы бывают червивые»... (Кстати, все
эти содержательные компоненты гештальта легко всплывают в
ходе психо лингвистических экспериментов.) Однако если мы
заглянем в «Словарь русского языка» Ожегова, то найдем там
совершенно другие сведения:

Гриб — Низшее растение, не образующее цветков и семян и раз­

множающееся спорами.

Перечисленный набор признаков («растение», «низшее», «не

образующее семян», «размножающееся спорами») образует на­
учное понятие «гриб» и соответствует требованиям, предъявля­
емым к энциклопедической информации. Но он очень далек от
жизненной практики обычного человека, который во множестве
подобных ситуаций пользуется приблизительными комплекс­
ными образами — гештальтами.
А если допустить наличие в русскоязычном сознании кон­
цепта «гриб» — что изменится в нашем описании? Получится
примерно следующее: «Гриб — растущее в осеннем лесу нечто
вроде растения, которое человек использует в пищу. Состо­
ит из ножки и горизонтальной шляпки. Бывает губчатым или
15
пластинчатым. Пойти за грибами (по грибы). «Третья охота».
Корзинка (лукошко) и ножик. Грибное место. Грибной дождь.
Грибной суп. Отравиться грибами. Ешь пирог с грибами, а дер­
жи язык за зубами. Назвался груздем — полезай в кузов. Стар
гриб, да корень свеж. Дешевле грибов. «Война грибов» (сказка)»
и т.п.
Очевидно, концепт выгодно отличается от гештальта своей
богатой культурной «подкладкой» и языковой «привязанно­
стью», прежде всего — опорой на лексическую номенклатуру.
Это позволяет составлять «словари» или даже «энциклопедии»
концептов, из которых мы узнаем, в какой более крупный класс
входит «гриб» («природа», «лес», «пища» и т.п.), в каких кон­
кретных словах данный концепт реализуется ( белый гриб, груздь,
сыроежка, лукошко, грибник и т.п.). Структура концепта, как это
можно почувствовать уже по приводившемуся примеру, — мно­
гослойное образование.
Второй «инструмент» когнитивной лингвистики — это
фрейм (в переводе с английского frame значит буквально ‘рам­
ка’). Ф рейм — «структура знаний, представляющая собой пакет
информации об определенном фрагменте человеческого опыта
(объекте, (стереотипной) ситуации). Фрейм состоит из слотов,
количество которых соответствует количеству элементов, выде­
ляемых в данном фрагменте опыта» (Кобозева 2000, 65).
Спросим себя, например, какие знания связаны у нас с таким
встречающимся в жизни явлением, как вешание картины? Это
«стена комнаты (интерьер)», «молоток», «гвозди», «картина»,
«рама с веревкой»... Можно считать это всё элементами фрей­
ма «вешание картины». Менее обязательны, но все же вполне
вероятны, такие элементы, как «мужское занятие», «стремянка
(или табуретка)», «сверление (или долбление) стены», «пробка
(вбиваемая в стену)», «дядюшка Поджер» (знаменитый персо­
наж Джерома К. Джерома) и т.д.
Поскольку какие-то слоты носят центральный, обязатель­
ный характер, а какие-то более случайны и факультативны, то
правомерно представлять фрейм не только в виде таблицы (ма­
трицы), но и в виде поля. Фреймовое представление ситуации
наиболее наглядно и продуктивно, если оно принимает вид сце-
16
нария: тогда его элементы располагаются во времени и соединя­
ются неким подобием причинно-следственных связей. Скажем,
примерно так: «Чтобы повесить картину (уже существующую),
сначала выбирается место под нее. На стене ставится точка.
Приносится и ставится стремянка. В стене делается углубление,
в него загоняется пробка...» и т.д.
Фреймы, включающие в себя, наряду с вербальной, также ин­
формацию иного происхождения —зрительную, осязательную и
т.п., — служат для человека в конкретном случае как бы руко­
водством к действию, потому что они соответствуют стандарт­
ным представлениям о стандартных объектах. Например, если
попросить русскоязычного человека представить себе картину
«поездка на юг», то воображение нарисует ему палящее солнце,
пляж, полуобнаженные тела, обилие южных фруктов и т.п. А для
жителя Аргентины (государственный язык этой страны — ис­
панский) структура фрейма «поездка на юг» будет совсем иной.
Аргентина находится в южном полушарии, и чем дальше на юг,
тем ближе к Южному полюсу и, соответственно, холоднее. На
плоскогорьях Патагонии, на самом юге страны, бывают морозы
до 30 градусов...
Третье понятие, которое привнесено в лингвистику сторон­
никами когнитивного подхода, — язы ковая картина мира. Во­
обще картина мира —это целостный, глобальный образ действи­
тельности, который формируется в общественном сознании в
результате взаимодействия человека с окружающей средой.
Философы говорят о научной, или энциклопедической, картине
мира — она основана на достижениях конкретных наук. Можно,
скажем, рассуждать о том, как повлияла теория относительно­
сти Эйнштейна на физическую картину мира.
Что же такое языковая картина мира, в чем ее специфика?
Языковая картина мира — это отражение действительности в
коллективном сознании, структурированное языком и запечат­
ленное в языке. Существует масса примеров, подтверждающих
расхождение языковой и научной картин мира. Приведем толь­
ко некоторые известные, из области растительного мира.
Арбуз, с энциклопедической точки зрения, —ягода («много­
семенной плод с сочным околоплодником»). Арахис — бобы, а
17
не орехи. Банановое дерево для специалистов — никакое не де­
рево, а трава. И бамбуковое дерево — злак, родственник овса...
Впрочем эти нестыковки никак не мешают нам жить. Ботаник
в сфере своих профессиональных интересов пользуется ботани­
ческой картиной мира, а мы все, неспециалисты, в обычной ж из­
ни — языковой. И продолжаем называть арахис орешками...
Сама постановка проблемы языковой картины мира вос­
ходит к трудам великого немецкого лингвиста Вильгельма фон
Гумбольдта (1767 — 1835). По Гумбольдту, каждый язык обла­
дает специфической для него внутренней формой, которая как
бы навязывается мышлению и в значительной мере определяет
поведение человека.
Данная мысль была воспринята и доведена до своего логи­
ческого завершения американскими этнолингвистами Эдвар­
дом Сепиром и его учеником Бенжаменом Л и Уорфом. В начале
XX в. они сформулировали теорию лингвистической относи­
тельности (ее называют еще гипотезой Сепира-Уорфа), кото­
рая в наиболее своих категорических положениях звучит так:
«Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим
родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные ка­
тегории и типы совсем не потому, что они <...> самоочевидны;
напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический
поток впечатлений, который должен быть организован нашим
сознанием, а это значит в основном — языковой системой, хра­
нящейся в нашем сознании» (Уорф 1960,174).
Современные представители когнитивной лингвистики ста­
раются трезво оценить место и роль языка во взаимодействии
человека и окружающей среды. В конце концов, человек познает
мир не только через язык и вместе с языком; его органы чувств,
его житейский опыт предоставляют ему массу информации,
иногда прямо с языком не связанной или даже языку противо­
речащей. Но отвлечься от языка в процессе познания, не испы­
тывать совсем его влияния невозможно.
Это участие языка в процессах когниции можно кратко си­
стематизировать и прокомментировать так.
Во-первых, языку поручается номинативная функция: за­
крепить в знаках, как бы застолбить, освоенные участки дей-
18
ствительности. Они оформляются в памяти как понятия, но
материей для этих единиц служат слова. Немецкий философ-
просветитель XVIII в. Иоганн Готфрид Гердер писал: «Ни у
одного народа нет представлений, которых он не мог бы назвать;
самый живой образ тонет в тёмном чувстве, пока душа не нахо­
дит нужный признак и не запечатляет его благодаря слову в вос­
поминании, памяти, рассудке —в рассудке всего народа, в тради­
ции...» («Идеи к философии истории человечества»). При этом
то, что представляется более важным, функциональным, без
чего на практике не обойтись, должно быть выделено в первую
очередь и названо отдельным словом (или устойчивым словосо­
четанием). И, уже составляя определенную номенклатуру имен,
язык учит нас замечать или, наоборот, не замечать те или иные
явления; он ранжирует их по степени важности, существенности
для нашей жизни.
И здесь примеры привести нетрудно. Скажем, пальцы рук мы
хорошо различаем (и называем их по отдельности, хотя и с раз­
ной степенью уверенности: большой, указательный, средний...), а
пальцы ног с помощью слов обозначаются намного хуже. Кроме
большого пальца и мизинца, остальные придется просто нуме­
ровать: второй, третий, четвертый. И части пальцев (то, что в
медицинской терминологии называется фаланги) тоже никак
специально не называются. Слово ладонь мы прекрасно знаем
и часто используем, а вот обратную, внешнюю сторону руки ни­
как не называем (можно сказать только описательно: тыльная
сторона ладони). Слово запястье вспомнит далеко не каждый
человек, и не каждый сможет показать, где у него запястье на­
ходится... А нижнюю, мягкую часть уха стали называть мочкой
только с тех пор, как на нее стали вешать серьги —до тех пор она
никак не привлекала к себе внимания...
Мы видим, что язык — спутник и инструмент познания. То,
что не названо, — как бы не существует, во всяком случае, не­
достойно быть предметом внимания. До тех пор, пока человек,
допустим, палец на ноге не ушибет или запястье не оцарапает,
у него и не возникает необходимости специально называть эти
явления действительности. А язы к ведь отражает не отдельные
ситуации, а массовый, общественный опыт. И, закрепляя назва-
19
ния за «нужными» вещами, он экономит усилия и отдельного
человека: зачем ему знать «лишние» слова? Вот медику, тому —
да, надо знать название каждой косточки, каждого хрящика. Как
писал известный психолингвист Н.И. Ж инкин, «любая вещь,
даже воображаемая, к какой бы области сенсорики она ни отно­
силась, может стать заметной только если имеет имя» (Ж инкин
1982,95).
Но познавательная миссия языка заключается не только в
том, чтобы называть или же, напротив, не называть реалии окру­
жающего мира. Язык еще эти реалии упорядочивает, ранжирует,
опять-таки обобщая предшествующий опыт языкового коллек­
тива.
Возьмем для примера членение человеком времени, его ци­
клическое восприятие и представление. Время существует объ­
ективно, вне нас. От вращения Земли вокруг Солнца зависит
смена времен года, от вращения Земли вокруг себя — чередова­
ние дня и ночи. Но как воспринимает эти изменения человек?
После того, что уже сказано, нас не удивит, что в каждом
языке есть названия дней недели: понедельник, вторник, среда...,
но нет названий ночей. Ночь — своего рода провал в жизнедея­
тельности человека, она не существует как особый отрезок, до­
стойный наименования. Ее можно обозначить только как «при­
весок» к дневному времени, например: ночь с понедельника на
вторник и т.п.
Представляют интерес и словообразовательные особенности
в данной сфере, они опять-таки отражают «стиль жизни» этноса.
В частности, в русском языке от названий дней недели естествен­
но образуются прилагательные. Если взять за основу показания
важнейших толковых словарей русского языка — Большого
академического (17-томного, сокращенно Б), Малого академи­
ческого (4-томного, М), Толкового словаря под редакцией Уша­
кова (4-томного, У) и l -томного Словаря Ожегова (О ), — то мы
получим следующую картину:
понедельник — понедельничный (БУО )
вторник — вторничный (БУО М )
среда — *средовый
четверг — четверговый (Б О )
20
 пятница — пятничный (БУО )
суббота — субботний (БУО М )
воскресенье — воскресный (БУОМ ).
Только субботний и воскресный в этом ряду выглядят впол­
не естественно. Мы легко скажем: субботний вечер, воскресная
школа и т.п. Эти дни — особые, они лучше всего выделяются на
протяжении недели нашим сознанием. Данные прилагательные
есть и во всех четырех словарях (БУОМ ). Хуже выглядят обра­
зования понедельничный, вторничный, четверговый, пятничный.
Вторничный, правда, тоже зафиксирован в четырех словарях, но
употребляется это слово редко. Понедельничный и пятничный
отсутствуют в Малом академическом. Четверговый есть только
в Большом академическом и в Ожегове. А «средовый» сказать
по-русски вообще невозможно (что и отмечено звездочкой), его
нет ни в одном словаре. Возможно, образованию его мешает еще
и омонимия слова среда ‘третий день недели’ со словом среда —
‘окружение’?
И все же на чем основана такая дискриминация? Правдопо­
добным выглядит такое объяснение. У человека довольно редко
возникает необходимость охарактеризовать какое-то событие
через его положение в ряду буден (в крайнем случае можно ис­
пользовать предложно-падежную форму: собрание в понедель­
ник, гости в среду, спектакли по четвергам и т.п.). А вот суббота
и воскресенье — особые дни! И прилагательные, образованные
от них, очень даже нужны.
Еще один пример из той же области —хорошо нам знакомые
названия месяцев: январь, февраль, март и т.д. Они совершенно
равноправны. Казалось бы, и употребляться в речи они должны
примерно с одинаковой частотой. Действительно, «Частотный
словарь русского языка» под ред. Л.Н. Засориной фиксиру­
ет на объеме в 1 млн словоупотреблений такую частоту встре­
чаемости данных слов: февраль — 53, март — 82, апрель — 63,
май — 75, июнь — 42, июль — 49, август — 45, сентябрь — 47,
октябрь — 97 (повышенная частота здесь, видимо, связана с тем
обстоятельством, что в период, когда составлялся Словарь, было
популярно словосочетание Великий Октябрь), ноябрь — 56, де­
кабрь —52. А почему же мы начали этот ряд с февраля, а не с ян-
21
варя? Да потому, что слово январь резко выпадает из этого ряда:
оно встретилось на данном объеме текстов 237 раз! И это требует
объяснения с позиций когнитивной лингвистики. Дело, очевид­
но, в том, что январь — не просто рядовой месяц, но начало года,
т.е. еще и точка отсчета в иных координатах. Он занимает особое
место в нашем сознании, а значит, и упоминается чаще других.
(Вместе с тем это подходящий повод оговориться, что ранг слова
в частотном словаре сильно обусловлен характером тех текстов,
на которых основывались подсчеты.)
Практика нашей жизни неизбежно вмешивается в принци­
пы классификации. Когда ученый систематизирует объекты
действительности, он, естественно, опирается на данные наук.
И, скажем, выделяет общее, родовое понятие «жидкость», под
которое подводятся более частные, видовые понятия: «вода»,
«молоко», «кровь», «чернила» и т. п. Это пример научной таксо­
номии. Но для человека в его обыденной жизни такой уровень
обобщения, как «жидкость», оказывается неважен, ненужен. Вот
вода — это то, с чем он сталкивается каждый день! И даже когда
мы читаем у писателя, моряка и путешественника Виктора Ко­
нецкого фразу: Под нами пять километров жидкости (повесть
«Среди мифов и рифов»), то понимаем, что автор намеренно
играет с нами, шутит — на самом деле так не говорят!
Получается, что в сознании носителя языка «жидкость» —
это как бы «что-то вроде воды», «вода с чем-то», особая разно­
видность воды! Тем самым отношения в языковой картине мира
переворачиваются: «жидкость», как это ни странно, становится
представителем «воды» (М. Гроховски). Перед нами пример
когнитивного освоения реальности в направлении: «частое» →
«типичное» → «родовое» (см.: Норман 2011, 314—317).
Мы видим, что организующая роль языка проявляется и
в его способности канонизировать какие-то виды отношений
между сущностями. В грамматике для этого есть специальные
средства. В каких-то языках используется падежная парадиг­
ма, в каких-то — система предлогов, в каких-то — порядок слов
(а нередко эти средства комбинируются между собой). В част­
ности, для выражения тех же временных значений в русском
языке существует целый ряд падежных и предложно-падежных
22
форм. В «Синтаксическом словаре» Г.А. Золотовой (Золотова
1988) перечислены 24 формы, которым свойственна функция
темпоратива — «компонента, выражающего временные харак­
теристики». И среди них встречается выражение очень тонких
оттенков!
Так, по-русски можно сказать: С 9-го сентября они не ви­
делись. Или: После 9-го сентября они не виделись. И так, и так
правильно, но в чем разница? По-видимому, в первом случае
имеется в виду некоторая дата: девятое сентября, и всё. А во
втором случае девятое сентября — это дата некоторого события,
сыгравшего определенную роль в жизни тех, о ком идет речь.
Значит, точке на временной оси мы можем придавать содержа­
тельное наполнение!
Конечно, предложно-падежные формы довольно «прихот­
ливы» в своих отношениях с лексикой (Г.Е. Крейдлин). И все
же нередко обращение к человеческому опыту позволяет нам
объяснить, мотивировать возможность или невозможность того
или иного сочетания. Почему, например, мы можем сказать: Под
утро всё стало ясно. Под вечер собрались тучи. Под конец квар­
тала все сдают отчеты, но нельзя сказать: «Под ночь собра­
лись тучи» или «Под начало квартала все должны сдать планы
работы»? Возможно, дело в том, что конструкция «предлог под
+ существительное в винительном падеже» означает не просто
‘накануне’, ‘перед каким-то моментом’, а предполагает еще от­
тенок ‘подводя итоги за предшествующий отрезок времени’! Под
утро значит ‘к концу ночи, перед утром’; под воскресенье — ‘в
конце недели, перед воскресеньем’... А сказать «под день» или
«под четверг» никому и в голову не приходит!
Еще один пример. Если какое-то событие регулярно по­
вторяется, то мы употребим в русской речи форму «по + суще­
ствительное во множественном числе и в дательном падеже»: по
утрам, по понедельникам, по четным числам... Можно, в частно­
сти, сказать: По понедельникам газета публикует гороскопы. Но
нельзя сказать: «по февралям» или «по Пасхам». Лучше: каж­
дый февраль, каждую Пасху... Может быть, причина этого — в
том, что в языковых конструкциях отразилось стандартное, при­
вычное для нас понимание регулярности? В каких-то рамках мы
23
повторяемость события ощущаем, а в каких-то — уже нет, каж­
дое явление выглядит самостоятельным.
У каждого народа — своя языковая картина мира, со своими,
хоть небольшими, отличиями. В частности, автор статьи, посвя­
щенной итальянской языковой картине мира, замечает, что рус­
скую фразу Я иду от Джулии к Марко невозможно буквально пе­
ревести на итальянский язык. Причина — «отсутствие предлога,
который мог бы передать значение ‘от кого?’, но, по-видимому,
сама мысль в таком виде отсутствует в итальянской картине
передвижений в пространстве. Итальянское представление о
перспективе подобного движения передается следующим кон­
текстом: ‘Только что я был у Джулии, а теперь иду к М арко’»
(Стуликова 2002,103).
Иногда научную картину мира противопоставляют наи­
вной, или обыденной, и тогда естественно возникает вопрос: а
чем наивная картина мира отличается от языковой? Скажем
прямо: это очень близкие вещи. Обыденное сознание человека
очень сильно «пропитано», обусловлено языком. Но все же раз­
граничивать эти две формы представления действительности
целесообразно хотя бы в тех случаях, когда известные человеку
(благодаря органам чувств) явления не имеют строгого вербаль­
ного воплощения. Скажем, человек, использующий в пищу ку­
риные яйца, хорошо знает, что под скорлупой, обычно с тупого
конца, есть маленький промежуток, воздушная камера. Как она
называется? А никак (у специалистов есть особое название). Эта
часть наивной картины мира словесно не выражается. Или, по­
ложим, любители комиксов знают: короткие реплики пишутся
там на этаких «облачках», как бы вылетающих изо рта персона­
жей. Зрительный образ довольно устойчивый, но специального
названия для этих «пузырей» (по-итальянски — fum etto) нет, в
русскую языковую картину мира это не входит.
В то же время, замечу, могут быть какие-то элементы язы ­
ковой картины мира, не находящие себе соответствия в реаль­
ности и, соответственно, отсутствующие в наивной картине
мира. Таковы, возможно, грамматические значения залога или
рода (последнее — в том случае, когда оно никак не соотносит­
ся с биологическим полом). А уж о лексических значениях, за
24
которыми не стоит никаких референтов в действительности, на­
чиная с какого-нибудь теплорода или флогистона, написано до­
вольно много.
Четвертое важное понятие, которое актуализировалось
благодаря когнитивной лингвистике, — это метаф ора. М ета­
фора — один из стандартных типов (наряду с метонимией)
развития переносного значения слова. Этот термин широко
используется также в литературоведении, тогда под ним пони­
мается художественный прием. Но когнитивная лингвистика
расш ирила рамки данного понятия. Здесь это — важнейший
способ познания мира, заключающийся в переносе уже уста­
новленных концептуальных знаний на иные, новые явления.
В уже упомянутой книге Дж. Л акофф а и М. Джонсона прямо
утверждается: «М етафора пронизывает нашу повседневную
жизнь, причем не только язык, но и мышление и деятельность»
(Лакофф, Джонсон 2004,25).
Действительно, если человек описывает чьи-то эмоциональ­
ные состояния, то часто пользуется при этом скрытым сравнени­
ем с состояниями физическими, например: сорваться, взорвать­
ся, загореться (чем-л.), кипеть, киснуть, сохнуть (по кому-л.),
чувствовать себя разбитым, дрожать от страха, кусать себе
локти, выпасть в осадок и т.п. Ср. еще высказывания: Я был
тронут его замечанием; Смерть матери потрясла его; Эта идея
вывела меня из равновесия и т.п. Это, по Лакоффу и Джонсону,
проявление метафоры «ДЕЙ СТВИ Е Э М О Ц И Й — ЭТО Ф И ­
ЗИ Ч Е С К И Й КОНТАКТ». Другие метафоры, определяющие
наше поведение (не только речевое), это «С П О Р — ЭТО В О Й ­
НА», «СП ОР - ЭТО ПУТЕШ ЕСТВИЕ», «ЛЮ БО ВЬ - ЭТО
БО Л Е ЗН Ь», «ВА Ж Н Ы Й - ЭТО БО Л ЬШ О Й » и т.п.
Общая идея здесь не вызывает возражений: сравнение как
способ организации знания играет важную роль. Но не переоце­
ниваем ли мы тем самым роль метафоры в познавательном про­
цессе? Можем ли мы всю языковую картину мира объяснить
сведением к ограниченному количеству базовых концептуаль­
ных метафор? И, самое интересное, как происходит развитие
лексического значения слова, попадающего в сферу действия
той или иной метафоры?
25
 Рассмотрим здесь простой пример: слово чемодан в русском
языке. Это действительно существительное с несложной пред­
метной семантикой. Толковые словари не сильно расходятся в
определении данной номинации.
В частности, Словарь Ожегова дает следующее толкование:
Чемодан — Твердая коробка (из кожи, фибры и т.п.) с прикреплен­
ной запирающейся крышкой, употребляемая в дороге для вещей.
Согласно «Комплексному словарю русского языка» под ре­
дакцией А.Н. Тихонова, чемодан — это: Род коробки, ящика с
крышкой и ручкой для вещей, которые берут в дорогу.
А «Русский семантический словарь» под редакцией Н.Ю. Шве­
довой дает такое определение: Чемодан — Вместилище из твердо­
го, прочного материала для ручной перевозки вещей, обычно четы­
рехугольное, с откидной крышкой, запорами и ручкой.
Обратим внимание на те семы, которые включены в толкова­
ния: ‘вместилище’, ‘коробка’, ‘твердый’, ‘для перевозки вещей’, ‘с
четырьмя углами’ (вообще-то углов у чемодана восемь, но в про­
екции, действительно, четыре), ‘с крышкой, запорами, ручкой’.
В совокупности они дают лексикографическое значение, очень
близкое к тому, что в качестве набора признаков подводится под
понятие «чемодан».
Конечно, можно подвести данное понятие под метафору:
ЧЕМ ОДАН — ЭТО ВМ ЕСТИЛИЩ Е. Тем самым предопреде­
ляются пути дальнейшего семантического развития слова. Но
любопытно, что у слова чемодан в литературном языке только
одно (упомянутое) значение. Никаких переносных, вторичных
значений словари не фиксируют. Однако если выйти за пределы
русского литературного языка и обратиться к словарям субстан­
дарта — молодежного или уголовного сленга, профессиональных
жаргонов, — то у данной лексемы обнаруживается целый букет
переносных значений. Причем нередко их довольно трудно воз­
вести к основному (прямому) значению, т.е. найти то основание,
по которому, собственно говоря, и произошел перенос значения.
Вот эти значения — перечислим их, слегка при этом систе­
матизировав:
жесткий чехол для гитары;
гроб;
26
 рот, пасть;
молодой человек;
серый, неинтересный человек;
лицо (обычно большое, толстое);
артиллерийский снаряд;
машина, автомобиль (обычно старый, неисправный);
угон автомототранспорта;
мощный восходящий поток воздуха (спорт.);
женские гениталии;
о том, что доставляет неудобства, но с чем расстаться невоз­
можно, жаль (чемодан без ручки)-,
о чем-то секретном, скрываемом, неизвестном, непознанном
(черный чемодан)...
Спрашивается: откуда берутся эти переносные значения?
Конечно, некоторые из них можно без особого труда связать с
прямым значением метафорическими переходами. Например,
значения «гроб» или «твердый футляр для гитары» прямо осно­
ваны на семе ‘вместилище, емкость’. Чуть сложнее, но тоже с по­
мощью метафоры, можно объяснить и появление у вокабулы че­
модан значений «рот, пасть» или «женские гениталии». Можно
попытаться и остальные переносные значения объяснить через
сеть последовательных семантических переходов.
И все же попытаемся предположить: большинство пере­
носных значений, наблюдаемых у слова чемодан, мотивирова­
ны, спровоцированы не языком, не метафорическими моделя­
ми, а самой жизнью, а именно культурными, литературными и
эмоционально-образными контекстами. И тут мы — это важ­
но — возвращаемся в сферу концептов.
Конечно, «чемодан» — более частный и маргинальный кон­
цепт, чем, допустим, «свобода» или «совесть». Однако он не­
маловажен для русскоязычного человека. Достаточно уже того,
что слово чемодан «вытягивает» в сознании такие смыслы (со­
ответственно, сценарии), как «путешествие», «командировка»,
«отъезд за границу», «одежда и ее хранение» и т.п.
Дело в том, что в сознании носителя русского языка слово
чемодан входит в великое множество ситуаций, закрепленных
в собственном опыте говорящего (зрительном, тактильном, МО-
27
торном...), а также, что еще важнее, в прецедентных текстах: кры­
латых выражениях, песнях, анекдотах, детских стихах, устных
рассказах и т.п. И в этих контекстах присутствуют и те состав­
ляющие (слоты), которые в явном виде не представлены в тол­
ковании слова чемодан. Н и один словарь не даст в толкованиях
этой лексемы такие семы, как ‘тяжелый’, ‘устарелый’, ‘неживой’,
‘неумный’, ‘скучный’, ‘неудобный’, ‘сильный’, ‘упрямый’, ‘агрес­
сивный’, ‘эмиграция’, ‘таможня’, ‘эвакуация’, ‘война’, ‘кража’,
‘контрабанда’, ‘двойное дно’, ‘командировка’, ‘вокзал’, ‘поезд’,
‘камера хранения’, ‘носильщик’, ‘гостиница’, ‘турист’, ‘рюкзак’,
‘сумка’ и т.п. А в речи все эти семы, все эти фоновые знания на­
ходят свое воплощение! Дело тут, получается, не в концептуаль­
ной метафоре, а в жизненном (и речевом) опыте социума!
Припомним некоторые примеры.
С детства знакомые строки: Дама сдавала в багаж: диван, че­
модан, саквояж... (С. Маршак. Багаж) развивают тему путеше­
ствия, в которой чемодан, конечно, играет роль типичного бага­
жа (особенно по сравнению с диваном).
Однако багаж может быть не только материальным, и в та­
ком случае чемодан способен обозначать метафорическое хра­
нилище духовных и нравственных ценностей. Примером послу­
жат строки из известной песни:

И пусть полным-полно набиты мне в дорогу чемоданы —

Память, грусть, невозвращенные долги...
(Ю. Кукин. За туманом)

«Чемодан, вокзал, Россия!» — известный лозунг национа­

листов, выдавливавших русских из прибалтийских республик
после распада СССР. Чемодан здесь своего рода условие (или
инструмент) эмиграции. Темы «эмиграция» и «чемодан» во­
обще внутренне связаны. У Сергея Довлатова есть замечатель­
ный цикл рассказов «Чемодан». Здесь чемодан — не просто
вместилище, а своего рода музей эпохи: каждая находящаяся
в нем вещь (носки, куртка, шапка...) напоминает владельцу-
эмигранту о каком-то фрагменте прошлой, доэмигрантской
жизни...
28
 Известна фотография Иосифа Бродского перед самым его
отъездом из страны: он сидит на перроне верхом на большом
кожаном чемодане. И этот чемодан — тоже с историей. Отец
Бродского привез его в качестве трофея с войны. Для поэта же
он, со всем его содержимым, оказался последней памятью о не­
гостеприимной родине (потом этот чемодан был подарен вдовой
поэта Музею Бродского). «Из тюрьм приходят иногда, из загра­
ницы — никогда...», — как писал другой поэт. Сегодня в дворике
филфака Петербургского университета — небольшой памятник,
о который можно нечаянно споткнуться: голова Бродского на
чемодане...
По сравнению с сумкой, рюкзаком, пакетом чемодан тверд.
У того же Сергея Довлатова встречаем: Взгляд хо ло дны й и
т верды й, ка к у го л чем одана (С. Довлатов. Наши). Ф разео­
логизм сделать морду чемоданом (вариант: кирпичом) — «про­
демонстрировать нежелание понять, пойти навстречу». От сем
‘твердость’, ‘недружелюбность’ — недалеко до агрессивности.
В одной из серий мультфильма «Ну погоди!» Волк оказывает­
ся на океанском лайнере. И з-за сильной качки чемодан Зайца
падает с полки, раскрывается и превращается в раззявленную
пасть (вспомним одно из метафорических значений данного
слова). И уже не Волк за Зайцем, а Чемодан гоняется за Вол­
ком...
Та же сема в скрытом виде содержится в следующем контек­
сте: ...Он отбирал у Лоры кое-как набитый, закусивш ий ю бку
чемодан, сворачивал с ее ослабевших ног, крепко хватаясь за ка­
блук, сырые сапоги (О. Славникова. Тайна кошки).
От сем ‘прочный’, ‘крепкий’ — один шаг до ‘сильный’, ‘мощ­
ный’, ‘тяжелый’. Последние семы тоже неплохо представлены в
литературных контекстах, ср. хотя бы следующую цитату:

...Тут с немецкой стороны с жутким воем летит чемодан и покры­

вает весь этот праздник братания землей и осколками (М . Веллер. Л е­
генды Невского проспекта).

Чемодан — крупный, объемный предмет. В подтверждение

этому — анекдот.
29
 Рослый человек заходит в магазин обуви и спрашивает туфли
большого размера. Ему предлагают сорок пятый. Меряет — нет, малы.
Приносят сорок шестой. Малы. Сорок седьмой. «А еще больше у вас
есть?» Ответ: «Дальше начинаются чемоданы».

Сем ‘вместилище’ и ‘из кожи’ оказалось достаточно для пере­

хода от обуви к чемоданам.
А в детском стихотворении С. Маршака «Большой карман»
читаем:

До чего большой карман —

Н е карман, а чемодан!..

Итак, чемодан, оказывается, — не просто «вместилище», а

«большое вместилище»! Неудивительно, что в одном из слова­
рей сленга зафиксировано значение «лицо (обычно большое,
толстое)». Название чемодан может быть употреблено и по от­
ношению к другим большим, объемным, угловатым предметам,
ср. цитату:

Настя подошла к серебристому «мерседесу», вынула из сумочки

брелок... «Мерседес» — «жопа чемоданом» — дважды мигнул «габари­
тами» (А. Константинов. Мусорщик).

Чемодан постепенно становится символом прошлой эпохи.

(В современной жизни меняется не только его форма, но и прин­
ципиальный способ обращения с ним: чемодан приобретает ко­
лесики и выдвижную ручку, его не несут, а катят...) В силу «уста­
релости» в значении чемодан актуализируются семы ‘неживой’,
‘неумный’ и т.п.
Можно ли сравнить с чемоданом... корову? Можно, если мы
хотим ее принизить:

Есть что-то жалкое в корове, приниженное и отталкивающее. В ее

покорной безотказности, обжорстве и равнодушии. Хотя, казалось бы,
и габариты, и рога... Обыкновенная курица и та выглядит более неза­
висимо. А эта — чемодан, набитый говядиной и отрубями... (С. Довла-

30
тов. Компромисс; здесь мы обнаруживаем, что чемодан может означать
только «вместилище», сам по себе он ничего не значит).

В сказке А. Толстого «Золотой ключик» ловец пиявок Дуре-

мар говорит черепахе: «Ах, ты старый плавучий чемодан, глу­
пая тетка Тортила!» Чем черепаха может напоминать чемодан?
Семы ‘глупость’ и ‘старость’ здесь эксплицированы, выражены
специальными словами. Они же по принципу семантического
согласования актуализируются и в значении лексемы чемодан.
Кроме того, перенос значения поддерживается семами ‘объем­
ность’, ‘блестящая поверхность’ и т.п. А вот что касается «глубо­
ко запрятанной» семы ‘плавучесть’, то, по-видимому, ассоциация
чемодана с плавательным судном тоже неслучайна. Она уходит
корнями если не в эмпирический опыт, то в дискурсивные зна­
ния, ср. известную детскую считалку:

Плыл по морю чемодан,

В чемодане был диван,
На диване сидел слон,
Кто не верит — выйди вон!

Далее. Чемодан значит «дорога»: или уход, или возвращение.

Вот авторская ремарка в пьесе В. Маяковского «Баня»:

Углы лестниц, площадки и двери квартир. На верхнюю площадку

выходит одетый и с чемоданом Победоносцев.

Раз с чемоданом — значит, не просто выходит из дома (квар­

тиры), а уезжает, и, возможно, надолго.
Существует масса анекдотов на классическую тему: «Муж
возвращается из командировки» и карикатур на ту же тему.
А как нарисовать «Муж возвращается из командировки»? М уж­
чина («муж») в пальто и в шляпе стоит в дверном проеме, лицом
в комнату («возвращается»), у ног — чемодан («из командиров­
ки»). Таким образом, зрительный образ чемодана участвует в
создании других, более сложных визуальных стереотипов, при
этом он пересекается, переплетается с вербальными данными.
31
Выше мы уже приводили определение семантики как «системы
открытого типа». А теперь видим на конкретном примере, что
взаимодействие языковой и внеязыковой информации здесь,
действительно, не имеет предела.
Фразеологизм чемодан без ручки употребляется в значении:
«и нести трудно, и бросить жалко». Чемоданное настроение
означает «тревожное или возбужденное состояние, связанное с
предстоящим переездом»; здесь важен особый эмоциональный
оттенок. Близкое к этому выражение сидеть на чемоданах зна­
чит «ждать переезда, ощущать временность своего существова­
ния», ср.:

Ж иву на даче, гляжу на сосны, наверное, это и есть счастье, но я

так не привык к счастью, что чувствую себя здесь словно на чемоданах
(Ю. Нагибин. Дневник).

Чемодан может быть и единицей измерения накопленного

имущества, достатка: целый чемодан добра! Классический лите­
ратурный пример — чемодан Корейко с десятью миллионами в
романе И. И льфа и Е. Петрова «Золотой теленок».
Разумеется, структура концепта национально обусловлена.
Точнее, наряду с универсальной, общечеловеческой частью, в
нем есть и национально-культурные составляющие. Это можно
показать и на использованном материале. Понятно, что лозунг
«Чемодан, вокзал, Россия/» не может рассматриваться в отрыве
от политической ситуации, складывавшейся на рубеже 80—90-х
годов в разваливавшейся советской империи. Точно так же упо­
минавшийся чемодан миллионера Корейко или чемоданчик Ве­
нички Ерофеева в повести «Москва — Петушки» — это своего
рода знаки эпохи.
Какие-то из этих компонентов значения легко всплывают
в ассоциативных экспериментах, а многие запрятаны намного
глубже и требуют нескольких шагов семантизации. Но такие
непрямые, опосредованные другими словами связи тоже суть
проявление данной языковой картины мира, лингвокультурно­
го опыта данного социума.

32
 Подробно рассмотренный нами случай показывает нам
сложность взаимоотношений между структурой концепта, лек­
сическим значением слова и его употреблением в речи. Именно
присутствие в концептуальном поле «чемодан» (пусть на его
периферии) смыслового элемента «большой» приводит к по­
явлению у слова чемодан переносных значений «толстое лицо»
или «артиллерийский снаряд», присутствие элемента «ручка/
без ручки» обусловливает развитие значения «что-то неудоб­
ное», присутствие элемента «несамостоятельный» стимулиру­
ет развитие значения «молодой человек» и т.д. Нетрудно также
показать, что частные, маргинальные, но достаточно массовые,
общеизвестные фрагменты культурного опыта подготавливают
для русскоязычного сознания появление у слова чемодан та­
ких переносных значений, как «серый человек», «старый авто­
мобиль», «неумное существо» и т.п. Получается, что значение
слова проходит через «обогатительную фабрику» концепта, за­
ряжается энергетикой последнего и возвращается в лексику в
виде иногда совершенно неожиданных вторичных значений.
Однако, как представляется, сила сознания именно в том, что
оно способно не просто использовать различные способы моде­
лирования действительности —такие как гештальты (целостные
образы), понятия (комбинации существенных признаков), кон­
цепты («вербализованные сгустки культуры»), поведенческие
образцы (фреймы, сценарии), а также языковые конструкты
(модели, схемы, о которых речь еще впереди); оно с легкостью
их соотносит друг с другом, объединяет в познавательном про­
цессе. Всё это — объекты когнитивной лингвистики.
 Глава 2

СИНТАКСИЧЕСКИЕ МОДЕЛИ
КАК ИНСТРУМЕНТ ПОЗНАНИЯ

Когнитивисты признают, что модель языковой картины

мира основана преимущественно на данных лексикологии, по­
тому что лексика «отражает те аспекты языка, в которых про­
является творческий потенциал говорящего» (Lange 1985, 30), в
то время как грамматические значения не могут выбираться по
желанию говорящего: они обусловлены языком и в этом смысле
являются обязательными. Но недооценивать роль грамматики в
процессе познания не следует. С одной стороны, грамматические
единицы и связи хранят «в концентрированном виде» когнитив­
ный опыт предшествующих поколений, а с другой стороны, они
позволяют носителю языка упорядочить, привести в систему
новую, только что полученную информацию. Именно поэтому
роль грамматики, в том числе синтаксиса, в процессе познания
заслуживает специального внимания.
Впрочем, следует признать, что вплоть до начала XX в. син­
таксис был пасынком грамматики. В то время как морфология
самых разных языков уже была хорошо разработана и представ­
лена в виде многочисленных словоизменительных парадигм,
синтаксису отводилось скромное место в конце грамматик и
учебников. Положение изменилось к середине XX в., когда
структурный подход, уже апробированный в фонологии и мор­
фологии, стал завоевывать новые области. Тогда же стало ясно,
что синтаксические структуры более непосредственно, чем мор­
фологические, связаны со смыслом. Окончательное понимание
данного факта пришло с внедрением в науку уже упомянутого
антропоцентрического подхода.
При этом надо отдавать себе отчет в том, что роль синтак­
сических структур в познавательных процессах обусловлена
самим положением синтаксиса в системе языка. Стало уже при-

34
вычным представление средства человеческого общения в виде
последовательности уровней, в которой каждый ярус структур­
но опирается на предшествующий. Согласно этой точке зрения,
фонемы служат «строительным материалом» для следующего —
морфемного уровня (на котором уже появляется значение). Со­
стоящая из морфем лексема наделена способностью номинации.
Складывающееся из слов предложение, единица синтаксическо­
го яруса, реализует коммуникативную функцию. Такой подход
«снизу вверх» наглядно показывает, что единица каждого уров­
ня обладает новым качеством, своей специфической функцией в
системе языка. Но он же грешит механицизмом и атомарностью:
мы как бы забываем, для чего язык возник и существует. А воз­
ник он, конечно, для общения. И потому всю последовательность
стоило бы перевернуть с головы на ноги и считать исходной еди­
ницей предложение с его коммуникативной функцией. А уже
предложение в речи распадается на слова, из тех, при необходи­
мости, выделяются морфемы, а план выражения последних раз­
личается своим фонемным составом.
Но есть одна теоретическая загвоздка, мешающая с легко­
стью принять такой, по сути, синергетический подход: можно ли
считать предложение единицей языка? Дело в том, что языковые
единицы любого уровня должны храниться в памяти в готовом
виде и воспроизводиться в необходимый момент. К фонемам,
морфемам, лексемам, фраземам (устойчивым словосочетаниям)
это применимо, их можно даже задать списком.
Что же касается предложения, то здесь мнения расходятся.
Считать, что предложения заложены в готовом виде в челове­
ческой памяти, конечно, невозможно. Составить список пред­
ложений — абсурд! Следовательно, и единицами языка они не
являются: они представляют собой речевые образования. В наи­
более четком и концентрированном виде эта мысль была выска­
зана известным французским лингвистом Эмилем Бенвенистом
на IX Международном съезде лингвистов: «Число предложений
бесконечно. <...> Предложение — образование неопределенное,
неограниченно варьирующееся; это сама жизнь языка в действии.
С предложением мы покидаем область языка как системы зна­
ков и вступаем в другой мир, мир языка как средства общения,
35
выражением которого является речь» (Бенвенист 1974, 139).
Аналогичная точка зрения представлена и в работах некоторых
российских ученых: В.А. Звегинцева, В.М. Солнцева и др.
В то же время нетрудно заметить, что многие предложения в
нашей речи строятся по одним и тем же образцам. И этому нас
учат с детства. Не случайно азбуки начинаются с «серийных»
примеров типа: У Маши машина. У Шуры шары, У осы усы (это
всё один образец); Мама мыла раму, Маша ела кашу, Луша жда­
ла папу (второй образец) и т.п. И взрослый человек, даже самой
творческой натуры, разумеется, использует в своей речевой дея­
тельности готовые грамматические схемы — модели предложе­
ний. А современный прозаик-концептуалист Лев Рубинштейн
даже иронически обыграл это свойство в специальном произве­
дении, которое так и называется: «Мама мыла раму». Начинает­
ся оно так:
1. Мама мыла раму.
2. Папа купил телевизор.
3. Дул ветер.
4. Зою ужалила оса.
5. Саша Смирнов сломал ногу.
6. Боря Никитин разбил голову камнем.
7. Пошел дождь.
8. Брат дразнил брата.
9. Молоко убежало...
Значит, наша речь не столь уж оригинальна и неповторима?
П.С. Кузнецов, яркий представитель Московской фонологиче­
ской школы, писал об этом так: «Говорящий (или пишущий) не
творит всё, что он говорит (или пишет), каждый раз заново, а
пользуется какими-то элементами, уже знакомыми ему (и его
собеседнику или читателю), содержащимися в его памяти, чер­
пает их оттуда и даже комбинирует каждый раз по каким-то уже
имеющимся шаблонам» (Кузнецов 1961, 61).
Спрашивается, а как же быть со спонтанной, плохо упорядо­
ченной речью взволнованного человека, в которой представлены
и обрывки фраз, и, бывает, случаи контаминации —неправомер­
ного смешения конструкций? На этот вопрос мы находим ответ
у замечательного грамматиста В.Г. Адмони: «В бесчисленных
36
разновидностях своих речевых проявлений высказывание мо­
жет чрезвычайно далеко отойти от исходной структуры предло­
жения <...> Но всегда, во всех без исключения случаях, если мы
остаемся в пределах человеческого языка, обнаруживаются хотя
бы отдаленные связи между любыми формами речевого выска­
зывания и типологией предложения в каждом языке» (Адмони
1994, 44). И еще: «Любая фрагментарность, «структурная раз­
мытость», грамматическая «алогичность» высказывания позво­
ляют все же найти те грамматически закрепленные структуры, к
которым <...> восходят все без исключения своеобразные черты
спонтанной разговорной речи...» (Там же, 60).
Борьба указанных двух мнений в лингвистике привела к за­
кономерному результату: к признанию необходимости различать
предложение как языковую единицу (синтаксическую модель,
образец) и высказывание (фразу) как речевую единицу, см. под­
робнее (Норман 1994, 122—125). Оппозиция «предложение —
высказывание» укладывается в общую схему противопоставле­
ния языковых единиц и их речевых реализаций: «фонема —звук
(аллофон)», «морфема — алломорф», «лексема — словоформа
(или лексико-семантический вариант слова)»...
Что же следует понимать под синтаксической моделью?
Первоначально представление о ней было сильно морфологизо­
ванным. В частности, в новаторском для своего времени опыте
описания русского синтаксиса в систематизированном виде — в
«Грамматике современного русского литературного языка» под
ред. Н.Ю. Шведовой — образцы предложений были представле­
ны в таком виде: «Структурная схема N 1 — Vf» ( Ученик пишет,
Дети учатся), «Структурная схема N 1 — N 1» ( Отец учитель,
День пасмурный); «Структурная схема — Adv (N2...)» (Ж е­
лающие налицо, Деньги кстати), «Структурная схема Inf — N 1»
( Учиться — главная задача, Летать — его мечта), «Структурная
схема NN1» (Ночь, Тишина), «Структурная схема Vf3pl» ( Стучат,
Идут) и т.д. (Грамматика 1970, 546 и след.). Каждая позиция в
составе такой модели характеризовалась как некий морфологи­
ческий класс. Таких структурных схем простого предложения
(не считая фразеологизованных) в книге приводится 40. При
этом, в соответствии с трактовкой предикативности как осново-
37
полагающей категории предложения, состав структурных схем
априори ограничивался двумя членами.
И ная концепция была принята в двухтомной «Русской грам­
матике», составленной коллективом чешских лингвистов (Ваг­
netová et al. 1979). Там тоже выделяется несколько десятков
«элементарных синтаксических структур», но за конструктив­
ную основу предложения принимается глагольный предикат.
Поэтому односоставные именные высказывания (типа Осень
или Новый год) исключаются из рассмотрения, но зато наряду с
одно- и двухкомпонентными моделями допускается существо­
вание трех-, четырех-, даже пятикомпонентных структурных об­
разцов. Главный критерий —они должны составлять тот инфор­
мативный «костяк», минимум, без которого высказывание не
может существовать. Очень важно, что здесь делается попытка
приписать элементам этих структурных схем некоторые общие
значения, такие как «источник действия», «объект — результат
действия», «инструмент», «адресат», «локализатор» и т.п.
Очевидно, что говорить о причастности синтаксических мо­
делей к процессу познания можно только в том случае, если эти
модели и их составляющие наделены некоторым обобщенным
смыслом. В славянском языкознании «осмысление» структур­
ных схем вызревало постепенно, главным образом в работах со­
ветских и чехословацких лингвистов — Т.П. Ломтева, В.В. Бог­
данова, Л.Н. Мурзина, Г.А. Золотовой, М.В. Всеволодовой;
Ф. Данеша, Р. Мразека, П. Адамца, Р. Зимека, М. Кубика и др.
Очень важную роль в становлении «семантического синтакси­
са» сыграли работы американских грамматистов — Ч. Ф иллмо­
ра, У.Л. Чейфа, Дж. Лайонза и др. В новейших работах принято
разграничивать поверхностный и глубинный синтаксис (это
позитивное наследство порождающей грамматики Хомского).
Глубинный синтаксис — это как раз и есть система обобщенных
структурных образцов, наделенных смыслом, по которым стро­
ится бесчисленное множество реальных высказываний. Мы бу­
дем называть их синтаксическими моделями (или, чуть в более
узком смысле — моделями предложений).
В самом общем плане можно утверждать, что синтаксические
модели закономерно отражают объективную действительность.
38
Что это значит? В ходе речевой деятельности некоторое множе­
ство реальных ситуаций обобщается, суммируется и подводит­
ся под категорию типовой ситуации (см. например: Всеволодова
2000, 121—123). Вот эти стандартные «положения дел» и фикси­
руются в качестве плана содержания синтаксических моделей.
Фактически последние представляют собой результат концеп­
туализации действительности на основе коммуникативного
опыта. Скажем, многократно наблюдая процессы говорения,
писания, иных видов передачи информации, человек находит в
них нечто общее, что закрепляется у него в языковом сознании в
виде типовой ситуации: «кто» — «кому» — «что» (или «о чем»)
сообщает. И эта типовая ситуация воплощается в конкретном
синтаксическом образце — модели предложения.
Однако коммуникативный опыт подсказывает нам, что одна
и та же референтная ситуация может быть представлена гово­
рящим по-разному в зависимости от «преломляющей призмы»
языка.
Допустим, мы стали свидетелями некоторого события. М о­
лодая женщина подняла руку с зажатым в ней небольшим ку­
ском ткани примерно до уровня плеч и сделала кистью 1—2 рез­
ких движений вверх-вниз. При этом мы не придаем особого
внимания ни величине этого куска ткани (это может быть пла­
ток, салфетка и т.п.), ни плавности или резкости движения и
т.п., но пытаемся соотнести этот зрительный образ с типовыми
«положениями дел». В одном случае мы обозначим ситуацию
как Девушка махнула платком, в другом как Девушка встряхну­
ла платок. Понятно, что выбору одного из этих двух вариантов
предшествовало соотнесение референтной ситуации не только
с предыдущим опытом говорящего, но и с некоторыми общими
пресуппозитивными знаниями.
В частности, в первом случае девушка, возможно, стояла
на перроне вокзала или на крыльце дома, а в поле нашего зре­
ния мог бы оказаться какой-то другой человек (по отношению
к которому взмах платком играл бы роль своеобразного сиг­
нала). Во втором случае девушка, возможно, перед тем что-то
ела, расстелив на коленях платок, и в конце трапезы возникла
необходимость стряхнуть с платка упавшие крошки. Языковой
39
знак «живет в среде»! И если в первом случае платок оказы­
вался инструментом (средством) сигнализации, то во втором
он — объект действия: «очищения ткани от крошек». Репертуар
синтаксических средств практически не оставляет нам возмож­
ности истолковать данную ситуацию каким-то третьим или чет­
вертым способом (мы не скажем ни «Девушка потрясла платок»,
ни «Девушка дала платку свободу движения», ни «Девушка не
пожалела платка» и т.п.). Коммуникативный опыт оберегает нас
от ненужного знания, от необоснованных гипотез о действитель­
ности.
Иными словами, именно возможности синтаксиса диктуют
(или подсказывают) нам, как «увидеть» ситуацию, помогают по­
нять, что она, собственно, собой представляет. По словам видно­
го немецкого лингвиста Й.Л. Вайсгербера, «схемы предложений
во многом заранее определяют тот способ, которым формирует­
ся мысль» (Вайсгербер 2004, 76); поэтому он их называет «дей­
ственными составными частями языка как культурного достоя­
ния».
Прежде всего синтаксическая модель ограничивает событие
количественными рамками. И з различных (и в принципе бес­
конечно многообразных) факторов, образующих референтную
ситуацию, язык выбирает некоторое, очень немногочисленное
количество стандартных «участников ситуации». В широком
смысле слова «участник» — это и человек, и предмет (например,
платок, которым махнула девушка), и, возможно, место и т.д.
Рассмотрим в этом плане более обстоятельно другой, впол­
не жизненный пример, в основу которого положена известная
русская скороговорка. У некоего человека (назовем его К ла­
р а ) другой человек (допустим, Карл) похитил принадлежащую
первому вещь (положим, коралловое ожерелье). Он сделал это
с целью наживы, планируя затем продать украшение ювелиру.
Естественно, кража произошла в определенное время и при
определенных обстоятельствах (допустим, во время светского
приема или же в спальне наутро, после проведенной совместно
ночи). При этом, возможно, имела место излиш няя доверчи­
вость или беспечность пострадавшей. Не исключено, что краже
способствовали другие люди (скажем, служанка Клары) или
40
же какие-то случайные факторы (неисправный замочек укра­
шения) и т.п. Всё это, можно сказать, образует фрейм «похище­
ние драгоценности». И из всей этой массы составляющих язы к
выбирает буквально считанные элементы и предлагает говоря­
щему на выбор следующие образцы с разным набором участ­
ников:
(1) Карл украл у Клары кораллы;
(2) У Клары украли кораллы;
(3) У Клары пропали кораллы;
(4) Карл обокрал Клару;
(5) Клару обокрали;
(6) Клара лишилась своих украшений;
(7) Во время приема (или: наутро) произошла кража;
(8) Карл снял с Клары дорогое ожерелье;
(9) С сегодняшнего дня кораллов у Клары больше нет;
(10) Карл — вор
и т.п.
В каждом случае те или иные элементы референтной ситуа­
ции «усекаются», игнорируются языком, а оставшиеся комби­
нируются друг с другом по законам синтаксиса. Замечу, что до­
вольно трудно представить себе реальное русское высказывание
типа Во время светского приема во дворце проходимец Карл снял с
увлеченной разговором и ничего не подозревавшей Клары расстег­
нувшуюся нитку редких кораллов с целью последующей продажи
драгоценности знакомому ювелиру. Такая фраза сразу обраща­
ет на себя внимание своей неестественностью, стилистической
вычурностью. Но еще невероятней выглядят варианты «Карл
украл»; «Карл обокрал»; «У Клары украли»; «У Клары пропали»;
«Во время приема произошла», «Карл снял с Клары», «Клара л и ­
шилась» и т.п. — язык их просто запрещает!
Это говорит о том, что в ходе порождения высказывания
имеют место не только количественные, но и качественные
ограничения. Синтаксическая модель подразумевает опреде­
ленное содержание, с определенным набором участников, — в
соответствии с замыслом говорящего. Но, получается, сам этот
замысел может осуществиться только в рамках заданных язы ­
ком шаблонов!
41
 Конечно, синтаксические шаблоны, в данном случае модели
предложения, «связаны» определенными лексическими обяза­
тельствами. Благодаря этому мы легко понимаем, что за назва­
ниями Карл и Клара стоят определенные люди, а под кораллами
имеются в виду, скажем, не рифы, а женские украшения... При
этом существенно, что каждый из приведенных в наших образ­
цах предикатов (сказуемых) может быть представлен целым
рядом (классом) глаголов, например: Карл украл (стащил, увёл,
упёр, свистнул) у Клары кораллы; Карл обокрал ( обворовал, обчи­
стил, облапошил) Клару; Клара лишилась (недосчиталась) своих
кораллов; У Клары исчезли (пропали, улетучились) ее кораллы и
т.п. Это, с одной стороны, говорит о том, что перед нами — не
устойчивые, воспроизводимые сочетания слов, а конструкции,
образующиеся непосредственно в ходе речевой деятельности.
С другой стороны, это заставляет нас обратить пристальное вни­
мание на роль предиката, который диктует определенный тип
синтаксического окружения.
В современной лингвистике за конститутивный, определяю­
щий член синтаксической модели чаще всего принимается пре­
дикат (такой как «стрелять», «дарить», «умирать», «быть про­
давцом», «становиться непослушным», «находиться в таком-то
месте» и т.п.). Предикат, в наиболее типичном случае выражен­
ный глаголом, фокусирует в себе основные черты сценария,
служащего стандартной формой закрепления познавательного
опыта. И, концентрируя в себе суть ситуации, предикат одно­
временно задает некоторое количество (и качество) позиций
«участников ситуации», или актантов, которые должны быть
реализованы в высказывании. (Это с одинаковой уверенностью
чувствуют и говорящий, и слушающий.) Подобную синтаксиче­
скую модель называют предикатно-актантной (или, по-другому,
предикатно-аргументной) структурой.
Теоретические основы такого — «глаголоцентрического» —
понимания высказывания были заложены польским ученым
Ежи Куриловичем, развиты французским лингвистом Люсье­
ном Теньером и обогащены падежной грамматикой американца
Чарльза Филлмора. Эти концепции принадлежат, правда, к раз­
ным лингвистическим школам, но есть многое, что их объединя-
42
ет. (Ч. Филлмор, кстати, сам признавал свою идейную близость
с французским коллегой — см.: Ф иллмор 1981, 394.) По мысли
Л. Теньера, находящийся в структурной вершине фразы гла­
гол выступает как «режиссер», который распределяет роли для
остальных участников спектакля. Какому-то слову достается
функция субъекта, какому-то — адресата, какому-то — инстру­
мента и т.д.: это зависит от семантики предиката.
Покажем это на простом примере. Глаголы давать и брат ь/
взять в принципе могут использоваться при описании одного и
того же фрейма: «нечто переходит из одних рук в другие». Гово­
рящий выбирает определенную точку зрения и, в соответствии
с ней, ту или иную предикатно-актантную структуру. Глаголы
вроде давать и брать/взять не случайно называют конверси­
вами: они «переворачивают» отношения между участниками
события. Можно сказать, что эти участники остаются одними и
теми же, только меняются своими ролями (актантными «номе­
рами»), ср. Петя дал Васе книгу —Вася взял у Пети книгу. Хотя
такое утверждение — это, конечно, некоторое приближение,
огрубление: на самом деле Петя в первом примере — «субъект»,
во втором — «источник»; Вася в первом случае — «адресат», во
втором — «субъект».
Но главное состоит в том, что замена предиката — не просто
обмен ролями, механическая рокировка. В специально прове­
денном эксперименте обнаруживалось, что испытуемые, кото­
рым предлагали составить высказывание с глаголом давать, за­
полняли, как правило, все три актантные позиции: «кто», «что»,
«кому» дает. В то же время в аналогичных опытах с глаголом
взять большинство испытуемых реализовало только две ва­
лентности: «кто» и «что» берет, а «у кого» или «где» — оказыва­
лось несущественным. Исследовательница приходила к выводу,
что «глаголы получения имеют тенденцию «забывать» источ­
ник получения, тогда как глаголы давания «требуют» инфор­
мации об адресате (Грудева 2 0 0 7 , 179). Ясно, что эти различия
предопределяются уже упомянутым «взглядом» на ситуацию,
той синтаксической «рамкой», которую выбирает говорящий.
Но они могут получить и когнитивное обоснование. Возмож­
но, психологически мы имеем дело с отражением подспудного
43
«эгоцентризма собственника»: в ситуации получения сам факт
приобретения заслоняет собой источник перемещаемых ценно­
стей (в широком смысле последнего слова), в то время как при
«давании» указание на адресата немаловажно (куда уходят цен­
ности?).
Рассмотрим еще на один, сходный, пример. Это ситуация
азартной игры и ее языковое отражение. Если говорить о самой
игре, то во фреймовой структуре данной ситуации важно, «кто»,
«во что» и «на что (на какую сумму)» играет, затем, на втором-
третьем плане — «с кем»; еще менее важно — «где» или «когда» и
т.д. А вот в синтаксической структуре высказывания, образован­
ного конкретным глаголом, допустим, выигрывать, на первый
план (кроме обозначения действующего лица) выходит «сколь­
ко», затем — «у кого», и только потом — «в какую игру» и т.д.
Точно так же проигрывать — важнее всего «сколько» и «кому»
(а «во что» — уже неважно, хотя и этот элемент ситуации может
присутствовать в синтаксическом «поле зрения»)... Показатель­
на в этом смысле следующая цитата из повести Андрея Битова
«Наш человек в Хиве», в которой на глазах у читателя проис­
ходит переоценка важности элементов фрейма:

Тут-то и начинается игра, и тут-то я и проигрываю. Проигрываю

уже не в игру — проигрываю ЕМУ. Партнеру. Он меня сильнее, что
меня и привлекает.

Вообще для когнитивной лингвистики весьма характерны

попытки соотнести структуру фрейма с синтаксическим по­
тенциалом языка, с системой моделей предложения (см., в част­
ности: Heringer 1984; Dirven, Verspoor 1998, 81—90; Taylor 2002,
419—427 и др.). Получается, что диффузная, размытая в своих
очертаниях структура фрейма, укладываясь в прокрустово ложе
синтаксической модели, что-то вынужденно теряет, становится
беднее. Вместе с тем она приобретает коммуникативную опре­
деленность и эксплицитность: находящийся в вершине преди­
кат открывает определенное количество мест для зависимых
членов. В западной лингвистике количество актантных ролей,
определяемых характером ситуации, чаще всего ограничивает-
44
ся тремя, в российской максимальные величины колеблются
между 4 и 6. Конечно, определять эти члены через местоимен­
ные слова типа «кто», «что», «кому», «где», «куда», «сколько» и
т.п., — лишь приближение к смысловой сути актантов. Но и та­
кие обозначения встречаются в работах серьезных синтаксистов
(см., например: Попова 2009).
Итак, предикатно-актантные структуры (к описанию кото­
рых фактически и сводится глубинный синтаксис язы ка) — это
минимальные, обобщенные и воспроизводимые модели (про­
стого) предложения, по которым строится в речи бесконечное
множество высказываний. Содержание модели, ее «пропозици­
ональный компонент» —это, как уже говорилось, типовая ситуа­
ция. Процитируем современный учебник по семантике: «Пропо­
зициональный компонент смысла предложения — отображение
некоторой ситуации, некоторого фрагмента действительности.
Такое отображение осуществляется благодаря тому, что основу
пропозиции образует структура, изоморфная структуре ситуа­
ции — предикатно-аргументная, или реляционная, структура»
(Кобозева 2000, 219).
Если предикат концентрирует в себе суть типовой ситуации,
то его «соратники» —актанты, или аргументы, — выступают как
носители универсальных семантических функций. Это своего
рода концептуальные операторы, позволяющие сознанию упо­
рядочивать действительность и оперировать ею в речевых по­
строениях. В целом предикатно-актантная структура — важней­
ший инструмент коммуникативной и когнитивной деятельности
общества.
Сколько же в языковом сознании присутствует таких обоб­
щенных образцов? Исчислимы ли они? Сформулируем вопрос
проще: сколько возможно типов предикатов? (Понятно, что от
количества типов предикатов зависит и количество определяе­
мых ими синтаксических моделей.) В самом грубом виде (ино­
гда используемом в методических целях) известно бинарное
деление на действия и состояния. Ю.С. Степанов в своих рабо­
тах возводит список «базовых предикатов» к 10 философским
категориям Аристотеля. Это: «сущность»; «количество», «каче­
ство», «отнош ение», «место», «время», «положение», «облада-
45
ние», «действие» и «претерпевание» (Степанов 1981, 149—160).
Однако и эта классификация не удовлетворяет современных ис­
следователей. Ю.Д. Апресян предлагает «фундаментальную се­
мантическую классификацию предикатов», восходящую к клас­
сификации Маслова-Вендлера (Апресян [и др.] 2010, 290—291).
В ней 17 классов:
1) действия (атаковать, идти, писать);
2) деятельности (воевать, воспитывать, преподавать);
3) занятия (гулять, играть, отдыхать);
4) интерпретации (выручать, грешить, злоупотреблять);
5) поведения (баловаться, кривляться, скандалить);
6) воздействия (Река вымыла глубокое русло; Это меня убе­
дило);
7) процессы ( выздоравливать, извергаться, кипеть);
8) положения в пространстве (висеть, лежать, сидеть);
9) локализации (находиться, валяться);
10) состояния (знать, зудеть, нуждаться, радоваться);
11) отношения ( содержать, отличаться, (быть) похожим);
12) свойства (заикаться, хромать);
13) проявления (блестеть, звенеть, горчить) ;
14) способности (владеть (шпагой), говорить (по-фински));
15) параметры (весить, вмещать, длиться, достигать);
16) существования (бывать, быть, возникать);
17) события (происходить, случаться, получаться).
Подобная дробность деления (чего стоит одно только разли­
чение действия, деятельности, занятия и поведения!) отражает,
очевидно, не только стремление исследователей к максимально
точному, детальному определению ситуации, но и объективную
сложность самой языковой картины мира. Каждый из перечис­
ленных семантических типов характеризуется своими формаль­
ными признаками; это значит: принадлежность лексемы к тому
или иному классу определяет ее многообразные свойства —
морфологические, словообразовательные, Сочетаемостные и т.д.
Д ля нас же важно то, что каждый класс предикатов являет со­
бой результат познавательной деятельности человека, это итог
сведения некоторой суммы референтных ситуаций к ситуации
типовой.
46
 Рассмотрим проявление такой концептуализации на одном
примере. Представим себе жизненную ситуацию. Человек в
обеденное время занят едой. Это тот случай, о котором «Экс­
периментальный синтаксический словарь» под ред. Л.Г. Бабен­
ко пишет: «Человек дает организму питательные вещества (еду,
пищу), необходимые для его нормальной жизнедеятельности,
пережевывая и глотая пищу» (РГП ЭСС 2002, 240). В качестве
иллюстраций данной лексико-семантической группы приводят­
ся глаголы есть, кушать, жрать, глотать, пробовать, переку­
сывать, кормиться, лакомиться, наедаться, обедать, ужинать,
хлебать и многие другие. Казалось бы, по своим значениям они
все весьма близки! Но вот что интересно: мы ведь спокойно мо­
жем по-русски сказать: Отец обедает. Или конкретизировать:
Отец есть отварную кур и щ с картошкой и помидорами. Одна­
ко нельзя сказать: «Отец обедает курищ » или «Отец обедает
курицей» (можно только Отец ест к ур и щ на обед, или У отца
на обед курица, или Отец питается одними курицами и т.п.).
Впрочем, когда-то, видимо, правила русского языка были ины­
ми. В повести Владимира Даля «Колбасники и бородачи» мы
встречаем: В исходе двенадцатого Корюшкин обедал щи, кашу,
пирог. Сейчас бы мы так не сказали.
В чем же здесь дело? Может быть, упомянутый словарь под
редакцией Л.Г. Бабенко подходит к глаголам «приема пищи»
с неоправданно высоким уровнем обобщения? Дело в том, что
сегодня обедать, по-русски, значит ‘быть занятым какой-то
деятельностью’. Это занятие! (Поэтому вполне естественно вы­
глядят контексты типа Не мешай отцу, он обедает.) А есть ( ‘ку­
шать, поглощать пищу’), так же как жрать, глотать, пробовать
и т.п. — это глаголы, подразумевающие действие, совершающее­
ся над некоторым объектом. «Увидеть» этот объект или, наобо­
рот, вынести его за скобки, поместить в светлое или в теневое
поле сознания — суверенное право языка. Этот «произвол» лег­
ко обнаруживается при сравнении с другими языками.
Есть народы, для которых не составляет проблемы сказать
«я обедаю курицу». Например, по-болгарски нормально выгля­
дят следующие высказывания, образованные с участием глагола
обядвам: Бащата обядва пилешко с картофи и домати ‘отец ест
47
на обед курицу с картошкой и помидорами’; Какво ще обядваме
днес? ‘что у нас сегодня будет на обед?’; Той обядва само сух хляб
‘у него на обед только сухой хлеб' и т.п. Значит, нам придется
сделать один из двух выводов: либо одна и та же ситуация может
получать у разных народов разную концептуальную трактовку,
либо — второе возможное решение — русское обедать и болгар­
ское обядвам при всем своем внешнем подобии не являются се­
мантически эквивалентными.
Еще один показательный пример. Глаголы улыбаться и
смеяться обозначают разные степени проявления состояния
«веселости», эмоциональной приподнятости. Каждый из этих
предикатов отражает ситуацию, которая воплощается у нас в со­
ответствующем зрительном и звуковом образе «улыбки» и «сме­
ха». Однако стоит только попробовать образовать с этими гла­
голами высказывание, как мы сразу почувствуем между ними
дополнительные различия. У улыбки может быть адресат: улы ­
баться можно кому-то (так же как подмигивать, махать рукой и
т.п.); улыбка может быть сигналом дружелюбия, благорасполо­
жения, приветствия и т.п. У предиката «смеяться» также может
быть адресат, и он тоже может выражаться дательным падежом,
ср. цитаты:

Я см ею ся некоторым и мужьям, которые хвалятся везде верностию

своих жен, а кажется, что лучше молчать о таких делах, которые нахо­
дятся в полной жениной власти (М .Д. Чулков. Пригожая повариха...).

— Она у меня любит книги читать, — задумчиво сказал лесник.

<...> — Я смеюсь ей — кто тебя, Еленка, ученую-то замуж возьмет?
(М . Горький. Лето).

В небе гас золотистый пожар,

Я смеялся фонарным огням
(А. Белый. Вечный зов)

Однако для современного словоупотребления такое управ­

ление кажется уже архаичным; на его место приходит смеяться
над чем-то. Таким образом подчеркивается позиция превосход-
48
ства «смеющегося субъекта» над вторым участником ситуации —
объектом отношения, и смеяться попадает в одну группу с гла­
голами насмехаться, иронизировать, издеваться, измываться и
т.п. Их синтаксическое поведение организуется в соответствии
с изначальной метафорой «иерархия» («кто-то ощущает себя
выше чего-то»).
Естественно, смена типа подчинительной связи для глаго­
ла — длительный процесс. В следующей цитате мы можем на­
блюдать сосуществование и своего рода конкуренцию типов
управления: глагол смеяться сначала выступает вообще без объ­
екта (абсолютивно), а затем как смеяться о чем, смеяться над
чем, смеяться чему:

Оба они смеялись. Передонов подозрительно посматривал на них.

Когда при нем смеялись и он не знал, о чем, он всегда предполагал, что
это над ним смеются... Но сам Передонов спросил злым голосом:
— Ч ему смеетесь? (Ф . Сологуб. Мелкий бес).

Применительно же к современному русскому языку можно

сказать, что оппозиция улыбаться и смеяться уже оформилась:
глаголы различаются между собой не столько «степенью весе­
лости», сколько статусными отношениями между участниками
ситуации. Семантическая дивергенция получает формальное
подтверждение в разных зависимых от глагола формах. Актант,
который можно условно обозначить как «кому» при улыбать­
ся, и актант «над кем» при смеяться — это разные актанты! Это
вполне оправдывает современный афоризм, напечатанный в
газете «Комсомольская правда»: Одним удача улыбается, а над
другими смеется.
«Разрастание» классификации предикатов, увеличение ко­
личества их типов естественно приводит и к увеличению коли­
чества типов актантов. В свое время Ч. Ф иллмор, разрабатывая
основы своей «падежной грамматики», предложил различать
минимальное число семантических функций — таких как
агентив, инструменталис, датив, фактитив, локатив, объектив
(Ф иллм ор 1981, 405—406). Позже их число незначительно вы­
росло. Но это было только начало. И дя по пути детализации
49
синтаксических смыслов, лингвисты не стали себя ограничи­
вать каким-то количественным пределом. Так, В.В. Богданов,
основываясь на сопоставительном материале нескольких евро­
пейских языков, выделил 14 семантических функций (Богда­
нов 1977, 52—55). У польского синтаксиста М. Кавки количе­
ство аналогичных «аргументов» возрастает до 16 (Kawka 1980,
10—11), у чешского русиста Р. Зимека — до 20 (Zimek 1980,
150—151). При этом каждый автор, естественно, убежден, что
его классификация наиболее адекватно отражает структуру
синтаксических моделей.
В новейших исследованиях представителей Московской се­
мантической школы приводится «уточненная номенклатура се­
мантических ролей», которая состоит из 53 позиций (Апресян
[и др.] 2010, 370—377). Среди них несколько типов агенса, не­
сколько типов пациенса, два типа объекта, контрагент, пользо­
ватель, получатель, адресат, каузатор, обладатель и т.д. Класси­
ческий локатив распадается на место, направление, начальную
точку, конечную точку, поверхность-пространство, опору, среду
и сферу; наряду с инструментом выделяются способ и средство.
Причем, по мысли авторов, каждая семантическая роль отграни­
чивается от другой набором формальных признаков, через кото­
рый она выражается.
Возникает здесь, впрочем, одна проблема, которая имеет не­
посредственное отношение к принципам когнитивной лингви­
стики. Это —обязательность или факультативность «участника
ситуации». Как уже говорилось, эта проблема малосущественна
для фреймового представления ситуации. Скажем, не так важ­
но, присутствует ли во фрейме «вешание картины» такой слот,
как «лестница-стремянка»: фрейм достаточно размыт и «мягок»
по своей структуре. Но для разработки положений глубинного
синтаксиса принципиально важно решить вопрос о силе связи
между предикатом и зависимыми компонентами. Это связано с
таким признаком синтаксической модели, как минимальность.
Синтаксическая модель — довольно жесткая структура, она об­
разуется строго определенным количеством (и качеством) чле­
нов. Значит, мы должны решить, участвует ли данный элемент в
типовой ситуации, или нет.
50
 В различных концепциях указанная проблема решалась по-
разному. В построениях, близких к традиционной грамматике,
предлагалось в рамках «второстепенных членов предложения»
разграничивать сильное и слабое управление (последнее в та­
ком случае сближалось с примыканием). В грамматике валент­
ностей вводилось деление на облигаторную (обязательную) и
факультативную валентность. В теории Л. Теньера все участни­
ки глагольного «спектакля» подразделялись на актанты (числом
максимум три) и факультативные сирконстанты (при этом гра­
ница между третьим актантом и сирконстантами оказывалась
нечеткой, неясной, см.: (Теньер 1988, 141—142)). И, конечно,
трудности здесь заключались не только в терминологических
расхождениях, но и в содержательном определении связей меж­
ду компонентами предложения/высказывания.
Те же проблемы всплыли при попытках практически
реализовать изложенные идеи. В частности, на базе преди­
катно-актантных структур создавался аннотированный син­
таксический корпус чешского языка. Его разработчиками при­
нималось, что в окружение предиката входят «внутренние
участники», или актанты (inner participants) и «свободные рас­
пространители» (free adverbials). Первые состоят с глаголом в
связи сильного управления, и форма их семантически «пустая»,
она задается глаголом. Вторые легко присоединяются к любому
глаголу, и форма их от этого глагола не зависит — она семанти­
чески самодостаточна. Однако скоро выяснилось, что некоторые
свободные распространители оказываются обязательными для
глагола, семантически им предполагаются. В частности, чешская
исследовательница Ярмила Паневова выделяет три типа таких
«квазивалентных модификаторов»: Препятствие (Obstacle),
Посредник (M ediator) и Различительный признак (Difference):
они управляются как актанты, но при этом семантически ясны и
самостоятельны как свободные распространители. Это касается
чешских примеров типа Jan zakopl nohou о stůl ‘Ян зацепил но­
гой за стул’;Jan přivedl psa za obojek ‘Ян привел собаку [держа ее]
за ошейник’; Náš tým zvítězil о dvě branky ‘наша команда выигра­
ла [с разницей] в два гола’ (Panevová 2003,143—144).

51
 В качестве средства решения данной проблемы некоторые
лингвисты предлагали различать валентность синтаксическую
и семантическую. Скажем, глагол уехать предполагает наличие
четырех «участников ситуации»: «кто?», «куда?», «откуда?»
и «на чем?»; это его семантическое окружение. Однако в речи
сплошь и рядом коммуникативно достаточными оказываются
высказывания с одной или двумя реализованными валентностя­
ми, типа Петя уехал или Петя уехал в Москву. Это синтаксиче­
ская реальность. Таким образом, «участники» ситуации, описы­
ваемой в высказывании, вовсе не обязательно должны находить
свое выражение в формальных связях глагола. Сама эта мысль
высказывалась еще А.А. Холодовичем при разработке теории за­
лога. Он же приводил ставший уже классическим пример лексе­
мы с несоответствием наборов семантических и синтаксических
актантов: русское промахнуться. Ситуация «промахивания»,
по мнению автора, включает в себя в русскоязычном сознании
четыре семантических участника: агенс (кто промахивается),
объект, или цель (во что), инструмент (из чего) и средство (чем).
А в тексте оказывается достаточно одного только агенса: Я про­
махнулся (Холодович 1979, 278). По-видимому, решение данной
проблемы возможно только с учетом статистических данных,
что становится вполне допустимым при сегодняшнем состоя­
нии корпусной лингвистики (Н.В. Перцов).
«Направляющая» роль синтаксических моделей обнару­
живается отчетливо при сопоставлении материала разных
языков. Мы уже касались этой проблемы при описании кон­
кретной ситуации «обеда», но тут рассмотрим ее подробнее
на материале русского и польского языков. Д ля специалиста-
русиста такое сопоставление позволяет глубже познать приро­
ду родного языка.
Начнем с того, что разные языки могут находить в одной и
той же референтной ситуации разное количество участников.
Так, если человек испытывает чувство досады или раздражения
из-за того, что кто-то обладает тем, чем он сам хотел бы обладать,
это называется завидовать. Ситуация «завидования» требует
по-русски уточнения двумя распространителями: кто завидует
и кому/чему завидует. Ср. примеры: Он ему завидует; Он зави-
52
дует его славе; Он завидует тому, что у соседа молодая жена и
т.п.
В польском же языке глагол zazdrościć, эквивалент русско­
го завидовать, нормально требует трех распространителей:
kto zazdrości, komu, czego. Польский словарь под редакцией
М. Ш имчака (SJP 1998) дает примеры: Zazdrościć komuś powo­
dzenia, sławy, sukcesów. Zazdrościć komuś pieniędzy, majątku. H a
русский язык эти примеры можно было бы перевести примерно
как ‘завидовать кому-то в том, что ему везет, что он известный,
успешный’ или ‘завидовать кому-то из-за денег, имущества’. Это
значит, что «контрагент» зависти» (объект отношения) и повод
для этого чувства трактуются носителями польского языка в ка­
честве различных, отдельных участников ситуации!
Но вообще-то для славянских языков, генетически близких
и обслуживающих сходные культуры, найти подобные приме­
ры нелегко. Расхождения в представлении одной и той же ре­
ферентной ситуации обнаруживаются здесь не столько в коли­
честве и качестве участников ситуации, сколько в том порядке,
в котором предикат диктует их появление на «сцене» и, соот­
ветственно, в степени их обязательности. Естественно, речь, как
правило, идет о сравнительно сложных, многокомпонентных
ситуациях типа «кто-то заступается за кого-то перед кем-то» (а
возможно, еще и «по поводу чего-то»), «кто-то упрекает кого-то
за что-то» (или «ставит что-то в вину кому-то»), «кто-то ссо­
рится с кем-то из-за чего-то», «кто-то препятствует (мешает)
кому-то в чем-то», «кто-то предпочитает кому-то кого-то» (а
возможно, еще и «в отношении чего-то»), «кто-то поздравляет
кого-то с чем-то» и т.п.
Еще один пример. Складывается впечатление, что в поль­
ском языке ситуация ссоры значительно чаще требует распро­
странителя со значением «причина», чем та же ситуация в рус­
ском. Так, словарь (SSGCzP 1980 — 1992) приводит в качестве
иллюстративного материала к глаголу kłócić się ‘ссориться, ру­
гаться’ следующие примеры: Antonia kłóciła się z m atką o młodsze
rodzeństwo / o psa / o nową sukienkę / o sprawy rodzinne ‘Антония
ругалась с матерью по поводу своих младших братьев и сестер /
по поводу собаки / из-за нового платья / насчет семейных дел’.
53
P iotr kłócił się z kolegami o to, że chciał być przywódcą w każdej za­
bawie / o to, w co będą się bawić ‘Петр ссорился с коллегами из-за
того, что хотел быть заводилой в каждой игре / во что они будут
играть’. Dlaczego kłócimy się о każdy drobiazg ‘чего мы ссоримся
из-за каждой мелочи’. Wciąż się (ze sobą) kłócimy (o to, kto pójdzie
pierwszy) ‘мы все еще спорим (кто пойдет первым)’.
В окружении русского глагола ссориться указание на
причину встречается реже. В частности, «Словарь сочетаемо­
сти современного русского языка» (С С С РЯ 1983) дает для ссо­
риться контекст ссориться с кем, а затем, в общем ряду, — из-за
кого-чего, где, как часто, как... В «Экспериментальном синтак­
сическом словаре» ссориться фигурирует в двух местах, но оба
раза только с распространителем с кем (см.: РГПЭСС 2002).
Возможно, аналогичные различия могут быть обнаружены при
сопоставлении сочетаемости и других глаголов: пол. oburzać
się и рус. возмущаться, пол. rozpaczać и рус. отчаиваться, пол.
narażać się и рус. рисковать, пол. gryźć и рус. кусать и т.п. (ср.:
Важнік 2008, 262—362).
Очевидно, мы опять упираемся здесь в проблему концептуа­
лизации (по-другому — языковой категоризации) семантики.
Перед языком всегда стоит перспектива определенным образом
упорядочить бескрайнее семантическое пространство, выбрать
из него некоторые фрагменты и представить их системным об­
разом. Это, в частности, может быть «статическое» или «дина­
мическое» изображение ситуации, результативность или не­
результативность действия, расчленимый или нерасчленимый
(собирательный) характер множества, раздельное или объеди­
ненное понимание места и направления, инструмента и посред­
ника и т.п. Каждый язык выбирает из этого набора определен­
ные семантические «узлы», закрепляет их в узусе и стремится
представить как безальтернативные.
Когда человек сталкивается с какими-то новыми для себя
жизненными коллизиями, он, естественно, старается подогнать
их под уже знакомые образцы. В прошлой главе мы подробно
останавливались на концепте «чемодан» и структуре лексиче­
ского значения соответствующего слова. Но представим себе
ситуацию виртуальную, просто фантастическую: чемодан, вы-
54
ставленный на витрине магазина, приобрел свойства человека,
так сказать, стал личностью. Как изменились бы его качества и
какое отражение это нашло бы в речи?
Ответ на эти вопросы можно найти в работе знаменитого
немецко-американского философа Эриха Фромма:

Каждый чемодан постарался бы выглядеть как можно «привлека­

тельней» и как можно дороже, чем его соперники, чтобы получить бо­
лее высокую цену. Чемодан, проданный по самой дорогой цене, будет
ликовать, потому что для него это будет означать, что он оказался са­
мым «стоящим». А непроданный чемодан будет грустным и печальным
и страдающим от сознания своей никчемности. Такая же печальная
участь может постигнуть и любой чемодан, который хоть и прекрасно
выглядит и полезен, но вышел из моды» (Ф ромм 1993: 67).

Любопытно, что, по-видимому, совершенно независимо от

Э. Фромма, охарактеризовать обрисованную выше фантасти­
ческую ситуацию попробовал замечательный русский филолог
М.Л. Гаспаров. Он писал:

...Я был частью домашнего обихода, вроде чемодана, и на меня сер­

дились, когда я позволял себе больше, чем положено чемодану. Может
быть, я и сейчас чувствую себя чемоданом, от которого кто-то ждет
научных работ, кто-то любви, кто-то помощи? <...> А чего хочет сам
чемодан, сам камень? Только чтобы его оставили в покое, а лучше раз­
решили ему не существовать... («Записи и выписки»).

В этих откровенных размышлениях самое удивительное —

не то, что чемодан оказывается вполне «концептуальным» пред­
метом, достойным внимания ученых, а то, что в «переживани­
ях» чемодана для исследователей не нашлось ничего нового: они
распространили на них собственный жизненный опыт! Багаж
когнитивных и коммуникативных образцов, накопленный об­
ществом, весьма инертен: без особой нужды человек не склонен
его менять.
А теперь возьмем ситуацию вполне реальную. В самом конце
XX в. распался Советский Союз, и на огромном пространстве
55
произошли кардинальные политические изменения. Измене­
ния произошли и в русскоязычном сознании. В частности, су­
щественным образом изменился концепт «выборы (в государ­
ственные органы)». Ранее этот концепт был насквозь пропитан
духом тоталитаризма, и соответствующий фрейм основывался,
по сути, на модели «одобрение». В него входили элементы «блок
коммунистов и беспартийных», «всенародная поддержка», «аги­
татор», «Совет народных депутатов», «все на выборы» (призыв)
и т.п. С переходом России к демократическому устройству прои­
зошел рефрейминг, пересмотр структуры данного фрейма. М но­
гие старые элементы отсюда ушли, зато появились новые слоты:
«оппозиционные партии», «независимый кандидат», «электо­
рат», «предвыборная программа», «теледебаты», «экзит-пул»,
«независимые наблюдатели», «правительство народного дове­
рия», «грязные выборы», «вброс бюллетеней», «против всех» и
др. По сути, базовой моделью для «выборов» стала «борьба, со­
перничество». При этом активизируются синтаксические образ­
цы типа «кто-то побеждает кого-то», «кто-то уступает кому-то»,
«у кого-то подавляющее (или: незначительное) преимущество»,
«кто-то не перешагнул какой-то барьер» и т.п. В советскую эпо­
ху при описании выборов все эти конструкции, естественно, не
использовались.
Изменения же в концепте «власть» связываются нынче
прежде всего с децентрализацией управления, ср. выражения
вроде правительство Москвы или министр образования Кеме­
ровской области. Другое заметное отличие — это ориентация
власти (по крайней мере, словесная) на опыт западных демо­
кратий. Показательны в данном плане названия типа прези­
дент, парламент, департамент, префектура, сенаторы, спикер,
омбудсмен, инаугурация, брифинг, полиция (вместо милиция, в
современной российской действительности), мэр и т.п. Здесь
мы также наблюдаем сдвиги в грамматической сочетаемости,
ср. прежнее прийти к власти и сравнительно новое прийти во
власть (где власть понимается как некая замкнутая сфера).
Само сочетание властные структуры — недавнее; в прошлом
веке «властный» можно было сказать только о взгляде, голосе,
характере...
56
 Систематизируя синтаксические модели, исследователи
прибегают к разному уровню обобщения фактического мате­
риала, поэтому неудивительно, что количество выделяемых
в одном и том же языке образцов от случая к случаю различа­
ется. Но понятно, что какое бы количество структурных схем,
предикатно-актантных структур или иных образований мы ни
выделяли, каждой из них должен соответствовать свой тип про­
позиционального содержания — типовая ситуация. Иногда ее
называют еще синтаксическим смыслом (М.Ю. Федосюк) или
синтаксическим концептом (З.Д. Попова). Она — центральный
объект изучения семантического синтаксиса.
Таким образом, мы могли убедиться: язык, и в том числе его
модели предложения, аккумулирует в себе опыт предшествую­
щих поколений и «навязывает» его ныне живущим людям. Это
многообразные сведения об устройстве мира, о концептуализа­
ции времени и пространства, о свойствах предметов, об отно­
шениях между людьми и т.п. Со временем, разумеется, данные
представления могут меняться, но в целом они весьма стабиль­
ны. Синтаксис, образно говоря, — это рельсы, по которым дви­
жется поезд познания.
 Глава З

ЛЕКСИЧЕСКАЯ РЕАЛИЗАЦИЯ
СИНТАКСИЧЕСКОЙ МОДЕЛИ

Уровни языковой системы взаимодействуют в процессах ре­

чевой деятельности, в том числе и при осуществлении языком
познавательной функции. При этом прерогативой синтаксиче­
ских единиц является первичное опознание референтной ситуа­
ции и соотнесение ее с одним из типовых «положений дел», уже
хранящихся в человеческой памяти. Таким образом происходит
своеобразная подгонка бесконечно многоликой действительно­
сти под более или менее исчислимые коммуникативные образ­
цы. Об этом уже шла речь в предыдущей главе. Можно добавить
только цитату из классика европейского языкознания Карла
Бюлера (1879—1963), который еще в начале XX в. эксперимен­
тальным путем пытался выяснить, какое место в речевой дея­
тельности говорящего занимает поиск и выбор синтаксической
модели. Он предлагал испытуемым нетрудные для понимания
афоризмы и просил интерпретировать (пересказать) их содер­
жание. Оказалось, что в этих пересказах «та или иная целиком
или отчасти пустая синтаксическая схема предшествовала са­
мой формулировке ответа и, видимо, как-то ощутимо на практи­
ке управляла речью» (Бюлер 1993,231). Позже психолингвисты
многократно пытались проверить данную гипотезу и приходили
к выводу, что если синтаксическая схема и «пустая», то не пото­
му, что она вообще лишена смысла, а потому, что еще не заполне­
на конкретной лексикой. Это объясняет и тот интерес, который
проявляется к синтаксису в когнитивных исследованиях.
Однако взаимодействие единиц синтаксического уровня с
единицами иных уровней, прежде всего лексического, заслужи­
вает особого внимания. Направление семантического синтаксиса
с самого момента своего возникновения вынуждено было учи­
тывать лексическое значение тех слов, которые воплощали в себе
58
ту или иную актантную роль. Несвободна от этого оказалось и
падежная грамматика Ч. Филлмора. В частности, при описании
ролей агентива, датива, инструменталиса и других он использо­
вал сему «одушевленность / неодушевленность» (входящую в
лексическое значение слов). У В.В. Богданова к этому условию
прибавляются и другие, более конкретные, признаки: «название,
прозвище или кличка» (ономасиатив), «материал, вещество, со­
держание» (композитив) и т.д.; у М.В. Всеволодовой — «орудие,
с показаниями которого сверяются параметры действия» (кон­
троллер) и т.д. А Г.А. Золотова прямо пишет: «Разные группы су­
ществительных по-разному проявляют себя в синтаксисе, и это
зависит прежде всего от их значения» (Золотова 1982, 123).
Значит ли это, что смысл синтаксической модели, содержа­
ние предикатно-актантной схемы невозможно описать в отрыве
от лексических значений слов, заполняющих эти позиции? Нет,
это не так.
Синтаксические концепты самодостаточны, просто их труд­
но описать в силу присущего им абстрактного характера. Но суть
их — общая оценка референтной ситуации через соотнесение ее
с определенным типом предиката и приданным ему набором
актантов. Выбирая синтаксический образец для своего выска­
зывания, говорящий производит «рекогносцировку» действи­
тельности, вносит в нее известный ему порядок и расстановку
сил. В этом смысле говорящий здесь — хозяин положения. Как
подчеркивает болгарский ученый Максим Стаменов, «именно
синтаксис благодаря автономности своего функционирования
и собственным принципам обработки информации гарантирует
свободную манипуляцию субъектами, объектами, косвенными
объектами и т.д. независимо и от их лексического значения, и от
их возможных и /и ли актуальных референтов в реальном мире»
(Стаменов 2006, 48).
Ясно, что лексика сама по себе неспособна отразить все
многообразие реальной действительности. Люди, предметы, во­
обще — сущности вступают друг с другом в различные отноше­
ния, поворачиваются к человеку своими разными сторонами.
И миссия грамматики — обозначить, передать это разнообразие.
«Грамматика — это концептуализация», говоря словами Р. Лан-
59
гаккера. Напомним, что еще в середине XX в. учеными прово­
дились эксперименты с русскими деграмматикализованными
текстами (в Советском Союзе это были, в частности, работы
Б.С. Рогового). Студентам предлагались реальные высказыва­
ния, из которых предварительно были удалены грамматические
показатели (словоизменительные морфемы, служебные слова),
а оставшиеся лексические единицы давались в алфавитном по­
рядке. Испытуемые должны были восстановить исходный текст.
Оказалось, что сделать это чрезвычайно трудно. Впрочем, если
(в другой серии эксперимента) в деграмматикализованных вы­
сказываниях порядок слов сохранялся, то показатель смысло­
вого восстановления резко возрастал. Порядок слов — сильное
средство выражения синтаксических отношений!
Самый простой путь продемонстрировать автономность
синтаксических и лексических значений — это привести при­
меры «перевертышей» типа Охотник убил медведя — Охотника
убил медведь. Лексика здесь использована одна и та же, и син­
таксическая модель — одна и та же («кто-то убил кого-то»), но
связаны они друг с другом по-разному, и это отражает корен­
ным образом изменившуюся референтную ситуацию!
В филологии выражение «синтаксический перевертыш» —
термин, у которого есть синоним греческого происхождения:
хиазм (о семиотической природе этого приема см.: Берегов­
ская 2004, 23—59). О хиазме стоит поговорить подробнее. В
наиболее типичном случае данная фигура представляет собой
«косой крест», в форме которого — на протяжении обозримого
отрезка текста, чаще всего одного предложения, — две лексемы
обмениваются своими синтаксическими позициями. Впрочем,
с неменьшим правом можно утверждать, что это две синтакси­
ческие позиции обмениваются «принадлежащими» им лексе­
мами. Эффект хиазма как стилистической фигуры основан на
неожиданности, с которой второе, «деструктивное» предложе­
ние противопоставляется предыдущим фразам, «отвечающим
общему коммуникативному заданию текста» (О.А. Крылова).
Примеры хиазма, в том числе на материале русского языка,
хорошо известны и многократно описаны. Ограничимся здесь
несколькими экземплярами из собрания В. Даля «Пословицы
60
русского народа»: Молодец против овец, а против молодца и сам
овца; Не по хорошу мил, а по милу хорош; Рад дурак, что пирог
велик; рад пирог, что у дурака рот велик. Не ноги кормят брюхо,
а брюхо — ноги и т.п. Мы видим, что именно синтаксис (и его
«подручные средства» — морфологические и позиционные)
устанавливает здесь порядок вещей, придает хаосу вид рефе­
рентной ситуации.
В то же время случается, что при соблюдении формального
тождества слова, переносимого в иную позицию, его смысло­
вое наполнение коренным образом меняется — в таком случае
хиастическая перестановка фактически включает в себя разные
слова, как в примерах: Эля выслушала и ответила, что медицина
должна быть платной. Лечиться даром — это даром лечиться
(В. Токарева. Хэппи-энд; здесь первое даром — это ‘бесплатно’,
а второе даром — ‘напрасно’); Книга так захватила его, что он
захватил книгу (Э. Кроткий. Отрывки из ненаписанного; здесь
первое захватить — это ‘заинтересовать’, а второе — ’украсть,
присвоить’). Но от таких «осложненных» случаев хиазма мы
сейчас отвлекаемся.
Иерархическое устройство языковой системы поддержи­
вается тем фактом, что между единицами соседних языковых
уровней существуют как бы встречные обязательства, своего
рода взаимные предпочтения. Это касается в том числе от­
ношений лексики и синтаксиса. Разумеется, взаимные обя­
зательства носят здесь нежесткий, вероятностный характер.
Но они существуют. Г.А. Золотова (Золотова 1992) назвала
такую оптимальную ситуацию изосемией: это когда смысл
синтаксической позиции (семантическая роль) в точности
соответствует лексической семантике слова, эту позицию за­
полняющего. Так, в роли субъекта действия (синтаксическая
категория) легче всего себе представить название человека (со­
ответствующая лексико-семантическая группа): Петя, сосед,
лейтенант... Точно так же в роли локатива (синтаксическая
категория) естественно выглядит название предмета, служа­
щего пространственным ориентиром (лес, город, шкаф...), для
роли инструмента лучше всего подходит существительное с
предметно-орудийной семантикой (топор, игла, карандаш...)
61
и т.д. В такой внутренней согласованности закреплен познава­
тельный опыт этноса.
Если же данные взаимные обязательства нарушаются —
скажем, если в позиции субъекта действия выступает название
неодушевленного предмета, — то это, как правило, знак опреде­
ленных преобразований фразы, уже произведенных в сознании
говорящего. Такие случаи нередки, но они требуют от слушателя
(читателя) дополнительной работы ума. Н.Д. Арутюнова писала
о подобных ситуациях: «Смысловая недостаточность слова или
словосочетания, «информативный голод», возникающий при
его употреблении, свидетельствует о том, что оно занимает ме­
сто, предназначенное для единиц принципиально иного семан­
тического типа» (Арутюнова 1976, 123). Рассмотрим следующие
цитаты из русской литературы: Он припомнил все, что он вынес,
и зеленое платье... странное зеленое плат ье, которое бросило в
окно выпавший из р ук его нож... (Н.С. Лесков. На ножах); Ночь
проворчала что-то сердитое и отошла (Ф . Сологуб. Мелкий
бес); К олы м ага п о лезла по карманам, сумкам и бумажникам
(А. Арканов. Экскурсия на Синее озеро). Анимизации, «одушев­
ление» существительных платье, ночь, колымага в приведенных
контекстах — это результат метафорических или метоними­
ческих сдвигов в значениях слов (в частности, зеленое платье
здесь это ‘женщина в зеленом платье’, ночь — ‘дама, наряженная
на карнавале в костюм ночи’, колымага — ‘пассажиры автобуса,
ветхого, как колымага’ и т.п.).
Изосемия синтаксических и лексических значений — важ­
нейшее условие нормального функционирования механизма ре­
чевой деятельности. В абсолютном большинстве случаев чело­
век следует этому неписаному правилу. Правда, синтаксических
ролей принято выделять, как мы видели, несколько десятков, а
количество лексико-семантических классов может исчисляться
сотнями, но это скорее вопрос уровня обобщения (его класси­
фикационного порога). В принципе те и другие сводимы друг к
другу, хотя синтаксические смыслы имеют более общий харак­
тер, чем лексические группировки, это понятно. И если носитель
языка встречает, скажем, в тексте стихотворения Владимира Со­
колова такие строки:
62
 А музыку я оставлял на потом,
На позднюю молодость в доме пустом,
На позднюю молодость, на иногда,
Где многое выключено навсегда
(«А музыку я оставлял на потом...»),

то для него не составляет труда должным образом воспринять

наречные словоформы потом и иногда: он их трактует, так ска­
зать, как окказиональные существительные с темпоральным
значением.
Точно так же если позиция субъекта (действия, поведения,
передвижения и т.д.) занята в высказывании существитель­
ным с конкретно-предметным значением, читатель или слуша­
тель легко придает этому предмету черты живого существа, ср.
однотипные примеры: Город уехал (В. Набоков. Король, дама,
валет); Кровь молчала (Л. Улицкая. Веселые похороны); Спит
судно (В. Конецкий. Среди мифов и рифов); Письмо работало
(Л. Яновская. Записки о Михаиле Булгакове). Эти высказыва­
ния вроде бы о разном, но когнитивный механизм сработал вез­
де одинаково: говорящий «посмотрел» на вещь как на человека.
К изосемии/неизосемии лексических и синтаксических зна­
чений мы еще вернемся. А пока обратим внимание на то, что
слову свойственно развиваться, принимать в речи переносные
значения. И вот эта относительная размытость семантики слова
делает упомянутые выше обязательства по отношению к син­
таксической роли чрезвычайно «мягкими» и условными. Легче
всего показать это на материале «мертвых», или стершихся, ме­
тафор, вроде Волка ноги кормят, Ботинки просят каши, Тюрьма
по тебе плачет, Посуда любит чистоту и т.п.
Но это опять-таки повод вспомнить о роли синтаксических
перевертышей. Рекомендации изосемии как будто не существу­
ют для хиазма. Вместо исходного в сознании оборота «Пушкин
видел стены этого дома» в речи появляется фраза Стены этого
дома видели Пушкина, вместо «Герой нашел свою награду» —Н а­
града нашла своего героя и т.п. Как выразился поэт Ю рий Ка­
зарин, «метафора, растворенная в синтаксисе, становится неза­
метной». Это значит, что существующие в сознании носителя
63
языка синтаксические позиции заполняются в данных случаях
нетипичной лексикой, и читатель или слушатель должен найти
какой-то выход из этого противоречия. Свидетельств тому мно­
жество, ср. примеры: Хвост вертит собакой (пословица; имеется
в виду ситуация, в которой подчиненный управляет начальни­
ком, решает за него какие-то вопросы); Овцы съели людей (кры ­
латое выражение о последствиях индустриальной революции в
Англии, когда разведение овец и расширение пастбищ привело
к вытеснению крестьян-арендаторов); Писателя делает скандал
(Д. Донцова. Гадюка в сиропе); Уши машут ослом (М. Ш ишкин.
Венерин волос). Несомненно, что данные высказывания возни­
кают на мысленном фоне первичных и более естественных Соба­
ка вертит хвостом, Люди съели овец, Писатель делает (устраи­
вает) скандал, Осел машет ушами. Можно сказать, что в случаях
типа Хвост вертит собакой мы имеем дело со свернутым, или
скрытым, хиазмом.
Таким образом, перевертывание грамматических отноше­
ний оказывается концептуально значимым, оно воплощает
в себе для носителя языка иной «взгляд на мир», иную фило­
софию. Рассмотрим еще один характерный пример. Контекст
типа «У кого-то родился кто-то» требует подстановки лексем из
определенных лексико-семантических групп: первое «кто-то» —
представитель старшего поколения, «родитель»; второе «кто-
то» — представитель младшего поколения, «ребенок». В этом
смысле высказывание У отца родился сын соответствует при­
вычной логике вещей и, можно сказать, довольно тривиально.
А вот фразы У сына родился отец. У внука рождается дед (А. Б и ­
тов. Пушкинский дом) необычны; мысль читателя должна най­
ти им какое-то оправдание! И читатель старается это сделать.
В конкретном случае это означает: ‘сын (или внук) пытается
найти и понять своих предков’...
Установлено, что если слово употребляется в непривычном
для себя окружении, то его лексическое значение вынужденно
подстраивается под более общий (синтаксический) смысл всей
конструкции. Лексика подчиняется синтаксису, а не наоборот!
Кроме уже приводившихся цитат вроде Письмо работало, мож­
но вспомнить в данной связи известный английский пример
64
У.Л. Чейфа: The chair laughed ‘стул смеялся’. Если нам нужно
каким-то образом семантизировать это искусственное высказы­
вание, то ничего не остается делать, кроме как подвести его под
типовую ситуацию «поведение субъекта» (а слово chair окказио­
нально анимизировать). Именно так мы поступаем, например,
читая у М. Горького реальную фразу: Море — смеялось (рассказ
«Мальва»). Поэтому совершенно справедливым выглядит сле­
дующий вывод: «Преодоление несовместимости грамматиче­
ских и лексических значений приводит обычно к победе грамма­
тики над лексикой, в результате чего возникает грамматическая
или грамматико-лексическая метафора в синтаксисе и коннота­
ция в морфологии. Подобные полуотмеченные образования рас­
шатывают норму» (Ш ендельс 1982, 81). Таким образом, через
создание (моделирование) виртуальных ситуаций происходит
обогащение концептуального инструментария и расширение го­
ризонтов познания.
Проблемы соотнесенности действительности и ее языково­
го отражения волновали представителей самых разных лингви­
стических направлений — от трансформационной грамматики
60-х годов до современной когнитивной семантики. Так, А. Хилл
в своей полемике с Н. Хомским размышлял над степенью отме­
ченности (правильности) английских высказываний типа John
plays g o lf — G olf is played by John, G olf plays John —John is played
by g o lf ( Х и л л 1962, 106—107 и др.). Казалось бы, «жонглирова­
ние» одними и теми же словами находится здесь в рамках грам­
матических правил, но оно входит в противоречие с жизненным
опытом: что бы могло значить «гольф играет Джоном», «Джон
играем гольфом»? А когнитивист Л. Талми, рассматривая слу­
чаи «семантических конфликтов» между лексическим и грам­
матическим значениями в рамках предложения, однозначно ре­
шает вопрос в пользу грамматики — потому что «именно форма
закрытого (т.е. грамматического. — Б.Н.) класса определяет ко­
нечную концептуальную структуру» (Талми 1999, 109).
Хиазм — не только доказательство независимости выбора
лексических единиц от выбора синтаксических конструкций и
морфологических форм, он — часть общего механизма речепо­
рождения, заложенного в сознании носителя языка. Об этом
65
свидетельствует, с одной стороны, эстетическое удовлетворе­
ние рядового читателя при столкновении с примерами син­
таксического перевертыша, а с другой — его активное участие
в создании подобных конструкций. Не случайно хиазм весь­
ма распространен в малых фольклорных жанрах — таких как
пословицы, скороговорки, анекдоты. В частности, свернутый
хиазм составляет основу популярных в народе потешек вроде
Ехала деревня мимо мужика, глядь — из-под собаки лают во­
рота... и т.п. — это наглядное доказательство естественности
данного приема.
С появлением сети Интернет стихийное (особенно моло­
дежное) литературное творчество стало поистине массовым,
и примеры синтаксических перевертышей занимают здесь — в
собраниях шутливых афоризмов — достойное место. Приведем
оттуда несколько иллюстраций: Почему аппетит приходит во
время еды, а еда во время аппетита не приходит? Идея хороша,
да грех велик. Грех велик, но идея хороша. Парадокс: люди, умею ­
щие веселиться, не имеют денег, а люди, имеющие деньги, не ум е­
ют веселиться. Лучше колымить на Гондурасе, чем гондурасить
на Колыме. Счастье есть, но есть — вот несчастье. Женщины,
мужайтесь! Мужчины, женитесь!
Фигурально выражаясь, хиазм есть торжество трансфор­
маций в грамматике носителя языка. Обычный человек вдруг
осознает, что ему вполне доступно самостоятельное словесное
творчество! Мотивация данного приема проста: главное — от­
толкнуться от уже сказанного. Но подсознательно говорящий
видит в хиазме залог речевой свободы, доказательство своей
независимости от заложенного в языке общественного опыта.
Он действует примерно по принципу: вот все говорят: «Аппетит
приходит во время еды», а я возьму и скажу: «Пусть еда прихо­
дит во время аппетита»! Все говорят: «Не делайте из мухи сло­
на», а я возьму да скажу: «Не делайте из слона муху»! Чем это
не творчество? Оказывается, с помощью такого простого («де­
шевого») способа можно достичь немедленного и действенного
результата: создания парадоксального смысла! Механическая, в
общем-то, перестройка уже готовой фразы приводит к полному
обновлению представленной картины мира.
66
 Но механическим перевертыванием синтаксических отно­
шений суть хиазма не исчерпывается. Мы уделяем этому приему
столько внимания, потому что дальний его результат — расша­
тывание канонов лексико-синтаксической изосемии и связан­
ная с этим языковая рефлексия носителя языка. Перевертыш
играет в данном плане существенную роль: он экстраполирует,
распространяет действие уже отработанных, испытанных син­
таксических моделей на не свойственные им лексические клас­
сы. Иными словами, через «захват» новой лексики хиазм расша­
тывает границы единиц, уже заданных в сознании говорящего
и слушающего, приучает того и другого к более мягкой, более
размытой трактовке синтаксических позиций и скрывающихся
за ними актантов.
Действительно, по-русски, хотя и с некоторой натяжкой, но
можно сказать: Я люблю обед. А можно ли сказать Обед любит
меня? В принципе такой факт речи не исключен — он может
встретиться, например, в художественном контексте (ср. у Дми­
трия Пригова: Допустим, я любим собой, своим обедом и женой).
Но допустить возможность (приемлемость) фразы Обед любит
меня с точки зрения русского язы ка — значит, по крайней мере,
вложить некоторое особое значение в слово любить, а может
быть, и вообще пересмотреть отношения, существующие между
понятиями «я» и «обед»... Поэтому, когда мы читаем, скажем, в
романе Владимира Набокова «Король, дама, валет» такие пас­
сажи, как: Я люблю холод, но он меня не любит; Странное дело:
вещи не любили Франца или у Ю рия Олеши в «Зависти»: Меня
не любят вещи. Переулок болеет мною, то понимаем, что говоря­
щий как бы отвлекается от реального мира и пытается создать
свою виртуальную реальность — «наоборотный» мир. Можно
увидеть здесь анимизацию элементов среды, окружающей геро­
ев, а можно считать, что изменилось функциональное соотноше­
ние субъекта и второго участника ситуации... Но в любом случае
этот смысловой сдвиг возник благодаря механике синтаксиче­
ского переноса.
Получается, что процедура хиазма, по-своему испытывая
синтаксическую модель на прочность, одновременно разбал­
тывает сложившиеся когнитивные стандарты (стереотипы).
67
Языковая игра тем самым не только влияет на способ познания
действительности, но и фактически участвует в формировании
языковой картины мира, в процессе отражения действительно­
сти в язы ке (см. подробнее: Норман 2010, 190—198). Уместно
привести здесь также цитату из статьи Л.В. Щербы: «...Наш
литературный язы к часто заставляет нас отливать наши мыс­
ли в формы, им заранее заготовленные, <...> он иногда шабло­
низирует нашу мысль; но дальше оказывается, что он же дает
материал для преодоления этих форм, для движения вперед»
(Щ ерба 1 9 5 7 , 113).
Но, в конечном счете, не будем переоценивать роль хиазма:
это лишь частный случай перестройки синтаксической структу­
ры в сознании говорящего. И связь между лексическими и син­
таксическими значениями реализуется не только в масштабах
всей синтаксической модели, но и применительно к отдельным
ее элементам — синтаксическим позициям, носителям актант­
ных ролей. Более того, она действует и применительно к сир­
константам — тем распространителям, которыми предикатно-
актантная структура обрастает в речи. И это требует одного
терминологического уточнения.
До сих пор, говоря о синтаксических моделях, мы имели в
виду исключительно модели предложения (они характеризо­
вались в терминах уже знакомых нам предикатно-актантных
структур). Но в принципе моделированию подлежат и другие
синтаксические феномены: словосочетания, связи между слова­
ми, сложные предложения... Поэтому термин «синтаксическая
модель» на самом деле оказывается шире, чем «модель предло­
жения».
В частности, когнитивной ценностью обладают также прави­
ла, по которым образуются словосочетания. В структуре выска­
зывания эти правила служат тому, чтобы обогатить предикатно-
актантную структуру различного рода распространителями
(о них еще будет речь далее) и полнее реализовать семантику
отдельных слов.
Выдающийся русский лингвист М.В. Панов писал, что син­
таксическая сочетаемость слова может быть средством, позво­
ляющим узнать, как язы к «видит мир»; образно говоря, «язык
68
знает, из чего состоит шкаф». Обратимся к его «Позиционной
морфологии русского языка»:

«Ш каф состоит вот из чего: стенки шкафа, дверцы шкафа, полки

шкафа, ящики шкафа, замок шкафа... Перечислены части шкафа: это
определяет возможность сочетания перечисленных оборотов с роди­
тельным падежом ш каф а. А ключи? Казалось бы, если замок рассма­
тривается как часть шкафа, то и ключи... Но нет: клю чи от ш каф а. Не
клю чи ш каф а. Наш критерий говорит, что языковая традиция (живая,
современная традиция) показывает: невозможно в нормативной речи
словосочетание клю чи ш каф а, т.е. то словосочетание, которое необхо­
димо для обозначения части предмета» (Панов 1999,207).

Можно попробовать применить указанный критерий (воз­

можность зависимого родительного падежа) к другим объектам,
имеющим отношение к шкафу: к орнаменту на стенке шкафа,
к одежде, хранящейся в нем, к нафталину, к особому запаху, к
вылетевшей из шкафа моли и т.п. Можно ли по-русски сказать,
допустим, вешалка шкафа? Можно — но только в том случае,
если мы имеем в виду неподвижную перекладину внутри, за ко­
торую цепляют так называемые плечики с одеждой. Это — ве­
шалка шкафа, его часть. Но те же самые плечики частью шкафа
не являются, поэтому по отношению к ним никак нельзя сказать
«вешалки шкафа» (можно только вешалки в шкафу, вешалки из
шкафа, вешалки для шкафа и т.п.).

«Проверка конструкцией с родительном падежом может устано­

вить, что язык считает частью названного предмета... Падежные сочета­
ния могут быть диагностическим средством, позволяющим узнать, как в
языке представлены различные называемые объекты» (Там же, 208).

Мы уже знаем, что установленная языковым сознанием за­

кономерность распространяется и на новые объекты, с которы­
ми человек сталкивается впервые. В частности, совсем недавно
в домашнем быту носителей русского языка появились так на­
зываемые шкафы-купе с раздвижной передней стенкой (типа
«командор» или «сенатор»). И язык сразу же без тени сомнения
69
применяет к ним проверенные знания, предлагает выражения
типа зеркало шкафа и т.п. Но невозможно сказать в ситуации,
когда человек стоит перед «командором»: «отражение шкафа»
(с формой родительного падежа) — только отражение в шка­
фу. Или вот в магазинах самообслуживания, в гипермаркетах
появились шкафчики (камеры хранения) для сумок и портфе­
лей. И опять-таки язы к оказался готов к освоению этой реалии,
он просто перенес на нее предыдущий когнитивный опыт. Так,
можно сказать в подобной ситуации: Замок шкафчика не рабо­
тает, но нельзя сказать: «Ключ шкафчика возьмите с собой»
(только ключ от шкафчика).
Если допустить, что в какой-то иной, виртуальной реально­
сти появилось бы нечто, что можно было бы по-русски обозна­
чить как «шкаф», то язык тут же предложил бы человеку кон­
струкции для обозначения того, что является или не является
частью этого «нечто». У языка есть как бы свое видение того,
что входит в состав предмета, а что следует считать другим, от­
дельным предметом, и этот когнитивный опыт закрепляется в
синтаксических конструкциях.
Рассмотрим подробнее под данным углом зрения следую­
щий пример: употребление предлога при в сочетании с формой
предложного падежа существительных. При этом, однако, сто­
ит напомнить, что значение предлога не существует в отрыве от
управляемого падежа; фактически предлог вместе с падежной
флексией образует единую грамматическую форму; она-то и яв ­
ляется носителем синтаксического смысла.
Ф орма «при + предложный падеж» выполняет в русском язы ­
ке целый ряд функций. В «Синтаксическом словаре» Г.А. Золо­
товой за ней закреплены такие семантические роли, как локатив,
темпоратив, каузатив, комитатив (значение совместности дей­
ствия) и др. (Золотова 1988, 340—345). И каждая из них требует
для своей реализации определенных лексических условий —
иногда это менее очевидно, иногда более.
Обратим внимание на одну из таких синтаксем (термин,
употребляемый ЕА. Золотовой для обозначения минимальной
семантико-синтаксической единицы). Она означает «пред­
мет, наличие которого служит признаком, характеризующим
70
субъекта-носителя» (Там же, 344). Фактически это семантиче­
ская роль квалитатива: предмет становится символом некоторо­
го общественного статуса, ритуала, регламента. Чаще всего речь
в таком случае идет о деталях одежды и экипировки, оружии,
наградах, украшениях. Можно сказать: он при орденах, при меда­
лях, при наградах, при регалиях, при шпаге, при сабле, при револь­
вере, при оружии, при галстуке, при фраке, при параде: она при
драгоценностях, при бриллиантах, при макияже и т.п. Два при­
мера из художественных тестов: Водопьянов, молодой, румяный,
при ремнях и орденах, долго не мог понять, чего от него хочет
кучерявый малый... (В. Астафьев. Затеси). А вот и настоящая на­
ходка: портрет средних лет мужчины, в костюме, при галстуке,
в очках. И подпись: «Плотников Валерий Геннадиевич» (Л. Рубин­
штейн. Духи времени).
Список этот можно расширить за счет названий других ве­
щей, играющих роль весомого признака, скажем, богатства или
положения в обществе, торжественности ситуации и т.п. Полу­
шутя можно сказать: Он при пиджаке или Она при новом любов­
нике. (Обычно с помощью такой конструкции характеризуется
человек, но в принципе речь может идти также о событии, ср.:
Ужин при свечах и т.п.)
Некоторые из этих выражений становятся устойчивы­
ми, фразеологизуются. Таково, например, сочетание (быть)
при деньгах. Фразеологичность его проявляется, во-первых,
в том, что существительное здесь не принимает определения-
распространителя (сказать «Он при чужих (государственных и
т.п.) деньгах» можно только с другим — локативным — значени­
ем). Н ельзя вставить в это выражение и глагол, кроме служебно­
го быть: невозможно сказать «Он является при деньгах» или —
в интересующем нас значении — «Он находится при деньгах».
А во-вторых, современная речевая практика показывает, что
данное выражение постепенно отходит от своего буквального
значения. Строго говоря, у человека, который при деньгах, с со­
бой может вообще не быть никаких денег; это просто состоятель­
ный человек.
Таким образом, наше сознание с помощью языковых форм
выделяет некоторую группу внешних атрибутов человека, слу-
71
жащих признаком его особого статуса или обстановки, в которой
он находится. Но любопытно, что со временем, в соответствии
с условиями жизни, состав этой группы меняется. Что-то пере­
стает быть «статусным» признаком, а что-то, наоборот, таковым
становится. Пусть с опозданием, но язык вносит коррективы в
свои правила.
В стихотворении Андрея Вознесенского «Вальс при свечах»
(и в популярной песне на этот текст) есть такие слова:

Ребята — при часах,

девчата — при серьгах,
живите — при сейчас,
любите — при Всегда...

Д ля молодых людей определенной эпохи серьги и часы —

значимые предметы личного обихода, они свидетельствуют то
ли об особенности ситуации, то ли о желании человека показать,
что он самостоятелен, чего-то добился в жизни.
Точно так же и очки когда-то были признаком интеллигент­
ного или образованного человека, и в следующем контексте дан­
ному предмету подчеркнуто придается роль соответствующего
символа: Я уже со всем начальством на станции переругался, до
самого грузового диспетчера дошел. Сидит такой в фуражке, при
очках, в помещении жарынь, печка натоплена до нетерпимости,
а он еще воротник поднял (Л. Кассиль. Огнеопасный груз).
Впрочем, в соответствии с замыслом говорящего, роль сим­
вола может придаваться и вполне обыденной вещи: зонтику,
портфелю и т.п. Примеры: Неожиданно в избу вошел осанистый
мужчина при бороде и у с а х не виданной еще в Куприяновке фор­
мы (С. Шатров. Одна на бумаге, две в уме). Он держал челюсть
в стакане с водой и надевал только перед докладами начальству,
с галстуком и лауреатским значком. Форма одежды парадная,
при зуб а х (М. Веллер. Легенды Арбата). Улыбку! Улыбку! Вы
идете вся при пакете, то есть нежная и удивительная, цвето­
чек в целлофане с бантиком. И вдруг целлофан рвется. И оттуда
на зрителя — куски доброты. Тонны доброты! (Э. Медведкин.
Снимается кино).
72
 Сказать по-русски «при бороде и усах», «при зубах», «при
пакете» в принципе можно, да только при этом нарушаются
привычные границы лексико-семантического класса. И ком­
пенсацией такого речевого «дискомфорта» для читателя или
слушателя должно быть чувство эстетического удовольствия:
норма здесь нарушается намеренно, с целью достижения опре­
деленного эффекта. То ли это ироническое отношение автора
к персонажу, то ли стилизация «под прошлый век», то ли еще
что?
Заслуживает внимания еще один момент. То, что в рамках
единой формы скрывается целый ряд семантических функций,
плохо отражается на их самостоятельности. Омонимия форм
приводит к тому, что соответствующие функции начинают взаи­
модействовать, «проникать друг в друга», смешиваться. Проти­
вопоставленность их в системе размывается, нейтрализуется.
Так происходит и с квалитативной ролью предлога при в сочета­
нии с окончанием предложного падежа: она иногда в контексте
объединяется, сливается с ролью локатива (типа дом при дороге,
кружок при домоуправлении, человек при деле). Вот конкретный
пример: Достаю деньги, не берут. Напирают на хулиганство. На
остановке приходит милиционер. Ну, понятно, милиционер меня
с поезда долой. И вот я... при лопат е (С. Шатров. Купейный кол­
лектив). Я при лопате — это как офицер при орденах, или как че­
ловек при деле? Более широкий контекст может это разъяснить,
а может так и оставить без ответа.
Анализируя данный тип конструкций, мы шли в направле­
нии «от формы к семантике», Но возможен и обратный путь, от
семантики к формальному выражению: он в принципе приводит
к тем же заключениям. Обратимся еще к некоторым примерам.
На сей раз объектом наблюдения послужат существительные
со значением лица, включающим в себя оценочный компонент.
Давно замечено, что такие номинации, как умница, красавица,
молодец, прелесть... (с положительной окраской) или дурак,
подлец, негодяй, жмот, зануда, свинья... (с отрицательной), ве­
дут себя в речи по-особому, не так, как другие слова. (Кстати,
языковедам хорошо известно, что эта аксиологическая шкала за­
метно сдвинута в негативную сторону: экспрессивно-оценочные
73
названия со знаком «минус» заведомо более многочисленны и
разнообразны, чем их «положительные» соответствия.)
«Оценочные» существительные могут послужить еще од­
ним доказательством внутреннего согласования лексико­
семантических групп слов и синтаксических ролей в составе
высказывания.
Одним из первых обратил на это внимание академик
В.В. Виноградов. В своей штудии о типах лексического зна­
чения слова, впервые опубликованной в 1953 г. (Виноградов
1977), он показал, что вторичное (переносное) значение у таких
лексем, как петух или жилец, возникает только при соблюдении
некоторых синтаксических условий. Примерами служили вы­
сказывания типа: Вот так петух! (о задиристом человеке) или
Не жилец она на белом свете. В обобщенном виде тезис В.В. Ви­
ноградова выглядел так: «Синтаксические свойства слова как
члена предложения здесь как бы включены в его семантиче­
скую характеристику» (Виноградов 1977, 184). Автор называл
подобное значение функционально-синтаксическим, синтак­
сически обусловленным или, более конкретно, предикативно-
характеризующим. Оценочное значение у данной группы слов
возникает только при условии помещения их в определенную
синтаксическую позицию. Какую именно? «Предикативно-
характеризующее значение у имени существительного может
реализоваться в сказуемом или в составе сказуемого, в обра­
щении, в обособленном определении и приложении» (Там же).
В той же статье признавалось, что есть слова, для которых та­
кая функция является основной, первичной (например, суще­
ствительные загляденье или объяденье). Это значит, что нель­
зя сказать по-русски: «Ну и радуйся своему загляденью!» или
«Попробуйте объяденье: сама готовила!»
Правда, тут нужно добавить оговорку: существительное с
«предикативно-характеризующим значением» может использо­
ваться и за пределами данной функции, для обычного называ­
ния, но только при условии, что его сопровождает определяю­
щее местоимение этот, такой, подобный, один и т.п. —ср.: Этот
петух явился в новом костюме или Такого объяденья вы еще не
пробовали!
74
 Как объяснить эти факты? Принципиальное значение для
понимания внутренней связи между ограничениями в лексиче­
ской семантике слова и его синтаксическими функциями имела
статья Анны Вежбицкой 1970 г. (Вежбицкая 1982). В ней оце­
ночные наименования рассматривались как инородные элемен­
ты по отношению к основной структуре высказывания. Это как
бы «скрытые цитаты», или отсылки к иным высказываниям. В
таком качестве выступают не только метафоры вроде петух или
гусь, но и упомянутые номинации типа дурак, подлец, умница,
молодец и т.п., а также именные сочетания вроде хороший лыж­
ник, отличный мастер, подлинный художник. Именно поэтому
мы не можем сказать по-русски (с повествовательной интона­
цией): «Отличный мастер живет в соседней квартире».
Подобные выражения, по словам исследовательницы, наде­
лены функцией «прагматических операторов»: «существенная
часть содержания этих предикатов затрагивает не обозначаемое
лицо, а отношение между этим лицом и говорящим, а точнее го­
воря, отношение говорящего к тому лицу, о котором идет речь»
(Там же, 244). Если же оценочное наименование в синтаксиче­
ской структуре предложения формально выполняет роль субъ­
екта, то по сути за ним скрывается второй предикат. Примером
могло бы послужить восклицание с эмфатически выделенным
отличный мастер: От-лич-ный мастер живет в соседней квар­
тире! То есть ‘тот, кто живет в соседней квартире’ (одна пропо­
зиция), ‘оказывается — отличный мастер’ (другая пропозиция).
А. Вежбицкая прямо называет такую процедуру конъюнкцией
высказываний, т.е. их объединением.
Дальнейшие исследования в данном направлении выявили
ряд особенностей синтаксического употребления слов с оценоч­
ной семантикой. Сегодня уже никто не оспаривает, что «синтак­
сически несвободными могут быть не только переносные, но и
прямые значения слов оценочного характера» (О.П. Ермакова).
Было показано, что чем более субъективный — оценочный или
образный —характер имеет номинация, тем более нуждается она
в опоре и поддержке со стороны анафорического местоимения.
Это значит, что точно так же, как в случае с петух или загляде­
нье, нельзя по-русски сказать: «Дурак проиграл всё в карты» или
75
«На конференции выступал зануда», но вполне возможно: Этот
дурак проиграл всё в карты или На конференции выступал один
зануда.
Выяснились и другие условия, необходимые для реализации
оценочных значений в непредикатной позиции. Как показала
О.Е. Фролова, оценочные номинации (она называет их преди­
катными) могут выступать как заглавия литературных произве­
дений (ср.: «Идиот», «Человек в футляре», «Фаталист» и т.п.),
но нормальное их синтаксическое функционирование в составе
предложения затруднено описанной особенностью лексической
семантики. Процитируем: «В качестве теста на предикатность
названия может служить возможность / невозможность имени
или именной группы занимать позицию субъекта в изолирован­
ном предложении: Герой нашего времени вошел в комнату; Бирюк
огляделся; Фаталист получил письмо. Чтобы подобные предло­
жения были возможны, в качестве контекста они должны пред­
варяться другими высказываниями, где предикатное имя при­
сваивалось бы персонажу» (Ф ролова 2006, 52). Таким образом,
к синтаксическим условиям, «подходящим» для данного класса
существительных и исчисленным В.В. Виноградовым (сказуе­
мое, обращение, обособленное определение), добавляется еще
употребление в качестве односоставных номинативных предло­
жений (заглавий).
«Оценочная» лексика — средство, которое активно исполь­
зуется для характеристики речи персонажей в художественной
литературе. В этот подкласс входят и слова, для которых типич­
на функция обращения: дружище, старина, голубчик, браток,
зайчик (в переносном значении) и т.п. (Любопытно, что из-за
ограниченности своего синтаксического употребления они
сильно «привязываются» к форме именительного падежа — не­
возможно сказать «Я пойду к дружищу».) Если же все-таки та­
кое слово попадает из речи персонажа в авторскую речь, то это
обычно свидетельствует о дополнительных речевых интенциях
писателя, ср.:

М еня, голубчика, тетка п ом естила тут же, в мастерской, чтобы

я, не отходя далеко, самы м скорейш им образом и зучи л м етоды ее

76
м он ум ен тальн ой ж и воп и си (А. Ким. Белка; здесь слово г о л у б ч и к —
это явн о из речи тетки, а не того лица, от которого ведется п овество­
ван ие).

Еще две цитаты, содержащие в себе элементы аналогичной

языковой игры — обращение окказионально становится членом
синтаксической структуры высказывания:

— Ворюги у вас в доме номер семь живут! — вопил дворник. — С во­

лота всякая! Гадюка семибатюшная! Среднее образование имеет. Я не
посмотрю на среднее образование!.. Гангрена проклятая!..
В это время семибатюшная гадюка со средним образованием си ­
дела за мусорным ящ иком на бидоне и тосковала (И . И льф , Е. Петров.
Д венадцать стульев).

—А все-таки хорошо, старина, что мы в форме, прекрасно себя чув­

ствуем, полны ж е л а н и й ....
— Да, Петя, — сказал старина. — Это чудесно (А. Арканов. К ак хо­
рошо, когда мы во что-то верим...).

Конечно, картина функционирования экспрессивно­

оценочных наименований лиц представлена здесь в несколько
упрощенном виде (подробнее см.: Норман 2007). В частности,
стоило бы уточнить, что существительное может «сглаживать»
или вовсе утрачивать свой оценочный компонент, и тогда оно
получает право употребляться в тексте за пределами предикат­
ной позиции. Одна иллюстрация — из письма Бориса Пастерна­
ка отцу, художнику Л.О. Пастернаку:

М илы й папа, это письмо пиш ет ничтожество.

Ничтожество пробы ло в П ерми три дня, потратив при соврем ен­
ной дороговизне массу денег (не на покупки, на прож ивье). Ты не м о­
жеш ь себе представить, папа, до какой степени верно и подходит то
определение, которое я себе тут даю.
Видиш ь ли, ничтожеству страш но хочется перед тем, как к вам
возвращ аться, повидать Н адеж ду М ихайловну и с ней из Самары до
Н иж него на пароходе поехать, — ему очень этого хочется, и больше

77
того, оно, ничтожество, знает, что там, где начинается осущ ествление
его ж еланий, ничтожество перестает существовать...

Понятно, что примеры, подобные приведенному, «цара­

пают» глаз, останавливают на себе внимание читателя; на это,
собственно, они и рассчитаны. Д ля писателя это — своего рода
художественный прием, основанный на нарушении языкового
правила. Для лингвиста —проявление некоторых внутриязыко­
вых закономерностей.
Итак, какой же можно сделать вывод? В нашем сознании
обособился класс оценочных существительных, называющих
человека по его несомненно положительной или отрицательной
характеристике. Это результат обобщения коллективного опы­
та: когнитивного, эмоционального, коммуникативного. И язык
предлагает четкие средства для его закрепления.
Стоит вспомнить любопытный факт: нейролингвисты отме­
чают, что при афазии (утрате речи) экспрессивные слова и вы­
ражения сохраняются в памяти, в то время как «обычным» (ней­
тральным) номинациям свойственно забываться, связи между
ними разрушаются. Это позволяет предположить, что оценочная
и нейтральная лексика хранятся в разных отделах памяти и функ­
ционируют по-разному, — возможно, в соответствии с наличием
в языковой способности человека двух грамматик: «номиноцен­
трической» (управляемой правым полушарием) и «предикато­
центрической» (локализующейся в центрах левого полушария),
Возвращаясь к упомянутой статье В.В. Виноградова, можно
прийти к заключению, что та или иная степень «синтаксической
обусловленности» свойственна всем без исключения словам.
Следовательно, синтаксически обусловленное значение — это
не отдельный тип значения, свойственный тем или иным лексе­
мам, а фактически особый аспект значения, составная (и обяза­
тельная) часть лексической семантики. В частности, в русском
языке отчетливыми синтаксическими признаками характери­
зуются такие группы слов, как имена собственные, названия
частей тела, родственных отношений, отвлеченных сущностей,
пространственных параметров и т.п. Об этом еще пойдет речь в
следующих главах.

78
 Глава 4

ФРАЗЕОЛОГИЗАЦИЯ СИНТАКСИЧЕСКИХ
МОДЕЛЕЙ (КОНСТРУКЦИИ
«МАЛОГО СИНТАКСИСА»)

Развивая тему прошлой главы, трудно отделаться от мысли о

скрытых в ней (теме) противоречиях. С одной стороны, мы при­
нимаем, что заложенные в синтаксических моделях пропозитив­
ные смыслы автономны и самодостаточны, они соответствуют
данному уровню обобщенности языковых единиц. С другой
стороны, реализация этих моделей в речи неизбежно сопряжена
с теми или иными лексическими условиями и ограничениями.
Говоря словами Н.Ю. Шведовой, «любой синтаксический обра­
зец предложения не свободен от “оглядки на слово”». Как совме­
стить эти два качества?
По-видимому, всё дело в том, что разным синтаксическим
моделям свойственна разная степень лексической обусловлен­
ности. Языковеды это заметили уже давно.
Еще датский ученый Отто Есперсен в своей «Ф илософии
грамматики», вышедшей 1-м изданием в 1924 г., указывал на
необходимость разграничивать «свободные выражения» и
«формулы» (клише). К первым, по мнению ученого, относятся
«соединения языковых единиц, созданные на данный случай по
определенному образцу, который возник в подсознании гово­
рящего в результате того, что он слышал огромное количество
предложений, имеющих общие черты» (Есперсен 1958, 18).
Ф ормулы же даются говорящему в готовом виде; «в них ни­
кто ничего не может изменить». Автор, однако, считал нужным
оговориться: «Различие между свободными выражениями и
формулами в ряде случаев улавливается трудно; <...> при этом
формулы могут играть и действительно играют большую роль в
выработке моделей в сознании говорящих, тем более что многие
из них встречаются очень часто» (Там же).

79
 В русской лингвистике интерес к данной проблематике об­
наруживается начиная с 50-х годов прошлого века. В частности,
Н.Ю. Шведова среди особенностей русской разговорной речи
специально описывала ситуацию, когда «конструкция лексиче­
ски ограничена, ее словесное наполнение несвободно, грамма­
тическая форма встречает «сопротивление лексического мате­
риала» (В.В. Виноградов). Этим создаются совершенно особые
типы построений, которые не могут быть отнесены к числу аб­
страктных, свободно наполняемых любым словесным материа­
лом схем, составляющим основу собственно грамматики» (Ш ве­
дова 1958,93). Но если лексика, фигурально выражаясь, диктует
говорящему свои условия, то какая роль отводится в процессе
речепроизводства грамматике? Не теряет ли в данных условиях
смысл само понятие синтаксической структуры?
Продолжим цитату: «По существу, лексические ограниче­
ния являются как бы своеобразным элементом формы такой
конструкции, наряду с лежащей в ее основе схемой соединения
словесных элементов и со свойственной данной конструкции
интонацией» (Там же, 94). Объектом рассмотрения исследова­
тельницы стали высказывания типа Чем не жених? Что бы поо­
сторожней! Что за характер! То ли не жизнь! Нет чтобы подо­
ждать!Д о чего ловко! Мало ли что болен! Всем молодцам молодец;
Без тебя праздник не в праздник; Взять хоть тебя и т.п. Обратим
внимание на обилие в данных высказываниях частиц, предло­
гов и местоимений, а также на то, что многие из них на пись­
ме оканчиваются восклицательным знаком — это не случайно!
Речь, очевидно, идет об огромном массиве «полуустойчивых»
выражений, относящихся к сфере экспрессивного синтаксиса.
Но, говоря о лексической обусловленности подобных конструк­
ций, Н.Ю. Шведова подчеркивает, что имеет в виду не только их
«служебные» составляющие, но и полнозначные слова.
Д.Н. Шмелев расширил перечень «связанных» синтаксиче­
ских конструкций, или, по-другому, «фразеологических схем»,
в русском языке за счет таких примеров, как: Помочь — они мне
не помогут; Спать-то я спал, но...; Страх страхом, а...; Думай не
думай, а...; Дружба дружбой, а служба службой; Пиши вы на эту
тему рассказ...; Хоть забор подпирай... и т.п. (Ш мелев 1960, 51—
80
59). Для ученого основным признаком «связанных» конструк­
ций стала «их оторванность, изолированность от конструкций,
вступающих в определенные ряды», а также их особая модаль­
ность. Однако на чем основана эта «оторванность» и что именно
является воспроизводимым во «фразеосхемах» —оставалось не­
ясным.
Затем тот же набор конструкций — прежде всего с местои­
менными или служебными компонентами либо с лексической
тавтологией — повторялся в качестве «предложений фразео­
логизированной структуры» в ряде авторитетных грамматик
русского языка. В частности, академическая «Грамматика рус­
ского литературного языка» 1970 г. иллюстрирует «связанные»
структурные схемы примерами типа Вечер как вечер, Праздник
не в праздник, Всем пирогам пирог и т.п. (Грамматика 1970, 558).
«Русская грамматика» 1980 г. среди «предложений фразеологи­
зированной структуры» рассматривает также случаи типа Нет
чтобы помолчать; Не до сна; Вот голос так голос; Ехать так
ехать; А й да молодец! Чем он не жених! Есть куда пойти, Кто
как не он поможет; Что брату до меня! Куда как не к начальству
обращаться; Только и разговоров, что... (Русская грамматика
1980, II, 383—386 и др.). Примерно тот же набор синтаксических
образцов «с индивидуальными отношениями компонентов и с
индивидуальной семантикой» приводится в «Краткой русской
грамматике» (Краткая русская грамматика 1989, 459—461). А в
монографии С. Димитровой уже знакомые нам предложения
фигурируют в разделе «Исключения, наблюдаемые на синтак­
сическом уровне русского языка». Спрашивается: что же в них
такого «исключительного», если эти конструкции составля­
ют естественную часть нашего речевого обихода? Ответ: они
«ущербны с точки зрения полноты парадигмы предложения»
(Димитрова 1994, 161).
Еще одну группу «связанных» синтаксических конструкций
предложила ввести в научный обиход Г.А. Золотова. Она ана­
лизирует высказывания вроде Слово за президентом; Выбор за
вами; Решение — за судом; Выстрел за мною; Победа за нами и
т.п. (Золотова 1997, 151). При этом автор тоже ничего не говорит
здесь о лексических ограничениях (хотя их нетрудно усмотреть
81
и в приведенных примерах), а, развивая идеи Д.Н. Шмелева, ви­
дит «связанность» этих конструкций в том, что употребленная
в них словоформа (в конкретном случае — «за + творительный
падеж имени») выпадает из обычной словоизменительной па­
радигмы, да еще и довольно жестко закрепляется позиционно.
Вместе с тем такая «застывшая» словоформа получает и со­
держательное (функциональное) определение. Когнитивная
специфика данных конструкций обнаруживается в модальных
оттенках, которые можно объединить примерно под такой шап­
кой: «констатация долженствования, граничащая подчас с при­
зывом, побуждением».
Обобщению проблемы фразеологизованных (ранее говори­
ли и писали — «фразеологизированных») моделей посвящена
работа финского русиста М. Копотева. По его мнению, главное
свойство исследуемого материала — это его идиоматичность:
синтаксические единицы «подвержены общим тенденциям
идиоматизации, превращаясь в «прецедентный текст», клише,
устойчивый оборот, и — при максимальной свободе — в само­
стоятельную синтаксическую модель» (Копотев 2008, 9). Спи­
сок «русских синтаксических фразем» в этой работе имеет такой
вид (приведем только первые 10 позиций):
1. Что за + N ( Что за прелесть!)
2. Вот + N /A d j/A dv/V (Вот дурак!)
3. Вот так + (сор) + N, Adj, Adv, V (Вот так история!)
4. Вот + N /A dj/A dv/V + так + N /A dj/A d v /V (Вот дурак так
дурак!)
5. Вот это + N /A dj/A dv/V + так + N /A d j/A d v /V (Вот это
дурак так дурак!)
6. Вот (тебе) и N /A d j/V (Вот тебе и сбежали! Вот тебе и
приятели!)
7. Ну и N (Н у и молодец! Ну и люди...)
8. Какой он (это) + N (Какая это музыка!)
9. Всем N N (Всем пирогам пирог)
10. Ай да N (А й да Таня)... и т.д.
Данный перечень представляет собой, в общем-то, меха­
ническое объединение всех предлагавшихся разными учены­
ми образцов. Но самое интересное, что он насчитывает целых
82
79 позиций! И это, очевидно, не предел (скажем, предложенных
Г.А. Золотовой моделей М. Копотев не учитывает).
Если попытаться нащупать в проделанном обзоре некото­
рую общую тенденцию, то можно утверждать, что перечень фра­
зеологизованных (лексически обусловленных и /и л и парадиг­
матически ограниченных) структурных схем в русском языке
постепенно расш иряется за счет тех синтаксических моделей,
в которых актантные позиции заполняются представителями
конкретных лексико-семантических групп, а порядок компо­
нентов оказывается несвободным.
Каково же место рассматриваемых структур в познава­
тельных процессах? Думается, что когнитивная специфика
фразеологизованных синтаксических моделей — в том, что в
их содержании референтный компонент, соотносящий содер­
жание высказывания с действительностью, ослаблен, а за счет
его усиливается компонент экспрессивный и эмоционально­
оценочный. Обратимся еще раз к «классическим» образцам
фразеологизованных структур: Что за прелесть! То ли не жизнь!
Нет чтобы подождать!До чего ловко!Вот так история!М ололи
что болен! и т.п. Многие из них представляют собой спонтанные
эмоциональные реакции говорящего на какие-то (достаточно
стандартные) ситуации. Это значит, что степень их воспроизвод­
ства большая, чем обычных (нефразеологизованных) синтакси­
ческих моделей. Это своего рода полуфабрикаты — реплики,
производство которых не требует включения левого полушария.
По той же причине рассматривать их с точки зрения используе­
мых в них предикатно-актантных структур непродуктивно; они
функционируют на иных основаниях.
Рассмотрим «в действии» одну из таких моделей, обозначен­
ную выше как Всем пирогам пирог. При строго заданном поряд­
ке компонентов лексическое заполнение ее позиций может быть
чрезвычайно разнообразным (единственное условие — чтобы
существительное могло иметь множественное число), ср.:

Ж и л -б ы л м альчик. В от уж это бы л всем мальчикам мальчик,

просто м альчиш ищ е к акой -то (Л . П етруш евская. Загадоч н ы е с к а з­
ки ).

83
 Мы вот только не знаем, что есть талант. Это, конечно, всем иксам
икс, такой безответный икс, что о нем ничего не скажешь... (В. Пьецух.
Новая московская философия).

...Ко мне в гости приехал мужчина с бараньей ногой. О! Что это была
за нога! В сем ногам нога. Мясо (Е. Пунш. Мыть полы коньяком).

Экспрессивная окраска данной модели во всех примерах

очевидна, общий смысл ее — «кто-то или что-то существует в
максимальном проявлении своих качеств».
И неважно, сколько фразеологизованных синтаксических
моделей мы будем выделять —десятки или сотни. Важно то, что
они, в силу своей идиоматичности, в значительной мере состав­
ляют синтаксическую специфику конкретного языка. Вот как
писал чешский языковед Мирослав Грепль о сопоставительных
задачах в области славянского синтаксиса: «Наиболее общий,
наиболее отвлеченный тип, свойственный всем славянским
языкам (и не только им), в сопоставительном плане менее ин­
тересен. Ведь на таком высоком уровне существует почти пол­
ная идентичность. Иначе говоря, рассуждения о предложениях
вроде Кошка лижет молоко, <...> представляются бесплодными.
Наоборот, чем больше мы спускаемся «вниз», к более частным
типам, тем больше расхождений наблюдается между отдельны­
ми славянскими языками (в представленности типов и в их фор­
мальном облике, в функциональном использовании, в стили­
стической значимости и т.д.); именно здесь лежит богатое поле
действия для сопоставительного исследования» (Грепль 1967,
63). Фразеологизованные синтаксические модели — та изюмин­
ка, которая отличает речь native speaker'a (коренного носителя
язы ка) от речи выученной, усвоенной... Конечно, это схемы, ис­
пользуемые в определенных стилистических границах, чаще
всего —в разговорной речи, и в этом смысле — «мало типичные»
для языка в целом (вспомним определение С. Димитровой: «ис­
ключения»!). Однако они чрезвычайно важны именно как про­
явление национальной самобытности языка.
В современной литературе распространяется понятие «ма­
лого синтаксиса» (термин Л.Л. Иомдина). Вот его определение:
84
«Под «малым синтаксисом» понимается совокупность пери­
ферийных фразеологизованных синтаксических конструкций,
каждая из которых имеет по крайней мере одну фиксированную
грамматическую форму или лексему» (Апресян [и др.] 2010, 59).
К этой сфере авторы относят очень разнородный материал, име­
ющий статус то предложения, то словосочетания. В частности,
здесь рассматриваются русские конструкции типа Негде спать,
многообразные экспрессивные выражения вроде На кой черт?
или Черт с ним!, обороты с составными предлогами в силу, через
силу и др., устойчивые словосочетания типа всё равно, конструк­
ции с повторяющимися словоформами (Он рос и рос, Снег да
снег кругом; Бывают аварии и аварии; Ну, упал и упал; Кто-кто,
а он...) и т.д.
Не касаясь здесь структурных особенностей этих «синтакси­
ческих фразем», отметим, что данный материал в значительной
степени пересекается с традиционно уже выделяемыми фразео­
логизованными синтаксическими моделями. И нам ничего не
остается делать, кроме как признать, что граница между «боль­
шим» и «малым» синтаксисом условна, относительна. Не слу­
чайно списки фразеологизованных синтаксических моделей у
разных авторов так расходятся в своей периферийной части, но
имеют общее «ядро» и при этом характеризуются явной тенден­
цией к расширению.
Возможно, степень лексической связанности структурной
схемы находится в прямой зависимости от широты или узости
содержащегося в ней пропозиционального смысла. Тогда спра­
ведливо следующее предположение: «...Чем более узкой семан­
тикой обладает схема, тем более жесткие ограничения она на­
кладывает на лексическое заполнение, проявляющееся в актах
отбора и приспособления лексической семантики к семантике
схемы» (Ш мелева 1978, 360).
Вывод из сказанного можно сделать такой: лексическая
обусловленность, или «связанность», оказывается внутренним
свойством синтаксической модели, воплощающим в себе идею
взаимодействия отдельных уровней в общей системе языка.
А «фразеологизованность» синтаксических моделей имеет все­
общий, но при этом градуальный характер. На одном полюсе
85
этой шкалы находятся максимально «свободные» высказывания
вроде упомянутого Кошка лижет молоко или Отец спит, на дру­
гом — синтаксические идиомы типа Что за прелесть! или Черт
с ним!, а посередине, между ними, — огромный и плохо поддаю­
щийся систематизации корпус «полуфабрикатных» высказыва­
ний с той или иной степенью лексической связанности.
Рассмотрим подробнее функционирование таких «промежу­
точных» конструкций на конкретном примере. По-русски можно
сказать: Иван Петру брат; Внук бабушке помощник; Ты мне друг
или кто? и т.п. В основе этих высказываний лежит трехчленная
пропозиция, элементы которой можно было бы условно выра­
зить через местоименные субституты: «кто-то» — «кому-то» —
«кто-то». Если же попытаться обозначить эти составляющие с
помощью терминов, то для первого члена пропозиции подойдет
определение «субъект отношения» (у Ч. Ф иллмора он покрыва­
ется общим понятием «агенс», у Л. Теньера —понятием «первый
актант»), для второго подойдет «объект отношения» (в других
терминологических парадигмах — контрагент или пациентив),
для третьего — «предикат квалификации» (дескриптив, квали­
фикатив и т.п.). Причем для первого и второго актантов («кто-
то» и «кому-то») естественно воплощение в существительные со
значением живого существа, да и для третьего (предиката квали­
фикации) это желательно.
Идет ли здесь речь об устойчивых, клишированных, целиком
воспроизводимых выражениях? Разумеется, нет: продуктив­
ность («несвязанность») данной синтаксической модели легко
показать через расширение круга лексем, занимающих указан­
ные три позиции. Так, вполне можно сказать: Петр Ивану даль­
ний родственник; Сосед матери первый помощник; Маша тебе не
нянька; Ты мне не судья и т.п. Приведем также в подтверждение
сказанного две литературные иллюстрации:

— А что, отец, — спросил молодой человек, затянувшись, — невесты

у вас в городе есть?
Старик-дворник ничуть не удивился.
—Кому и кобыла невеста, — ответил он, охотно ввязываясь в раз­
говор (И . Ильф, Е. Петров. Двенадцать стульев).

86
 Желательно первобытное племя, не искаженное грамотностью.
Чтоб ни один сородич своему трубадуру не конкурент (М . Веллер.
Легенды Арбата).

Еще интереснее следующая цитата из стихотворения М ари­

ны Цветаевой, в которой два из трех участников ситуации по
очереди воплощаются в неодушевленные существительные —
страница, перо, добро, луч и влага. Но это типичный случай уже
знакомой нам анимизации, не меняющий общего правила:

Я — страница твоему перу...

Я — хранитель твоему добру...
Ты мне — луч и дождевая влага...
(«Я — страница твоему перу...»)

Предикатно-актантная структура «кто-то» — «кому-то» —

«кто-то» хорошо нам знакома по крылатому выражению Чело­
век человеку волк: в основе его лежит более древний афоризм,
унаследованный славянскими народами от античной культу­
ры: это латинское Homo homini lupus est. Белорусы говорят:
Чалавек чалавеку воўк, сербы: Човj ек je човj еку вук, чехи: Člověk
člověku vlkem и т.п. Уже в социалистическое время данная ф ор­
мула была «приведена в соответствие» с гуманистическими
идеалами: Человек человеку — друг, с возможным продолжени­
ем: товарищ и брат; аналогичная модификация имела место и
в других славянских языках. Но сама модель, следует признать,
«работала» в славянских язы ках очень давно. Уже Ф рантиш ек
Челаковский, чешский фольклорист и деятель национально­
патриотического движения, фиксирует в своем сборнике «М у­
дрословий славянского народа» (1-е издание — 1851) образцы
речений вроде Pies piesu brat ‘собака собаке брат’; Přítel příteli
bůh ‘друг другу бог’; Člověk člověku Bůh i ďábel ‘человек челове­
ку Бог и дьявол’ и др. (Čelakovský 1978,18,136,169). Интерес­
но, насколько глубоко пронизывают эту формулу лексические
ограничения?
Современный польский грамматист И. Бобровски (Bobrow­
ski 1995, 75—79) пытается ответить на этот вопрос, исходя из

87
строгих правил генеративной грамматики. Он принимает за от­
правную точку в своих рассуждениях устойчивое польское вы­
ражение Człowiek człowiekowi człowiekiem ‘человек человеку —
человек’. Если попробовать экстраполировать данную формулу
на любой (произвольно выбранный) лексический материал, то
мы механически получим искусственные высказывания вроде
Pies psu psem (буквально ‘собака собаке — собака’), Cytryna cy­
trynie cytryn (буквально ‘лимон лимону — лимон’) и даже Kiwi
kiwi kiwi (kiwi — название экзотического южного фрукта киви, в
польском, как и в русском, не изменяемое по падежам и числам).
Конечно, такой эксперимент (своего рода методологическая про­
вокация) весьма полезен в дидактическом плане. Мы видим, как
пример создает прецедент и тем самым «обосновывает» модель.
Одновременно с этим в очередной раз демонстрируется незави­
симость синтаксиса от морфологии и от лексики.
Любопытно, что совершенно независимо от польского линг­
виста российский писатель — с другими, очевидно, целями —
проводит аналогичный эксперимент с русским исходным вы­
сказыванием Человек человеку волк. Сетуя на распространение в
современной масскультуре (особенно молодежной) междометия
вау, Виктор Пелевин пишет:

Но человек человеку уже давно не волк. Человек человеку даже

не имиджмейкер, не дилер, не киллер и не эксклюзивный дистрибью­
тор, как предполагают современные социологи. Всё гораздо страшнее
и проще. Человек человеку вау — и не человеку, а такому же точно вау.
Так что в проекции на современную систему культурных координат это
латинское изречение звучит так: Вау Вау Вау! («Generation “П”»).

Художественный текст, очевидно, подчиняется своим зако­

номерностям, однако мы видим, что пренебрежение правилами
лексического заполнения синтаксических позиций приводит
к образованию неотмеченных, неправильных высказываний!
Иными словами, эксперимент дает то, что Л.В. Щерба называл
«отрицательным языковым материалом». Речевые факты, со­
провождаемые пометой «так не говорят», по словам ученого,
«указывают или на неверность постулированного правила, или
88
на необходимость каких-то его ограничений...» (Щ ерба 1974,
32) — и именно в этом заключается главная ценность «отрица­
тельных» примеров.
Попробуем пояснить эту мысль, привлекая дополнитель­
ный материал — он позволит нам докопаться до корней данной
конструкции. В русском языке выражение Человек человеку волк
упало на благодатную почву. Имеется в виду существовавшая
с давних времен синтаксическая модель, по которой построен
целый класс высказываний. В частности, в уже упоминавшемся
сборнике Владимира Даля «Пословицы русского народа» (се­
редина XIX в.) зафиксированы такие примеры, как: Гусь свинье
не товарищ; Сытый голодному не товарищ; Сапог сапогу брат
(ровня, пара); Нога ноге друг; Жена мужу пластырь, муж жене
пастырь; Жена-красавица слепому радость; Деверь невестке
обычный друг; Медведь корове не брат; Вдовец деткам не отец
и др. Заметим, что та же модель широко представлена в паре­
миях у других восточнославянских народов, ср. белор.: Брат
брату — паняволі прыяцель; Баязліваму і корч мядзведзь; Лісе і
жук —мяса; Андрэй Кузьме —родны Хвёдар и т.п.; укр. Гусь свині
не товариш; П ’яний комісару брат; Ж інка чоловікові — подруга,
а не пріслуга и т.п.
Еще показательней использование данной модели в игровом,
шутливом контексте, когда окказиональный смысл высказыва­
ния формируется с опорой на типовую семантику модели, ср.:

— Знаешь, как шутят у нас в тамбовских лесах? «Волк волку — че­

ловек». Сразиться не с кем. Одни зайцы (С. Довлатов. Ослик должен
быть худым).

Человек человеку совет, сп особ и инструмент, и все становится

понятным, все возможным (М. Жванецкий. Миниатюры).

В сборнике юмористических переделок русских паремий

«Антипословицы русского народа» содержится масса подобных
«перелицовок». Например: Сытый пешему не конный; Лысый
голодному не товарищ; Мертвый голодному не товарищ; Килька
осетру не товарищ; Евро баксу не товарищ; Гусман Михалкову
89
не товарищ; Гусь товарищу не свинья и т.п. (Вальтер, Мокиенко
2005).
По сути же все эти игровые трансформации основывают­
ся на одном: на несоблюдении исходных правил лексической
реализации предикатно-актантной структуры. Выше уже упо­
миналось, что все участники данной модели лексически обу­
словлены, связаны. Но самое сильное лексическое ограничение
касается 3-го участника ситуации — именного предиката (ква­
лификатива): в идеале он должен обозначать близкого челове­
ка! Вот тут мы наблюдаем непосредственную связь синтакси­
ческой модели с результатами познавательной деятельности. В
сознании у обычного носителя языка представлено разделение
отношений, существующих между людьми, на более тесные (по­
стоянные, существенные) и менее тесные (случайные, поверх­
ностные). Осуществляется эта категоризация прежде всего, ко­
нечно, с помощью соответствующих названий, но, что для нас
особенно важно, она подкрепляется выбором синтаксических
конструкций.
Поясним сказанное. Н а вопрос «Он тебе (ему, ей, вам и т.д.)
кто?» мы легко допускаем ответы: Он мне брат; Петя Василию
Ивановичу племянник; Маша Тане двоюродная сестра и т.п. (хотя
существуют и другие грамматические варианты ответов: Мы
с ним братья, Петя — племянник Василия Ивановича, Маша и
Таня — двоюродные сестры и т.п.). Самые естественные здесь
ответы — это именно названия степени родства: отец, брат, се­
стра, сын, племянник, дальняя родственница и т.п. Можно по-
русски сказать даже Он мне седьмая вода на киселе, но все равно
это обозначение родства.
Менее естественны, но все же допустимы в данной речевой
ситуации слова, обозначающие значительную степень духовной
близости: Он мне друг, советчик, товарищ, помощник, учитель,
нянька, опора... (Здесь явно нарастает конкуренция с други­
ми конструкциями, ср.: Он мой друг, Он для меня советчик, Он
у меня опора и т.п.). Любопытно, что при наличии отрицания
лексические требования к этой третьей составляющей несколь­
ко смягчаются, ср. допустимое Петя Мише не враг (не сторож,

90
не советчик, не хозяин и т.п.) при маловероятном «Петя Мише
враг» (сторож, советчик, хозяин и т.п.).
Применение синтаксического критерия выявляет семан­
тическое расщепление существительных типа учитель или
помощник. Если речь идет о формальных отношениях, о зани­
маемой должности, мы скажем: Макаренко — наш учитель или
Петров — мой помощник. Если же имеются в виду глубинные,
духовные связи, то вполне вероятны построения Макаренко нам
учитель (т.е. ‘наставник’) и Петров мне помощник.
Любопытно, что во времена Пушкина совершенно нормально
выглядело: «Ты ей знаком? — Я им сосед» («Евгений Онегин»).
Сегодня же мы скажем скорее не Я им сосед, a Я их сосед. Не
свидетельствует ли это о том, что сущность понятия «сосед» в
нашем сознании изменилась: из категории «близких людей» оно
переходит в разряд «случайных отношений»?
Но уж совсем невозможно себе представить выражения «Он
мне командир», «Петя Василию Ивановичу денщик», «Иванов
нам депутат», «Миша Тане старшеклассник», «Иванов складу
сторож», «Я вам просто прохожий» и т.п.
Получается, что синтаксические конструкции, обобщая
многовековой опыт коллектива, представляют нам его сегод­
ня в готовой и очевидной форме. Структурная схема «кто-то
кому-то кто-то» из всех названий людей в русском язы ке пре­
жде всего выделяет названия родственников. Это первый вид
близости: родство. Язык допускает также в данной позиции
существительное, обозначающее значительную степень духов­
ной связи или зависимости. Это для говорящего, так сказать,
вторая категория людей. А вот все прочие категории и соответ­
ствующие названия в данную схему не укладываются. В этой
третьей ситуации на вопрос «Он тебе кто?» надо ответить од­
ним словом: «Никто».
Кажется, ни один детективный роман не обходится сегодня
без обмена репликами типа «Он вам кто? — Он мне никто». Вот
это «Он мне никто» означает: ‘он мне не родственник, более того,
я не состою с ним ни в каких близких отношениях, я вообще его
не знаю’. Литературные примеры:

91
 — А что случилось-то?
— А вы ей кто?
- Я ей никто. Получила письмо с просьбой о помощи. Вот и звоню
вам (Т. Толстая. Ужин для пятого корпуса).

— Еще через пять минут врач обратился к Кивинову:

—Вы ей кто?
— Да никто. Из милиции мы (А. Кивинов. Менты).

Устойчивое выражение Он (она) мне никто приобретает, оче­

видно, особую когнитивную ценность. Оно означает: ‘этот чело­
век не входит в мой круг, в мою личную сферу’.
Несоблюдение описанного тройственного деления, лексиче­
ское «разбалтывание» предикатной (квалификативной) пози­
ции ведет к семантическому усложнению, метафоризации все­
го высказывания. Примеры подобного рода уже приводились
(Жена мужу пластырь; Я — страница твоему перу; Человек че­
ловеку совет, способ и инструмент и т.п.). Могут за такими рече­
выми ходами скрываться и тонкие семантические оттенки. Так,
в следующей цитате дательный падеж мне допускает большую
степень близости (зависимости), чем та, что должна быть между
директором завода и обычным инженером:

Ваш работник инженер Маркычев задержан за переход государ­

ственной границы в буржуазном государстве. Позвольте, говорит ди­
ректор. Маркычев мне не инженер. У нас такой не работает (М . Вел­
лер. Легенды Невского проспекта).

И еще один показательный пример. Здесь одна из собеседниц

не удовлетворяется предложенной квалификацией приятель, а
настаивает на ее уточнении, предполагая, очевидно, какие-то
иные, более скрытые отношения, а вторая собеседница уходит
от ответа.

— Так кто он?

— Приятель.

92
 —А почему он тебя все время караулит? Ты ему кто?
— Давай-ка лучше выберем вино (Н. Андреева. Сезон дикой
охоты).

Итак, конструкция «кто-то кому-то кто-то» — пример мо­

делей, располагающихся в русском языке, если пользоваться
терминологией Есперсена, между «свободными выражениями»
и «формулами (клише)»: степень их лексической обусловлен­
ности выше, чем у первых, но ниже, чем у вторых.
Кстати, рассмотренная синтаксическая модель — не един­
ственная конструкция, требующая для своей реализации уча­
стия «родственных» названий. Другим случаем может быть
структурная схема с предикатом «генетического подобия» (тер­
мин Г.А. Золотовой). Имеются в виду конструкции типа весь в
деда, дочь в мамину породу; Не в мать, не в отца, а в проезжего
молодца (поговорка); Петя (вышел) в Сашу и т.п. В последнем
примере, кстати, подразумевается, что Саша должен быть стар­
ше Пети, что свидетельствует о том, что лексические условия
в этой конструкции еще больше сужаются: родственник, слу­
жащий образцом «генетического подобия», должен быть стар­
ше по возрасту... Если же в конкретном случае в данную по­
зицию попадает не название родственника, а какое-то другое
существительное, то это опять-таки связано с метафоризацией
высказывания, ср.: — Ага, слуга в барина, каков поп, таков и
приход, а малина разве растет у меня на дубах? (А.С. Пушкин.
Дубровский).
Следующий синтаксический образец тоже связан с функ­
ционированием форм дательного падежа существительных.
Кроме наиболее типичной адресатной функции, дательный па­
деж способен в русском языке выражать и другие семантиче­
ские роли. В том числе он обозначает человека как посессора
(обладателя, хозяина) по отношению к элементам его личной
сферы (прежде всего неотчуждаемым, постоянным). Это стано­
вится очевидным в ситуации, когда часть тела или иная состав­
ляющая личной сферы подвергается физическому действию в
пользу или (чаще) во вред обладателю. Можно сказать: Мне в

93
автобусе наступили на ногу (это значит ‘на мою ногу’); Маша
нечаянно поцарапала Пете щеку ( ‘Петину щеку’); Собака по­
рвала соседу брюки (‘брюки соседа’); Осторожно, ты попадешь
мальчику в глаз ( ‘в глаз мальчика’); Кавалер поцеловал даме руку
( ‘руку дамы’) и т.п. Если же объект обладания представляет со­
бой отчуждаемый предмет, не обладающий притом, с точки зре­
ния говорящего, особой ценностью, то для его обозначения есть
иные средства, ср.: наступить на ковер соседа, сломать Машин
карандаш, целовать ваши руки, помять Петину тетрадку и т.п.
Именно на фоне этой нормы воспринимаются как откло­
нения те случаи, когда в роли посессора выступает неживая
субстанция или же в качестве элемента личной сферы — слу­
чайный предмет. В этом смысле плохо выглядит по-русски не
только фраза Я поцарапал чемодану крышку (где нарушено
одно условие: здесь в качестве посессора выступает неживой
предмет, чемодан), но и фраза Я поцарапал Маше чемодан (где
нарушено другое условие: чемодан, а это вполне отъемлемая
принадлежность, выступает тут в качестве постоянного объ­
екта обладания). По крайней мере, стилистически оба эти вы­
сказывания небезупречны. Сошлюсь в подтверждение этого на
мнение уже знакомой нам исследовательницы С. Димитровой,
которая, сравнивая примеры Я наступил И вану на ногу vi Я на­
ступил И вану на ковер, считает второй просто «невозможным»
(Димитрова 1994,147).
Тем не менее в художественных текстах подобные конструк­
ции иногда встречаются, ср. цитаты:

Вчера я поймал их за тем, что они лежали на полу и выкалывали

глаза семейным фотографиям (В. Кин. По ту сторону).

Ж ена как раз из магазина возвращалась. Ей еще кефир прострели­

ли. Но ты только не плачь, тетя (М . Задорнов. Все нормально, тетя!).

И з-за этих газовых плит у нас во дворе всегда пахло кухней. Когда
мы открывали им духовки, дверки духовок, они ужасно скрипели.
А зачем мы открывали дверки, зачем? (С. Соколов. Школа для д у ­
раков).

94
 А за стенкой кто-то пьяный,
В зимней шапке и галошах,
Тыкал в клавиши роялю
И смеялся
(Р. Мандельштам. Качания фонарей)

Вросший ноготь подкладку прорвал сапогу

(А. Вознесенский. Похороны Гоголя Николая Васильича)

Категория посессора является скрытограмматической: соб­

ственных грамматических средств выражения у нее нет; она осо­
знается, как мы видим, благодаря особым функциям падежных
форм. Однако на шкале «правильно — неправильно» данная
категория создает немало спорных случаев. Хорошо ли звучит
«открывать плитам духовки» или «тыкать в клавиши роялю»?
Или вот в одном зарубежном пособии по русскому языку без
специального комментария среди прочих приводится следую­
щий пример: Она наступила ему на портфель.
Как можно объяснить колебания в оценке таких фактов?
Здесь не обойтись без помощи когнитивной лингвистики. Нам
придется вернуться к фреймовому представлению ситуаций,
к полевой структуре концепта. Возьмем случай Я сломал ему
руку — с точки зрения русского языка, он совершенно прави­
лен. Здесь представлены посессор и неотчуждаемая принад­
лежность. Я сломал ему карандаш — высказывание выглядит
довольно странно, потому что карандаш — случайный и мало-
значимый объект обладания. Надо сказать: Я сломал его каран­
даш. А, допустим, Я поцарапал ему машину — это правильно или
неправильно? Так, конечно, говорят. Машина (автомобиль) —
отчуждаемый предмет, но при этом весьма значимый для чело­
века. Это меняет отношение к объекту, и свидетельство тому —
возможность конструкции, в которой присутствует дательный
падеж посессора.
Еще пример. Я порвал Машино платье сказать можно. При
этом платье, возможно, висело в шкафу или на спинке стула.
А вот сказать с использованием формы дательного падежа: Я по­
рвал Маше платье тоже можно, но при этом платье, скорее всего,
95
было в это время на Маше, оно было ей, так сказать, ближе, чем
то же платье, висящее на спинке стула. Значит, платье может с
помощью языковых средств вводиться в личную сферу человека
или, наоборот, исключаться из нее!
Вообще личная сфера говорящего — тема, заслуживающая
особого обсуждения, в том числе с когнитивных позиций. По
мнению Ю.Д. Апресяна, личная сфера включает в себя самого
говорящего и «всё, что ему близко физически, морально, эмоци­
онально или интеллектуально — некоторые люди, плоды труда
человека, его неотъемлемые атрибуты и постоянно окружающие
его предметы, природа, поскольку он образует с ней одно целое,
дети и животные, поскольку они требуют его покровительства
и защиты, боги, поскольку он пользуется их покровительством,
а также всё, что находится в момент высказывания в его со­
знании» (Апресян 1986, 28). Правда, подобное всеобъемлющее
понимание личной сферы трудно верифицировать с помощью
языковых данных. Однако через такие глубинные категории, как
«свое/чужое», «причастность/сопричастность», «ответствен-
ность/контроль», личная сфера концептуализируется, вопло­
щаясь в том числе в особенностях синтаксического поведения
лексем (см.: Ким 2009).
Мы уже не раз сталкивались в предыдущем изложении с раз­
мытым, нежестким характером классов, устанавливаемых на­
шим языковым сознанием. И в случае с посессором мы можем
убедиться в этом еще раз. С одной стороны, границы личной
сферы субъекта характеризуются нечеткостью, расплывчато­
стью (в частности, какие-то дорогие субъекту аксессуары могут
вводиться в этот круг), а с другой стороны, в роли посессора,
благодаря метонимическим или метафорическим переносам,
может выступать и неживой предмет. Но вряд ли можно спорить
с тем, что, по крайней мере, некоторые из приведенных выше
примеров, нарушающих правила лексико-синтаксического со­
гласования (тыкал в клавиши роялю, ей кефир прострелили и
т.п.), содержат дополнительную экспрессию, элемент игры с
языком и заведомо рассчитаны на определенный эстетический
эффект. Значит, синтаксические конструкции — весьма гибкий
инструмент, пригодный не только для классификации привыч-
96
ных, «типовых» явлений действительности, но и для отражения
конкретной, «сиюминутной» ситуации, плохо вписывающейся в
перечень стандартных положений дел.
Еще один пример внутренней связи синтаксических и лек­
сических значений — финитивные (целевые) отношения. В со­
временном русском языке они могут выражаться разными
грамматическими средствами. Одно из них (при глаголах дви­
жения) — сочетание предлога по в сочетании с винительным
падежом. Значение «предметной цели движения» легко реали­
зуется в случаях с природными сущностями (пойти по грибы, по
ягоды, по орехи, по дрова, по воду...). Следует подчеркнуть есте­
ственный характер этих целей: перед нами природные объекты,
необходимые для поддержания жизнедеятельности человека.
Понятно, что устойчивость этих выражений имеет корни в на­
родной культуре и закрепляется в речевой традиции. Заметно
«хуже» выглядят сочетания вроде пойти по цветы, по молоко,
по шерсть (Пошел по шерсть, а вернулся стриженым — гласит
старая русская пословица). И уж совсем невозможными выгля­
дят в составе такой конструкции названия артефактов. Нельзя,
с точки зрения нормы литературного языка, сказать: «пойти по
книги (по тапочки, по бензин, по запчасти)». Н ельзя употребить
в данной конструкции и названия живых существ: невозможно
«пойти по соседа (по милиционера, по сестру)» и т.п.
Впрочем, в современной художественной литературе встре­
чаются и такие исключения, ср.:

Человек с незаконченным университетским образованием не пой­

дет по старушку, вооружившись украденным топором... (В. Пьецух.
Новая московская философия).

Но это — единичные примеры, обусловленные либо влияни­

ем диалектной речи (в которой подобные формы распростране­
ны довольно широко), либо опять-таки своего рода игрой писа­
теля с читателем, нацеленной на дополнительный эффект.
С позиций когнитивной лингвистики интересна и еще одна
деталь. В некоторых русских говорах не говорят пойти за гриба­
ми, а предпочитают пойти по грибы. Деревенские жители объяс-
97
няют это так. Согласно древним верованиям, грибы — мифиче­
ские существа, и если пойти за ними, то они могут завести туда,
откуда не выберешься. Казалось бы, чисто грамматическое раз­
личие: за грибами / п о грибы оказывается обусловлено системой
духовных ценностей.
Заметим, что рассмотренные только что словосочетания до­
пускают лексическое варьирование в обеих своих частях — то
есть можно сказать как по грибы, по воду, по дрова и т.д., так и
пойти, поехать, отправиться, выбраться и т.д. Иными словами,
считать обороты типа пойти по грибы фразеологическими едини­
цами невозможно. Вместе с тем нельзя не видеть того, что огра­
ничения, налагаемые на лексическую реализацию предложно­
падежной конструкции, так или иначе ведут к ее постепенной
фразеологизации.
Мы убеждаемся, что во всех проанализированных типах
конструкций лексика и грамматика кооперируют свои усилия
в процессах производства и восприятия текста. С одной сторо­
ны, синтаксические конструкции нуждаются в лексике, которая
подтверждала бы заложенные в них комбинации семантических
ролей. С другой стороны, участие в синтаксических построениях
определенного вида помогает словам реализовать свое значение
(а иногда и приобрести новое, нетривиальное значение!). Имен­
но «исключительно высокая степень лексикализованности»
признается учеными в качестве одной из наиболее интересных
черт русского синтаксиса (Апресян [и др.] 2010,19).
Есть целый ряд синтаксических признаков, который марки­
рует такие лексико-семантические группы в русском языке, как
«человек», «родственники», «части тела», «инструмент», «про­
странственные параметры», «отвлеченные сущности», «эмо­
ции» и т.п. Тем самым грамматическая форма не просто «шиф­
рует» лексическое значение, относя его к той или иной рубрике,
к той или иной лексико-семантической группе, но и помогает
слову «вписаться» в ряд основополагающих ментальных кате­
горий. Можно предположить, что чем глубже, чем основатель­
ней данный концепт для данной этнокультуры, тем обязательнее
«подтверждение» его лексического выражения синтаксически­
ми средствами. И, наконец, нет ничего удивительного в том, что
98
кооперация лексических и синтаксических значений приводит
к фразеологизации синтаксических моделей: эти два вида значе­
ний проникают, «просачиваются» друг в друга, и как результат
конструкции могут стать идиоматичными.
Через Фразеологизованные синтаксические модели, через
конструкции «малого синтаксиса» обнаруживает себя способ
классификации мира, свойственный данной культуре.
Д ля иллюстрации этого положения приведем здесь один со­
поставительный пример из родственного русскому болгарского
языка. Это особая синтаксическая конструкция со значением
эмоционального состояния субъекта. В славянских языках есть
некоторый типологически общий фонд синтаксических моде­
лей, обозначающих физическое и психическое состояние че­
ловека, типа русск. Ему страшно; Пете лень; Антон Иванович
сердится; Медведь в ярости; Я в сомнении и т.п. Им нетрудно
подыскать соответствия в других славянских языках.
Но есть и модели специфические. Одной из них является в
болгарском языке конструкция типа Мечка страх, мене не (это
поговорка, она идиоматична и переводится как ’была не была’.
Но буквально она означает ‘медведя — страх, меня — нет’). Эта
структурная схема состоит из двух обязательных компонентов.
Первый — предикат состояния, выраженный названием эмоции
(обычно в сочетании с глагольной связкой; в данном случае она
отсутствует), здесь это — страх. А второй компонент — субъект
этого состояния, выраженный личным местоимением в вини­
тельном падеже; здесь это мене (местоимение может также ду­
блироваться именем существительным).
Конструкция является лексически связанной, т.е. фразео­
логизованной. Грамматически она может изменяться, обладая
парадигмой времени и наклонения (ср. болгарские примеры:
Страх ме е ‘Мне страшно’; Еленка я беше страх ‘Еленке было
страшно’; Д а ме беше страх — не ‘Чтоб мне было страшно, так
нет’; Страх го било ‘Якобы ему было страшно’ и т.п.). Но лек­
сически она несвободна; в позиции предиката может выступать
весьма ограниченный набор слов. Фактически это 10 лексем:
гнус ‘отвращение’, гняв ‘гнев’, грижа ‘забота, хлопоты’, грях ‘грех’,
гъдел ‘щекотка’, еня ‘забота, тревога’, мързел ‘лень’, срам ‘стыд’,
99
страх (с тем же значением, что и в русском), яд ‘злость, гнев’.
Внешне они похожи на существительные (и перевод тут может
дополнительно ввести в заблуждение), но по сути таковыми не
являются. Они лишены типичных свойств существительного: не
имеют числа, согласовательного рода и категории определенно­
сти (не принимают в такой ситуации артикля, характерного для
болгарского языка), не могут быть определены прилагательным.
Это слова категории состояния или, в другой терминологии —
предикативы (Ю.С. Маслов). Правда, у нас получается не очень
удачно: «в роли предиката выступает предикатив», но уж при­
дется простить лингвистической терминологии некоторые несо­
образности.
С когнитивных позиций данная специфическая модель
представляет собой интерес прежде всего своим «подбором»
чувств. Список эмоций здесь закрыт (ни, допустим, боль, ни
смех и т.п. в него не входят), и для нас он выглядит довольно
странным (забота соседствует со щекоткой!). Но, по-видимому,
в архаичном народном сознании именно таким образом сгруп­
пировались неуправляемые и неясные ощущения. А современ­
ный носитель болгарского языка, у которого есть выбор между
разными синтаксическими моделями, этого практически не за­
мечает.
Подобные сопоставления с фактами других языков интерес­
ны, очевидно, не только своей «экзотичностью», но и тем, что
позволяют посмотреть на свой родной язы к со стороны, глуб­
же познать его природу. Вот так и русские безличные конструк­
ции типа Мне не спится, Ему не гуляется, Коле не сидится дома
труднопереводимы на другие, неславянские языки. Что значит
Мне не спится, это ‘я не сплю’? ‘Я не могу заснуть’? ‘Я не хочу
спать’? ‘У меня нет условий, чтобы я заснул’? В позиции субъ­
екта состояния здесь может быть употреблено название любо­
го живого существа (ср.: Собаке не спится), но вот список пре­
дикатов практически не выходит за пределы десятка глаголов.
И некоторые исследователи (в частности, уже упоминавшаяся
Анна Вежбицкая) прямо связывают эту конструкцию с особен­
ностями русского менталитета, с неконтролируемостью и ирра­
циональностью поведения русского человека. Другие же линг-
100
висты возражают: нет, это просто часть «языковой техники»,
закрепленный в языке способ обозначения ситуации, субъект
которой «отодвинут» на вторые позиции...
Итак, через ограничения, налагаемые на лексическое за­
полнение позиций, синтаксические модели подвергаются фра­
зеологизации. Благодаря своему идиоматическому характеру
конструкции «малого синтаксиса», в том числе рассмотренные
в данной главе, участвуют в формировании национальной спе­
цифики языка.
 Глава 5

ПРЕДИКАТ И ЕГО СИНТАКСИЧЕСКОЕ

ОКРУЖЕНИЕ

Данная глава будет посвящена предикату. В традиционной

русской грамматике принято название сказуемое. Чем латин­
ский термин предикат лучше? Только тем, что он сразу отсы­
лает нас к другой научной парадигме. Сказуемое — привычный
со школьной скамьи член предложения. Вместе с подлежащим
он входит в привилегированную группу «главных членов пред­
ложения». А на вопрос, кто из них «главнее», однозначный от­
вет — подлежащее (сказуемое согласуется с подлежащим, зна­
чит, подчинено ему).
Название же предикат, прочно отвоевав себе место в логике
(где предикат вместе с субъектом образует суждение), перекоче­
вало затем в новейшую лингвистику, в семантический синтаксис.
Тут главная его особенность —единоначалие. Предикат, фокуси­
руя в себе суть типовой ситуации, определяет ее структуру, за­
дает некоторое количество позиций зависимых членов. А тому,
что в традиционной грамматике называется подлежащим, в
предикатно-актантной структуре отводится место в общем ряду
этих членов.
Использованная Л. Теньером метафора (предикат — «режис­
сер маленькой драмы», а остальные носители семантических
ролей — ее участники, или «актанты») оказалась очень удачной
и живучей. Действительно, предикат — это «хозяин» фразы, ее
распорядитель. Именно он определяет структуру модели, по
которой высказывание будет строиться. От предиката зависит
«увиденное» говорящим количество участников ситуации и их
качество. Мы это уже видели на приводившемся примере с Кла­
рой и Карлом.
Конечно, в типичном случае предикат выражается глаголом.
Исключительная роль этой части речи обусловлена заложен-

102
ным в ней синтаксическим потенциалом, способностью управ­
лять разветвленной системой зависимых позиций (обычно, для
разных предикатов, числом от 0 до 5). Причем управлять упо­
треблено здесь не в терминологическом значении, а в общепри­
нятом. Потому что среди этих подчиненных членов могут быть
и обозначения места, и степени, и т.д. — просто предикат своей
семантикой требует их реализации. Строго говоря, предикат не
является участником ситуации: он —то отношение, которое свя­
зывает между собой ее участников.
Даже если говорящий, начиная фразу, еще не может назвать
участников ситуации (он их просто не опознает, не идентифи­
цирует), он все равно должен выполнить синтаксические обяза­
тельства, и заданные предикатом позиции заполняются местои­
менными субститутами, как в следующих случаях:

Подойдя к гостинице, я видел, что кто-то в темноте по улице пре­

следует кого-то. Оба — преследующий и преследуемый, — вбежали на
крыльцо (И.А. Гончаров. Фрегат Паллада; любопытно, что слова кто-
то и кого-то писатель сам выделил в тексте курсивом).

Этого публика не ждала и принялась судить и рядить, кто, что и

кому посылает во втором ящике (М . Шагинян. М есс-М енд).

Помню, в детстве еще, часами, вежливо улыбаясь, сидел над непод­

вижным поплавком, стесняясь бестактным своим уходом огорчить...
кого?! Рыбу? Поплавок? Абсолютно непонятно (В. Попов. Жизнь
удалась!).

У Ежи Куриловича есть ряд статей, в которых он рассужда­

ет об особой синтаксической миссии сказуемого (=предиката).
Высказывание без глагола (именное, междометное) — для уче­
ного в некотором смысле исключение, возможное только благо­
даря определенным контекстуальным условиям. Данный тезис,
вообще говоря, стоило бы прокомментировать, и мы к нему еще
вернемся, когда будем говорить о номинативных предложениях.
Но сейчас для нас важно понимание глагола как репрезентатив­
ного члена фразы. Процитируем польского ученого: «С точки
103
зрения грамматики, сказуемое — это член предложения, пред­
ставляющий все предложение» (Kuryłowicz 1971,42).
Ну а если мы имеем дело с глаголом вне предложения — ска­
жем, в словаре? Можем ли мы тогда в полной мере представить
себе и описать его значение? Кажется, в таком случае мы имеем
дело с несколько искусственной или парадоксальной ситуацией
(если в глаголе нам важна не его номинативная сторона, а орга­
низующая роль). Не случайно некоторые словари дают при гла­
голах (обратим внимание: именно при глаголах!) их важнейшие
синтаксические характеристики. Как правило, это указание на
обязательный объект. Например, в Словаре Ожегова читаем: ЗА ­
ВЕРИТЬ... 1. кого (что) в чем... 2. что... МАХАТЬ... чем... О П У ­
СТОШ ИТЬ... 1. что..:, 2. перен., кого-что... ПОМ ОЧЬ... кому...
и т.п. И все равно это — неполная и условная характеристика
синтаксического поведения глагола. Махать чем в словаре есть,
а махать кому нету, помочь кому есть, а помочь в чем нету...
И мы ведь признаём, что в отдельных случаях количество
подчиненных предикату обязательных членов может быть рав­
но нулю. Вот как об этом писал автор «Основ структурного син­
таксиса» Л. Теньер: «Глаголы без актантов выражают процесс,
который развертывается сам по себе и в котором нет участни­
ков. <...> Поднявшийся занавес открывает сцену, на которой
идет дождь или снег, но нет актеров» » (Теньер 1988, 121—122).
При этом французский лингвист имел в виду высказывания,
обозначающие в первую очередь атмосферные явления, вроде
латинского P luit ‘дождит’ или русского Смеркается. Но одно
дело — глагол с нулевой «валентностью» (это весьма редкий
случай), а другое дело — глагол как лексическая единица в от­
влечении от его синтаксического потенциала. Это ситуация не
такая уж редкая. И она заслуживает специального внимания
языковедов.
Человеческому сознанию иногда бывает нужно абстрагиро­
ваться от фреймового устройства ситуации, а ограничить поле
зрения понятием. Такой «лексикографический» подход не чужд
и обычному человеку. И в некоторых дискурсивных условиях он
вполне естествен. Что имеется в виду?

104
 Лексическое значение глагола в отрыве от его синтакси­
ческого окружения оказывается, в частности, достаточным в
рамках однофразовых текстов обобщенного характера. Это по­
словицы, афоризмы, сентенции и т.п. Все они, обобщая познава­
тельный опыт социума, рисуют, так сказать, некоторый «образец
поведения», т.е. наделены дидактическим, нравоучительным,
морализаторским смыслом. Вот, скажем, крылатое выражение
Бороться и искать, найти и не сдаваться, восходящее к пове­
сти В. Каверина «Два капитана». Смешно было бы спрашивать,
за что бороться, что искать и кому не сдаваться! Точно так же
нас вполне устраивает глагол, употребленный абсолютивно или
с неполным набором актантов, в составе многих русских посло­
виц, ср.: Кто ищет, тот всегда найдет; Дают — бери, бьют —
беги; Хуже всего на свете это ждать и догонять; Умный научит,
дурак наскучит; Не обманешь — не продашь; Лучше дать, чем
взять и т.п. Глаголы здесь —только знаки действий и состояний,
но не целых ситуаций. Фигурально выражаясь, это глаголы, но
не предикаты! И законы малых жанров фольклора такому упо­
треблению способствуют.
Другое дискурсивное условие, облегчающее «безактантное»
(абсолютивное) употребление глагола, это помещение его в со­
чинительный ряд. Тут глагол как бы чувствует поддержку от
своих соседей, таких же «понятийно-лексикографических» еди­
ниц, и вместе с ними образует некоторую номенклатурную пер­
спективу. Рассмотрим это на примере цитат из художественных
текстов.

Давали горловые свистки паровозы на Брестской дороге, переиме­

нованной в Александровскую. И кругом стригли, брили, пекли и ж а­
рили, торговали, передвигались — и ничего не ведали (Б. Пастернак.
Охранная грамота).

Но к той поре работать она совсем разучилась, да и не хотела, и ее

все время держали на должностях, где можно и нужно много говорить,
учить, советовать, бороться, но ничего при этом не делать (В. Аста­
фьев. Печальный детектив).

105
 А суматоха на улице была ей хорошо известна, Лир всегда так
встречали, гудели, свистели, хлопали, толпились и т.д. (Л. Петрушев­
ская. Королева Лир).

В редакции, где я работаю, как нарочно, подобрались одинокие

женщины и мужчины-бездельники. Они сидят в буфете, курят на
лестничной площадке. Все надо перепроверять, напоминать, кричать,
угрожать, льстить (В. Токарева. Здравствуйте).

Повторим, что перед нами ситуации в каком-то смысле па­

радоксальные, обусловленные особыми дискурсивными пред­
посылками. В нормальном же случае предикат немыслим без
своего актантного окружения. «Короля играет свита» — есть
такой старый афоризм. Так и в случае с предикатом: приданные
ему актанты определяют суть отношения, им выражаемого. И,
поскольку лексическая и синтаксическая семантика в глаголе
переплетаются, «проникают друг в друга», то это находит свое
отражение в лингвистических описаниях. В том числе в таком
понятии синтаксиса, как управление.
В русистике управление традиционно выделяется на фоне
других типов подчинительной связи —согласования и примыка­
ния (иногда к ним добавляется четвертый вид — взаимосогласо­
в а н а , или координация). При этом устанавливается и механизм
действия подчинительной связи. Припомним замечательные по
своей четкости дефиниции М.В. Панова: «Если в словосочета­
нии АБ основа слова А вызывает определенную флексию у слова
Б, то налицо связь управления <...> Если лексема А в сочетании
с лексемой Б может использовать все свои флексии, а лексема
Б — не все, то А — главный член, а Б — зависимый <...> В со­
четании пишет письмо глагол использует все свои флексии, а
существительное только одну; оно зависимо» (Панов 1966, 103).
Данные положения можно считать уже классическими, но это не
значит, что они не могут далее развиваться и уточняться.
Согласно современному вузовскому учебнику «управле­
ние — выбор падежной формы имени существительного (или
местоимения) под влиянием грамматической формы или се­
мантики господствующего члена» (Русский язык 2001, 641).
106
Правда, при этом вызывает вопрос устанавливаемое авторами
отношение дизъюнкции: в определении сказано «под влиянием
формы или семантики» — так что же именно влияет на выбор
падежа? Если брать классические случаи вроде заплывать за
что? —за буйки, отталкиваться от чего? —от берега, влюбить­
ся в кого? — в одноклассницу, то в них обнаруживается влияние
и значения, и формы главного слова (глагольная приставка дик­
тует выбор предлога). Но для всех ли случаев управления такое
объяснение действительно?
Кроме того, управление бывает разной силы, более обяза­
тельным и менее обязательным. Глагол может требовать для
реализации своего значения не управляемой, а примыкающей
формы (например: Люблин находится где? — в Польше, далеко,
близко, на юг от Варшавы и т.п.). Управление никак не соотно­
сится с фреймовым представлением референтной ситуации. Об­
разующие фрейм слоты выстраиваются в некую иерархию, но к
грамматической зависимости она, в общем, отношения не имеет.
Трактовка же синтаксической модели как предикатно-актант­
ной структуры выстраивает все подчиненные глаголу члены в
один ряд, в том числе и подлежащее получает статус одного из
«управляемых» членов.
Все перечисленные моменты заставляют некоторых совре­
менных синтаксистов отказываться от понятия «управление» в
пользу более общего — «подчинение», или «зависимость». Тем
не менее управление остается важной частью грамматической
теории в ее традиционном понимании, в том числе примени­
тельно к школьному и вузовскому преподаванию. Прежде все­
го оно позволяет объединить глаголы в лексико-семантические
группы на основании их общего синтаксического признака.
Рассмотрим этот тезис на примере одной лексико­
семантической группы. Так, глаголы говорения (передачи ин­
формации) обладают в русском языке надежным диагностирую­
щим признаком: это способность сочетаться с существительным
в предложном падеже с предлогом о(б), например: Мы говори­
ли (разговаривали, беседовали, спорили, дискутировали, крича­
ли) о футболе. Нас известили (оповестили, проинформировали,
поставили в известность) об отмене концерта. Петя мне рас-
107
сказал (поведал, написал, отчитался) о своем путешествии. Д е ­
журному сообщили (сказали, объявили, передали, позвонили) об
аварии и т.п. Та же самая семантическая роль (научное ее на­
звание — делибератив) имеет в русском языке и другую форму
выражения — это предлог про + винительный падеж. О чем-то и
про что-то выступают как морфологические варианты. Правда,
эта вторая форма несколько более «скована» в своем поведении.
Можно сказать: Мы говорили про футбол, Петя мне рассказал
про свое путешествие, Дежурному сообщили про аварию, но Нас
известили про отмену концерта мы, скорее всего, не скажем.
Итак, в исследовании системы предикатов мы можем идти
«от синтаксиса к лексике». Это значит — опираясь на синтак­
сические признаки, использовать их как критерии для установ­
ления лексико-семантических классов глаголов. В таком случае
управление для нас — не столько способ синтагматической свя­
зи между словоформами в тексте, сколько способ организации
лексического состава в его парадигматических отношениях.
Иными словами, ценность управления оказывается не в том,
что оно воплощает грамматическую связь между предикатом
и конкретным актантом в формирующемся высказывании (эта
связь и без того очевидна), а в том, что оно сигнализирует, уточ­
няет значение глагола, относя его к тому или иному лексико-
семантическому классу. Наиболее отчетливо эту мысль выразил
в свое время Ю.Д. Апресян: «...Фиксируя сходства и различия
в синтаксическом поведении языковых элементов, или, что то
же самое, в их синтаксических признаках, мы можем делать объ­
ективные заключения об их семантических сходствах и разли­
чиях» (Апресян 1967, 24—25). «...Связь между семантическими
и синтаксическими признаками проявляется в пределах всего
словаря в том, что слова с одинаковым или сходным значением
имеют одинаковые или сходные наборы синтаксических при­
знаков, и наоборот» (Там же, с. 26).
Правда, позже сам Ю.Д. Апресян отказался от «старой идеи
системного разворачивания классов и подклассов на основании
общности их чисто синтаксических (управляющих и транс­
формационных) свойств» (Апресян [и др.] 2010, 289). Действи­
тельно, однозначного соответствия между семантическими и
108
синтаксическими признаками управляющего слова ожидать не
приходится.
Построение по-настоящему строгой классификации, осно­
ванной на формальных признаках, требовало бы привлечения и
других критериев — в частности, полноты словоизменительной
парадигмы глагола, его словообразовательного (видового) потен­
циала и т.п. Попытку такого рода предпринял тамбовский язы ­
ковед А.Л. Шарандин; одна из его книг посвящена «лексической
грамматике». В ней рассматриваются под особым углом зрения
разные части речи, в том числе и существительное, и прилага­
тельное. А применительно к глаголам выделяется 19 «лексико-
грамматических разрядов», для каждого из которых характерна
своя комбинация граммем вида, залога, лица, числа и т.д. (с уче­
том и некоторых особенностей их синтаксического поведения).
Получается, что грамматические категории по-своему «шифру­
ют» лексическое значение. Скажем, глаголы типа командовать,
врать, учиться и многие другие не имеют форм страдательного
залога. Лексемы бить, гнать, катить не имеют пар совершенного
вида, но входят в разнообразные противопоставления по способу
действия (ср.: разбить, отбить, перебить и т.п.). Глаголы типа
бодаться ‘иметь свойство бодать’, биться ‘иметь свойство разби­
ваться’ оказываются выключенными из временной парадигмы...
Выделенные А.Л. Шарандиным разряды обладают, естественно,
разной «мощностью», т.е. способностью включать в свой состав
то или иное количество лексем. Процитируем обобщающий вы­
вод автора: «Описание глагольных лексем русского языка пока­
зало, что они избирательно относятся к набору не только форм
той или иной категории, но и набору грамматических категорий
вообще. <...> Другими словами, лексическая семантика лексемы
в целом оказывается тем содержанием, которое обусловливает
строго определенные модели сочетаемости грамматических ка­
тегорий и их представленность в том или ином наборе морфоло­
гических форм» (Ш арандин 2001, 254).
И все же упомянутые 19 разрядов обладают очень малой
разрешающей силой (различительной способностью): клас­
сы получились емкие и семантически нечеткие, плохо соот­
ветствующие интуитивным представлениям носителя языка.
109
По-видимому, без детального учета особенностей синтакси­
ческого поведения глагола описать его лексическую семанти­
ку невозможно. Даже если не претендовать на установление
между лексикой и синтаксисом категорической зависимости, а
довольствоваться идеей нежестких «предпочтений», связь эту
легко показать на конкретных примерах. Приведем следующий
поучительный текст:

Перепуганный зайчонок прибежал домой.

— Папа, за нами охотятся!
— За нами охотятся или на нас охотятся? — уточнил старый заяц. —
...Последний раз объясняю: если охотятся за нами, это значит, что нас
хотят только поймать. А если на нас охотятся, это значит, нас хотят
убить. Чувствуешь разницу? (Ф . Кривин. Времена глагола).

Указанное различие в лексических значениях охотиться

( ‘поймать’ и ‘убить’) непосредственно связывается с синтакси­
ческими признаками, намекающими на вхождение данного гла­
гола в определенную лексико-семантическую группу. Охотить­
ся за кем-то — это как бежать, гнаться за кем-то, а охотиться
на кого-то — как нападать, набрасываться на кого-то и т.п.
Получается, что благодаря типу синтаксической связи глагол
вступает в определенный парадигматический ряд, если угод­
но — «подыскивает» себе синонимические соответствия. Значе­
ние отдельного слова проецируется на семантику целого класса;
поэтому управление целесообразно изучать как свойство не от­
дельной лексемы, но целой лексико-семантической группы.
Описывая систему предикатов, мы вправе избрать и другой
путь: «от лексики к синтаксису». Это значит —группировать гла­
голы, исходя из наших представлений об их значении. А факти­
чески мы опираемся в таком случае на свой когнитивный опыт,
на соотнесение глагольных лексем с понятиями, сложившимися
в нашем сознании (вспомним то, что говорилось ранее об абсо­
лютивном употреблении глаголов). Этот путь более привычен
для лексикографии. Конечно, бинарное деление на «действия» и
«состояния» в данном плане крайне несовершенно, и даже если
мы к нему добавим третий класс — «отношения», это не решит
110
проблемы. Лексико-семантические группы должны иметь более
конкретный и обозримый вид.
Такой путь избран, в частности, в уже упоминавшемся «Экс­
периментальном синтаксическом словаре» под редакцией Л.Г. Ба­
бенко. Здесь, скажем, под общей шапкой «Речевая деятельность»
различаются предложения, отображающие «ситуацию харак­
теризованной речевой деятельности», «ситуацию речевого со­
общения», «ситуацию речевого общения», «ситуацию речевого
обращения» и «ситуацию речевого воздействия» (РГПЭСС 2002,
191—207). Вся классификация носит дедуктивный характер: от
общего к частному. А то, что в рамках одного подкласса глаголы
характеризуются совершенно разными синтаксическими при­
знаками, составителей словаря не волнует. Скажем, к последнему
из перечисленных подклассов относятся такие лексемы, как бра­
нить, выговаривать, ехидничать, набрасываться, насмехаться,
придираться, сквернословить, славословить и т.д., управляющие
разными падежами, с разными предлогами, а то и вовсе склонные
к абсолютивному (безобъектному) употреблению.
В то же время подход «от лексики к синтаксису» позволяет
заострить вопрос на том, какие же именно зависимые позиции
являются для данного предиката обязательными? Какие актан­
ты минимально необходимы для реализации его значения?
Вопрос этот имеет и теоретический аспект. Это — подразде­
ление предикатов на нуль-валентные (смеркаться), одновалент­
ные (спать), двухвалентные (называться), трехвалентные (пе­
редавать) и т.д. (вплоть до, как уже говорилось, «магического»
числа 5). И мы возвращаемся к уже знакомой проблеме: влечет
ли за собой смена валентности обязательные изменения в лек­
сическом значении глагола? И наоборот: отражается ли сдвиг в
лексическом значении на синтаксическом поведении слова?
Вот, допустим, глагол читать. Одно дело —Девочка читает
книгу, другое —Не мешай: девочка читает, третье —Девочка уже
читает (в смысле ‘умеет читать’). По Ю.Д. Апресяну, в первом
случае перед нами глагол «действия», во втором — «занятия»,
в третьем — «способности». Следует ли их так — по отдельно­
сти — и фиксировать в словаре? Не будут ли искусственными
перегородки между этими значениями?
111
 Другой пример. Понятно, что «считать что» (Мама считает
деньги) и «считать кого кем» (Мама считает Петю фантазе­
ром) — это разные глаголы, каждый со своим типом синтакси­
ческого окружения. А, допустим, Мама считает иначе — это тот
же глагол, что «считать кого-то кем-то», или еще один, третий, со
значением ‘думать’? Не попадаем ли мы тем самым в излишнюю
зависимость от синтаксических признаков?
Взаимосвязь между лексическими и синтаксическими значе­
ниями принадлежит к числу основополагающих имманентных
свойств языка, она обусловлена самим устройством языковой
системы. Вместе с тем это связь довольно гибкая, эластичная.
Как это следует понимать?
Вот синтаксическая модель — предложенческий стереотип,
хранящийся в памяти человека в готовом виде и, соответствен­
но, воспроизводимый целиком. Он достаточно жёсток по сравне­
нию с другими ментальными образцами (гештальтом, фреймом,
сценарием). И, тем не менее, носитель языка, в соответствии с
нуждами конкретной ситуации, может этот стереотип каким-то
образом модифицировать. В частности, он может изымать, ис­
ключать из него какие-то актанты или, наоборот, добавлять к
нему позиции, которые в иных контекстах считались бы факуль­
тативными, необязательными. Приведем примеры тех и других
«вмешательств» в синтаксическую модель.
Ранее уже приводился случай с глаголами речи (передачи
информации), которые обладают в русском языке четким диа­
гностирующим признаком: способностью сочетаться с суще­
ствительным в предложном падеже с предлогом о (б): говорить,
разговаривать, беседовать, рассказывать и т.д. В то же время
носителю языка прекрасно известно, что не обладают способ­
ностью такого управления глаголы ст ят ься, ругаться, дру­
жить, обманывать, огорчать, праздновать, сидеть, стрелять,
пить, танцевать и многие другие. Это автоматически выводит
их за пределы лексико-семантической группы говорения. Если
же подобные сочетания (смеяться о ком и т.п.) все же возника­
ют (с экспрессивной или еще какой-то целью), то читатель или
слушатель ощущает их «особенный характер» (несоответствие
норме):
112
 С этими людьми мне не о чем пить (Вен. Ерофеев. И з записных
книжек);

Зачем думать, говорить, страдать, когда лучше петь, а еще лучше об

этом танцевать (М. Жванецкий. Приветствие театру).

Ты говоришь веселым языком,

Таким веселым, что подумать страшно,
Где ты живешь и празднуешь о ком
(Д. Пригов. Не стал острее нож...)

С традиционных позиций мы имеем здесь дело с явны ­

ми нарушениями норм глагольного управления («Так сказать
нельзя!»). Но отклонения подобного рода в речи чрезвычайно
многообразны, они охватывают и разные глаголы, и разные под­
чиненные (предложно-падежные) формы. Поэтому они нужда­
ются в каком-то когнитивном обосновании. Рассмотрим с этой
целью еще несколько иллюстраций из русской художественной
литературы.

— Вот этих бы врунов, которые распространяют гадкие слухи, — в

негодовании несколько громче, чем хотел бы Боба, загудела контраль­
товым голосом мадам Петракова, — вот их бы следовало разъяснить!
Ну, ничего, так и будет, их приведут в порядок! (М . Булгаков. Мастер
и Маргарита).

Скучно жить, мой Евгений. Куда ни странствуй,

Всюду жестокость и тупость воскликнут: «Здравствуй!...»
(И . Бродский. К Евгению)

...Один, с бородой, на меня поглядел, чего-то своей бабе сказал, та

тоже поглядела, и засмеялись оба. Я думаю: «Ты бы у нас во дворе на
меня засмеялся!...» (М. Мишин. Под музыку Вивальди).

Римма подошла ко мне. Я захотела заглянуть в ее глаза и воз­

мутиться в эти глаза. Но глаз не видно (В. Токарева. Римские кани­
кулы).

113
 Запомни этот мир, пока Ты можешь помнить,
А через тыщу лет и более того
Ты вскрикнешь, и в тебя царапнется шиповник...
И — больше ничего
(А. Вознесенский. Романс)

Все приведенные цитаты содержат те или иные речевые

«странности». И, в принципе, их можно подвести под один из
двух видов объяснений. Назовем их условно «лексическим» и
«синтаксическим».
Первые два примера как раз подходят под «лексическое»
объяснение. Разъяснять кого употреблено тут вместо привыч­
ного разъяснять что; странствовать куда — вместо обычного
странствовать где (или абсолютивного). Эти сдвиги отражают
изменения в лексическом значении предиката. Так, разъяснить
в данном случае означает ‘разоблачить, вывести на чистую воду’
или же ‘проучить’. (Разумеется, надо учитывать и временной
фактор. Дело в том, что разъяснять в сочетании с прямым до­
полнением «кого» в 1-й половине XX в. регулярно означал ‘разо­
блачать’. Но для современного читателя такое управление, не­
сомненно, является нарушением нормы.) Странствовать же у
Бродского из глагола, обозначающего занятие, окказионально
переходит в группу глаголов со значением передвижения, пере­
мещения в пространстве.
Отклонения от норм синтаксической сочетаемости, с одной
стороны, напоминают об аккумулированных в синтаксических
моделях общих стандартах знания, которые выступают здесь в
качестве фона. Ведь если конструкции типа куда ни странствуй
останавливают наш взгляд, то это происходит именно потому,
что они воспринимаются на фоне типового положения дел, в ко­
тором «странствовать» — это занятие (образ жизни). Отступле­
ния от норм управления по-своему подтверждают роль синтак­
сических моделей как инструмента концептуализации мира. С
другой стороны, случаи несоблюдения правил подчинительной
связи указывают нам на возможности расширения когнитивно­
го опыта носителя языка: на это, собственно, и направлено из­
менение перечня участников ситуации.
114
 В трех остальных случаях нарушение нормы управления
тоже можно объяснить «лексическим» путем, через цепочку ме­
тафор. Но проще объяснить их как результат происходящих в
сознании говорящего структурных преобразований (о которых
основная речь еще впереди). Это — второе из возможных объ­
яснений — «синтаксическое». В частности, перед нами может
быть результат стяжения более развернутой конструкции, пере­
носа слов в иные синтаксические позиции и т.п. Так, засмеялся
на меня можно возвести к исходному варианту посмотрел на
меня и засмеялся или засмеялся, глядя на меня; возмутиться в
глаза — к посмотреть в глаза и возмутиться или возмутиться,
глядя в глаза; царапается в тебя — к уткнется в тебя и оцарапа­
ет или царапается, как будто он целил в тебя и т.п. (Естествен­
но, мы допускаем тут определенную свободу толкований, но то
же самое делает и обычный носитель языка, сталкивающийся с
данными фактами речи.).
Целесообразность «синтаксического» истолкования наибо­
лее очевидна в тех случаях, когда метафорический сдвиг в лек­
сической семантике имеет уникальный, «разовый» характер. К
примеру, глагол скакать в следующем примере окказионально
выступает как глагол речи:

Однажды мы с папой пошли в зоопарк, и я скакал вокруг него на

улице, и он спросил:
— Ты чего скачешь?
А я сказал:
—Я скачу, что ты мой папа! (В. Драгунский. Что я люблю).

Найти скрытые семы, которые связывали бы действие «ска­

кать» с действием «говорить», нелегко. «Лексическое» объясне­
ние здесь затруднительно. Но все мы понимаем: Я скачу, что ты
мой папа означает ‘я скачу, чтобы выразить радость от того, что
ты мой папа’ или ‘...потому что хочу, чтобы все знали, что ты мой
папа’ и т.п. — «синтаксическое» объяснение здесь легко ставит
все на свое место.
Конечно, подобная «реконструкция» ментальных процессов
несколько рискованна, когда ее осуществляет лингвист, но зато
115
она убедительно вводит «отрицательный речевой материал» в
рамки языковых правил. Для самого же носителя языка не со­
ставляет особого труда возвести «неправильные» конструкции
к их прототипам. Только не следует думать, что в конкретной
ситуации говорящий или слушающий сам проделывает всю
соответствующую мыслительную работу. Наряду со слово­
образовательными или синтаксическими моделями, в сознании
обычного человека заложены готовые, отработанные модели се­
мантических преобразований.
В свете сказанного не должны вызывать удивления и те ре­
чевые ситуации, когда говорящий произвольно исключает из
состава модели какие-то актанты или, наоборот, добавляет к
предикатно-актантной структуре «лишние» позиции. Приведем
сначала примеры первого вида манипуляций:

В жизни Левы Одоевцева, из тех самых Одоевцевых, не случалось

особых потрясений — она, в основном, протекала. Образно говоря,
нить его жизни мерно струилась из чьих-то божественных рук, сколь­
зила меж пальцев (А. Битов. Пушкинский дом).

Если не ошибаюсь, в районе станции три или четыре дачных посел­

ка. А как называлась станция? — я никак не могу рассмотреть издали.
Станция называлась (С. Соколов. Школа для дураков).

На комодике поблескивали вазы; розовый рог изобилия в золотой

руке, голубой — в серебряной. Мать штопала (Л. Добычин. Ерыгин).

Анна Петровна Дочкина пасла. Она всегда с удовольствием шла

на это свидание с природой (А. Кротов. Убийства в Полянске).

Понятно, что данные фразы воспринимаются читателем

на фоне нормальных образцов типа «жизнь протекала как-то»
или «где-то», «станция называлась каким-то именем»; «Мать
штопала носки»; «Дочкина пасла козу» и т.п. Искусственное
исключение обязательного участника ситуации приводит к
ощущению обрыва, недосказанности. Читатель вынужденно
останавливается в своей мыслительной работе, возвращается
116
глазами назад: так ли он понял? (Психологи в таких случаях
говорят об «эффекте обманутого ожидания».) В то же время
можно считать, что перед нами своего рода когнитивная про­
вокация. В частности, у человека появляется сиюминутная
возможность осознать протекание жизни как нейтральный
процесс, не подлежащий оценке и конкретизации (жизнь про­
текала), узнать, что у станции было какое-то название, и это­
го достаточно ( станция называлась), или же представить себе
«штопанье» и «пастьбу» как занятие, а не как действие (Мать
штопала; Дочкина пасла)...
А теперь приведем пример приписывания к синтаксической
модели дополнительных членов. Мы можем сказать: Сердце
стучит — окружение предиката стучать здесь самодостаточно:
его составляет первый актант сердце. Если прибавить к этому
окружению обстоятельство (громко, у меня, в груди, в тишине,
от радости, как сумасшедшее и т.п.), то содержание типовой си­
туации не изменится. Это всё — сирконстанты, факультативные
члены. Но вот у Виктора Конецкого в повести «Морские сны»
читаем про ощущения человека, залезшего на высокое дерево:
Сердце отчаянно стучит в серый горячий ствол. Далековато
будет отсюда падать. Почему же словоформа в ствол перехо­
дит в число актантов к предикату стучать, становится важной
для понимания положения дел (ср. в других случаях: стучать в
дверь или стучать в домино)? По-видимому, самое естественное
объяснение —допустить, что в сознании говорящего (писателя)
изначально сформировалась некая более полная структура, ко­
торую можно представить примерно как Сердце отчаянно сту­
чит, и я это чувствую, упираясь в серый горячий ствол дерева.
А затем эта структура подверглась сокращению и упрощению, а
словоформа в ствол изменила своего «хозяина», перешла к дру­
гому предикату.
Анализ предикатно-актантных структур особенно увле­
кателен в сравнении с фреймовым представлением ситуаций.
В принципе это разные виды организации информации в со­
знании человека. Фрейм, или сценарий, есть стандартная форма
закрепления в памяти разнообразного, прежде всего сенсорно-
образного и предметного, опыта. А предикатно-актантная
117
структура, концентрирующая в себе пропозицию, отражает в
обобщенном («типовом») виде те черты ситуации, которые кри­
сталлизовались, отложились в коммуникативной практике.
Можно ли считать синтаксические модели такой же психо­
логической реальностью, как фреймы? И обладают ли предика­
ты в этом смысле особой когнитивной ценностью?
В концепции речевой деятельности, принадлежащей извест­
ному психолингвисту А.А. Леонтьеву, особое место отводится
Программе высказывания — этапу и своего рода зародышу бу­
дущего речевого сообщения. О структуре этой программы уче­
ный писал так: «...Целесообразно допустить, что она не включает
в себя коррелаты всех компонентов высказывания (например,
слов), но лишь коррелаты тех его компонентов (типа субъекта,
объекта, предиката), которые образуют его основной смысловой
костяк» (Леонтьев 1969,266). Важно, что тем самым фактически
признается особая роль синтаксических моделей в деятельности
говорящего.
В зарубежной психолингвистике известна концепция Уолте­
ра Кинча. Он увязывает процесс восприятия и понимания речи с
особенностями человеческой памяти. Содержащиеся в ней эле­
менты лексико-семантической сети включаются в высказывание
через пропозицию, состоящую из предиката и n-ного количества
аргументов — уже знакомых нам единиц типа «агенс», «инстру­
мент», «источник», «цель»; комбинация пропозиций разверты­
вается далее по определенному сценарию в целый текст (Kintsch
1982, 3 4 2 -3 4 7 , 3 74-377).
Д ля Р.В. Лангакера, одного из столпов когнитивной линг­
вистики, категории вроде «агенс», «инструмент», «источник» и
т.п. являют собой «концептуальные архетипы», которые дина­
мически взаимодействуют между собой в процессе порождения
фразы. (В соответствии с моделью «бильярдных шаров», один
из элементов, вытесняя другой, становится на его место.) Это
и определяет место предложенческих структур в когнитивной
лингвистике (Langacker 2000, 9—43).
Рассмотрим, с учетом сказанного, еще одну, новую, ситуа­
цию — «дружба». В нашем сознании соответствующий фрейм
включает в себя огромный объем сведений: кто с кем обычно
118
дружит, в каком возрасте, могут ли дружить мужчина и женщи­
на, чем дружба отличается от любви (вспомним знаменитое, у
Аркадия Райкина, «Туда — о любви, назад — о дружбе» или не
менее афористичное выражение Жванецкого «Не можешь лю ­
бить — сиди, дружи»), на чем бывает основана дружба, в каких
именно проявлениях она выступает, с чего начинается и чем
заканчивается и т.д. Этот комплекс знаний подкрепляется для
человека собственным опытом, информацией, почерпнутой из
устных рассказов, литературы, фильмов и спектаклей и т.д.
А теперь обратимся к синтаксическому поведению русского
глагола дружить. Представим себе человека, наделенного осо­
бой способностью дружить — человека контактного, открытого,
дружелюбного... И все равно мы не можем сказать о нем: «Он
дружит» (как Он курит или Он путешествует) — и поставить
точку. В нормальном случае глагол дружить требует запол­
нения двух позиций: субъектной (кто дружит) и объектной
(с кем дружит). Язык как бы направляет нашу мысль, помогает
ей принять «положенную» форму. Но на фоне стандартного сло­
воупотребления особый интерес представляют примеры откло­
нений в сочетаемости, вроде следующих.
Дружить 0 (абсолютивное употребление).

Дружить, бродить, шуметь охота,

Острить, как прежде, невпопад...
(Е. Долматовский. Под лепестками вертолета)

Я продолжала учиться на крепкое «три», по литературе «пять»,

продолжала ходить в спорткомплекс, дружить и развлекаться (В. То­
карева. Рожественский рассказ).

О том, что включение глагола в сочинительный ряд способ­

ствует его абсолютивному употреблению или, во всяком случае,
облегчает его, речь уже была.
Дружить против кого.
Это сочетание уже почти привычно для русского уха и глаза.
Кажется, первой его придумала артистка Ф аина Раневская, по­
интересовавшаяся в театральной среде: «Девочки, против кого
119
дружите?» Но вот уже и у другого артиста, Евгения Стеблова,
вышла книга под названием «Против кого дружите?». Ср. также
примеры из публицистики:

Киев решает, против кого ему дружить... Вероятнее всего, отмеча­

ют эксперты, не станет и Киев дружить против России (Независимая
газета. 20.02.2006).

Формулировка «дружить против кого-то» сама по себе не несет

позитива (еженедельник «Контракты». 2007. № 40).

Дружить ради (во имя) чего.

С кем дружить и во имя чего (заголовок в журнале «Русский пред­

приниматель». 2002. № 5—6).

Дружить во имя томичей (заголовок в газете «Томский вестник».

15.01.2008).

Дружить о чем.

Ира была девочкой неглупой, хотя дружить ей с Бронькой было

совершенно «не о чем» (Л. Улицкая. Бедные родственники).

Друж ить по каким-то дням (по праздникам, по субботам

и т.п.):
Конечно, ведь нельзя дружить по выходным. Потихонечку и по­
степенно выветрилось все хорошее, что наполняло наш дом... («Кос­
метичка». Еженедельный женский Интернет-журнал, доступ: h ttp ://
magazine.kosmetichka.ru/a806).

Во всех приведенных примерах нашли свое воплощение

какие-то периферийные и относительно случайные слоты фрей­
ма «дружба». Вполне можно было бы ожидать появления в тек­
стах также оборотов дружить с какого-т о врем ени (с детства,
со школьной скамьи, со студенческих лет), дружить к а к (семья­
ми, классами, по-настоящему), друж ить где (в пионерлагере, на
120
курорте), дружить при усло ви и (равенства в возрасте) и т.п.
Но понятно, что появление в тексте этих и других подобных рас­
пространителей характеризуется сравнительно низкой вероят­
ностью.
Возможно, что фреймы и синтаксические модели соотносят­
ся с разными механизмами нервной деятельности, которые пси­
холингвисты называют двумя грамматиками: «правополушар­
ной» и «левополушарной». И з них первая стремится к синтезу
конкретных данных, она отвечает за глобальное, целостное пред­
ставление информации. Вторая, наоборот, отвечает за ее струк­
турированное, аналитическое представление. Исходя из этих
предпосылок, А.А. Леонтьев прямо противопоставляет функции
левого и правого полушарий как «речевую» и «когнитивную»:
«По-видимому, различие речевых и когнитивных функций ле­
вого и правого полушарий головного мозга соотнесено как раз
с различием «сетевого» и событийно-ситуативного представле­
ния, хранения и использования человеком информации» (Л е­
онтьев 2003, 274). Естественно, однако, что в ходе человеческой
деятельности эти две грамматики сталкиваются, взаимодейству­
ют, влияют друг на друга. И объяснить случаи нестандартного
глагольного управления (или, по-другому, отклонения от норм
глагольной валентности) можно именно через взаимопроник­
новение предикатно-актантной и «фреймовой» моделей. М ож­
но сказать, что нетипичная сочетаемость — это делегирование
элементов фрейма в поверхностную структуру высказывания.
Конечно, соотнесение с фреймом снижает строгость синтак­
сической модели в сознании носителя языка, «размягчает» ее,
делает ее менее категоричной и обязательной. Но избежать тако­
го соотнесения невозможно, его требует многообразная практи­
ческая деятельность человека. Два указанных аспекта и способа
мыслительной деятельности — номинативно-сетевой («когни­
тивный») и предикатно-актантный («коммуникативный») —
только в совокупности обеспечивают социальные потребности
индивида.
Следует добавить, что система предикатно-актантных струк­
тур, в целом универсальная для индоевропейского ареала, обла­
дает в каждом языке и своей спецификой. Можно было бы на-
121
помнить здесь, в частности, уже приводившиеся примеры, типа
русского завидовать и польского zazdrościć, русского ссориться
и польского kłócić się. Но, как и в других главах, приведем под
конец несколько сопоставительных примеров.
В белорусском языке от глагола падабацца ‘нравиться’ об­
разуется дериват совершенного вида спадабацца ‘понравиться’.
Ему подчинены два актанта: объект чувства-состояния и субъ­
ект чувства-состояния («кто-то нравится кому-то»). Но от спа­
дабацца, в свою очередь, возможно образование переходного
глагола спадабаць. Пример из литературы: Спадабала я тады
брыгадзіра Міхася (Я. Купала. Лён; ‘понравился мне тогда бри­
гадир Михась’ или ‘полюбила я тогда бригадиза М ихася’). Каза­
лось бы, лексическая семантика спадабаць — та же, что у спада­
бацца. Но синтаксическое окружение у него другое — то же, что
у белорусских глаголов кахацъ, пакахаць, ацаніць, выбіраць и
т.д.: двухактантных предикатов со значением действия. Это соз­
дает трудности при переводе спадабаць на русский язык. Пере­
водчик должен то ли соблюсти верность лексической и слово­
образовательной семантике и передать белорусский глагол как
понравиться, то ли пойти на поводу у синтаксиса и предпочесть
перевод полюбить.
Другой пример. Рус. экономить ‘сберегать, тратить мень­
ше, чем ожидалось бы ’ предполагает указание на субъекта эко­
номии («кто экономит»), объект экономии («что экономят»:
деньги, время, усилия и т.п.), а также, возможно, на способ эко­
номии («на чем» или «чем экономят»: на проезде, на питании
и т.п.): Я экономлю время на пересадках. Этим и исчерпывается
набор актантов. Все остальные элементы референтной ситуа­
ции, образующие периферию фрейма — «за какой срок эконо­
мят», «на какие цели пойдет экономия» и т.п., — к синтаксиче­
ской модели отношения не имеют. Невозможно примыслить к
предикатно-актантной структуре и адресат: «кому» или «в чью
пользу экономят». Все эти детали ситуации годятся только в
распространители к выбранной модели, ср. возможное в речи:
За пять лет я сэкономила на поездках Мише на костюм. В поль­
ском же язы ке глагол oszczędzać ‘экономить, сберегать’ вполне
допускает третий актант со значением «кому, в чью пользу», а
122
для переносного значения эта семантическая роль оказывается
очень важной:

Nie wszystcy są w stanie cierpieć, nawet kochając. Ja ból znoszę okro­

pnie, więc mi g o oszczędź! (K.J. Stryjski). Перевод: ‘не все в состоянии
терпеть, даже любя. Я боль переношу ужасно, так что ты меня от этого
избавь!’ (букв, «сэкономь мне это»).

I ten stary dureń to zrobił. Chciał oszczędzić partii ostatecznej kom ­

promitacji (J. Hen. Oko Dajana). ‘И этот старый дурак это сделал. Хотел
уберечь партию от окончательной компрометации’.

Третий пример. В болгарском языке есть глаголы осъмвам

и замръквам, которые тоже не имеют точных эквивалентов в
русском. Словарь дает: замръквам — «быть застигнутым сумер­
ками, наступлением ночи»; осъмвам — «засиживаться до зари,
быть застигнутым рассветом». Но этот перевод весьма прибли­
зителен, он отражает только лексическую сторону семантики.
А как предикаты эти болгарские глаголы требуют заполнения
двух синтаксических позиций: первый актант здесь — субъект
состояния, второй — квалификатив или локатив. Общий смысл
этих конструкций — «ночью (или утром) оказаться кем-то или
где-то». Это наглядно проявляется в следующих литературных
контекстах:

Не му казах страховете си, казах му само, че може да замръкнат по

пътя — има още толкова път да извървят... (Й . Радичков. Скакалец).
Перевод: ‘я не поделился с ним своими опасениями, сказал только, что
в дороге их может застать ночь — им еще столько идти...’.

...Една сутрин Трифон Татаров осъмна кмет (И . Петров. Преди да

се родя). ‘Однажды утром Трифон Татаров проснулся старостой’.

Примеры такого рода подтверждают, что механизм взаи­

модействия синтаксических моделей и лексических классов
фокусируется именно в предикате. Естественно, каждый язык
обладает в данном плане своей спецификой. Она должна фик-
123
сироваться или в грамматиках (там, где речь идет о лексической
сфере действия грамматических правил), или в словарях (в объ­
яснительной части, там, где указываются особенности синтакси­
ческого употребления глагольного слова в речи).
Существует ли в сознании носителя язы ка некая иерархия
предикатов и образуемых ими синтаксических моделей? Можно
ли считать, что какие-то из них —более активны и «популярны»
в речевой деятельности?
На этот вопрос применительно к русскому языку попыталась
ответить З.Д. Попова. Она сравнила частоту употребления в ре­
чи структурных схем, представляющих разные «синтаксические
концепты», т.е. пропозитивные смыслы. На объеме около семи
тысяч высказываний, выбранных из художественных текстов,
оказалось, что примерно половину из них составляют пропози­
ции «бытие объекта» («кто/что есть где») и «агенс воздействует
на объект» («кто делает что»). В то же время остальные «син­
таксические концепты», вроде «самостоятельное перемещение
агенса» («кто идет куда») или «пациенс претерпевает состоя­
ние» («кому есть каково») характеризуются значительно более
низкой частотой использования (см.: Попова 2009, 106—107).
По-видимому, эти данные в какой-то степени отражают объек­
тивные «преференции», заложенные в сознании носителя языка.
Человек подходит ко всему многообразию референтных ситуа­
ций с уже сложившимися стереотипами: одни синтаксические
смыслы для его сознания естественнее и привычнее, чем другие.
Но, разумеется, распределение «когнитивного внимания» со­
гласуется с данными коммуникативного опыта, и наоборот. Мы
видели, что, выбрав необходимую предикатно-актантную струк­
туру, носитель языка имеет право обогатить ее смысл информа­
цией, полученной другим путем, по другим каналам.
 Глава 6

АКТАНТЫ И ИХ РЕАЛИЗАЦИЯ

Итак, мы знаем, что предикат наделен в предложении/вы­

сказывании особой — организующей — функцией. Можно на­
звать ее и конститутивной: на предикате держится предложе­
ние. Актантам же отводится роль окружения предиката или,
так сказать, его свиты. Значит ли это, что семантические роли
типа «субъект», «объект», «адресат», «инструмент», «локатив»
и т.п. представляют собой только элементы пропозициональ­
ной структуры и за ее пределами самостоятельного значения не
имеют?
На этот вопрос следует ответить отрицательно. Конечно,
в первую очередь актанты придают предмету (референту) ту
или иную роль в составе ситуации. Но человеческое сознание
в силу своей абстрагирующей способности может оперировать
и частью — семантическими ролями — в отвлечении от цело­
го —предикатно-актантных структур. Иными словами, актанты,
отрываясь от «родных» синтаксических моделей, могут прини­
мать и самостоятельное участие в концептуализации действи­
тельности.
Это значит, что наше сознание успешно использует и такие
изолированные ментальные операторы, как «кто», «кому», «чем»,
«где», «зачем» и т.п. Наиболее очевидно это в определенных дис­
курсивных условиях. Одним из «тестов на самостоятельность»
семантической роли может быть наделение соответствующе­
го слова (точнее, словоформы) функцией высказывания. Мы
ведь можем сказать «Тишина», «Неточка Незванова», «Товари­
щу Нетте, пароходу и человеку», «В цирке», «Огнем и мечом»,
«О смелых и умелых» и т.п. В данном случае для примера взяты
названия литературных произведений, но в принципе это раз­
нообразные, полноценные и часто используемые в речи типы
высказываний (вопреки тому, что писал о неглагольных фразах

125
E. Курилович, а также некоторые его последователи). Но ника­
кой предикатно-актантной структуры за ними не стоит.
Каждая семантическая роль располагает для своего выраже­
ния многообразными средствами. Это прежде всего морфологи­
ческие показатели (аффиксы), а также служебные слова (пред­
логи и др.), позиция (место) в высказывании и т.д. К примеру,
роль инструмента в современном русском языке может пере­
даваться такими формами, как творительный падеж имени без
предлога (писать карандашом), родительный падеж с предлога­
ми посредством, с помощью, при помощи (открыть дверь посред­
ством ключа, забраться при помощи лестницы...), родительный
падеж с предлогом из (стрелять из ружья), винительный падеж
с предлогами через, сквозь (прокрутить через мясорубку), тво­
рительный падеж с предлогом с (читать с лупой), творительный
падеж с предлогом под (рассматривать под микроскопом), пред­
ложный падеж с предлогом на (шить на машинке) и т.д.
Однако из всего набора средств (имеются в виду прежде все­
го падежные и предложно-падежные формы существительных)
какая-то форма оказывается для актанта наиболее «репрезента­
тивной». Она наиболее регулярно и строго исполняет «свою»
семантическую функцию и при этом наименее обусловлена
контекстом (лексическими условиями и т.п.). Так, для субъек­
та действия наиболее типичной формой выражения является
в русском языке именительный падеж существительного, для
адресата — дательный падеж, для инструмента — творительный
падеж и т.д. — это общеизвестно. Но соотношение семантиче­
ской роли и формальных средств ее выражения заслуживает
особого разговора.
Лингвисты давно отмечают процесс «обесценивания флек­
сии» в русском языке и связывают его с переходом от одной син­
таксической системы к другой: от «органической», или синтаг­
матической, к «неорганической», или аналитической (Акимова
1990, 7—12). Правда, вывод этот делается главным образом на
материале художественной прозы, но и в других сферах языка
грамматика претерпевает определенные изменения. Возрастает
роль отдельных частей высказывания, слабее выражаются под­
чинительные связи между словами (а также отдельными пред-
126
ложениями: паратаксис теснит гипотаксис), синтаксис в целом
становится более «рассыпчатым». Конечно, эти новшества —ре­
зультат влияния разговорной стихии, в которой царствуют та­
кие явления, как именительный темы, парцелляция, эллипсис,
вставные конструкции, примыкание и т.п. В результате вместо
иерархической системной организации высказывания мы имеем
дело с фрагментарной и в каком-то смысле случайной структу­
рой типа «набора слов». Вот реальный пример — отрывок из за­
писей устной беседы, взятый из сборника «Русская разговорная
речь. Тексты» (М., 1978). Две женщины в домашней обстановке
разговаривают о попугаях:

Н у ничего / / Ниче... (см ех) Ладно / / Еще к слову может придет­

ся / / Действительно / могут ... может они будут нам мешать / тогда ...
А посадить их обратно в клетку легко з а ... м -м ... вернуть? Или нет?

Практически ни одно высказывание здесь не завершено, да и

границы между синтаксическими единицами установить крайне
трудно. Естественно, данные явления находят свое отражение и
в художественных текстах при имитации потока сознания. Одна
иллюстрация:

— ...Отчего, — ни на секунду не отрывая от нее глаз, я говорил, как в

бреду — быстро, несвязно — может быть, даже только думал. — Тень —
за м ною ... Я умер — из ш кафа... П отому что этот ваш ... говорит нож ­
ницами: у меня душ а... Неизлечимая... (Е. Замятин. Мы).

Отказ от целостной организации высказывания проявляется

и в других фактах. В частности, представляет интерес активиза­
ция в русском языке двучленных словосочетаний типа Взрослым
о детях, Из огня да в полымя, С бору по сосенке, Из грязи в князи,
Руки в боки, Руки вверх, Ни в зуб ногой, С песней в дорогу, Судью
на мыло, Горе от ума, В грудь навылет, На яхте вокруг света,
Привет родителям, Подарок в студию и т.п. Они образуются без
всякого участия глагола, а коммуникативная их самодостаточ­
ность очевидна: это поговорки, присказки, лозунги, заголовки и
тому подобные мини-тексты.
127
 Самое простое, по-видимому, — отнести эти факты речи к
неполным предложениям, считая, что сказуемое в них может
быть при необходимости восстановлено. Действительно, мож­
но допустить, что под фразой Подарок в студию имеется в виду
Доставить подарок в студию, под Взрослым о детях — Взрос­
лым рассказывается о детях и т.п. Но во многих случаях такая
процедура затруднительна, а иногда даже трудно себе предста­
вить, какой конкретный глагол можно было бы подставить в
подобную конструкцию. Поэтому, скорее, права Н.С. Валгина,
считающая, что неполнота данных синтаксических образований
«является структурной нормой, и сопоставление их с полными
конструкциями — это всего лишь условный прием для выявле­
ния их конструктивной специфики. Это вполне типизирован­
ные построения, не нуждающиеся в восстановлении каких-либо
членов предложения...» (Валгина 1973, 201).
Двучленные конструкции (иногда в них находят особый вид
связи — соотношение, или соприкасание) укрепляются в созна­
нии в результате их речевой «обкатки», систематического упо­
требления в готовом виде в стандартных речевых ситуациях.
Очевидно, чем большей устойчивостью, т.е. воспроизводимо­
стью, характеризуется некоторый фрагмент текста, тем менее он
нуждается во внутренней синтаксической организации. Можно
представить эту зависимость и в динамике: по мере «коллоквиа­
лизации» таких двучленов структурные отношения между их
компонентами затираются, приглушаются, становятся неваж­
ными.
П родолжая разговор о случаях «аграмматизма» в нашей
речи, заметим: очень любопытна традиция назы вания худо­
жественного произведения по его первой строке или даже по
первым словам (не составляющ им синтаксического целого).
Так, в концертных программах нередко объявляют: «И сполня­
ется старинный романс “Я пом ню в а л ь с а ... ”» (а далее долж ­
но было бы быть ...звук прелестный) или: «Романс Римского-
Корсакова “Редеет о б л а к о в ...”» (а далее должно было бы
быть ...вечерняя гряда) и т.п. Понятно, что Я помню вальса или
Редеет облаков никак не может быть предложением, но осо­
бая дискурсивная ф ункция — название произведения — дела-
128
ет сочетание слов коммуникативным эрзацем, «чем-то вроде
предложения».
В некоторых условиях такая «неправильность» вполне при­
емлема, даже естественна. В частности, в тех случаях, когда у
стихотворения нет специального названия, оно в оглавлении
поэтического сборника дается по первой строке. Скажем, сре­
ди заглавий произведений А.С. Пушкина фигурируют такие как
«Пускай увенчанный любовью красоты», «Сказали раз царю, что
наконец», «Когда в объятия мои» и т.п. Конечно, трудно Когда
в объятия мои назвать предложением, но в данных условиях, в
рамках оглавления, этот синтаксический фрагмент исполняет
такую роль не хуже, чем какое-нибудь «Деревня» или «Песнь о
вещем Олеге». Аграмматизм подобных названий вынужденный,
и, в то же время, он обусловлен особенностями организации
поэтического текста (структурной ролью строки, стихотворным
размером и т.п.).
В ситуации разговорной речи изолированная падежная фор­
ма вообще легко «прилепляется», присоединяется к другой,
грамматически с нею не связанной. Одна литературная иллю­
страция:

Кривоногий местный тракторист с локонами вокзальной шлюхи

был окружен назойливыми румяными поклонницами.
— Умираю пива! — вяло говорил он.
И девушки бежали за пивом (С. Довлатов. Заповедник).

Это умираю пива означает примерно следующее: ‘я просто

умираю от жажды — так сильно хочу выпить пива’ или же ‘я так
хочу пить, что почти умираю, и наверняка умру, если мне тотчас
не дадут пива’. Такое «восстановление» полного смысла, конеч­
но, имеет смысл для лингвиста, но оно совершенно не нужно для
носителя языка. Девушки в приведенной цитате поняли все без
комментариев.
Полноценное функционирование «обломков» целых синтак­
сических структур — это, с одной стороны, проявление сложно­
го характера процесса речепорождения. Понятно: человек торо­
пится, он во власти эмоций, вдобавок, единство обстановки и
129
знание собеседника позволяют не бояться того, что адресат что-
то не поймет. С другой стороны, аграмматизм, свойственный не­
которым видам текста, а точнее сказать, особый, нефлективный
способ их организации, говорит о богатых коммуникативных ре­
зервах языковой системы.
Дело в том, что в некоторых жанрово-стилевых условиях
продуманная и разветвленная организация фразы оказывается
вообще ненужной, не обязательной. Тут-то изолированные сло­
воформы, представители той или иной семантической роли, и
чувствуют себя хозяевами положения.
Самый яркий случай — это, конечно, номинатив, форма име­
нительного падежа, носитель разнообразных субъектных ро­
лей. В разговорной речи номинатив — самый частый падеж; по
подсчетам В.А. Никонова, он тут «никогда не составляет менее
40 процентов» (в научной и деловой речи именительный усту­
пает первенство родительному). Но существуют, скажем, жан­
ры научно-технических текстов, жестко регламентированных в
своей структуре, и эта структура лишь частично соответствует
«обычным» синтаксическим правилам. В частности, поисковый
образ документа — это просто набор ключевых слов в имени­
тельном падеже, дающий представление о содержании докумен­
та. Получается, что противопоставление слова предложению
иногда «смазывается», перестает быть актуальным.
Е.С. Кубрякова, размышляя над тем, насколько предложе­
ния вообще способны называть, писала: «...Предложения раз­
ных типов способны на выполнение номинативных функций
не в равной мере» (Кубрякова 1986, 39). И дальше уточняла эту
мысль: «Выбор единицы номинации сообразуется с интенцией
говорящего и структурно-семантическими особенностями этих
единиц. Формат единицы, ее протяженность, ее расчлененность,
возможность отразить с ее помощью те или иные детали ситуа­
ции, подчеркнуть те или иные моменты в ее характеристике —
все это играет свою роль при выборе единицы номинации или в
акте ее создания» (Там же, 44—45).
Но стоит задуматься вообще над тем, как широко в нашей
речевой практике представлены номинативные предложения.
«В последнее столетие произошел необъяснимый лишь вну-
130
триязыковыми причинами бурный рост их употребительности в
текстах определенной стилевой и жанровой отнесенности. <...>
Определение «системного статуса» номинативных предложе­
ний и описание их основных типов имеет самостоятельное зна­
чение. Не менее важно и изучение этого типа предложений как
фрагмента синтаксической системы языка в целом...» (Міхневіч
2006, 32).
Номинативные предложения имеют свои стандартные сфе­
ры применения. Это временная и пространственная интродук­
ция (так называемые бытийные предложения типа Ночь. Позд­
няя осень; Замоскворечье), номенклатурная, или этикеточная,
функция (Госстрах; Волхонка, Мыло туалетное), товарные зна­
ки ( «Жигули»; «Столичная»), названия произведений искусства
( «Колобок»; «Старики-разбойники»), оценочная характеристи­
ка (Красавец! Жадина!), так называемый именительный темы,
или именительный представления (Победа! Как мы ее ждали!)
и т.д. Как видим, лексические ресурсы языка здесь некоторым
образом распределяются между функциональными типами, но
когнитивная ценность всех этих односоставных предложений
очевидна: они фиксируют в себе классификационный и вообще
познавательный опыт социума. И даже когда эти разные суб­
функции объединяются, сочетаются в одном контексте, лекси­
ческая специфика номинативных конструкций помогает нам
воспринять их «как надо», ср.:

В ечер. Л ето. Чистота. Мир. Уют. Коровы. Лошади. Мальчишки

визжат на огромной высоте мостов, разглядывая нутро наших труб
(В. Конецкий. Среди мифов и рифов).

Здесь говорящий от вводных бытийных предложений (В е­

чер. Лето) через оценочные ( Чистота. Мир. Уют) свободно пе­
реходит к «номенклатурным» фразам (Коровы. Лошади), чтобы
затем вообще вернуться к обычным глагольным построениям.
К тому же эта, казалось бы, сложившаяся система подтипов
продолжает эволюционировать. Вдруг у номинативных пред­
ложений появляются новые области использования, со своим
когнитивным «привкусом». В частности, здесь можно назвать
131
так называемые бэджи — маленькие таблички с личными дан­
ными, прикрепляемые к груди или вешаемые на шею. Причем
на бэджах продавцов и обслуживающего персонала достаточно
имени (Елена; Светлана); у милиционеров или полицейских это
фамилия, имя, отчество, подразделение и должность, да еще с
фотографией; у участников конференций и симпозиумов, кроме
имени, обычно —город и страна, которую этот человек представ­
ляет. Познавательная ценность номинативных предложений,
используемых в бэджах, не только в том, что они конкретизи­
руют, идентифицируют человека, позволяют к нему обратиться,
но и в том, что они приписывают его к новой культуре общения.
Сто лет назад бэджик на городовом или на продавце выглядел
бы крайне странно.
На фоне уже упомянутого набора номинативных суб­
функций односоставные предложения могут дополнительно
принимать на себя функцию эстетическую. Так, существуют
многочисленные попытки создать с помощью однословных но­
минаций целый текст. И тогда перед нами не просто испытание
синтаксических возможностей языка, но и художественный
прием: жизнь человека или его день можно представить в виде
цепочки событий. Приведем только один такой пример, ано­
нимно опубликованный в альманахе «Пражский графоман»,
№ 21 (2009 год):

Колыбель. Пеленки. Плач.

Слово. Шаг. Простуда. Врач.
Беготня. Качели. Брат.
Двор. Игрушки. Детский сад.
Школа. Двойка. Тройка. Пять.
Мяч. Подножка. Гипс. Кровать.
Драка. Кровь. Подбитый глаз.
Двор. Друзья. Тусовка. Джаз.
Институт. Весна. Кусты.
Лето. Сессия. Хвосты.
Пиво. Водка. Джин со льдом.
Кофе. Сессия. Диплом.
Романтизм. Любовь. Весна.

132
 Руки. Губы. Ночь без сна.
Свадьба. Теща. Тесть. Капкан.
Ссора. Клуб. Друзья. Стакан.
Сын. Пеленки. Колыбель.
Стресс. Любовница. Постель.
Бизнес. Деньги. План. Аврал.
Телевизор. Сериал.
Дача. Вишни. Кабачки.
Седина. Мигрень. Очки.
Внук. Пельмени. Колыбель.
Стресс. Давление. Постель.
Сердце. Почки. Кости. Врач.
Речи. Гроб. Прощанье. Плач.

Особо следует сказать о номинативной словоформе, выноси­

мой в конец некоторого фрагмента текста (который можно было
бы, в соответствии с традицией, называть сложное синтаксиче­
ское целое, но мы предпочтем термин дискурс) с резюмирующей
целью. Сравним несколько примеров.

Он возле троллейбусной остановки в снегу лежал, и его уже слегка

припорошило. Ну, люди, конечно, видели, но, конечно, внимания не
обращали, потому что думали — лежит, ну и лежит. Суббота (М . М и­
шин. Субботний рассказ).

Ольга шла по краю истекающего песком холма, пока Ники ползал

на коленях, то так, то эдак прилаживая камеру. Профессионал (Т. Усти­
нова. Богиня прайм-тайма).

Жаль только поделиться своими мыслями было не с кем. М ило­

сердные сестры на такие слова только прыскали в ладошку, а Ф андо­
рин рассеянно кивал, думая о чем-то другом. Одним словом, безвре­
менье и скука (Б. Акунин. Турецкий гамбит).

Из окна Элиного кабинета — вид на почту. Возле почты молодые

парни. К основанию брюк пришиты кольца от занавесок. Ковбои
(В. Токарева. Хэппи-энд).

133
 Очевидно, что все эти примеры объединяет особенность их
строения — наличие односоставного номинативного предложе­
ния в конце, произносимого с явным понижением тона и выпол­
няющего, условно говоря, роль заключения. Эта резюмирующая
функция может окрашиваться дополнительными модусными
оттенками: одобрения, иронии, сожаления, квиетизма («ничего
не поделаешь!») и др. Но в любом случае это как бы конклюзия,
подытоживание того, что было сказано перед тем. В частности,
суббота в первой из приведенных цитат означает ‘это была суб­
бота, конец недели, впереди выходной день, человек, возможно,
выпил — имеет на то право’. Как видим, номинативная единица
используется для обозначения довольно сложного смысла. Более
того, содержание резюмирующей реплики оказывается несколь­
ко неожиданным для реципиента. И если предложить читателю
в порядке эксперимента «восстановить» такое опущенное резю­
ме, то в 99 случаях из 100 он не угадывает слово, употребленное в
литературном тексте. Следовательно, предложение-резюме —не
просто «подытоживание», механическое суммирование преды­
дущего смысла, но явное его развитие! Иными словами, это но­
вая мысль, просто «свернутая» до номинации! Перед нами ока­
зывается своего рода «текст в тексте»...
И еще надо сказать несколько слов о номинативной кон­
струкции в функции заголовка публицистических текстов.
Здесь существительное в именительном падеже нередко пред­
ставляет собой результат номинализации пропозитивного
смысла. Это значит — глагольная конструкция, со всеми свои­
ми разветвленными связями, сворачивается до отглагольного
существительного. Скажем, из синтаксической структуры с
предикатом наказывать («кто», «кого», «за что» наказы вает)
получается заголовок Н аказание за риск. Тем самым от читате­
ля отсекается значительная часть информации («кто наказы ­
вает?», «кого наказывает?», «каким образом наказы вает?»), и
номинатив может использоваться как средство манипуляции,
своего рода фигура умолчания. Вот в минском русскоязычном
еженедельнике «Ва-банкъ» (от 20 августа 2012 г.) опублико­
вана заметка под называнием «Взаимное признание». О чем
это? Кто признает, что признает, кому признает? О казывает-
134
ся, заметка о том, что министерства двух стран — России и
Беларуси — подписали «Соглашение о взаимном признании
и эквивалентности документов об образовании, ученых степе­
нях и званиях». Но если читатель ограничится знакомством с
заголовком, то у него может сложиться неполное или невер­
ное представление. Казалось бы, рутинное синтаксическое
преобразование — а оно участвует в формировании картины
мира!
Вернемся теперь к общей проблеме —статуса отдельной сло­
воформы, носителя той или иной семантической роли. Конечно,
не случайно именительный падеж имеет такие синтаксические
привилегии, что касается самостоятельного употребления. Дело
в том, что его прямое назначение — называть. И в этом своем
качестве он — первый помощник в классифицирующей дея­
тельности человека. Если бы представить себе фантастическую
картину: мир как универсум, этакий «всеобщий каталог», то и
надписи на каталожных ящиках, и карточки внутри них были
бы представлены именно существительными в именительном
падеже! Воспользуемся тут изящной цитатой из книги «Гений
места» писателя и публициста Петра Вайля: «Номинативность
есть способ борьбы с безумием. <...> Имена существительные —
последнее прибежище языка и разума».
Г.А. Золотова ввела в лингвистический обиход понятие
синтаксемы, т.е. словоформы, наделенной определенной се­
мантико-синтаксической функцией (ролью). Она же пред­
ложила и деление синтаксем на свободные, обусловленные и
связанные. Эти структурные компоненты различаются своими
синтаксическими возможностями. Одни из них «располагают
широким диапазоном — способны реализовать разные ф унк­
ции и позиции, другие — узким, вплоть до единственной при­
словной позиции» (Золотова 1988, 17). Наиболее самостоя­
тельны в своем функционировании свободные синтаксемы.
Они, в частности, выступают в текстах в качестве заголовков
и ремарок. Процитируем еще Г.А. Золотову: свободные синтак­
семы «располагают в силу присущего им как бы до синтакси­
ческой конструкции категориально-семантического значения
наиболее широкими возможностями употребления» (Там же,
135
18). Обратим внимание на это «как бы до синтаксической кон­
струкции». «До» значит и для нас и «вне» — тем самым уза­
конивается особый статус словоформы! Два остальных типа
минимальных синтаксических единиц такой свободой по­
ведения не обладают. А именно: обусловленная синтаксема
представляет собой конструктивную часть коммуникативной
единицы (высказывания). А связанная синтаксема — распро­
странитель конкретного слова, «восполнитель его релятивной
семантики».
Так вот, именительный падеж более чем какой-либо другой,
годится на роль свободной синтаксемы. Но это не значит, что
остальные падежи не имеют права на самостоятельное употреб­
ление.
К примеру, формы родительного или винительного паде­
жа без предлога в русском языке регулярно употребляются в
отсутствие управляющего глагола и обозначают предмет ж е­
лания, требования, мечтаний и т.д., ср.: Воды! Хлеба! Тишины!
Денег! Машину! Милицию! Дорогу! и т.п. В этом, собственно, и
проявляется свобода выбора говорящего, творческий харак­
тер его деятельности. Он может вообще не употребить данную
словоформу, употребить ее в составе глагольного высказыва­
ния (Дайт е воды! Вызовите милицию!) или же употребить ее
вне целой структуры — благо у нее есть самостоятельное зна­
чение.
Если, предположим, человек много раз в своей жизни встре­
чал высказывания с изолированным родительным падежом,
типа Воды! или Хлеба!, то ему ничего не стоит образовать и вы­
сказывание Соды! — независимо от того, что имеется в виду:
Дайте соды, Прошу соды, Выпей соды, Хочу соды, Возьми соды,
Принеси соды и т.п. Приведем литературный пример:

— Чего не спишь? — спросил Ханин. — Чего, мужик, ворочаешься?

Пирога переел?
— Вот именно, — сказал Лапшин, — пирога.
— Н у соды! — посоветовал Ханин (Ю. Герман. Лапшин).

Еще пример, из поэтической речи.

136
 А я за ними ахаю, крича
В какой-то мёрзлый деревянный короб:
—Читателя! советчика! врача!
На лестнице колючей разговора б!
(О. Мандельштам. Куда мне деться в этом январе?)

И здесь мы можем только гадать, от какого предиката мог­

ли бы зависеть формы читателя, советчика, врача, разговора:
от хотеть, ждать, звать или еще каких-то? Генитивные формы
здесь автономны и самодостаточны.
Академическая «Русская грамматика» 1980 г. выделяет вы­
сказывания типа Чаю! или Врача! в отдельный структурный
тип именных предложений с семантикой «желаемого или тре­
буемого существования, наличия предмета или предметно пред­
ставленного действия, состояния» (Русская грамматика I I 1980,
371). Такая трактовка мотивируется уже тем, что на роль управ­
ляющего слова здесь могут претендовать различные лексемы
(дайте, хотим, нужно, прошу и т.п.). Собственно, семантически
словоформа родительного или винительного падежа в подоб­
ной ситуации и не требует восполнения никаким предикатом.
По сути это «обломок» синтаксической модели, стремящийся
к коммуникативной самодостаточности.
Добавим, что подобные «сепаратистские» тенденции прису­
щи в русском языке не только формам родительного или вини­
тельного падежа. И дательный, и творительный, и предложный
падежи — все они имеют как бы право на самостоятельное упо­
требление, потому что за каждым из них стоит свой «стандарт­
ный» синтаксический смысл. Сравним следующие примеры (в
скобках после каждой группы примеров приводится условное
обозначение соответствующей функции).
ИП: Весна. Столовая. Гость. Отцы и дети (номинация).
РП: Воды. Огня. Хлеба и зрелищ (дезиратив, т.е. объект же­
лания).
ДП: Дорогой Наташе. Клеветникам России. Городу и миру
(адресат).
ВП: Милицию. Карту. Руку и сердце. Лыжню! (объект).

137
 ТП: Своим горбом. Полной грудью. Огнём и мечом (инстру­
мент).
ПП: В театре. На балу. В небесах и на земле (локатив).
Причем такому «монопольному» прочтению приведенных
форм почти не мешают возможности их иного истолкования.
Хорошо известно, скажем, что форма беспредложного твори­
тельного падежа в других случаях может выражать и темпоратив
(отдыхать весной), и компаратив (лететь стрелой), и локатив
(ехать лесом), и объект притяжания (владеть имуществом) и
т.п. Но инструментальная семантика как бы заслоняет собой все
остальные возможные значения. «Главная функция творитель­
ного падежа в русском языке —это, конечно, указание на орудие
действия («инструмент»)» (Вежбицка 1985, 312). Значит ли это,
что если у одной и той же падежной формы имеется несколько
различных значений, то какое-то из них оказывается наиболее
«репрезентативным»? И связывается ли оно с возможностью
самостоятельного (изолированного) употребления в роли сво­
бодной синтаксемы?
В свое время Роман Якобсон, посвятивший данной пробле­
ме несколько работ, приписывал каждому падежу некоторое
«общее», инвариантное значение на основании набора таких
семантических признаков, как направленность, объемность и
периферийность (Якобсон 1985, 179—194 и др.). Эта теория вы­
звала немалую критику, потому что получившиеся комбинации
признаков были довольно условны и плохо соответствовали ре­
чевой реальности.
Но если «общее» значение падежа должно объединять в себе
так или иначе все его возможные употребления (что проблема­
тично), то «основное» значение отражает только прототипи­
ческое, стандартное употребление, не зависящее от контекста.
Стремление выделить «основное» значение падежа может быть
мотивировано и лингводидактическими целями. В частности, в
сравнительно недавнем пособии Л. Янды и С. Клэнси суть рус­
ских падежей представлена так: именительный — номинация,
творительный — средство, винительный — предназначение,
дательный — получатель, родительный — источник, предлож­

138
ный — место. «Каждый падеж имеет свое отчетливое значение»
(Janda, Clancy 2002, 4).
Разумеется, падежная форма существительного с предлогом
также имеет свое «репрезентативное» значение и склонна реа­
лизовать его в самостоятельном употреблении. Две характерные
иллюстрации.

Лапшин помолчал, ожидая чего-то, и услышал, как Адашова по­

весила трубку. «В девчонку, — думал он, шагая по кабинету, — ну ей
двадцать семь — двадцать восемь, и что нам с ней делать? Про жуликов
говорить?» (Ю. Герман. Лапшин).

В девчонку — это осколок высказывания Угораздило же меня

влюбиться в девчонку! (ср. также разг. влопаться, втюриться,
втрескаться, врезаться и т.п.). Это типичная связанная сло­
воформа (по Г.А. Золотовой — в функции директива). Однако
оказывается, что она может быть достаточно ясна и без управ­
ляющего глагола.

Минут десять, когда золу исследовали и взвешивали тут же в па­

латке, ждали. По виду того, кто это делал, кажется, Вадима, можно
было судить о результатах.
— Н у что там? — спросил Курчатов. — С процент, наверное?
— Да, один процент.
— Столько примесей! — необычно злая скороговорка металась за
крупно шагавшим по палатке Курчатовым (М . Горбунов. Предсказание
апреля).

Ф орма «с + винительный падеж», имеющая в русском языке

значение приблизительности меры (мужичок с ноготок, семян —
с горсть, ехать с неделю и т.п.) фиксируется исследователями
только в качестве обусловленной. На самом же деле она может
образовывать и полноценное высказывание, как в данном слу­
чае: С процент.
Случается, что стремление к автономии управляемой фор­
мы приводит к нарушению правил грамматической сочетаемо-

139
сти или же к ошибочному пониманию. Приведем примеры того
и другого.

— И он их всех зовет «котиками», — вспыхнула Мессалина.

Бухгалтер сопел, чесал в бороде карандашом и наконец сказал:
— O-o-o! Я завтра с ним поговорю! Пфуй! Я поговорю... котика!
(Н.А. Тэффи. Сатир).

Словоформа котика появляется здесь не как реализация ва­

лентности глагола поговорить, а вопреки этой синтаксической
интенции, благодаря отчетливо воспринимаемой объектной
функции формы винительного падежа (ср.: я ненавижу котика,
уничтожу, убью, накажу котика, покажу ему котика и т.п.).

— Слушай, — вкрадчиво сказал он, — поедем кататься с парусом...

Ты любишь кататься с парусом?
— По железной дороге. Чтобы я сидел в отдельном купе мягкого
вагона, а парус лежал бы в одном из товарных (А. Бухов. Парус).

В данном юмористическом контексте предложно-падежная

словоформа с парусом у нас на глазах отрывается от своего син­
таксического хозяина кататься (при котором она выполняет
инструментальную функцию) и становится самодостаточным
представителем комитативной функции («совместность дей­
ствия»). Если вспомнить наивно-образную классификацию
фонвизиновского недоросля Митрофана ( «Котора дверь?»), то
можно сказать, что с парусом из «прилагательного», т.е. зависи­
мого члена, превращается в сознании оппонента в «существи­
тельное»!
Стоит обратить внимание еще на выражение в русском языке
локативных отношений. Самое естественное средство для них —
формы предложного падежа с предлогами на и в. Первый пред­
лог связывается, скорее, с представлением о поверхности, об от­
крытом пространстве, ср.: на улице, на стадионе, на потолке, на
столе, на голове, на руках и т.п.; второй — с представлением об
объеме, о замкнутом пространстве, ср.: в театре, в кино, в маши­
не, в школе, в столе, в голове, в руках и т.п. Это противопоставле­
140
ние в значительной мере условно, оно опирается на конвенцию.
Мы говорим: работать на фабрике, ждать на вокзале и, вместе
с тем, работать в поле, сидеть в тени и т.п. — логику тут найти
трудно. Тем более, что в некоторых случаях допустимы и вари­
анты типа на кухне / в кухне, на небе / в небе и т.п. Но иногда эта
конвенция пересматривается, в том числе по концептуальным
соображениям. Такова совсем недавняя история с конкуренцией
выражений на Украине и в Украине. По мысли ортодоксальных
политиков, говорить на Украине — это значит как бы «на окраи­
не» (тем самым предложно-падежная конструкция реэтимоло­
гизируется). А словоформа в Украине, согласно этой точке зре­
ния, более точно отражает новую геополитическую ситуацию,
потому что это значит «в самостоятельной стране»! С лингви­
стических позиций это выглядит довольно наивно, но как гово­
рится, чем бы дитя ни тешилось...
Автономное, изолированное использование слова в опреде­
ленной синтаксической позиции — это, конечно, особый случай
в общей картине речепорождения и речевосприятия. Образно
выражаясь, здесь «обломки» целых синтаксических структур
пускаются в самостоятельное плавание. Но стоит вспомнить по
данному поводу слова В.В. Виноградова: «Морфологические
формы — это отстоявшиеся синтаксические формы. Нет ниче­
го в морфологии, чего нет или прежде не было в синтаксисе и
лексике» (Виноградов 1947, 29). А у современного американ­
ского грамматиста Талми Гивона эта мысль приобрела совсем
уж афористичное выражение: «Сегодняшняя морфология есть
вчерашний синтаксис». Речь идет, конечно, в первую очередь о
падежной системе.
Стремление актанта (и соответствующей словоформы) к от­
носительной самостоятельности может проявляться и в других
заслуживающих внимания фактах. «Излишняя» активность
словоформы обнаруживает себя подчас в том, что говорящий
«примысливает» ее к синтаксической модели, изначально ее не
требующей.
Рассмотрим этот тезис на примере ситуаций с актантом
«адресат», выражаемым в славянских языках главным образом
с помощью дательного падежа имени. Адресат участвует во мно-
141
гих предикатно-актантных структурах, вершинную позицию в
которых занимают глаголы типа дарить, посвящать, переда­
вать, сообщать, приносить, помогать и т.п.; это естественно и
не требует пояснений. Поскольку адресатная функция является
для дательного падежа репрезентативной, то данная словофор­
ма легко употребляется и в качестве свободной синтаксемы — в
частности в посвящениях: Дельвигу. Друзьям. Моим родителям
и т.п.
Вместе с тем данная словоформа может приписываться
(придаваться) многим другим предикатам, для реализации ко­
торых семантика адресата в принципе необязательна (в состав
синтаксической модели она не входит). В частности, в русском
языке дательный падеж употребляется в конструкциях с гла­
голами забывать, пахнуть, отрицать, хвалить, смеяться, пла­
кать, чинить и др. Литературные примеры:

Стряхните мне крошки с простыни, остудите подушку, расправьте

одеяло! (Т. Толстая. Любишь — не любишь).

Послонявшись по дому и затопив ж ен е плиту, он вышел прогу­

ляться... (А. Битов. Образ жизни).

А жизнь говорит: «Эрик,

живые нужны живым.
Качнется сирень по скверам
Уже не тебе — им»
(А. Вознесенский. Реквием в двух шагах с эпилогом)

Прекрасной иллюстрацией к данной теме может служить и

следующий известный (уже почти анекдотический) диалог из
книги Корнея Чуковского «От двух до пяти»:

— Ну, Нюра, довольно, не плачь!

— Я плачу не тебе, а тете Симе!

Глагол плакать вообще не требует адресата, это предикат по­

ведения, сближающийся с предикатами состояния. А фраза ре-
142
бенка означает: ‘не обращай внимания; мой плач тебя не должен
касаться; это я хочу таким образом добиться чего-то (сочувствия
и т.п.) от тети Симы’.
Если подходить к приведенным примерам с позиций когни­
тивной лингвистики, то фактически мы имеем в них дело с со­
вмещением, объединением двух пропозиций. Что значит Стрях­
ните мне крошки с простыни? Это вовсе не ‘стряхните крошки
мне в руку’ и т.п. Это значит ‘стряхните крошки с простыни, а
она принадлежит мне’ или ‘стряхните крошки с простыни, это
нужно мне, чтобы было уютно’, или ‘стряхните крошки с про­
стыни, этим вы мне окажете услугу’ и т.п. Точно так же затопив
жене плиту означает ‘затопив плиту, чтобы помочь жене’. Д а­
тельный падеж здесь обозначает не адресата в узком смысле сло­
ва, а, говоря языком страховых агентств, «выгодополучателя» —
человека, в интересах которого совершается какое-то действие.
Недаром многие лингвисты считают необходимым различать
функцию адресата в строгом смысле слова (адресат речи и т.п.)
и бенефицианта (это «получатель пользы» от действия).
Причем ситуация, «расширяемая» с помощью словоформы
в дательном падеже, вовсе не обязательно идет в буквальном
смысле на пользу адресату, ср. еще один пример:

Наплевала Вероника на мистику и купила колечко. А А зарову

этот случай запомнила, обиделась на него ужасно (П. Дашкова. Лег­
кие шаги безумия; это значит ‘...запомнила этот случай’ и ‘не смогла
простить его Азарову’).

И это — еще один удобный повод поговорить о синтаксиче­

ской специфике каждого славянского языка.
В ряде славянских языков — белорусском, польском, чеш­
ском, словацком, болгарском и др. — дательный падеж регуляр­
но используется для обозначения не только «положительного»
действия, при котором у адресата что-то «прибывает», но и дей­
ствия «отрицательного», в результате которого адресат чего-то
лишается. Это древнее индоевропейское значение датива, обо­
значаемое латинским термином Dativus Commodi — Incommodi
(«дательный пользы или вреда»). Данная семантика свойствен-
143
на преимущественно формам дательного падежа личных ме­
стоимений (однако употребляются в такой ситуации и формы
существительных). В частности, в следующем белорусском тек­
сте словоформа ям у как раз и обозначает такого «адресата ли­
шения»:

Раз, калі спаў Машэка з ёю,

Зрабіць надумала свае —
За кроў пралітую крывёю
Я м у яго забраць жыццё
(Я. Купала. Магіла льва)

Конец этой цитаты в переводе на русский означает: ‘...наду­

мала отнять у него его жизнь’. В русском языке такое «лиши­
тельное» значение выражается с помощью предлогов у или от +
форма родительного падежа.
Еще для сопоставления — пример из польского языка:

Po jego zniknięciu okazało się, że razem z duchem trzem panom zde­

m aterializowały się portfele z pieniędzmi i zegarki (A. Rumian. Nić poro­
zumienia; перевод: ‘После его [духа — Б.Н.] исчезновения оказалось,
что вместе с духом у трех господ улетучились бумажники с деньгами
и часы’).

Таким образом ситуация «давания», в которой участвует

адресат, объединяется в сознании носителей белорусского, поль­
ского (а также чешского, словацкого...) языков с ситуацией «ли­
шения»; образуется некая гиперситуация «давания —лишения».
При таких широких семантических границах адресата перечень
глаголов, допускающих сочетаемость с дательным падежом, рас­
ширяется. По-видимому, это тоже способствует большей неза­
висимости данного аргумента от предиката.
И все же подобные расхождения в трактовке актантов нельзя
назвать частыми и существенными для славянских языков. В це­
лом можно считать, что набор семантических операторов более
или менее универсален для всех языков европейской культуры.
Что же касается системы синтаксических моделей (т.е. набора
144
предикатов и комбинаций актантов), то она, как мы уже видели,
в каждом языке обладает своей спецификой, которая отражает
когнитивный и коммуникативный опыт данного народа.
Таким образом, мы убеждаемся в том, что словоформа, вы­
полняющая определенную семантическую функцию (т.е. син­
таксема, по Золотовой), при некоторых условиях способна к
самостоятельному функционированию. Это значит — она ста­
новится самостоятельным оператором, участвующим в катего­
ризации (концептуализации) действительности. Особенно это
касается таких актантов, как субъект, адресат, девербатив, де­
зиратив, локатив и др. Составная часть типовой ситуации, от­
щепившаяся от пропозиционной структуры и обладающая до­
статочно устойчивой (опознаваемой) формой выражения, — это
«кусочек» синтаксического смысла, используемый носителем
языка в его речевой практике.
Есть ли связь между структурой фрейма и структурой вы­
сказывания, отражающего ситуацию? Об этом уже шла речь в
главах, посвященных синтаксическим моделям и особой роли
предиката. Здесь же мы только попробуем поставить данный
вопрос применительно к актантам-«вольноотпущенникам» и
их представителям — словоформам, находящимся «на вольных
хлебах».
Скажем, если мы характеризуем некоторую ситуацию как
«писание письма», то в ней естественно выделяются такие сло­
ты, как «пишущий человек», «материал, на котором пишут»
(традиционно это бумага, хотя стоит вспомнить фразу, ставшую
популярной после открытия новгородских берестяных грамот:
«Я послал тебе бересту»), «адресат» (родственник, друг, знако­
мый, учреждение), «конверт с адресом», «инструмент письма»
(ручка, карандаш), возможно, также «средство» (в частности,
чернила), «цель» (деловое письмо, личное, признание в любви и
т.п.), «место, где пишут» (дома, в келье, на почтамте, в пустыне
и т.д.), «повод» (поздравление, соболезнование и т.д.). В послед­
ние десятилетия к этому фрейму добавились новые слоты, свя­
занные с развитием информационных технологий, и в качестве
«инструмента» стал выступать компьютер, в качестве «материа­
ла» — электронные носители, в качестве «места» — интернет-
145
кафе и т.д. Но даже при таком внешнем развитии фрейма суть
его в принципе остается той же самой. А если какие-то слоты
оказываются необычными, окказиональными, то мы без особого
труда опознаем этот фрейм через метафору, как в случае:

Для чего мы пишем кровью на песке?

Наши письма не нужны природе
(Б. Окуджава. Старинная солдатская песня)

По-видимому, слоты, образующие костяк фрейма (в данном

случае — «кто», «что», «кому», «чем» пишет) в первую очередь
заслуживают реализации в виде свободных словоформ. Скажем,
дательный падеж существительного карандашом может сигна­
лизировать свою инструментальную функцию и в отсутствие
предиката. Известен пример А.М. Пешковского: если мы видим,
что перо у собеседника не пишет, то вполне можем ему посовето­
вать: А вы карандашом! «Карандашом можно не только писать,
им можно заткнуть отверстие, подрисовать брови, растолочь
обратной стороной кристалл и т.д., и т.д. Ф раза «А вы каранда­
шом!» может иметь соответственно этому множество значений»
(Пешковский 1959, 58). Однако все эти многообразные ситуа­
ции вполне покрываются смыслом вырванной из контекста сло­
воформы, представляющей инструментальный актант: каранда­
шом!
Но и слоты относительно случайные, такие как «дата»,
«цель», «повод», «источник» и т.п., тоже имеют право на вопло­
щение в самостоятельное высказывание. Достаточно вспомнить
русские выражения вроде 21-го марта; Д ля служебного пользо­
вания; Д ля полного счастья; На долгую память; От восторжен­
ных поклонников; На дорожку; С любовью; С приветом и т.п.
Особенно наглядно «отщепившиеся» словоформы, отражаю­
щие те или иные элементы фрейма, проявляют себя в коммуни­
кативных тактиках призыва, приказа, пожелания, напутствия
и т.п. Сравним следующие примеры: К оружию! По коням! На
баррикады! В атаку! На абордаж! К ноге! На плечо! От винта!
В пампасы! За победу! В добрый путь! До новых встреч! и т.п.
Нужно ли проецировать эти предложно-падежные формы на
146
целостную предикатно-актантную структуру? Очевидно, нет:
они функционируют сами по себе, существуют именно в таком
готовом виде.
Еще одна, можно сказать — новая, дискурсивная сфера, в
которой предложно-падежные формы испытывают склонность
к самостоятельному (обособленному) употреблению, — это на­
звания гостиниц, пансионатов, ателье, ресторанов и других за­
ведений типа «У Филиппа», «У бравого Швейка», «У фонтана»,
«Под чашей», «Под орлом», «На Пятницкой», «На Театральной»,
«За кольцевой» и т.п. Это модель, в общем-то, старая, еще доре­
волюционная, но в последнее время она активизировалась под
«западным» влиянием: развитие частного бизнеса в сфере услуг
потребовало использования более разнообразных названий.
Взаимодействие когнитивного и коммуникативного опыта
приводит к тому, что «участники ситуации» образуют в созна­
нии носителя языка свою систему, в каком-то смысле автоном­
ную и параллельную по отношению к системе синтаксических
моделей. Привязываясь к основной, репрезентативной форме
своего выражения, актанты становятся достаточным средством
для передачи элементарных синтаксических смыслов.
Таким образом, если упомянутое в начале главы «обесцени­
вание» флексии в русском языке и происходит, то лишь в со­
ставе целого высказывания. А флексия как показатель синтак­
сической роли словоформы, наоборот, повышает свою ценность.
Становясь постоянным носителем, можно сказать — символом,
определенной синтаксической функции, словоформа приобре­
тает способность к самостоятельному употреблению.
 Глава 7

СИНТАКСИЧЕСКИЕ ПРЕОБРАЗОВАНИЯ

С середины XX в. лингвистов стали особенно занимать воз­

можности преобразования высказывания. В значительной мере
это было связано с разработкой принципов трансформационной
и — шире — генеративной грамматики. Но для генеративистов
трансформация — это операция, предполагающая строгое со­
блюдение некоторых условий. Вот как излагал их Ю.Д. Апре­
сян: «Будем говорить, что две правильные фразы находятся в
отношении трансформируемости, если они имеют: (1) одни и
те же лексические морфемы и (2) одно и то же дерево непосред­
ственных синтаксических связей» (Апресян 1 966, 155). Соблю­
дение данных условий не позволяет считать трансформацией ни
соотношение фраз типа Москва лежит на восток от Парижа —
Париж лежит западнее Москвы, ни соотношение типа Критик
организует группу — Организация группирует критиков. Зато
трансформами следует признать фразы типа Критик организу­
ет группу — Критик — организатор группы, а также Группа ор­
ганизована критиком: здесь отношения непосредственной син­
таксической связи идентичны. По утверждению Ю.Д. Апресяна,
соблюдение двух указанных условий «автоматически приводит
к сохранению значительной части смысла фразы» (Там же, 156—
157).
С позиций когнитивной лингвистики роль синтаксических
трансформаций заключается в том, что они позволяют одну и
ту же референтную ситуацию представить различным образом,
сигнализируя одновременно отношение говорящего к этой си­
туации, «выпячивая» те или иные ее составляющие и одновре­
менно вводя высказывание в целый текст.
Однако для наших целей целесообразно трактовать син­
таксические преобразования более широко, не ограничиваясь
трансформациями в узком смысле. Фактически речь идет о

148
процессах, протекающих во внутренней речи говорящего и слу­
шающего. Далее мы будем говорить о том, как некоторая рече­
вая интенция (устремление) говорящего видоизменяется в его
сознании, прежде чем она реализуется в материальной едини­
це — высказывании. Естественно предположить, что в сознании
слушающего имеют место те же процессы (хотя, возможно, и в
иной последовательности).
Очерченные проблемы составляют объект специальной нау­
ки —психолингвистики. Это «дочерняя» дисциплина, промежу­
точная между языкознанием и психологией. Ключевым для нее
является понятие внутренней речи, введенное советским пси­
хологом Л.С. Выготским. Внутренняя речь — это, по выраже­
нию ученого, «речь для себя», немая, молчаливая речь, то есть,
по сути дела, мышление, связанное каким-то образом со словом.
«Во внутренней речи слово гораздо более нагружено смыслом,
чем во внешней. Оно является концентрированным сгустком
смысла» (Выготский 1982, 350). Понятно, что внутренняя речь
представляет огромный интерес и для когнитивистики: именно
здесь процессы познания получают свое первичное закрепле­
ние.
По словам другого советского исследователя, Н.И. Ж инки­
на, который специально занимался латентными (скрытыми)
процессами речевой деятельности, «внутренняя речь осущест­
вляется не на словесном, нормализованном языке, а на специ­
фическом субъективном языке, вырабатываемом в процессе на­
копления интеллектуального опыта» (из предисловия к книге
«Механизмы речи») (Ж инкин 1998, 85). В XX в. ученые затра­
тили немало сил на выяснение природы этого нейрофизиологи­
ческого феномена. В частности, они пытались представить его в
виде колебаний биотоков или микродвижений органов речевого
аппарата; но до сих пор вопрос о единицах внутренней речи, о ее
материальном воплощении остается открытым.
Д ля лингвиста языковое сознание — это «черный ящик»,
судить о работе которого можно только по тому, что у него «на
входе» и что «на выходе». На входе — разнообразные стимулы:
ощущения, впечатления, воспоминания, желания, устремления,
чужая речь и т.д. На выходе — высказывания, составляющие
149
текст. И вот именно способы мыслительной обработки этих вы­
сказываний и являются предметом данной главы.
Но, собственно, откуда мы можем знать, что высказывание
подверглось каким-то перестройкам, преобразованиям?
Во-первых, как уже говорилось, в сознании носителя язы ­
ка есть представление об исходных (генеративисты гово­
рят — «ядерных») синтаксических моделях. И каждая модель
предполагает заполнение предикатной и актантных позиций
определенным кругом лексики. Уже упоминавшийся немецкий
лингвист, неогумбольдтианец Й.Л. Вайсгербер, в своей первой
крупной работе «M uttersprache und Geistesbildung» (1929) так
говорил о роли синтаксических образцов в мыслительной дея­
тельности: «Схемы предложений зачастую уже присутствуют до
того, как будет найдено слово, то есть на очень раннем этапе фор­
мирования мысли» (Вайсгербер 2004, 76). Автор на конкретных
примерах показывал, как это происходит. Скажем, если челове­
ка спросили: «Что такое инструмент?», то он начинает говорить
«Инструмент — это...», возможно, еще не зная, какие слова он
далее выберет. А синтаксическая схема у него уже есть, она го­
това, она сформирована его коммуникативным и когнитивным
опытом!
Следовательно, каждое реальное высказывание так или ина­
че соотносится в сознании с определенной синтаксической мо­
делью. И если фраза содержит какие-то отклонения от типичной
реализации, это явный сигнал того, что в сознании говорящего
(и слушающего) она претерпела какие-то изменения, прошла
какую-то обработку. Например, если человек говорит: Поздрав­
ляю Вас!, то эта фраза вторична по отношению к варианту По­
здравляю Вас с днем рождения (или с юбилеем свадьбы и т.п.): в
исходной модели со значением «поздравления» должен присут­
ствовать актант «повод». «Вторичность» синтаксической струк­
туры — следствие процессов, протекающих в «черном ящике»
сознания.
Во-вторых, свидетельством произошедших во внутренней
речи преобразований фразы могут быть нарушения каких-то
правил управления или согласования. В том числе речь идет и о
правилах семантического согласования. Процитируем З . Топо-
150
линьску, специалиста по сопоставительной славянской грамма­
тике: «В структуре соответствующего предиката и аргумента су­
ществует общий компонент, свидетельствующий о связи между
ними. Этот компонент, применительно к предикату, принято на­
зывать селективным ограничением. Другими словами, предикат
отбирает свои потенциальные аргументы и принимает только те,
которые согласуются с ним благодаря наличию в их структуре
компонента, который встроен в структуру самого предиката»
(Topolińska 2 0 1 0 , 16).
Если, к примеру, мы встречаем в тексте высказывание В лесу
раздавался топор дровосека (Н.А. Некрасов. Крестьянские де­
ти), то острый глаз лингвиста сразу отметит: как это — «разда­
вался топор»? Разве топор может раздаваться? Вот если бы го­
лос раздавался —тогда ясно. А топор? «Ну, это просто, —скажет
нам любой носитель русского языка. — Имеется в виду звук, т.е.
стук, топора». Ах, вот оно что! Значит, приведенная выше фраза
означает: ‘В лесу раздавался звук топора дровосека’. Использо­
вана модель «где-то раздавалось что-то (о звуке)». А слово то­
пор, оказывается, может приобретать в тексте значение ‘звук то­
пора’.
Но достаточно ли это объяснение для понимания фразы?
Ведь топор сам по себе не звучит, и в огромном количестве ре­
чевых контекстов значение слова топор никакого «звукового»
компонента содержать в себе не будет (ср., например: Я купил
себе на базаре топор). Может быть, все дело здесь в соседе слова
топор — глаголе раздаваться! Ведь он-то обозначает звук?
Попробуем видоизменять контекст в нашем примере, т.е.
проводить то, что в свое время Л.В. Щерба называл лингвисти­
ческим экспериментом (Щ ерба 1974, 31—39). Можно ли сказать
по-русски: В шкафу раздавался топор дровосека? Под лавкой
раздался топор дровосека? Когда я покупал топор, он раздал­
ся? Нет, это невозможно. Топор звучит только тогда, когда его
используют как орудие, когда им работают, — например, рубят
дрова. (Говоря научным языком, сема «звук» в значении слова
топор может быть актуализирована только одновременно с се­
мой «работать».) Поэтому фраза типа В шкафу раздавался то­
пор дровосека может оказаться осмысленной и реальной только
151
в каком-нибудь фантастическом, сказочном тексте — например,
если бы речь шла о том, что какой-то мальчик-с-пальчик, сидя­
щий в шкафу, рубит дрова...
Итак, дело не в глаголе раздаваться, а во внутреннем устрой­
стве значения слова топор. Топор — инструмент, им работают,
а побочным следствием этой работы является звук. Вот какая
смысловая цепочка объясняет появление у слова топор значе­
ния ‘звук топора’. И в целом наша фраза получает следующее,
более полное истолкование: ‘в лесу раздавался звук топора, ко­
торым работал дровосек’.
Но для дровосека работать топором —это не то же самое, что
работать топором, скажем, для плотника или тем более для мяс­
ника. Д ля дровосека работа — это рубить дрова. Поэтому цитату
из Некрасова лучше истолковать так: ‘в лесу было слышно, как
дровосек рубит дрова’. И ли еще лучше: ‘было слышно, как в лесу
дровосек рубит дрова’.
Вот теперь мы уже, кажется, получаем искомый смысл или,
во всяком случае, приближаемся к нему. Но неужели —возника­
ет вопрос — и не филолог, а обычный человек, держащий перед
глазами страницу Некрасова или воспроизводящий стихотворе­
ние по памяти, тоже должен пройти все эти мысленные ходы, все
этапы анализа? Да, по-другому нельзя. Конечно, носитель языка
не фиксирует свое внимание на отдельных этапах, и многие опе­
рации за него как бы проделывает сам язык (например, автома­
тически соотнося «инструмент» с соответствующей «работой»,
а ту, в свою очередь, с производимым при этом «звуком»). Но
если не выполнить какое-либо из приводившихся выше усло­
вий анализа, то смысл фразы невозможно будет понять — как не
понимаем мы в обычной ситуации искусственную фразу типа В
шкафу раздавался топор дровосека.
Самое же удивительное при этом, что в нашем переводе
указанной цитаты на «смысловой язык» вообще отсутствуют
слова топор к раздаваться, которые присутствуют в исходном
тексте. Можно сказать и по-другому: поразительно то, что в
тексте у Н екрасова вообще не упоминаются слова рубит ь
и дрова; они как бы скрыты, «зашифрованы» в словах топор
и дровосек!
152
 Конечно, мы часто просто не замечаем тех изменений, кото­
рые претерпевает структура фразы во внутренней речи, не за­
держиваем на них своего внимания. Эти сдвиги стали для нас
привычными, рутинными, и происходят они по закрепленным в
сознании образцам. Иначе говоря, со временем они «автомати­
зируются» и кодифицируются. Это касается как распределения
семем по синтаксическим позициям, так и их частеречного во­
площения. Но это вовсе не значит, что читатель получает смысл
высказывания независимо от того, как оно «организовано». Го­
товые модели синтаксических смещений позволяют языковому
сознанию, в частности, фокусироваться на каком-то фрагменте
ситуации, превращать признак, деталь в отдельную заслужива­
ющую внимания субстанцию. Это похоже на то, что в кинемато­
графе называют укрупнением плана. Приведем примеры такого
«сдвига оптики»:

...Невы державное теченье,

Береговой ее гранит
(А.С. Пушкин. Медный всадник)

...И две большие стрекозы

На ржавом чугуне ограды
(А. Ахматова. Всё обещало мне его...)

Представленные в двух цитатах преобразования однотипны

и элементарны. Словосочетание береговой ее гранит употребле­
но здесь вместо более естественного и первичного ее гранитные
берега, ржавый чугун ограды — вместо ржавая чугунная ограда
или ограда из ржавого чугуна. Из-за того, что слова занимают не
те позиции, которые для них были первоначально предназначе­
ны, меняется фокус нашего восприятия —на первое место выхо­
дят гранит и чугун, а заодно мы получаем очередное подтверж­
дение относительной независимости языковой картины мира от
реальной действительности.
Среди наиболее частых и типичных способов синтакси­
ческого преобразования фразы (или ее фрагментов) надо
назвать также сокращение поверхностно-синтаксической
153
структуры вы сказы вания при одновременном усложнении,
«уплотнении» содержащейся в нем информации. Это явл е­
ние получает в лингвистике разные названия: компрессия,
стяжение, сжатие, сгущение, свертывание, конденсация, у н и ­
вербация и т.п. Ф актически речь идет о латентных, скрытых
процессах, протекающих во внутренней речи. Н а выходе же
эти «упакованные», сжатые смысловые конфигурации прини­
мают вид элементарных синтагм — объективных, релятивны х
или атрибутивных. Причем им опять-таки свойственно лега­
лизоваться в сознании носителя язы ка настолько, что у того
даже не возникает необходимости «расш ифровывать» их, вос­
станавливать их деривационную историю — таким вопросом
может задаться только лингвист.
В частности, если обратиться к материалу русского языка, то
мы убедимся, что определительные словосочетания типа приго­
родные кассы, властные структуры, докторский совет, третьи
страны, пушкинская Москва, шаговая доступность, текущие
документы и т.п. нуждаются, с лингвистических позиций, в до­
вольно сложном истолковании.
Так, слово пригородный в своем прямом значении это ‘нахо­
дящийся в непосредственной близости от города’: пригородная
станция. Но пригородный поезд означает не ‘поезд, находящийся
вблизи от города’, а ‘поезд, следующий до станций, находящих­
ся недалеко от города’. Это значение, кстати, уже фиксируется
толковыми словарями в качестве отдельного, переносного. А со­
четание пригородные кассы означает не ‘кассы, находящиеся
вблизи от города’, а ‘кассы, продающие билеты на поезда, сле­
дующие до станций, находящихся вблизи от города’. Если же
про какого-то человека скажут, что он — пригородный кассир, то
это значит, что он работает в кассе, которая продает билеты на
поезда, следующие до станций, находящихся недалеко от города.
Мы видим, как на каждом очередном этапе значение слова при­
городный усложняется, «впитывает» в себя предыдущие шаги
семантико-синтаксической деривации.
Можно было бы предположить, что все дело тут в широте се­
мантики относительных прилагательных. Это известная лингви­
стическая проблема: предельно обобщенный характер значения
154
позволяет относительному прилагательному (вместе с опорным
словом) «лишь “намекать” на смысл связи между предметами»
(В.М. Павлов), а дальше этот смысл конкретизуется в зависимо­
сти от условий контекста, от речевой ситуации. Но возникает во­
прос: если мы определим пригородный максимально широко, как
‘имеющий отношение к пригороду’, будет ли этого достаточно в
реальных речевых ситуациях? Сможем ли мы понять разницу
между пригородная (станция) и пригородная (касса)? Согласим­
ся ли мы с тем объяснением, что пригородная касса — это ‘касса,
имеющая отношение к пригороду’? По-видимому, нет: нам не­
обходимо учитывать деривационную историю каждого из этих
словосочетаний.
Кроме того, синтаксическое стяжение охватывает ведь самые
разнообразные конструкции, не только с относительными прила­
гательными. В частности, интерес представляют в русском язы ­
ке сочетания глагола с существительным, типа остановиться на
светофоре, остаться на хозяйстве, ходить на знаменитостей,
выйти на министра, выиграть Европу (в смысле: ‘первенство
Европы’) и т.п. Они, конечно, могут «царапать» слух или взгляд
и под некоторым углом зрения представляют собой нарушения
литературной нормы. Но, по сути, эти факты — проявления но­
вых норм, входящих в нашу жизнь через разговорную речь. И во
всех случаях перед нами — результат перестройки синтаксиче­
ской структуры, который кратко можно охарактеризовать как
компрессию.
Аналогичным образом, через возведение к синтаксическому
прототипу, мы вправе истолковывать и субстантивные сочета­
ния вроде курсы квалификации (из курсы повышения квалифи­
кации), результаты в мужском молоте (из результаты соревно­
ваний по метанию молота среди мужчин), крем после бритья (из
крем для употребления после бритья), шуба в пол (из шуба такой
длины, что ее полы упираются в пол) и т.п. Мы видим, что связи
между одними элементами нарушаются, а между другими —воз­
никают, какая-то словоформа передвигается из первоначально
предназначенной для нее позиции в иную позицию, какая-то
меняет свою частеречную природу, ну а какая-то может и вовсе
исчезнуть, поглотиться своими соседями.
155
 Семантико-синтаксические преобразования, ведущие к фор­
мальному сокращению структуры высказывания, не сразу были
признаны объектом грамматической науки. Еще А.М. Пешков­
ский считал сочетания типа окно напротив «исключительным»
случаем. Однако по мере того, как внимание лингвистов смеща­
лось от обоснования и установления норм литературного языка
к описанию живой разговорной речи, подобные факты все чаще
становились предметом исследования,
Хорошо известен вид стяжения, при котором от атрибутив­
ного словосочетания остается только главный член; определе­
ние же (имеющее обычно оценочную семантику) «поглоща­
ется» существительным. А последнее приобретает при этом
особое значение, ср.: повышенная температура → температу­
р а (у мальчика температура), хорошее качество → качество
( бороться за качество), должный уровень → уровень ( быть на
уровне), плохой запах → запах (рыба с запахом) и т.п. Примеры
из текстов:

Мама сделала лицо. Это значило — не приставай к отцу! (В. Попов.

Это именно я; здесь лиц о — ‘недовольное лицо’).

Оказывается, Вячеслав Михайлович способен на поступок. Настя

почувствовала, что в ее душе появилось даже что-то вроде уважения к
начальнику (А. Маринина. Незапертая дверь; п о ст уп о к — ‘благород­
ный поступок’).

— Ты же знаешь, мне врач сказал плавать. У меня спина.

— У всех спина, — мрачно пошутил любовник (Н . Андреева. Прои­
гравшему достается жизнь; сп и на — ‘больная спина’).

...А она с котом. У него, видишь ли, ушки больные, а у меня тоже,
может быть, ушки, только со мной никто по врачам не бегает (Т. П о­
лякова. Чудо в пушистых перьях; уш ки — ‘больные уши’).

При другом виде компрессии зависимая словоформа (несо­

гласованное определение) «вытесняет» главную и становится
репрезентантом всего именного словосочетания: вместо Театр
156
Сатиры говорят просто Сатира ( смотреть «Ревизора» в Сати­
ре), вместо орден Красного Знамени — Красное Знамя, вместо
война в Афганистане — Афганистан и т.п. Конечно, и здесь эпи­
центр преобразований — разговорная речь, но подобные факты
легко проникают в письменные тексты:

С легкой руки членов Массолита никто не называл дом «Домом

Грибоедова», а все говорили просто — «Грибоедов»: «Я вчера два часа
протолкался у Грибоедова»... Или: «Пойди к Берлиозу, он сегодня от
четырех до пяти принимает в Грибоедове...» и т.д. (М . Булгаков. Ма­
стер и Маргарита).

Она живет по соседству, над «Людмилой». Любой москвич по­

нимает, что означает «жить над Людмилой» — то есть в доме, первый
этаж которого занимает магазин женской одежды (А. Рубинов. Интим­
ная жизнь Москвы).

Первую свою Славу он получил, когда поехал на танке к зубному

врачу: грязь была страшная, иначе было не доехать. А по дороге внезап­
но напоролся на немцев... (А. Липков. «Проверка... на дорогах»).

Процессы семантико-синтаксического стяжения могут при­

водить и к очевидным нарушениям норм управления. В частно­
сти, русские предлоги в и на в локативном значении управляют
обычно формой предложного падежа: дом на площади, работать
в библиотеке и т.п. Если же они в разговорной речи оказываются
связанными с родительным падежом: дом на Восстания, мост на
Декабристов, учиться в Герцена, выходить на Пушкина и т.п., то
это верный признак того, что данная конструкция «съела», по­
глотила слова типа улица, площадь, институт, академия и т.п.
Литературные примеры:

К л а д о в щ и к . Куда везти?
П о с е т и т е л ь . На Чехова... то есть на Толбухина. А в другой город
можете?
К л а д о в щ и к . Адрес? (М . Жванецкий. На складе).

157
 Сквозь молочный пар изморози едва виднелся высотный дом на
Восстания (Л. Бежин. Метро «Тургеневская»).

Как-то принялся расспрашивать: а как называется мост, а кто по­

строил вон тот особняк и вон тот? Ответов не давали. М ост на Д ека­
бристов, да и всё (В. Цыганов. Мой Екатеринбург).

Таким образом, синтаксические преобразования, проис­

ходящие в сознании носителя языка, есть способ освоения ин­
формации — а именно ее «упаковка», упорядочение, сжатие.
Сознание не довольствуется простым соединением смысловых
фрагментов, оно организует их в сложную структуру. А это ве­
дет к тому, что какие-то элементы смысла уходят в пресуппози­
цию, включаются на правах составляющих в более «ёмкие» еди­
ницы. В свое время польский ученый Ян М ихал Розвадовский
(1867 — 1935) разработал теорию изначальной двусоставности
языкового знака. Согласно этой концепции, любой новый знак
двухэлементен, потому что он включает в себя наряду с «ин­
тегральным» основанием дифференциальный признак (напри­
мер, хвойный лес). Затем знак может пройти этап свертывания
(хвойник), и завершиться этот процесс может появлением не­
мотивированного знака (бор). Наибольшую пользу эта теория
принесла словообразованию. Но и для понимания семантико­
синтаксических процессов она небезразлична. В частности, в
случаях типа недовольное лицо → лицо ‘гримаса’ или больная
спина → спина ‘остеохондроз’ мы имеем дело с этапом свер­
тывания знака. Точно так же в разговорной речи слово погода
приобретает устойчивое значение ‘хорошая погода’ (ждать у
моря погоды) и т.п. В целом для мыслительного процесса это
сигнал «освоенной территории» и повод к тому, чтобы двигать­
ся дальше.
В соответствии со сказанным, проявлением синтаксической
компрессии может быть не только нетипичная сочетаемость
лексем, но и развитие у слов вторичных, переносных значений.
В частности, для русского языка известны такие регулярные
типы метонимических переносов, как:

158
 ‘действие’ — ‘субъект действия’ (испарение воды — ядовитые
испарения);
‘свойство’ — ‘субъект свойства’ (авторитет ученого — мне­
ние авторитетов);
‘действие’ — ‘объект действия’ (вклейка страницы —вырвать
вклейку);
‘действие’ — ‘место действия’ (внезапная остановка — трам­
вайная остановка);
‘действие’ — ‘время действия’ (пригласить на обед — прийти
в обед);
‘материал’ — ‘изделие из этого материала’ (серебро, стекло);
‘орган тела’ — ‘заболевание органа тела’ ( глаза, спина);
‘содержащее’ — ‘содержимое’ ( аудитория, зал; стакан,
ящик);
‘столица государства’ — ‘правительство этого государства’
(Москва, Вашингтон);
‘организация’ — ‘здание, занимаемое этой организацией’ (ин­
ститут, театр);
‘предмет одежды’ — ‘человек, который носит этот предмет
одежды’ (зеленые береты, шляпа);
‘явление’ — ‘наука, которая изучает это явление’ (синтаксис,
химия);
‘автор’ — ‘произведение’ (читать Пушкина, слушать Моцар­
та) и т.д.
Все эти и другие виды переносов детально описаны в работах
Ю.Д. Апресяна, Д.Н. Шмелева, Е.Л. Гинзбурга, Л.А. Новикова и
других лексикологов.
Со временем сдвиги в лексических значениях могут коди­
фицироваться и закрепляться в словарях. Например, у слова
химия в «Большом толковом словаре русского языка» под ред.
С.А. Кузнецова зафиксированы следующие значения (иллю­
стративный материал опустим): 1. Научная дисциплина (об­
ласть естествознания), изучающая вещества, их состав, строе­
ние, свойства и взаимные превращения... || Учебный предмет,
излагающий основы этой дисциплины... 2. Разг. Учебник по
этому предмету... 3. Качественный состав чего-л... 4. Отрасль

159
химической промышленности... 5. Разг. Химические препараты
(обычно как удобрения или отходы производства); химические
методы (лечения, обработки и т.п.)... | О том, что выглядит искус­
ственным, неестественным, синтетическим; синтетика... 6 . Разг.
Химическая завивка... 7. Разг. Уловки, хитрости, жульничество...
В большинстве случаев «синтаксическое» происхождение но­
вых значений самоочевидно и не требует доказательств; эти зна­
чения возникают на основе атрибутивных словосочетаний, как-
то: учебник по химии → химия, химическая промышленность →
химия, химические препараты → химия, химическая завивка →
химия и т.п.
Стоит обратить внимание, что значительная часть приведен­
ных в словарной статье толкований сопровождается пометой
«Разг.». И этот список не закрыт: новые значения на синтакси­
ческой основе возникают постоянно, ср. еще химия ‘наказание
по уголовным делам, представляющее собой направление на
вредное производство’ (направить на химию) или химия ‘хими­
ческая реакция’, как в следующем случае:

— Это называется «увидела и погибла», — говорит Юля. — Я до

сих пор не могу объяснить, что со мной тогда произошло: вроде стоит
помятый мужик, дырка на коленке... М ежду нами как будто возникла
«химия» (газета «Комсомольская правда в Белоруссии», 05.04.2012).

Нередко преобразования, происходящие с высказыванием

во внутренней речи, настолько сложны, что их непросто экспли­
цировать и трудно смоделировать. Однако для самого слушаю­
щего, как уже отмечалось, восстановление исходной структуры
обычно не составляет большого труда. Приведем сначала при­
мер из разговорной (обиходной) речи.

Несколько человек стоят на остановке маршрутного такси («марш­

рутки»), Подходит микроавтобус, но не все пассажиры умещаются в
него. И одна женщина просит водителя:
— А можно я стоя?
А другая ей отвечает, кивая на шофёра:
— Ему нельзя стоя.

160
 Это значит: ‘ему (шофёру) нельзя, чтобы кто-то из пассажи­
ров ехал стоя’. И собеседницы вполне понимают друг друга!
А теперь — несколько иллюстраций из современной художе­
ственной литературы. Сначала — две стихотворные цитаты.

И друг любимый на меня

Наточит нож за голенище
(С. Есенин. Устал я жить в родном краю...)

Это двустишие сразу обращает на себя внимание своей не­

правильностью. Как это — наточить нож на кого-то? Да еще
наточить за голенище? Не говоря уже о том, что друг (к тому
же любимый!) угрожает автору убийством! Однако в общем
контексте стихотворения данные строки не кажутся такими уж
странными. Читатель получает искомый смысл, и в этом ему по­
могают проделываемые в уме семантико-синтаксические преоб­
разования. Друг любимый — это ‘человек, которого я считаю сво­
им ближайшим другом’. Наточит нож за голенище — ‘наточит
нож и засунет его за голенище сапога’. Наточит нож на меня
значит ‘наточит, имея в виду меня в качестве объекта дальней­
шего действия’. В результате мы приходим примерно к такому
толкованию: ‘человек, которого я считаю своим ближайшим
другом, наточит нож и засунет его за голенище, с тем чтобы при
случае воспользоваться им против меня’. За простым по форме
предложением скрывается несколько пропозиций!
Конечно, этот сложный смысл формируется в сознании
в значительной мере спонтанно, без фиксации деталей, с под­
держкой общего контекста. Но толчком к данному процессу слу­
жат синтаксически «неправильные» связи наточить на меня и
наточить за голенище. Читатель вынужден искать им обосно­
вание. Д ля первой связи таким оправданием служит параллель
с направить (нацелить, навести и т.п.) на меня, а для второй —
засунуть (заложить, запрятать и т.п.) за голенище. Попутно
вскрывается некоторая пресуппозиционная информация. Нож
точат для того, чтобы эффективнее им пользоваться. Голенище
(сапога), скорее всего, свидетельствует о том, что дело происхо­
дит в условиях деревни. А оксюморонное друг наточит на меня
161
нож отражает всю глубину неразрешимого конфликта... Пуско­
вым же механизмом для всех этих мыслительных ходов служат
особенности синтаксической структуры фразы.
Второй пример.

На кухне, рыча, разгорается примус,

И прачка приносит простынную одурь...
(В. Луговской. Жестокое пробуждение)

Наряду с присутствующей в первой строке анимизацией

(примус рычит!), основная семантическая сложность данной
цитаты связана с выражением простынная одурь. Одурь, как гла­
сит толковый словарь, есть «помрачение сознания от каких-н.
внешних воздействий». Но что означает прачка приносит про­
стынную одурь? Это значит приблизительно следующее: ‘прач­
ка приносит с улицы простыни и прочее белье, так сильно пах­
нущее свежестью (варианты: морозом, сыростью и т.п.), что это
вызывает одурь’. Не будем вникать здесь опять-таки в натураль­
ные и культурные пресуппозиции данного смысла (как-то: белье
положено стирать; существуют люди, профессионально занима­
ющиеся стиркой белья; белье обычно развешивают на просушку
под открытым небом; при сушке белье испаряет влагу и т.п.). Но
обратим внимание на механизмы сжатия, конденсации данного
смысла, в результате которых и получается указанное сочетание
из четырех слов.
Прежде всего тут можно усмотреть определенные сдвиги,
происходящие в лексической семантике слов. Так, название
обычного, типичного объекта действий прачки — простыни —
становится гиперонимом, обобщающим или включающим в себя
все прочие виды белья. В семантической структуре данного сло­
ва запрятана сема ‘свежесть’. Она актуализируется и наводится
на слово одурь: запах свежести и есть то «внешнее воздействие»,
которое приводит к «помрачению сознания». Самое же интерес­
ное —что в поверхностной структуре фразы слово (семема) све­
жесть вообще не присутствует, оно «реконструируется» лишь
при обращении к глубинной (семантической) структуре. В этом
можно найти подтверждение наблюдениям и выводам Е.Л. Гинз-
162
бурга, подробно изучившего системные пути переноса значений
в лексике и обнаружившего: метонимия охватывает не целиком
лексические единицы, а их семантические составляющие. Од­
нако, как замечает исследователь, предпосылкой для таких се­
мантических сдвигов с необходимостью является их проекция
на синтаксическую модель: «семантическая структура непри­
митивной словарной единицы номинации — это предикативное
единство, по своей конструкции являющееся в общем случае
аналогом сложноподчиненного предложения с выделительным
придаточным определительным, в частности — аналогом ре­
зультата ее преобразования, в пределе простого предложения»
(Гинзбург 1985, 60—61). Иными словами, процессы развития у
слова вторичных, переносных значений имеют под собой сугубо
синтаксические основания.
Действительно, наш пример демонстрирует сложную работу
механизма формирования синтаксической структуры. Здесь се­
меме «свежесть», развившейся из периферийной семы в составе
лексического значения слова простыни, изначально предписы­
валась роль признака по отношению к соответствующей суб­
станции (простыни могут быть свежими, пахнуть свежестью и
т.п.). Но в ходе речепорождения, воплощения в поверхностную
структуру признак сам становится определяемой субстанцией:
‘свежесть’ воплощается в одурь, в то время как семема ‘просты­
ни’ трансформируется в признак простынный. Семемы как бы
обменялись своими позициями в структуре фразы, произошел
своего рода синтаксический перевертыш: свежие простыни →
простынная свежесть (одуръ)! И это, разумеется, не просто
частеречные рокировки, но преобразования синтаксической
структуры высказывания, которые слушающий обязан в своей
дешифрующей деятельности вскрыть, «разгадать», иначе он не
поймет смысла цитаты.
М ожет быть, все дело в том, что две последние цитаты в зя­
ты из поэтических текстов, по своей природе предполагаю­
щих усложненность и завуалированность смысла? Вовсе нет.
П розаические тексты дают не менее показательные образцы.
Но следующие примеры мы прокомментируем не столь под­
робно.
163
 К утру мы знали все новости совхоза: три отары переведены на
осенние пастбища, в поселке построена баня на триста человек, умер­
ла какая-то учительница музыки, приехал ученый скотовод, получены
волейбольные мячи. На волейболе мы и заснули (М . Лоскутов. Н е­
много в сторону).

Словоформа на волейболе в принципе могла бы означать ‘на

волейбольном матче’ или ‘на занятиях по волейболу’ и т.п. Но
в данном контексте речь идет о том, как гостей знакомят с со­
вхозными новостями. И словоформа на волейболе приобретает
значение ‘на том месте, когда нам рассказывали про получение
волейбольных мячей’. Н оминализация всей пропозиции, т.е.
сведение высказывания к одной именной словоформе, не толь­
ко экономит место и время, но и служит знаком своего рода
доверия к читателю, который «с полуслова» должен понять
писателя.
Еще один пример из прозаического произведения.

...Сегодня, стоя у окна и глядя во двор, она авторитетно произно­

сит: «Ноль-три приехала, кого повезут, сестра из вены». Поначалу я
озадачен. У кого бы это могла быть сестра в Вене? Потом догадыва­
юсь. Смысл высказывания следующий: приехала за кем-то, неизвестно
за кем, машина «скорой помощи», из нее вышли люди с носилками, с
ними медицинская сестра, та, которая в поликлинике берет на анализ
кровь из вены (И . Грекова. Кафедра).

Здесь слушающий, он же — применительно к данной цита­

те — повествователь, сначала «озадачен», не понимает, о чем
идёт речь (трудный случай, усугубляющийся еще омонимией
двух слов: вена ‘кровеносный сосуд’ и Вена ‘столица Австрии’!),
но потом всё же догадывается, и читателю предлагается полная
«расшифровка» выражения сестра из вены.
Очевидно, что структурная перестройка, которая проис­
ходит в данных случаях во внутренней речи, довольно сложна.
Преобразования затрагивают одновременно интересы синтакси­
са, морфологии, лексики. Это вполне соответствует принципи­
альному тезису Л.С. Выготского: «Речь не служит выражением
164
готовой мысли. Мысль, превращаясь в речь, перестраивается и
видоизменяется. Мысль не выражается, но совершается в слове»
(Выготский 1982, 307).
В связи с данными примерами хотелось бы подчеркнуть, что
формирование метафорического смысла текста и участие син­
таксических единиц в этом процессе менее всего следует сводить
к процедуре эллипсиса. Эллипсис — опущение члена высказы­
вания, не требующее перестройки его остальной синтаксической
структуры. В приведенных же выше примерах, как мы имели
возможность убедиться, на пути от глубинной к поверхностной
структуре (и наоборот) высказывание то и дело «переформиру­
ется»: в нем исчезают одни позиции и появляются другие, а се­
мемы занимают не только первоначально отведенные им места,
но и довольно-таки неожиданные...
И все же нужно вернуться к одному очень важному вопросу:
если все эти семантические сдвиги, синтаксические смещения и
стяжения каждый раз индивидуальны и сложны, то как же слу­
шающий, причем не лингвист, а обычный, лингвистически не
подкованный носитель языка понимает говорящего?
На этот вопрос могут быть, по-видимому, три ответа.
Первый из них таков. Все эти преобразования не так уж ин­
дивидуальны, не так уж непредсказуемы. За ними стоят скры­
тые образцы, имеющие некоторые эксплицитные (внешние)
признаки. То, что обычный носитель язы ка без особого труда
понимает высказывания с усложненной семантической струк­
турой, доказывает, что в его сознании работают апробирован­
ные механизмы анализа и синтеза таких фраз. Дело лингви­
ста — в меру возможностей эти механизмы выявить и описать.
Иными словами, процессы компрессии, синтаксического сме­
щения, частеречной конверсии и т.п. доступны моделированию
и систематизации.
Второй ответ на поставленный выше вопрос об индивидуаль­
ном характере структурных преобразований может быть такой.
Языковое сознание очень гибко. При восприятии и переработке
информации оно способно к аппроксимации, к операциям с не­
четкими множествами, к принятию приблизительных решений.
А если глаз (или ухо) встречает в тексте какое-то необычное, не-
165
понятное выражение, то сознание пытается отыскать ему хоть
какие-то соответствия в мире референтов (опираясь на предше­
ствующий жизненный опыт) и использует для этого все лекси­
ческие и грамматические ресурсы языка, в том числе и те, ко­
торые удается обнаружить в контексте. Рассмотрим очередной
пример:

Надежда Ивановна сама стирает белье. Она нервно зевнула:

— Потолок надо мыть.
—Потолок —это Оля. Поставила варить сгущенку и забыла. И вот
второй год желтый потолок над плитой весь в коричневых струпьях
(С. Каледин. Коридор).

Высказывание Потолок — это Оля в принципе допускало

бы множество возможных интерпретаций: ‘пятна на потол­
ке — в этом виновата О ля’; ‘потолок должна ремонтировать
О ля’; ‘потолок в пятнах — это О ля варила сгущенку’ и т.п. И,
понимая это, говорящий сознательно идет навстречу своему
собеседнику, разъясняя те трансформационные перестройки,
которые предшествовали в его сознании появлению данной
фразы. Слушающий же, со своей стороны, в сложных речевых
ситуациях тоже перебирает в сознании возможности синтакси­
ческих преобразований и обращается к уже апробированным
образцам интерпретации поверхностно-синтаксических кон­
струкций.
Наконец, есть и третий ответ на поставленный выше вопрос.
Да, семантико-синтаксические преобразования, естественные и
желанные для одного носителя языка, могут оказаться «не по
зубам» другому человеку. Кто-то просто отложит книгу, синтак­
сис которой покажется ему неоправданно усложненным, мета­
форическим. Кто-то перечитает еще раз абзац. Кто-то —в устной
речи — переспросит, признавшись, что высказывание оказалось
ему непонятно (вспомним в недавней цитате: «Я озадачен»). Вы­
дающийся российский физиолог А.А. Ухтомский писал: «Наша
организация принципиально рассчитана на постоянное движе­
ние, на динамику, на постоянные пробы и построение проектов,
а также на постоянную проверку, разочарование и ошибки. И с
166
этой точки зрения можно сказать, что ошибка составляет нор­
мальное место именно в высшей нервной деятельности» (Ух­
томский 1950, 313). Значит, возможны и случаи неправильного
понимания, коммуникативные недоразумения. Вот один кон­
кретный пример, из журнальной статьи.

Два корифея-пианиста — Гольденвейзер и Нейгауз — были «отца­

ми» разных школ. Это как разные театры под одной крышей. И посто­
янно разгорались страшные обиды: «Моего ученика не взяли, а Н ей­
гауза взяли!» (журнал «Караван историй», июль 2005).

Словоформа в родительном падеже Нейгауза в данном кон­

тексте означает ‘ученика Нейгауза’. Но неискушенный читатель
может истолковать ее и как фамилию самого пианиста: мол,
одного пианиста не взяли, а Нейгауза взяли —язык такую трак­
товку не запрещает! Получается, синтаксическое стяжение сы­
грало здесь с читателем злую шутку.
Подобные индивидуальные случаи, конечно, возможны. Но
интереснее другое. Естественность, привычность некоторых ти­
пов синтаксических преобразований приводит носителя язы ­
ка как бы к пересмотру правил логики. В книге В.А. Ицковича
«Очерки синтаксической нормы» среди прочих случаев наруше­
ния синтаксической правильности подробно описываются слу­
чаи под названием «пропуск подчиняющего слова» (Ицкович
1982, 163—165). Имеются в виду стяженные конструкции типа
головной убор, напоминающий русских боярышень; кроме лит ей­
щика, на деталь затрачен труд сверловщика; условия турнира
отличаются от трех предыдущих; питательная ценность кон­
сервов в два раза выше свежих плодов и т.п. (в основе везде — га­
зетные тексты). Понятно, что в ходе порождения данных фраз
произошла компрессия их синтаксической структуры. В полном
варианте должно было бы быть головной убор, напоминающий го­
ловной убор русских боярышень; кроме труда литейщика, на де­
таль затрачен труд сверловщика и т.д. Дело в том, что при таких
логических операциях, как сопоставление, противопоставление,
перечисление и т.п. мы должны иметь дело с однородными (т.е.
принадлежащими одному уровню обобщения) и одноплановы-
167
ми (т.е. относящимися к одной сфере) сущностями. «Убор А на­
поминает убор Б» — это правильно, а «Убор напоминает бояры­
шень» — это логическая ошибка!
Почему же журналисты допускают такие огрехи, а редакто­
ры их не поправляют? Но вот и в художественной литературе, у
признанных мастеров слова, читаем:

В загоне <...> стоял покатый жираф, древнеегипетские изображе­

ния которого считались когда-то баснословной смесью всех животных
(И. Бунин. Свет Зодиака; должно быть: считались смесью изображе­
ний).

Историк (со слов которого записал я все выше- и нижеизложенное)

с момента выхода Гольца на улицу сильно противоречит показаниям
мясника (А. Грин. Происшествие в улице Пса; должно быть: показания
историка противоречат).

Голос сильно напоминал виновника несчастного случая, но я был

слишком взволнован неожиданно налетевшей вестью (А. Бухов. Четы­
ре жестокосердых; должно быть: напоминал голос виновника).

Самое простое оправдание таким случаям — это стремление

говорящего (в частном случае — пишущего) к лаконизму, жела­
ние избежать повторов. Но есть объяснение и более глубокое,
связанное с механизмами когниции. Это — способность нашего
сознания выносить общую часть сопоставляемых понятий как
бы за скобки, ср.: «труд (литейщика и сверловщика)», «пита­
тельная ценность (консервов и свежих плодов)» и т.п. И вместо
того, чтобы при выходе на внешнюю речь «раскрыть» эти скобки
так, как положено в математике, мы полагаемся на простую по­
следовательность элементов и оставляем всё как есть. Потому-
то и не замечаем допускаемой ошибки.
Восприятие данных цитат слушающим, по-видимому, ха­
рактеризуется некоторым объемом дополнительной «дешиф­
рующей» работы. Впрочем, для читателя художественной ли­
тературы такая работа может составлять удовольствие, более
того —служить своего рода паролем, знаком «своего» текста. Но
168
в целом протекающие в голове носителя языка синтаксические
процессы преследуют в качестве цели не просто «упрощение»
или «сокращение» высказываний, а упаковку информации в
соответствии с принятыми в данном языке правилами (а если
к этому примешивается реализация каких-то эстетических за­
дач, то — тем лучше). Некоторые лингвисты видят в семантико-
синтаксических преобразованиях проявление особой тенден­
ции — к интеллектуализации речи. По мнению болгарской
исследовательницы Р. Ницоловой, интеллектуализация в обла­
сти синтаксиса проявляется прежде всего именно в «усложне­
нии и конденсации синтаксических структур» (Ницолова 1980,
83).
Каждый из славянских языков имеет в этом отношении свои
особенности. Это связано с присущими данному языку законо­
мерностями номинации, системой кодифицированных (стан­
дартных) типов словосочетаний, словообразовательными воз­
можностями, большей или меньшей строгостью словопорядка
и т.д.
Белорусский лингвист А.Е. М ихневич, анализируя про­
цессы преобразования подчинительных конструкций в бело­
русской речи, одним из типичных случаев считал сгущение
информации в форме «синтаксической конденсации». При
этом предпосылку данного процесса он видел в регулярном
эллипсисе и приводил примеры типа выканаць план к двац­
цатаму дню снежня ‘выполнить план к двадцатому дню де­
кабря’ → (разг.) выканаць план к дваццатаму снежню; перад
перш им числом м ая ‘перед первым числом м ая’ → (разг.) п е­
рад перш им маем и т.п. (М іхневіч 2006, 87—88). В качестве
формального следа «перестройки» здесь выступает перераз­
ложение подчинительных связей в словосочетании: назва­
ние месяца из зависимой словоформы становится главной.
А эллипсис — лиш ь одна из составляющ их данного процес­
са. Кроме того, стоит напомнить, что активизация процессов
компрессии в синтаксисе предполагает наличие мощного
«субстрата» в виде разговорной речи.
Очень многообразно представлены синтаксические преобра­
зования в болгарской речи. Исследовательница Н. Енчева (Ен-
169
чева 1989), говоря о большей распространенности синтаксиче­
ских стяжений в болгарском языке (по сравнению с русским),
считает, что это связано с общей направленностью данного язы ­
ка в сторону аналитического развития. Здесь встречаются такие
факты, как сух пакет (это результат компрессии выражения па­
кет със суха храна 'сухой паек’); намалени стоки (результат ком­
прессии стоки с намалени цени 'товары по сниженным ценам’);
среща автограф (из среща, при която се раздават автографи
'встреча с читателями или зрителями, после которой писатель
или артист раздает автографы’), молба за напускане (результат
стяжения молба за напускане на работа ‘заявление об увольне­
нии по собственному желанию’) и т.п. Один пример из художе­
ственной литературы:

Тежко, разбира се, но за един месец овладях положението. Преди

всичко увеличих гумените цървули, защото селска България трябва
да има гумени цървули (К. Калчев. Софийски разкази; здесь ув е л и ч и х
гум ен и т е цървули — вместо: у в е л и ч и х п рои звод ст во н а гум ен и т е ц ъ р в у ­
л и ). ‘Тяжело, конечно, но за месяц я овладел ситуацией. Прежде всего
я увеличил производство резиновых галош, потому что сельская Бол­
гария должна иметь резиновые галоши’.

Еще один существенный в данном плане фактор — слово­

образовательный потенциал языка. Чешский язык, как счита­
ют специалисты, выделяется на славянском фоне «практически
неограниченными возможностями аффиксальных образова­
ний» (В.Ф . Васильева). В частности, это касается образования
наречий от относительных прилагательных. Ладислав Брож ис­
следуя обстоятельственные выражения в русском языке, типа в
теоретическом отношении, со стилистической точки зрения, в
смысле инсценировки, путем эксперимента, со стороны языка и
т.п. (он их называет «описательными наречиями») показал, что в
чешском им соответствуют во многих случаях простые отадъек­
тивные наречия: teoreticky, stylisticky, inscenačně, experimentálně,
jazykově и т.п. (Брож 1971, 27 и др.). Ясно, что речь идет о за­
крепленных в национальном сознании приемах «языковой тех-

170
ники», но они тоже имеют прямое отношение к формированию
синтаксической структуры высказывания.
Системная природа языка и общие принципы познания и
коммуникации довольно жестко регламентируют внутреннюю
свободу действий говорящего и слушающего. Именно это по­
зволяет нам говорить не только о моделируемости языковой и
речевой структуры высказывания, но и о моделируемости про­
цессов речевой деятельности, в ходе которых глубинные и по­
верхностные структуры превращаются друг в друга.
 Глава 8

СОЧИНИТЕЛЬНАЯ СВЯЗЬ И ЕЕ РОЛЬ

В ПОЗНАНИИ

В языкознании все связи между словами (а также между

предложениями) принято делить на два основных вида: под­
чинительные и сочинительные. Подчинительным связям уже
было уделено достаточно внимания, когда речь шла о реализа­
ции предикатно-актантной структуры, о глагольном управле­
нии, об особенностях строения словосочетаний и т.п. Теперь на­
стало время поговорить о сочинительных связях и об их роли в
познавательных процессах.
Сочинительная связь соответствует логической операции
конъюнкции (сложения). Она не меняет структуры синтакси­
ческой модели, а приводит только к ее лексическому разраста­
нию — распространению или, как еще говорят, «расширению»
(поэтому ей обычно уделяется меньше внимания в лингвисти­
ческих описаниях). Обратимся к уже цитированной «Русской
грамматике» 1980 г., подготовленной и изданной Институтом
русского языка АН СССР: «Предложение может распростра­
няться рядом словоформ, синтаксически не подчиненных друг
другу и связанных между собой союзом и интонацией или толь­
ко интонацией. Связь словоформ, образующих ряд, называется
сочинительной связью. Словоформы, составляющие ряд, обыч­
но занимают в предложении одну и ту же синтаксическую по­
зицию. <...> Такие словоформы, объединенные сочинительной
связью, являются однородными членами предложения» (Р ус­
ская грамматика II 1980: 166).
В этом определении стоит обратить внимание на один важ­
ный момент: сочинение в синтаксисе — это одно, а синтакси­
ческая однородность — другое. Тут говорится: «Словоформы,
составляющие ряд, обычно занимают одну и ту же синтаксиче­
скую позицию». Обычно, но не всегда. Значит, сочинительная
172
связь — объединение в рамках высказывания равноправных
словоформ, которые могут быть как однородными, так и неодно­
родными. Возьмем для примера фразу из письма А.П. Чехова:
Но работать в хорошую погоду, за чуж ім столом, с полным же­
лудком — это не работа. Здесь сочинительный ряд образован
словоформами в (хорошую) погоду (когда?), за (чужим) столом
(где?), с (полным) желудком (как? при каком условии?). Понят­
но, что эти словоформы однородными не являются.
Но синтаксическая однородность — важнейшее для когни­
тивной лингвистики понятие. В нем отражается опыт катего­
ризационной деятельности общества. Человек в своей жизни
наблюдает и сопоставляет разные явления, выстраивая их в
определенную мысленную классификацию. Так, он понимает,
что ливень, дождь, снег, град, туман, изморось —это все феноме­
ны одного порядка, они образуют класс «атмосферных явлений».
Естественно, и в высказывании эти слова стремятся занять одну
и ту же синтаксическую позицию, ср.: Завтра обещали туман и
изморось или Н у что это за погода: то дождь, то снег, или: Это
уже не дождь, а ливень и т.п. А вот и реальный пример из худо­
жественного текста:

Да, это была непогодка! Какая там гроза! Вихрь, ураган, циклон,
самум, смерч, тайфун обрушился на нас! Папа бушевал (Л. Кассиль.
Кондуит и Швамбрания).

Сочетания типа туман и изморось, то дождь, то снег, стол и

стул, ручки и карандаши, хвойные и лиственные (леса), быстро,
но качественно — это сочинительные ряды, и вместе с тем это
примеры синтаксической однородности. Слова, образующие
эти ряды, принадлежат к одной лексико-семантической группе,
а также к одной части речи; кроме того, они и в высказывании
играют одну и ту же синтаксическую роль. Это, так сказать, иде­
альный случай. Сочинительная связь в нашем сознании пред­
ставлена именно такими прототипическими образцами. Они
просты, как определения в детской считалке: У меня есть три
шара, Я купила их с утра. Красный, синий, голубой — выбирай
себе любой!
173
 С помощью образцов сочинительной связи язык показыва­
ет, что ему известно, какие объекты или свойства относятся к
одной сфере действительности, а какие — нет, какие принадле­
жат одному уровню обобщения, а какие —к разным. Выражения
вроде стол и шкаф или слабоволие и нерешительность соответ­
ствуют языковой норме (и узусу), а, допустим, *стол и слабо­
волие или *шкаф и нерешительность режут слух (или глаз).
Отклонением от нормы следует признать также конструкции
типа *стол и мебель: в них сочинительным союзом соединены
понятия, относящиеся к разным уровням обобщения. Гипоним
может объединяться с гиперонимом только при участии специ­
альных слов —местоимений и частиц: стол и другая мебель, стол
и вообще мебель и т.п.
Подчеркнем при этом, что гиперо-гипонимические связи в
языке, в отличие от родо-видовых отношений в научной тради­
ции, — не безусловная и объективная данность; они устанавли­
ваются сознанием в соответствии с практическим опытом и осо­
бенностями национальной культуры.
Прежде всего в иерархической классификации понятий че­
ловек выбирает некоторый оптимальный, или базовый, уровень,
с которым ему наиболее удобно и привычно работать. Это стало
очевидно после работ Элеоноры Рош и других ученых, стоявших
у основ когнитивной психологии. Так, в последовательности
таксономических уровней «животное —млекопитающее —соба­
ка — пудель — королевский пудель» единицей базового уровня
является, конечно, собака. На вопрос: «Кто это там бежит?»
совершенно естествен ответ «Собака» и маловероятны ответы
«Животное» или «Пудель». На чем это основано? В значитель­
ной степени — на характере взаимодействия человека с предме­
том. Именно совокупность «собачьих» признаков обладает при­
менительно к собаке наибольшей практической значимостью
(в то время как набор признаков «животное» или «пудель» ха­
рактеризует ее с недостаточной или избыточной полнотой). Это
обусловливает и частоту употребления соответствующей номи­
нации, и ее стилистическую нейтральность, и психологическую
«комфортность» для носителя языка.

174
 Включение одного понятия в другое, одной категории в дру­
гую — то, что выглядит естественным и бесспорным примени­
тельно к научной таксономии, — здесь, в обыденном сознании и
отражающем его языке, теряет свою убедительность.
Например, мы хорошо знаем, что такое мох или лишайник.
Но куда их отнести: к растениям? Или это отдельные роды? Как
лучше звучит: мхи и другие растения или просто мхи и расте­
ния!? Можно ли сказать по-русски: «Птицы и другие животные
спасались от лесного пожара» (где птицы выступают как гипоним
по отношению к гиперониму животное)? Нет, это, по-видимому,
неправильно, надо сказать: Птицы и животные спасались от лес­
ного пожара. Значит, для языка птицы — не животные. В одной
из самых известных работ Джорджа Лакоффа под названием
«Женщины, огонь и опасные вещи» показывалось, что катего­
ризация явлений в языке полна причуд, не объяснимых с точки
зрения здравого смысла, но мотивированных историей данной
культуры.
Сравнивая любовь и страсть, можно ли считать, что одно из
этих понятий подчинено другому? Возможно, при ответе на этот
вопрос следует учитывать и особенности национального мента­
литета. М.Л. Гаспаров рассказывает: «Я разбирал перед амери­
канскими аспирантами «Антония» Брюсова: «страсть» — по­
нятие родовое, «любовь» — видовое, происходит семантическое
сужение и т.д. Меня переспросили, не наоборот ли. Я удивился.
Потом мне объяснили: для них love — общий случай приятно­
го занятия (love-making), a passion — это досадное отягчающее
частное обстоятельство, от которого нужно как можно скорее
избавиться» (Гаспаров 2008, 246).
Если, предположим, какая-то книга по языкознанию называ­
ется «Семантика и грамматика», то это уже многое нам говорит
о теоретических воззрениях автора. Скорее всего, он трактует
данные два явления как самостоятельные и равноположенные
сферы языка, и грамматика с семантикой, по его мнению, не
пересекаются. Одно из двух: либо под семантикой здесь пони­
мается только лексическая семантика, либо грамматика вообще
лишается собственного значения. Сочинительная связь, как мы

175
видим, устанавливает определенные классификационные отно­
шения между явлениями.
Рассмотрим еще пример, основанный на сопоставлении сла­
вянских языков. Д ля русского человека брынза — особый (соле­
ный) вид сыра. Поэтому русский спокойно может сказать: брын­
за, сулугуни,рокфор, пармезан... (с образованием сочинительного
ряда однородных словоформ) или: брынза и другие виды сыра
(где сыр выступает как гипероним). Д ля представителей друго­
го славянского народа — болгарского — брынза (по-болгарски
сирене) — ежедневный продукт питания, а твердые сорта сыров
(они покрываются общим названием кашкавал) используются
на Балканах в пищу значительно реже. Поэтому для болгарина
отношения между этими кисломолочными продуктами пере­
ворачиваются: кашкавал оказывается разновидностью сирене.
Болгарин скажет: кашкавал и други сиренета (буквально: ‘сыр и
другие виды брынзы’).
Понятно, каким образом выстраиваются здесь иерархиче­
ские отношения в семантике: частое, массовое осознается как
типичное; типичное принимается за общее, родовое (в языке
ему соответствует гипероним). Наоборот, редкое выглядит на
общем фоне как особенное, требующее уточнения, определения
дополнительными признаками, а следовательно, это — видовое
(гипоним). Это может показаться удивительным или странным,
но таковы механизмы, по которым мы приводим наш мир в по­
рядок, категоризируем его!
Однако все сделанные выше оговорки не отменяют, а, нао­
борот, усиливают «классифицирующ ую» роль сочинительной
связи. Эта связь не только обнаруживает свою когнитивную
силу применительно к явлениям одного порядка, но и
содействует установлению иерархии между понятиями. П ра­
вила сочинения «воспитывают» носителя языка, приучают его
к определенным условиям распространения синтаксических
конструкций в речи. Так, если мы встречаем фразу Он читает
книгу природы так же, как мы с вами читаем книги и газеты; в
экспедициях он незаменим как помощник и проводник... (Ю. Ка­
заков. И родился я на Новой Земле), то понимаем словоформу

176
газеты в одном значении: ‘экземпляр периодического издания’
(этому помогает и глагол читать). А если в другом тексте чи­
таем:

Мистер Твистер,
Бывший министр,
Мистер Твистер,
Делец и банкир,
Владелец заводов,
Газет, пароходов
Решил на досуге
Объехать мир
(С. Маршак. Мистер Твистер),

то в этом контексте слово газета приобретает другое значение:

‘крупный объект собственности: газетное издательство’. И спо­
собствуют этому его «соседи» — существительные завод и па­
роход!
Даже если слова, связанные сочинительной связью, нам не­
знакомы, мы интуитивно предполагаем, что они обозначают
явления «одного порядка». Так, услышав высказывание: Кто
оставил на столе пассат иж и и раш пиль?, мы, даже не зная
значения выделенных слов, предполагаем: это, скорее всего, по­
нятия, относящиеся к одной тематической сфере и находящи­
еся на одной стадии категоризации. Говоря научным языком,
пресуппозитивным условием для образования сочинительно­
го ряда является семантическая однородность образующих его
слов.
Казалось бы, члены сочинительного ряда равноправны:
нельзя сказать, что один из них находится в зависимости от
другого. Но речевая практика вносит в эту мысль некоторые
коррективы. Так, мы обычно говорим братья и сестры, но не
«сестры и братья», мать и дитя, но не «дитя и мать», гром и
молния, но не «молния и гром», столы и стулья, но не «стулья
и столы», город и деревня, но не «деревня и город», дни и ночи,
но не «ночи и дни», банки и бутылки, но не «бутылки и банки»,

177
преступление и наказание, но не «наказание и преступление» и
т.п. И ведь нельзя сказать, что это всё устойчивые (фразеологи­
ческие) сочетания. Тогда почему их члены несвободны в своем
размещении? Получается, что положение (место) отдельного
слова в сочинительном ряду не случайно, а предопределено,
существует какая-то закономерность размещения членов этого
ряда. Конечно, строгого правила здесь нет. Но есть вероятност­
ные предпочтения.
В сочинительном ряду скорее сначала будет стоять назва­
ние мужчины, чем женщины (леди и джентльмены в данном
плане — исключение), скорее взрослого (старшего) существа,
чем ребенка, скорее большого предмета, чем маленького, ско­
рее ближнего, чем дальнего, скорее более раннего события, чем
позднего и т.д. И даже более короткое слово чаще предшеству­
ет в сочинительном ряду более длинному. Иногда, правда, эти
частные правила как бы сталкиваются, противоречат друг дру­
гу (и вообще не забудем, что у говорящего есть тут некоторая
свобода действий), но всё же общая закономерность существу­
ет. Слово, начинающее собой сочинительный ряд, обладает
некоторым семантическим «приоритетом», а сам ряд — свой­
ством необратимости. Данное свойство тоже очень важно в
когнитивном отношении. Получается, что сознание не просто
классифицирует явления окружающей действительности, но
и определенным образом их ранжирует, «сортирует» по важ­
ности! И делает это с помощью такого нехитрого средства, как
сочинительная связь!
Однако всё сказанное выше о сочинительной связи спра­
ведливо ровно постольку, поскольку относится к типичным,
стандартным контекстам. Если же обратиться к литературному
материалу, то мы увидим, что художники слова и здесь пользу­
ются значительной свободой. Нарушая языковые каноны, они
опять-таки ставят перед собой сверхзадачу: достижение особого
эстетического эффекта. Рассмотрим несколько иллюстраций из
русской литературы:

Восходят из долины к террасам англичане, аббаты, экскурсии и

ослы (О. Форш. Сумасшедший корабль).

178
 До районного центра было более тридцати километров по выбитой
горбатой дороге, по бывшему Козельскому тракту, по моим нервам и
моим костям (Б. Окуджава. Искусство кройки и шитья).

...Вот тележка, на ней можно возить разные вещи, как-то: землю,

гравий, чемоданы, карандаши фабрики имени Сакко и Ванцетти, ди­
кий мед, плоды манговых деревьев, альпенштоки, поделки из слоно­
вой кости, дранку, собрания сочинений, клетки с кроликами, урны
избирательные и для мусора, пуховики и наоборот —ядра, краденые
умывальники, табели о рангах и мануфактуру периода Парижской
коммуны (С. Соколов. Школа для дураков).

Например, я, петух и огурец происходим из здешних мест (В. Ко­

нецкий. Среди мифов и рифов).

Подобное «сочинение несочинимого» чаще всего использу­

ется как прием в текстах юмористического или сатирического
характера. Понятно, что писатель в таком случае сознательно
отталкивается от правил логики. Он как бы проводит с сочи­
нительной связью лингвистический эксперимент (Санников
1989, 245), испытывая ее на прочность: до каких пределов она
совместима с неоднородностью? Но язы ковая игра достигает
своей цели только в том случае, если читатель улавливает за­
мысел автора. И поскольку адресат, действительно, ощущает,
что некоторые логические и языковые правила здесь наруше­
ны, то, значит, и у него в голове эти правила присутствуют! Р е­
чевые исключения только подтверждают неумолимые законы
когниции.
Один из обэриутов (представителей Объединения Реально­
го Искусства, существовавшего в Ленинграде в 20—30-х годах
прошлого века), Игорь Бахтерев, выступал на литературных ве­
черах с номером под названием «Вилки и стихи». Понятно, что
уже само название шокировало и заинтересовывало благопри­
стойную публику!
А вот совсем свежий пример, анекдот про российского оли­
гарха:

179
 Роман Абрамович приехал отдыхать на Кавказ. И прямо в аэро­
порту купил шлепанцы, плавки и Адлер [Адлер —курортный город и
аэропорт. —Б.Н.].

Итак, словоформы, связанные сочинительной связью, долж­

ны быть однородны — это общее правило. Но универсальный
характер имеют и отступления от данного правила. Во всяком
случае, материал других славянских языков демонстрирует в
этом отношении картину, полностью аналогичную той, что мы
наблюдали в русских текстах. Для сравнения возьмем белорус­
ский, польский и болгарский примеры:

Н а таш а. Усе цяпер хочуць мець дыван і дысертацыю (А. Дзялен­

дзік. Начное дзяжурства; перевод: ...‘все хотят теперь иметь ковер и
диссертацию’).

...Za bilet, za nóż, za w odę, za gaz,

Za armatę, musztardę, podkow ę, protekcję,
Za ślub, za grób, za schab, za lekcję,
Za klej, za klamkę, za klops, za kliszę,
Za papier, na którym te wiersze piszę...
(J. Tuwim. Bal w operze)

Боя се от трамваи, от коли, от гръмотевици, от жени, от критици,

от началници и от какво ли още не се боя? (И. Петров. Преди да се
родя).

Даже без специального перевода понятно, что здесь везде в

сочинительном ряду представлены разнородные понятия. Так,
в польском примере это «билет», «нож», «вода», «газ», «пушка»,
«горчица», «подкова», «покровительство», «бракосочетание»
и т.д. А в болгарском автор признается, что он боится трамва­
ев, машин, раскатов грома, женщин, критиков, начальников, да
мало ли еще чего...
И вот теперь стоит придать некоторое теоретическое осмыс­
ление тому виду отношений в синтаксисе, которым мы сейчас
занимаемся. Сочинительная связь, как и связь вообще, органи-

180
зует слова в потоке речи, это значит — в синтагматике. Но ее
специфика в том, что она предполагает некоторую парадигмати­
ческую общность между соединяемыми словами! Это значит —
слова в сочинительном ряду должны обладать, по крайней мере,
некоторыми общими признаками.
Причем, оказывается, для того, чтобы в ходе порождения
текста в сознании говорящего сформировался сочинительный
ряд, вовсе не обязательно, чтобы были выполнены все условия
однородности: чтобы слова относились к одной части речи,
к одной тематической сфере, к одному уровню обобщения и
играли во фразе одну и ту же синтаксическую роль. Д ля воз­
никновения между словами сочинительной связи достаточно
какой-то общности — в частности, наличия в составе их значе­
ния общей семы. Это создает основание для известных случаев
сочинения неоднородных членов, особенно наглядных в среде
местоимений и наречий, ср.: никто и никогда, все и всячески,
быстро и качественно, всерьез и надолго и т.п. Классический
пример:

Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь...
(А.С. Пушкин. Евгений Онегин)

Учились чему-нибудь — важная синтаксическая связь, отра­

жающая суть выбранной структурной схемы (модели предло­
жения «кто-то учится чему-то»). Учились как-нибудь — факуль­
тативная, маловажная связь предиката с распространителем (не
входящим в синтаксическую модель). И тем не менее, в структу­
ре высказывания они объединяются! Достаточным основанием
для возникновения сочинительного ряда служит наличие семы
‘неопределенность’ в словах что-нибудь и как-нибудь...
А в следующей цитате сочинительной связью объединены
словоформы все и давно:

Так что жизнь Марики у Булгаковых на диване в столовой не была

большой странностью. В се и давно жили тесно (Л. Яновская. Записки
о Михаиле Булгакове).

181
 Местоимение все и наречие давно характеризуют состояние
«жизни в тесноте» с разных сторон, и в структуре высказыва­
ния они занимают совершенно разное место. Так почему же не
сказано просто: Все давно жили тесно? Очевидно, что к объ­
единению разнородных понятий привела общая кванторная
(количественная) сема, содержащаяся и в слове все, и в слове
давно.
Казалось бы, что общего между человеком, паровозом и ми­
кробом? Но поэт может увидеть в них общую сему ‘потенциаль­
ная опасность’ — и это дает ему право для объединения данных
лексем в сочинительный ряд, как это делает Андрей Вознесен­
ский в поэме «Оза»:

Вы, микробы, люди, паровозы,

умоляю — бережнее с нею.
Дай тебе не ведать потрясений.
Аве, Оза...

Итак, одной, даже скрытой, семы достаточно для возникно­

вения сочинительного ряда. Тем более естественно выглядит
сочинительная связь, объединяющая не просто семантически
сходные в каком-то отношении, но тождественные лексемы.
Самый простой здесь и вместе с тем заслуживающий внимания
случай —когда лексема повторяется буквально, в одной и той же
синтаксической позиции:

Заборы, витрины и окна учреждений заклеены приказами, прика­

зами, приказами... (В. Солоухин. При свете дня).

...Он ездил из города в город, развозя в докторском саквояже сы­

рую самодельную литературу <...> и занимаясь агитацией, агитаци­
ей... (Л. Улицкая. Медея и ее дети).

Такой повтор представляет интерес не только в стилистиче­

ском, но и в когнитивном плане, потому что он воплощает в себе
лексически идею множественности. Даже множественного чис­
ла словоформы приказы оказывается недостаточно, надо еще эту
182
множественность усилить! Перед нами некий аналог граммати­
ческого способа редупликации.
Но сочинительная связь может возникнуть между тожде­
ственными лексемами, даже если они играют в структуре вы­
сказывания совершенно различные семантические роли, ср.:

Прошли времена, когда женщина за минутную слабость расплачи­

валась жизнью или, по крайней мере, всю жизнь (А. Гусейнов. Золотое
правило нравственности).

И если я не стоял рядом ни с кем великим за всю мою жизнь, то с

чем-то великим — с Ленинградом — я не только стоял рядом. Я жил им
и в нем (Л. Успенский. Записки старого петербуржца).

Основанием для возникновения сочинительного ряда может

послужить и общность служебных показателей —предлогов или
частиц. Зададим себе вопрос: можно ли сказать по-русски про
человека: «он в кушаке», «он в бороде», «он в усах»? Вряд ли; во
всяком случае, стилистически подобные сочетания неудовлет­
ворительны. Однако в следующих контекстах они оказываются
вполне реальными, и основанием для этого служит поддержка
соседей по сочинительному ряду, ср.: в тулупе —в кушаке, в брю­
ках — в бороде, в шапках — в усах.

Ямщик сидит на облучке,

В тулупе, в красном кушаке
(А.С. Пушкин. Евгений Онегин)

...На кафедру взобрался аукционист в клетчатых брюках «столе­

тье» и бороде, ниспадавшей на толстовку русского коверкота (И. Ильф,
Е. Петров. 12 стульев).

...Невысокие мужики в теплых меховых шапках и в вислых усах

таскали корзины и ящики... (Л. Улицкая. Медея и ее дети).

Известно, что, кроме значения «внешнего признака», слово­

форма «предлог в + форма предложного падежа» способна вы-
183
ражать в русском языке еще целый ряд значений: локативных,
темпоральных, оценочных и др. Но и эти различия в функци­
ях — не преграда для объединения словоформ в сочинительный
ряд, ср. еще и такие примеры:

...Стажирующий помощник режиссера в тех ж е целях и в специ­

альном гриме имитировал в фойе волчью стаю (А. Бухов. Случай в
«Театре возможностей»).

Ночью в их доме случайно вспыхивает пожар. Почувствовав жар,

Тонкий в панике и в пижаме мчится в агентство Госстраха... (А. Хорт.
Не играйте с огнем!).

Здесь формальная общность (один и тот же предлог + падеж)

опять-таки провоцирует «сочинение несочинимого»: словофор­
мы в целях и в гриме характеризуют действие с разных сторон,
так же как в панике и в пижаме, но читатель не очень-то обра­
щает на это внимание. Разумеется, и другие падежные формы, с
другими предлогами способны образовывать такие же «непра­
вильные» конструкции (ср. в пьесе К. Симонова: ...будем пить
чай с сахаром и с папой и т.п.).
Д ля случаев неоднородного сочинения в грамматике суще­
ствует специальный термин «силлепсис». Очень часто за такими
сочетаниями стоят глубинные синтаксические преобразования,
имевшие место в грамматике говорящего. Скажем, строкам из
«Cinque» Анны Ахматовой:

Но, живого и наяву,

Слышишь ты, как тебя зову, —

по-видимому, предшествовало объединение в языковом созна­

нии таких построений, как я зову тебя живого и я зову тебя
наяву (или же я зову тебя живого и слышишь ты наяву?). А ре­
зультатом стало высказывание, построенное с элементами сил­
лепсиса.
Если сочинительная связь объединяет не терминальные, а
вершинные узлы предикатно-актантных структур, то «на выхо-
184
де», на уровне поверхностного синтаксиса, мы получаем конта-
минированные конструкции типа:

Звонили вчерашние гости и к соседям (Л. Улицкая. Гуля; из: звони­

ли гости и [кто-то] звонил к соседям).

Это был новый воспитатель <...>, и теперь он пришел посмотреть

и познакомиться с детьми, среди которых должен был работать (Г. Бе­
лых, Л. Пантелеев. Республика ШКИД; из: посмотреть на детей и по­
знакомиться с детьми).

...А вы —живите, пока не умрете, качайте пиво из бочек и детей в

колясках, дышите воздухом сосновых боров... (С. Соколов. Школа для
дураков; из: качайте пиво из бочек и качайте детей в колясках).

Литератор в будущем романе напишет: у сортира стояли ломы и

лопаты, и это свидетельствовало о том, что тут работают. Но он умол­
чит о том, что работают плохо. А на самом деле, тут даже не столько
работают, сколько плохо (А. Зиновьев. Зияющие высоты; из: т у т р а ­
ботаю т к работаю т плохо).

Стилистика трактует подобные конструкции как нежела­

тельные или даже неправильные. Вместе с тем для нас они пред­
ставляют интерес, потому что отражают сложные «перестроеч­
ные» процессы, протекающие во внутренней речи говорящего и
слушающего.
Представим себе очередную ситуацию. В учреждение приез­
жает ревизор, который должен провести проверку, и в его порт­
феле содержатся опасные для коллектива учреждения докумен­
ты. Мы можем сказать: ревизор с его опасным (или страшным)
портфелем... Портфель — собственность ревизора, его атрибут,
часть его личной сферы (о которой уже шла речь). Очевидно,
сам по себе, без ревизора, он ничего не значит! Но вот мы читаем
у современного писателя:

И вдруг, перед самым отбытием ревизора и страшного его портфе­

ля восвояси, случилось чудесное событие... (Б. Акунин. Ф. М.).
185
 Что изменилось в нашем представлении? Портфель стано­
вится самостоятельным участником ситуации, он уравнивается
в правах с ревизором! Это значит, что говорящий, в принципе
опирающийся в своей категоризационной деятельности на кол­
лективный опыт, вправе в некоторой ситуации к этому опыту «не
прислушаться». Конечно, кто-то может сказать, что отбытие р е ­
визора и его портфеля — это «плохо сказано», правильнее — от­
бытие ревизора с его портфелем. Но писатель предлагает нам в
данном фрагменте свою классификацию явлений действитель­
ности, и делает это с помощью нехитрого приема — использова­
ния сочинительного ряда.
Очень важная черта сочинительной связи состоит в том, что
она создает льготные условия для функционирования неоло­
гизма или окказионализма. Механизм этого явления понятен.
«Партнер» по сочинительному ряду — обычное слово — оказы­
вает новообразованию своего рода поддержку: он включает его
в соответствующий природе сочинения парадигматический ряд.
И в результате среди однородных членов в тексте обнаружива­
ется повышенный процент окказионализмов. Это можно пока­
зать даже на примере лексико-семантических единиц. Речь идет
о появлении у слова «непредусмотренного», не фиксируемого
словарями переносного значения.

Волочиться, кокетничать, буксировать рано вошло в ее бюджет, но

по-настоящему она открыла запруду в пестрые дни гражданской войны...
(Вс. Иванов. У; буксировать здесь, по-видимому, — ‘жить за чужой счет’).

Со мною начали совершаться разные малопонятные вещи. У меня

появилась привычка просыпаться посреди ночи, внезапно стали ни с
того ни с сего останавливаться часы, а в меланхолические минуты мне
явственно слышались голоса, отдаленная музыка, перешептывание и
другая «шотландия» (В. Пьецух. С точки зрения флейты; Шотландия
здесь — ‘галлюцинации, мистика’).

Но наиболее наглядно стимулирующая роль сочинительной

связи проявляется по отношению к словообразовательным ок­
казионализмам. Литературные примеры:
186
 Ничего, дело семейное, а жизнь —штука долгая, не одни пряники
да вафлики, и горя через отца немного на укрепу дому идет... (А. Вай­
нер, Г. Вайнер. Визит к Минотавру).

Культурный центр северного поселка улучшенного типа. Соля­

рий, розарий, дискуторий —и всё это желательно под одной крышей
(В. Попов. Жизнь удалась).

Нет, в нашем безрыбье, безмясье, и вообще в бестоварье пока ра­

новато начинать бороться с гиподинамией, потребительством, с раз­
лагающим нравы вещизмом (А. Рубинов. Откровенный разговор в се­
редине недели).

—Отсебятины быть не должно.

—Знаете, —говорю, —уж лучше отсебятина, чем отъеготина.
—Как? —спросила женщина.
—Ладно, —говорю, —все будет нормально (С. Довлатов. Компро­
мисс).

Читательское восприятие авторских новообразований ваф­

лики, дискуторий, безмясье, бестоварье, отъеготина опирается
в данных контекстах на их соседей по сочинительному ряду —
на «нормальные» слова, хорошо известные носителю языка:
пряники, солярий, розарий, безрыбье, отсебятина. Перед нами
очередная иллюстрация того, как синтагматические отношения
обслуживают парадигматический класс. Сочинительная связь
в целом тем и интересна с позиций когнитивной лингвистики,
что, с одной стороны, она подтверждает, закрепляет уже сло­
жившиеся в сознании парадигматические отношения между
словами — тематические, синонимические, антонимические,
гиперо-гипонимические и др., а с другой стороны, сама участву­
ет в формировании этих отношений!
Роль сочинительной связи как внутриязыкового фактора,
стимулирующего употребление окказиональной единицы, мо­
жет проявляться и по отношению к целым грамматическим раз­
рядам. В частности, это можно сказать о функционировании на­
речий и предикативов на -о, -е.

187
 Вообще положение слов на -о, -е в системе русского языка
непростое. Они образуются от прилагательных (а иногда и от
других частей речи) с такой регулярностью, что многие словари
вообще не считают нужным включать их в свой состав. Такое же
отношение к отадъективным наречиям и в лексикографии дру­
гих славянских языков. Скажем, 5-томный «Толковый словарь
белорусского языка» («Тлумачальны слоўнік беларускай мовы»,
1977—1984) вообще не включает в свой состав (не упоминает)
большинство качественных наречий белорусского языка — та­
ких как бязмежна, крыва, масава, няпэўна, пісьмова, т ат а, цвя­
роза, цьмяна и др. В чем тут дело?
Еще Л.В. Щерба писал: «Категория наречий является исклю­
чительно формальной категорией, ибо значение ее совпадает со
значением категории прилагательных, как это очевидно из срав­
нения таких пар, как легкий/легко, бодрый/бодро и т.д. Мы бы,
вероятно, сознавали подобные наречия формой соответствен­
ных прилагательных...» (Щ ерба 1957, 72). Этот тезис, в общем-
то, можно оспорить. Но, действительно, спросим себя: есть ли в
русском языке слова средневеково, капиталистично, мелкобур­
жуазно, костяно, бронзово, беспризорно, паровозно, серебряно,
спасительно, запретно, высоколобо, взрывно, ржаво, школьно и
т.п.? Самое подходящее для них определение — потенциальные
слова. Это значит —при необходимости они могут быть созданы
в любой момент. (И , кстати, все приведенные только что лексе­
мы выбраны нами из реальных письменных контекстов.)
Но опять-таки, если в составе высказывания формируется
сочинительный ряд, то это можно рассматривать как условие,
облегчающее реализацию потенциального слова. Можно ска­
зать, что сочинительная связь в каком-то смысле провоцирует
говорящего на такое словоупотребление. Приведем иллюстра­
ции из художественных текстов.

Осенний день встретил тов. Короткова расплывчато и странно

(М . Булгаков. Дьяволиада).

Всё разворачивалось головокружительно, ненужно, запретно, слад­

ко, и сестра могла войти в любую минуту (Ю. Трифонов. Время и место).

188
 Вот как это выглядит, если честно. Отвратительно выглядит, как и
всякая правда. Цинично выглядит, себялю биво, гнусненько (А. Стру­
гацкий, Б. Стругацкий. Гадкие лебеди).

...Началось то, что мне тогда уж е казалось прекрасным, а не из дали

лет. Потом всё, конечно, стало хуж е, тусклее, мусорнее и увяло окон­
чательно ровно через год (Ю. Нагибин. Дневник).

В приведенных примерах рядом с узуальным наречием

странно естественно выглядит и потенциальное образование
расплывчато, рядом с ненужно и сладко — головокружительно и
запретно и т.д.
Закономерности взаимоотношений окказионализма с сочи­
нительным рядом можно проследить также на материале слово­
изменения. В частности, прилагательные в русском языке могут,
как известно, иметь краткие формы, в которых они выступают
в функции сказуемого. Однако сам процесс образования этих
форм сопровождается детальной и прихотливой регламентаци­
ей: они образуются только от качественных прилагательных, и то
не от всех. Ограничения здесь носят то лексико-семантический,
то словообразовательный, а то и фонетический характер. Вместе
с тем нередко то или иное «запретное» образование становится
возможным в сочинительном ряду. Иллюстрации:

Горит весь мир, прозрачен и духовен,

Теперь-то он поистине хорош
(Н . Заболоцкий. Вечер на Оке)

Рейн, в замасленной прозодежде, небрит, бессонен, работает у ме­

ханизма (М. Булгаков. Блаженство).

Забор был высок и длинн. Ой, такого слова, кажется, нет, но вы по­
няли, о чем я (А. Кивинов. Улица разбитых фонарей).

Приведенный только что пример из Николая Заболоцкого

заставляет вспомнить об одной особенности русской граммати­
ки, не нашедшей себе пока что объяснения. Речь идет о том, что
189
«использование нераспространенных кратких прилагательных
в функции обособленных определений оказывается возможным
лишь в однородном ряду подобных определений» (Л.Д. Чесно­
кова). Еще один — хрестоматийный — тому пример:

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная, боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.
(А.С. Пушкин. Евгений Онегин)

Нельзя сказать по-русски просто: Боязлива, она в своей семье

казалась чужой девочкой и т.п. По-видимому, и в данном случае
сочинительная связь служит синтагматической «подпоркой»
окказионализма. Ведь она по-своему легализует, утверждает
краткую форму прилагательного во вторичной функции опре­
деления вместо полагающейся ей «по штату» роли сказуемого.
Но в таком случае остается предположить, что синтагматиче­
ский ряд для «сомнительной» словоформы может создаваться
не только парадигматически однозначной и кодифицированной
словоформой, но и другой такой же нестандартной единицей.
Кажущееся на первый взгляд странным, данное положение на­
ходит себе глубокое подтверждение в психологии мыслитель­
ной деятельности: два исключения в одном контексте — это уже
как бы правило. Два (или более) окказионализма, связанные со­
чинительной связью, уже создают некоторый ряд, который по­
могает слушающему соотнести эти новообразования — «сомни­
тельные» сами по себе — с определенным классом. Добавим, что
случаи «взаимовыручки» окказионализмов нередки и в сфере
словообразования, и приведем еще одну иллюстрацию:

... Ты меня законом и религией ни к чему не подведешь, на этот счет

я сама и начатки и кончатки учила, и всё оставила... (Н. Лесков. Леон
дворецкий сын).

Впрочем, мы уже сталкивались со стимулирующей ролью

сочинительной связи и в других особых речевых ситуациях.
190
В частности, в главе, посвященной месту предиката в структуре
высказывания, шла речь о том, что сочинительный ряд облег­
чает абсолютивное, «безактантное» употребление глагола (типа
Бороться и искать, найти и не сдаваться). Там синтагматиче­
ский контекст позволял глаголу, так сказать, оторваться от сво­
их предикатных обязанностей и ограничиться передачей сугубо
понятийного содержания.
Наконец, стоит обратить внимание и на принципиальную
незакрытость сочинительного ряда (в лингвистике это свойство
часто называют рекурсивностью). В отличие от подчинитель­
ной связи, сочинение не сковано какими-то внутриязыковыми
обязательствами (если не считать кратковременной памяти но­
сителя языка). И говорящий может воспользоваться этим, «рас­
ширяя» высказывание до бесконечности, насыщая его однород­
ными членами, например:

Возле камней возникали из тьмы военные патрули, поблескивали

фонариками, аксельбантами, портупеями, оружием, шевронами, на­
шивками, кокардами, шлемами, пуговицами, глазами (В. Конецкий.
Среди мифов и рифов).

Понятна стилистическая обусловленность данного пере­

числения (завершающегося к тому же неожиданным глазами).
Последовательность элементов в этом словесном ряду есть по­
следовательность наблюдаемых реальных предметов, ничем,
в общем-то, не ограниченная. Познавательная ценность таких
«реестров» невелика. Но симптоматично, что в подобных кон­
текстах обычно выступают именно однородные члены! Как буд­
то какой-то внутренний компенсаторный механизм в сознании
носителя языка следит за тем, чтобы в речи не было в одно и то
же время слишком много отклонений от правил.
Стоит заметить, что до сих пор мы представляли сочинитель­
ную связь в виде конструкций, «держащихся» либо на особой
интонации перечисления (бессоюзная связь), либо на соеди­
нительных союзах. А ведь согласно традиционной грамматике
сочинительные союзы подразделяются на три группы: соеди­
нительные (и, да, также, как... так и...), противительные (но, а,
191
зато, однако...) и разделительные (или, либо, то... то... и т.д.). По­
чему же остальные типы остались нами не востребованы? По-
видимому, в сознании носителя языка прототипический образец
сочинения связан не только с синтаксической однородностью,
но и с определенным видом связи — именно тем, который вы­
ражается интонацией и союзом и.
Кроме классических и бесспорных примеров сочинительной
связи, в сферу внимания исследователей попадают некоторые
смежные явления. В частности, в современной русской речи
весьма популярны сложения, или композиты, паратактического
типа (это значит — без формальных показателей связи). При­
мерами могут служить случаи вроде вилки-ложки, руки-ноги,
банки-бутылки, книжки-тетрадки, пригорки-ручейки, гимны-
марши, телевизоры-холодильники, лук-чеснок, китайцы-японцы.
У этих сложений есть свои нежесткие формальные признаки.
Чаще тут оба существительных выступают во множественном
числе, у композиты есть основное и второстепенное ударение,
первый компонент обычно не длиннее второго и т.д.
Отличие композит от подчинительных оборотов (ср.: вилки
с ложками, книжки с тетрадками) очевидно. Считать их слож­
ными словами тоже невозможно: степень устойчивости компо­
нентов в этих сочетаниях недостаточно велика. Можно, конеч­
но, трактовать их как определительные словосочетания с несо­
гласованным определением-приложением (ср.: кресло-качалка,
дом-музей и т.п.), но и к ним наши композиты имеют отдаленное
отношение хотя бы потому, что тут невозможно определить, ка­
кой член является определяемым, а какой — определяющим.
По сути же данные сочетания близки к примерам сочини­
тельных конструкций, ср. руки-ноги и руки и ноги, китайцы-
японцы и китайцы и японцы и т.п. Однако если в случае с со­
чинительным рядом мы имеем дело со сложением понятий, то
в примерах типа руки-ноги имеет место их обобщение. Ф акти­
чески таким способом образуется новый — составной — гиперо­
ним, причем гипероним аппроксимированный, приблизитель­
ный. Скажем, вилки-ложки — это не только ‘вилки + ложки’, но
также и ‘ножи’, а возможно, вообще ‘столовая посуда’. Так и в
следующих цитатах выражение кошка-собака означает ‘домаш-
192
ние животные’, хлеб-молоко — ‘насущный минимум продуктов’,
жмурки-пряталки — ‘детские игры и развлечения’, а жуки-
червяки — ‘мелкие животные’:

Ему нравится жить в пустой деревне с кошкой-собакой. Иногда

сбегает на лыжах в соседнюю деревню в магазин за хлебом-молоком
(Л. Улицкая. Общий вагон).

Надо, чтобы в доме и собаки были, и кошки, и приятелей целый ме­

шок. И всякие там жмурки-пряталки. Вот тогда дети и не станут
пропадать (Э . Успенский. Дядя Федор, пес и кот).

Н о жуки-червяки
Испугалися,
По углам, по щелям
Разбежалися:
Тараканы — под диваны,
А козявочки — под лавочки...
(К. Чуковский. Муха-Цокотуха)

Любопытно, что в последнем примере «жуки-червяки» далее

конкретизируются как тараканы и козявочки...
Человеческое сознание постоянно ищет новых форм язы ко­
вой категоризации действительности. Сочинительная связь в
этом смысле — очень важный, но, очевидно, недостаточный ин­
струмент. Композиты в каком-то смысле ее дополняют, как до­
полняют и другие языковые средства: рубрикация, образование
гиперонимов (выделение «надбазового» уровня обобщения) и
т.п.
И все же роль сочинительной связи в познавательных про­
цессах трудно переоценить. Данный вид связи соединяет в себе,
сводит, как в фокусе, синтагматические и парадигматические от­
ношения между единицами лексического уровня.
При этом, с одной стороны, он (в типичном случае) отража­
ет сложившуюся в коллективном сознании номенклатуру (так­
сономию) понятий, включая сюда и родо-видовые отношения
между ними. Кроме того, порядок слов в рамках сочинительного
193
ряда отражает еще и ранжирование этих понятий, основанное на
их прагматической ценности.
С другой стороны, за пределами прототипических случаев
(примеров синтаксической однородности) сочинительная связь
оказывается мощным инструментом организации высказыва­
ния. Основываясь на неполном наборе общих признаков между
словами, а иногда и вовсе на одном-единственном признаке, она
обеспечивает необходимую степень нежесткости, флексибель­
ности классификационных механизмов, иными словами — спо­
собствует процессам обобщения и аппроксимации (приближе­
ния) в концептуализационной деятельности человека.
 Глава 9

КОГНИТИВНАЯ РОЛЬ СИНТАКСИЧЕСКИХ

МАРГИНАЛОВ

Маргиналами (от лат. margo ‘граница, край’) обычно называ­

ют людей, оказавшихся на обочине жизни, не нашедших себе в
обществе достойного места. В синтаксисе тоже есть классы слов
«второго сорта». Если предикатно-актантная структура образу­
ется обычно глаголами и существительными, то прилагательные
и наречия в эту элитную сферу допускаются редко. «Привиле­
гированная» роль существительных и глаголов понятна. Первые
из них по самой своей природе —это названия, имена, служащие
для каталогизации мира. А вторые — прирожденные «органи­
заторы» высказывания. Всем же остальным частям речи ничего
другого не остается, как скромно стоять во втором ряду.
Предпосылки такой точки зрения на части речи мы находим,
в частности, у Отто Есперсена. Исходя из строения именных вы­
ражений типа необыкновенно интересное кино, датский ученый
делил все слова на три синтаксических ранга. К первому, самому
высокому, относились существительные и заменяющие их ме­
стоимения, ко второму — признаковые слова (прилагательные и
глаголы), к третьему — наречия и им подобные (Есперсен 1958,
107—114). Понятно, что эта концепция отражает «номиноцен­
трический» взгляд на структуру предложения. Но и сторонники
«глаголоцентризма» не жалуют прилагательные и наречия сво­
им вниманием.
Однако в познавательной деятельности «синтаксические
маргиналы» играют довольно важную роль, которой стоит по­
святить отдельную главу.
Во-первых, справедливости ради следует сказать, что как
прилагательные, так и наречия, хотя и нечасто, но могут вхо­
дить в состав синтаксической модели предложения. И мя при­
лагательное (вместе со связкой) нередко выполняет в высказы-
195
вании функцию предиката (Человек смертен; День был теплый
и т.п.), образуя, по словам Ю.С. Степанова, «один из основных
типов предложений» — с квалификативной семантикой. Н аре­
чие же может входить в состав синтаксической модели на пра­
вах актанта. Некоторые типы предикатно-актантных структур
не просто допускают, но предполагают такую реализацию. Это
касается прежде всего локативных позиций, но также темпо­
ральных, оценочных и других, ср.: Петр живет наверху; Д р у ­
зья находятся р я д о м ; Юбилей за вт р а ; Больной себя чувст ву­
ет хорош о и т.п. Без участия обстоятельственных словоформ
данные высказывания оказываются невозможны (в одной из
предыдущих глав уже шла речь о том, что для реализации свое­
го значения предикат может требовать не управляемой, а при­
мыкающей формы).
Вычленяемые человеческим сознанием фрагменты информа­
ции, предназначенные для формирования высказывания, доста­
точно размыты и мобильны. Это значит — противопоставление
«субстанции» и ее «признака», а также «признака статического»
и «динамического», относительно и обусловлено массой фак­
торов, в том числе внутриязыковых. Тот же О. Есперсен писал:
«Лингвистически различие между «веществом» и «качеством»
не может иметь большого значения. С философской же точки
зрения можно утверждать, что мы познаем вещества только че­
рез их качества; сущность каждого вещества состоит в сумме
тех качеств, которые мы в состоянии воспринять (или понять)
как связанные друг с другом» (Есперсен 1958, 81). А Анна Веж­
бицкая, развивая эту проблематику в специальной статье «Что
значит имя существительное?» (Вежбицкая 1999, 91—107 и др.),
усматривает главное отличие адъективов от субстантивов в том,
что первые воплощают в себе операцию дескрипции (прила­
гательное описывает референт, характеризует его), а вторые —
операцию категоризацию (существительное включает референт
в тот или иной класс, относит к тому или иному типу). И, кажет­
ся, примеры типа рус. калека, толстяк, глухой, слепой, больной,
веснушчатый и т.п. «работают» на эту теорию. Стоит прилага­
тельному стать обозначением класса референтов, как оно тут же
субстантивируется, превращается в существительное. Достаточ-
196
но вспомнить известные примеры типа ученые глухие и глухие
ученые: первое слово в обоих случаях описывает (определяет), а
второе — категоризирует.
Но хиазм (о теоретических основаниях которого уже шла
речь в 3-й главе) сравнительно редко опирается на конверсию
(как в только что приведенном примере); чаще он использует
разнообразные словообразовательные средства, и это по-своему
подтверждает относительность противопоставления прилага­
тельных и существительных в сознании носителя языка. Про­
иллюстрируем сказанное цитатами из художественной литера­
туры:

Мой сосед справа похож на молодого Ива Монтана — тот совре­

менный тип внешности, о котором можно сказать: «уродливый краса­
вец» или «красивый урод» (В. Токарева. Инструктор по плаванию).

Отираясь в коридорах райкома или крайкома, Валерий Павлович

постепенно усвоил эту непередаваемую собранную раскованность
(или раскованную собранность) номенклатурных мужиков (Ю. По­
ляков. Апофегей).

Вы мне по секрету ответить могли бы:

я — рыбная мышь или мышная рыба?
(В. Высоцкий. Песня Мыши)

В конце концов, уродливый красавец или красивый урод и

т.п. — это вариации на одну и ту же тему; набор некоторых ка­
честв создает сущность, а порядок «освоения» этих качеств не
столь важен для процесса познания.
Еще пример. В стихотворении Андрея Вознесенского «Лоб­
ная баллада» говорится о казни царской любовницы. Голова каз­
ненной женщины упрекает самодержца:

Мальчик мой государь великий

не судить мне твоей вины
но зачем твои руки липкие
солоны?
197
 Как известно, краткая форма прилагательных, используемая
в функции сказуемого, обозначает динамический признак (в от­
личие от полной формы, обозначающей признак статический,
ср.: Человек болен и человек больной). Но то, что в приведенной
цитате одно из определений — липкие — выступает как посто­
янный признак окровавленных рук, а другой — солоны — как
временный, в целом, конечно, случайно. (Примерно с таким же
правом можно было бы сказать «Зачем твои соленые руки лип­
ки?»)
Получается, что при уже выбранной синтаксической модели
распределение слов по отдельным позициям зависит от «взгля­
да» говорящего на референтную ситуацию. Но, вместе с тем,
процесс организации высказывания, протекающий во внутрен­
ней речи, должен учитывать наличие разных «кандидатов в сло­
воформы» и их возможные соотношения между собой. Недаром
еще в конце XIX в. представитель немецкой школы младограм­
матиков Герман Пауль говорил об определении как о предикате,
«сдвинутом» на второстепенные позиции: «Определение есть не
что иное, как деградировавшее сказуемое, которое не имеет са­
модовлеющего значения в предложении, так что после того как
оно произнесено, подлежащее (дополнение) может вступить в
связь с еще одним сказуемым» (Пауль 1960, 165).
Отношение к прилагательному как к «предикату второго со­
рта» приобретает особый смысл на фоне разрабатывавшейся в
советском языкознании концепции речевой деятельности. По
Л.С. Выготскому, внутренняя речь строится как последователь­
ное приписывание новых признаков некоторой предыдущей,
уже заданной в сознании структуре. «Во внутренней речи нам
никогда нет надобности называть то, о чем идет речь, т.е. подле­
жащее. Мы всегда ограничиваемся только тем, что говорится об
этом подлежащем, т.е. сказуемым. Но это и приводит к господ­
ству чистой предикативности во внутренней речи» (Выготский
1982, 343). В таком случае мысль формируется по модели, так
сказать, матрешки или снежного кома, в котором каждый новый
слой объемлет целиком все предыдущие. Но далее, в ходе верба­
лизации, эта мысль перестраивается в соответствии с заложен­
ной в памяти системой синтаксических моделей.
198
 Не забудем также, что, попадая во «внешнюю речь», при­
лагательное активно участвует в номинационных процессах.
Нередко новое понятие обозначается именно сочетанием суще­
ствительного с прилагательным, ср. сравнительно новые комби­
нации в русской речи: телефонное право, контрольный выстрел,
горячая линия, зеленая волна, сухой спирт, жидкий дым, промыш­
ленный шпионаж, черные копатели, административный ресурс,
властная вертикаль, лежащий полицейский, серийный убийца,
птичий грипп и т.п. И трудно сказать, какой компонент в этих
сочетаниях важнее: определяемое или определение; только в их
сочетании рождается особое понятие. Фактически это новые —
составные — термины. Ведь лежащий полицейский — это не по­
лицейский, а искусственно созданное препятствие на дороге, за­
медляющее ход автомобиля; сухой спирт — не спирт, а особый
вид горючего для туристов и охотников; жидкий дым — не дым,
а специальная кулинарная приправа, придающая блюду эффект
копченого вкуса, и т.д. Определение и определяемое семантиче­
ски срастаются, «перетекают» друг в друга по законам семанти­
ческого согласования. Поэтому, допустим, жидкие волосы — это
одно, а жидкий дым — совсем другое. И если говорящий позво­
ляет себе в подобных случаях объединить два существительных
сочинительной связью, то, скорее всего, он это делает с прово­
кационной целью, желая эпатировать читателя. Вот как пишет
Петр Вайль о Николае Островском:
Он весь там, где пайки и чувства скудные, деньги и слова ка­
зенные, стрижки и мысли короткие, штаны и раны рваные, нитки
и женщины суровые, мятежи и желания подавленные, дороги и
собрания долгие, кони и расправы быстрые («Карта Родины»).
Сочинительные ряды здесь (стрижки и мысли, штаны и
раны, нитки и женщины и т.п.) заведомо искусственны, и толь­
ко наличие общих определений короткие, рваные, суровые (а, по
сути, определений-омонимов) удерживает эту конструкцию от
семантического распада, разложения. Читатель понимает, что
с ним «играют», что вся конструкция сродни каламбурным по­
строениям.
Вывод, который следует из сказанного, —это то, что, по край­
ней мере, в некоторых случаях на долю прилагательного в тек-
199
сте выпадает довольно значительная информационная нагрузка.
Можно ли вообще отграничить коммуникативно факультатив­
ные определения от коммуникативно необходимых, при усло­
вии, что последние даже не входят в состав синтаксической мо­
дели?
Попытку ответить на этот вопрос предприняла еще в 70-е
годы саратовская исследовательница Г.Г. Полищ ук (П олищ ук
2011). Очевидно, что к коммуникативно необходимым отно­
сятся, во-первых, те адъективы, присутствие которых дикту­
ется структурой словосочетания. Такие прилагательные опре­
деляют названия частей тела (лицо, глаза, губы, руки и т.д.) и
обобщенных категорий (рост, вес, размер, время, цвет, нрав,
голос, походка...). Можно сказать, допустим, человек веселого
нрава, ткань серого цвета, девушка с зелеными глазами, юноша
с танцующей походкой и т.п., и совершенно невозможно *чело-
век нрава, *ткань цвета, *девушка с глазами, *юноша с поход­
кой. Во-вторых, обязательными в коммуникативном (и когни­
тивном) плане являю тся прилагательные, которые уточняют
предмет, выделяют его из ряда подобных, отсылают к предше­
ствующему или последующему фрагменту текста и т.д. И это
касается не только уже упомянутых выше составных терминов
(вроде сухой спирт или промышленный шпионаж), но и сочета­
ний, ежедневно употребляющихся в речевом обиходе, напри­
мер: черствый хлеб, игрушечная лошадка, образованные люди,
свадебное платье и т.п.
Что же касается коммуникативно факультативных определе­
ний, то они «могут употребляться с существительными, лексиче­
ское значение которых или грамматическая форма уже называет
данный признак или предполагает его» (Там же, 47). Примерами
могут служить белый снег, нескончаемая вереница, безобразное
чудище, острый шпиль, грубое ругательство, арифметические
расчеты, глубокое внимание и т.п. Ясно, что эти атрибуты скорее
подтверждают и «усиливают» значение существительного, чем
несут новую информацию.
Любопытно, а как соотносятся эти два вида определений в
художественных текстах? У того же автора есть на этот счет
статистические сведения. Оказывается, что, скажем, в прозе
200
М. Горького — до 25% коммуникативно факультативных опре­
делений, в то время как у А. Чехова их доля не превышает 10%
(Там же, 43—46). Это заставляет вспомнить совет, который Ч е­
хов давал в 1899 г. молодому еще Горькому: «...Вычеркивайте,
где можно, определения существительных и глаголов. У Вас
так много определений, что вниманию читателя трудно разо­
браться и он утомляется. Понятно, когда я пишу: «человек сел
на траву»; это понятно, потому что ясно и не задерживает вни­
мания. Наоборот, неудобопонятно и тяжеловато для мозгов,
если я пишу: «высокий, узкогрудый, среднего роста человек с
рыжей бородкой сел на зеленую, уже измятую пешеходами тра­
ву, сел бесшумно, робко и пугливо оглядываясь». Это не сразу
укладывается в мозгу, а беллетристика должна укладываться
сразу, в секунду».
Но интересно, что картина несколько меняется в ситуации,
когда к одному и тому же слову приводится несколько опреде­
лений (в том числе связанных сочинительными отношениями).
У Горького это дает примерно тот же процент — 27%, а у Чехова
доля таких определений возрастает до 35% ! Примеры: ужасная,
безысходная нужда; чувствовала в невестке близкого, родного че­
ловека; это был неосновательный, ненадежный мужик и т.п. (Там
же, 58—59). С одной стороны, это еще одно проявление особой
роли, которую играет сочинительная связь в процессах тексто­
порождения. А с другой — оказывается, использование комму­
никативно факультативных определений может служить яркой
чертой идиолекта писателя!
Прилагательное выполняет в тексте и важную композици­
онную роль. В частности, если адъектив появляется во фразе
неожиданно (немотивированно), то это, скорее всего, свидетель­
ство «сдвига оптики», замены в повествовании общего плана на
крупный. Конкретные высказывания без такого определения
выглядели бы странными или даже неправильными (Э. Тумазу).
Вот три примера.

В уголке, приютившись в крошечном деревянном балаганчике,

старушка вязала чулок и косилась на нас через очки. Она продавала ту­
ристам пиво, пряники и зельтерскую воду. Мы умостились на лавочке

201
и принялись пить из тяжелых оловянных кружек довольно холодное
пиво (И.С. Тургенев. Ася).

Мы быстро бежали, конвоируемые ужасным морозным ветром. Мы

бежали, подпрыгивая чуть ли не до самой луны. Было очень холодно,
но мне почему-то хотелось пить, к тому же громадная янтарная луна
напоминала мне самовар (Вс. Иванов. Похождения факира).

На площади появились три всадника и карета.

Это был капитан дворцовой гвардии граф Бонавентура в сопрово­
ждении двух гвардейцев. В карете ехал дворцовый чиновник со сло­
манной куклой наследника Тутти. <...>
Черная карета остановилась (Ю. Олеша. Три толстяка).

При всей разнородности приведенных тут цитат—хронологи­

ческой, жанрово-стилистической и т.п. — есть нечто в когнитив­
ном плане, что их сближает. За определением-прилагательным
здесь везде фактически скрывается целая пропозиция. По сути,
довольно холодное пиво в первом примере означает: ‘пиво было
довольно холодное’, громадная янтарная луна во второй цита­
те — ‘луна была громадная, янтарного цвета’ и т.д. Говорящий
(писатель) таким образом стремится привлечь внимание чита­
теля к новому, более частному, но укрупненному образу.
Эффект «ненужной детали», такой естественный для семан­
тики прилагательного, способствует правдоподобию, достовер­
ности описываемой ситуации. Вот, скажем, зачем в следующей
цитате писатель упоминает, что карандаш был длинным?

Император с длинным карандашом в руке расшифровывал значе­

ние слов (Ю. Тынянов. Малолетний Витушишников).

Или зачем приводятся аналогичные подробности в следую­

щем тексте?

Тут же рядом сидели на корточках три «нимфа» и, облизывая лож­

ки, ели из чугунного горшочка гречневую кашу (И . Ильф, Е. Петров.
Двенадцать стульев).

202
 По большому счету эти определения необязательны — ни
для развития сюжета, ни для характеристики персонажей. Од­
нако благодаря им усиливается эффект присутствия и чита­
тель проникается дополнительным доверием к автору. Ролан
Барт, известный французский семиолог, прямо связывал это с
уже упомянутой операцией дескрипции (описания) в сознании
носителя языка. Он рассуждал так: «Описание представляется
«исключительной принадлежностью» так называемых высших
языков —как ни странно, именно потому, что оно лишено какой-
либо целенаправленности в плане поступков или в плане ком­
муникации» (Барт 1989, 394). И далее: «...Возникает эф ф ект
реальности, основа того скрытого правдоподобия, которое и
формирует эстетику всех общераспространенных произведений
новой литературы» (Там же, 400).
Приводившиеся выше примеры хиазма (типа уродливый
красавец или красивый урод) дают повод для того, чтобы специ­
ально остановиться на словообразовательной и синтаксической
мобильности прилагательных. Дело в том, что атрибут в тексте
нередко относится совсем не к тому слову, которое он формально
определяет. Как правило, это свидетельствует о том, что в ходе
формирования высказывания в сознании говорящего произо­
шла перестройка его синтаксической структуры. Писатель Ва­
лентин Катаев вспоминал по конкретному поводу:
Крахмальный воротник, <...> высокий и твердый, с угол­
ками, крупно отогнутыми по сторонам корректно-лилового
галстука, подобно уголкам визитных карточек из наилучшего
бристольского картона. В двадцатых годах я бы непременно на­
писал: бристольский воротничок. Это у нас тогда называлось
переносом эпитета. Кажется, я сам изобрел этот литературный
прием и ужасно им злоупотреблял («Трава забвения»).
Перенос эпитета «изобретен» был, конечно, задолго до Катае­
ва. Но то, что данная мыслительная процедура весьма жизнеспо­
собна и популярна в речевой практике, мы уже имели возмож­
ность наблюдать в случаях с рассмотренными ранее примерами
типа пригородные кассы ‘кассы по продаже билетов на поезда,
следующие до пригородных станций’, докторский совет ‘совет
по приему к защите докторских диссертаций’, властные струк-
203
туры ‘структуры, обеспечивающие устойчивость власти’, теку­
щие документы ‘документы, отражающие особенности текущего
момента’ и т.п. Во всех этих случаях прилагательное вступает в
непосредственную связь с существительным, отстоящим от него
в глубинной структуре на несколько шагов. Пример из совре­
менной литературы.

Дороже стоили внестатусные жанровые фигурки — с рукою,

устремленной вдаль, или на задумчивой скамейке, на трибуне митин­
га! За рабочим столом! (М . Веллер. Легенды Арбата).

Понятно, что задумчивость — свойство человека. И если

вдруг этот признак приписывается скамейке, то носитель языка
должен найти данной метафоре синтаксическое основание, при­
мерно такое, как: задумчивая скамейка —это ‘скамейка, предрас­
полагающая к задумчивости того, кто на ней сидит’...
При всем при том, что прилагательные — классические де­
скрипторы, а не категоризаторы, они аккумулируют в себе по­
знавательный опыт языкового коллектива. С помощью адъек­
тивов мы различаем не только качества и отношения (ср.
общепринятое деление на прилагательные качественные и
относительные), но также постоянный или временный характер
признака (это различие проявляет себя, в частности, в позици­
онном размещении атрибутов по отношению к имени существи­
тельному). Таким образом дескрипторы могут использоваться
для субкатегоризации, т.е. для выделения актуальных подклас­
сов. Скажем, дополнение в русском языкознании — это опреде­
ленная грамматическая категория. Но разновидности этой кате­
гории, т.е. подклассы дополнений, устанавливаются с участием
определений, а именно: прямое и косвенное дополнения.
Принадлежность прилагательного к тому или иному се­
мантическому разряду, к той или иной лексико-семантической
группе, в значительной степени предопределяет возможности
его семантического развития. А это значит — перспективы его
использования в когнитивных процессах. В частности, из на­
учной литературы известно, что прилагательные со значением
зрительного восприятия легко развивают в себе оттенки, связан-
204
ные с пониманием, познанием (ср.: очевидная ошибка, прозрач­
ная схема, слепое подражание), прилагательные со значением
тактильных ощущений — оттенки стабильности/нестабильно-
сти (ср.: скользкий человек, твердая власть, ощутимая разница),
а прилагательные со значением температурных ощущений —
эмоционально-оценочные оттенки (ср.: прохладные отношения,
теплые чувства, горячий привет) и т.п.
Закономерности, по которым прилагательные сочетаются
с существительными, в современной лингвистике кладутся в
основу особой области семантического анализа — компози­
ционной семантики. Наиболее общая и продуктивная здесь
идея — мысль о соотносимости смысловой структуры опреде­
ляемого и определяющего, т.е., фактически о семантическом
согласовании, которое имеет место между существительным и
прилагательным.
В частности, в пионерском исследовании Яна Аартса и
Джозефа Калберта сочетаемость прилагательных с существи­
тельными в английском язы ке описывалась в терминах порож­
дающей семантики. Д ля этого имена были разбиты на классы,
каждому из которых приписывалась комбинация некоторых
первичных семантический признаков из числа следующих:
«конкретность», «одушевленность», «человечность», «оформ­
ленность», «мужскость», «животность», «артефактность», «по­
знаваемость», «состояние», «действие», «физичность», «из­
меримость», «качественность», «оценочность» (Aarts, Calbert
1979, 22—24). Д ля классификации прилагательных, в частно­
сти, оказывалось достаточным использование всего лишь трех
признаков: «состояние», «измеримость» и «физичность». По
утверждению авторов, соотнесение признаков, заложенных
в семантике прилагательных, с признаками, присущими су­
ществительным, и определяет возможность/невозможность
(или же стандартность/окказиональность) соответствующих
сочетаний, так же как типовые пути развития метафорических
значений. Скажем, если прилагательное deep ‘глубокий’ всту­
пает в сочетание с существительным tho u g h t ‘мысль’, то в его
семантической структуре неизбежно происходит изменение:
сема вертикального измерения вытесняется семой способа
205
действия, навязываемой семантикой существительного (Там
же, 67—68).
Вообще понятно, что при попытке осмыслить нетривиальное
сочетание прилагательного с существительным носитель языка
будет подыскивать в значениях этих слов семы, которые могли
бы их объединить. В русской грамматике данный механизм при­
нято называть семантическим согласованием. Обычно иллю­
страциями здесь служат предикативные синтагмы вроде Птица
летит или Собака лает, но те же законы внутренней связи рас­
пространяются и на интересующие нас атрибутивные синтагмы.
К примеру, почему выражение мудрый старик воспринимается
носителем язы ка нормально (здесь определение коммуникатив­
но факультативно), а мудрый мальчик кажется странным? Пото­
му что в значении слова старик имеется та же сема ‘обладающий
большим жизненным опытом’, которая присутствует в мудрый; а
в слове мальчик ее нет.
Итак, получается, что для того, чтобы понять и принять не­
обычное словосочетание, в том числе состоящее из существи­
тельного и определяющего его прилагательного, носитель языка
должен либо реконструировать его синтаксическую подоплеку,
либо найти в данных (сочетающихся) словах общие семы — в
противном случае выражение рискует остаться непонятым.
В России идеи композиционной семантики развиваются
в работах Е.С. Кубряковой, Е.В. Рахилиной, Н.Н. Болдырева,
Н.В. Юдиной и др. В частности, Е.В. Рахилина, исследовавшая
комбинаторику имен с предметным значением, приходит к вы­
воду, что правила сочетаемости имеют семантическую природу
и являются не столько собственно лингвистическими, сколько
переходят в сферу «здравого смысла» и того, что принято назы­
вать языковой картиной мира (Рахилина 2000, 338).
А Н.В. Юдина делит все комбинации существительных с
прилагательными, в зависимости от того, насколько их семан­
тика выводима из суммы значения составляющих, на две боль­
шие группы: декомпозиционные сочетания, в составе которых
части семантически как бы отрицают друг друга (пластмассовые
тюльпаны, святой отец, фальшивые деньги, мертвые души и т.п.)
и композиционные сочетания, в которых сложение значений
206
представляется естественным (карие глаза, осенний марафон,
шоковая терапия, афганский синдром и т.п.). Однако, как сле­
дует уже из приведенных примеров, на эти конструкции нала­
гаются селективные ограничения, обусловленные опять-таки не
только знанием языка, но и знаниями о мире (Ю дина 2006, 307).
Выделенные две группы, в свою очередь, подвергаются дальней­
шей детальной классификации. Правда, получаемые в результа­
те подгруппы разграничиваются не так уж строго, но они важны
для нас как отражение того пути, который проходит человеческое
сознание в своей дескриптивной и субкатегоризационной дея­
тельности. Носителю языка нужно было оторваться, отвлечься
от конкретных значений прилагательного и существительного, с
тем чтобы создать новое сочетание, семантика которого устрое­
на по синергетическому (эмерджентному) принципу.
Второй класс слов, который в начале главы условно был
назван синтаксическими маргиналами, — это наречия. Но их
роль в семантической структуре высказывания тоже непроста.
Наречие (латинский термин adverbum, адверб) по своей приро­
де призвано обслуживать глагол, характеризовать глагольные
действия и состояния. По своей природе это тоже дескриптор.
Однако в поверхностной структуре высказывания сплошь и
рядом встречаются случаи, когда наречие находится в прямой
зависимости не от глагола, а от существительного (а также от
прилагательного или другого наречия). Вот несколько при­
меров.

Я люблю болтаться на шлюпках и вельботах. Люблю воду близко.

Люблю, когда она бесится и вертится между бортом шлюпки и судном
(В. Конецкий. Морские сны).

Из раздевалки Денисов прошел к багажному отделению, миновал

кассовый зал. Вышел на перрон. Скамьи снаружи были пусты (Л. С л о ­
б и н . Теннисные мячи для профессионалов).

Дедушка всегда брал на рыбалку консервы похуж е, потому что

получше могли еще полежать, а п охуж е лежали уже давно и вот-вот
могли испортиться (П. Санаев. Похороните меня под плинтусом).

207
 Вода близко, скамьи снаружи, консервы похуже — это всё сло­
восочетания, в которых наречие играет роль определения при
существительном. Очевидно, за подобными конструкциями
можно увидеть определенные трансформационные процессы,
произошедшие в сознании говорящего, типа ‘скамьи, которые
стояли снаружи на перроне’ → скамьи снаружи. В цитате из по­
вести П. Санаева можно заметить и еще более глубокую пере­
стройку мыслительной структуры: ‘консервы, которые были
похуже’ → консервы похуже → похуже. И это далеко не редкий
случай, когда наречие с легкостью становится в речи представи­
телем именной группы или даже целого высказывания. Сравним
еще следующие два примера.

Вино запрещено, но почти все пьяны. Музыка сладко режет внутри

(И. Бунин. Окаянные дни).

Платил Монгол своим подручным не скупясь, и Косой сколотил

за полтора года прилично, дельцы боялись его чуть ли не больше, чем
самого Монгола (Ф. Незнанский. Ящик Пандоры).

Здесь внутри означает ‘что-то внутри’ (сердце, душу и т.п.), а

прилично — ‘приличное состояние’ (капитал и т.п.). Компрессия
глубинной синтаксической структуры, завершающаяся появ­
лением во внешней речи «самодостаточного» наречия, есть, по
сути, разновидность «упаковки» информации, имеющая прямое
отношение к когнитивным процессам.
Необычайная синтаксическая мобильность, приспособляе­
мость наречий к синтаксической ситуации оказывается свой­
ством, весьма выгодным для говорящего в его тактических ходах.
В русском языке это особенно касается отадъективных наречий
на -о, -е, о которых уже шла речь в предыдущей главе. Эти ад-
вербы, потенциально присутствуя в системе языка (типа брон­
зово, беспризорно, паровозно, серебряно, взрывно, ржаво, школьно
и т.п.), требуют некоторых предпосылок для своей речевой реа­
лизации. И, конечно, определенные ограничения здесь есть. Как
писал в Предисловии к «Фразеологическому словарю русского
языка» А. И. Молотков, «можно сказать одержать блестящую
208
победу и нельзя победить «блестяще», можно наносить огром­
ный вред и нельзя «огромно» вредить и т.п.». Появление в тек­
сте такого (отсутствующего в готовом виде в словаре) наречия
очень часто свидетельствует именно о том, что во внутренней
речи ему предшествовало имя — существительное или прилага­
тельное. Ср. примеры:

Было тепло и курортно (Л. Улицкая. Медея и ее дети; здесь к у р о р ­

т но — ‘как бывает на курорте’ или ‘как должно быть на курорте’).

Кожаная сумка тоже была приметой Лялиных времен и, по ее уста­

новлению, носилась молодеж но, через плечо (Б. Золотарев. Простое
окончание; м олодеж но — ‘как носит молодежь’).

Чулок думает: зачем нога, когда и без нее так чулочно! (М . Шиш­
кин. Венерин волос; чулочн о — ‘хорошо быть чулком’).

Таким образом, если рассматривать структуру фразы в ди­

намическом аспекте, под углом зрения внутренней речи, то по­
лучается, что говорящий высоко (хотя и подсознательно!) оце­
нивает возможности использования наречия в различного рода
конструкциях и его гибкие семантико-словообразовательные
связи с иными частями речи. Иными словами, синтаксическая
«всеядность» адвербов способствует их активному вовлечению
в процессы внутреннего преобразования строящейся фразы.
Тем более это можно сказать применительно к тем славян­
ским языкам, в которых образование отадъективных наречий
закреплено литературной нормой. В прошлых главах уже упо­
миналось об этом свойстве чешского языка. Примерно то же
можно сказать о польском, где легко образуются сочетания
типа badać kom puterowo ‘исследовать с помощью компьюте­
ра’, wychowywać ideowo ‘воспитывать в идейном отношении’,
powiedzieć obrończo ‘сказать в порядке защ иты’, zgadzać się
światopoglądowo ‘соглашаться в плане мировоззрения’ и т.п.
(симптоматично, что в русских переводах для передачи поль­
ского наречия везде требуется несколько слов). Два примера из
художественной литературы:
209
 Jak widzisz, nie wytrzymałam nerw ow o (J. Hen. Oko Dajana; ‘как ви­
дишь, нервы у меня не выдержали’, букв, ‘я не выдержала нервно’).

Dzieci urządzone, żona pracuje społecznie... (T. Konwicki. Czytadło;

‘дети пристроены, жена работает на общественных началах’).

Наречие, уцелевшее в результате преобразований глубинной

структуры фразы, может «впитать» в себя целую пропозицию.
Что значит, например, обстоятельство спутанно в следующем
русском контексте?

Мать сидела у окна в кресле и была в тот день какая-то особенно

желтенькая. На коленях у нее спутанно лежали разноцветные нитки и
какое-то вышивание... (М. Агеев. Роман с кокаином).

Это значит: ‘...на коленях лежали нитки’ и ‘нитки были спу­

таны’. В поверхностной структуре произошла конъюнкция (сло­
жение) двух пропозиций, и наречие оказалось очень удобным
инструментом для такой операции. Точно такое же преобразо­
вание мы можем наблюдать в следующей цитате.

Возле тира потно резвились бронзовые волейболисты и жестами

приглашали девушек в кружок (Ю. Алексеев. Бега).

Это значит, очевидно: ‘возле тира резвились волейболисты’

и ‘тела их были потными’. Конечно, адверб здесь семантически
не связан с глаголом, у него своя смысловая нагрузка в структу­
ре высказывания. Аналогичные примеры можно найти в любом
славянском языке, ср. белорусское:

Усё соладка пераблыталася ў свядомасці — і палёт готыкі, і гул

крокаў на вячэрніх вуліцах... (Р. Семашкевіч. Бацька ў калаўроце;
перевод: ‘всё сладко перемешалось в сознании — и полет готики, и
гул шагов на вечерних улицах...’). Фактически и здесь мы имеем сло­
жение двух пропозиций: ‘всё перемешалось в сознании’ и ‘от этого
было сладко’.

210
 Важно подчеркнуть, что у наречия в высказывании своя,
особая функциональная нагрузка. Поэтому неудивительно, что
и семантическая структура адверба не копирует семантической
структуры производящей основы (прилагательного). Можно со­
гласиться с болгарским исследователем: «Семантическая струк­
тура наречия более самостоятельна, и ей чуждо семантическое
взаимопроникновение с определяемым словом, как это проис­
ходит с прилагательным. Значение наречия весьма обобщенно,
и его невозможно конкретизировать синтагматически. Оно вы­
ражает отношение предмета к среде и времени, но не изменя­
ется в сочетаниях с разными словами, как меняется значение
прилагательного. <...> Значение наречия настолько обобщенно,
что становится универсальным признаком действия, предмета
и качества, а это уже достаточная основа для его примыкания и
к существительным, и к прилагательным, и к другим наречиям,
при том, что оно остается в кругу глагольных связей и отноше­
ний» (Георгиев 1983, 9).
Нередко одна из пропозиций, подвергающихся конъюнк­
ции при участии наречия, имеет метаязыковой характер. Это
значит — она содержит общую объективно-модальную оценку
второй пропозиции (характеризует ее с точки зрения соотне­
сенности с действительностью). Получается, если пользовать­
ся терминами, введенными Ш. Балли, что вся фраза выражает
собой диктум, а наречие — модус. Иногда подобные наречия
и называют модификаторами (их непросто отграничить от
модальных и вводных слов). К их числу в русском языке от­
носятся такие слова, как действительно, несомненно, конечно,
очевидно, обязательно, решительно, обычно, необычно, возмож­
но, парадоксально, странно, неожиданно, напрасно и др. (В дру­
гих языках есть свой набор «метапредикатов», который может
несколько отличаться от русского. В частности, на польском
материале метапредикативная функция адвербов была иссле­
дована Магдаленой Данелевичовой.) Примеры такого особого
употребления наречий:

Из окна гостиницы я видел: ослепительно и ненужно горел вни­

зу ярко-розовыми огнями универмаг «Centrum», запертый на ночь...

211
(Ю. Трифонов. Серое небо, мачты и рыжая лошадь; здесь сочетание
диктума и модуса: ‘ослепительно горел огнями универмаг’ и ‘это было
никому не нужно’).

Негодяй гарантированно полезет в кабинет, тебе останется лишь

выследить его (Д. Донцова. 13 несчастий Геракла; смысл опять-таки
двойной: ‘негодяй полезет в кабинет’, и ‘я тебе это гарантирую’).

Наречие, характеризующее всю смысловую структуру вы­

сказывания в целом, не обязательно должно заключать в себе
модальную оценку, быть метаязыковым предикатом. Иногда оно
просто в качестве онтологической предпосылки ограничивает
пропозицию каким-то одним аспектом, одной сферой познания.
Тут наречие попадает в категорию свободных синтаксем, кото­
рые после работ Н.Ю. Шведовой получили в русской лингви­
стической традиции название детерминирующих членов пред­
ложения, или детерминантов. Примеры:

Социально N есть демагог, дурак, карьерист, а официально — се­

рьезный хороший оратор, прекрасный руководитель. <...> Если N ез­
дит в заграничные командировки, то социально это означает, что он
урвал, ухитрился, устроился и т.д., а официально это означает, что он
проделал большую работу, участвовал, принес пользу (А. Зиновьев.
Зияющие высоты).

Ведь должен же быть в нашей огромной стране хоть один мужчи­

на, который бы мне по всем показателям подходил! <...> Самостоя­
тельно, — говорю, — мои поиски постоянно заканчиваются провалом
(В. Пьецух. Потоп).

Социально и официально в первой цитате означают соответ­

ственно: ‘в социальном плане’, ‘в официальном плане’, а само­
стоятельно во второй — ‘с точки зрения самостоятельных уси­
лий’ и т.п.
Как и модификаторы, детерминанты как бы выносятся за
скобки семантической структуры фразы, составляя своего рода
предпосылку для понимания последней (для детерминантов эта
212
их роль подчеркивается и позиционно: они обычно находятся в
абсолютном начале высказывания).
С позиций когнитивной лингвистики чрезвычайно важно,
что наречия в русском языке легко переходят в категорию со­
стояния, или предикативов. Предикативы — особый граммати­
ческий класс, фактически новая часть речи (на существование
которой впервые обратил внимание Л.В. Щ ерба). Она харак­
теризуется в высказывании предикатной функцией при отсут­
ствии единых морфологических признаков. В ее составе — и
бывшие существительные, и бывшие глаголы, и даже прилага­
тельные или частицы (пора, страх, лень, жаль, вправе, хватит,
зря, замуж, навеселе, невмоготу, поделом, кстати, впору, в ходу,
хорош, нельзя, надо и др.). Но основную базу для формирования
класса предикативов составляют именно наречия на -о, -е. Это
знаменательно: признак действия регулярно приобретает в на­
шем сознании способность обозначать состояние как таковое!
Примеры из современной литературы:

У меня нет к ней жалости. Но если б я всерьез потрудился вызвать в

памяти ее прежний образ, мне стало бы слёзно (Ю. Нагибин. Дневник).

Весело на главной площади страны нашей, музыкально (В. Соро­

кин. День опричника).

Нам было молодо обоим

(А. Вознесенский. Стансы).

Хотя надо сказать, что и предикативы, в свою очередь, могут

пополнять класс наречий, как в следующих случаях:

...Много бы я дал теперь, чтобы разыскать, расспросить эту неиз­

вестную, но, верно, и она безопасн о мертва (В. Набоков. Истребление
тиранов).

Меланхолик же в испуге
Стыдно смотрит на народ
(Н . Олейников. Пучина страстей).

213
 Первичной, основной для безопасно и стыдно функцией яв­
ляется в русском языке роль сказуемого (Здесь безопасно; Мне
стыдно); в данных же контекстах эти слова как бы «вспомина­
ют» о том, что образованы они по образцу наречий.
Мы видим, что наречия обладают в динамической струк­
туре ф разы рядом достоинств. Кроме уже перечисленных, от­
метим еще, что они позволяю т разгрузить присубстантивный
(атрибутивны й) уровень структуры фразы, освобождая его
для других возможных определений. Мы могли это наблю­
дать уже на примерах вроде на коленях спутанно лежали р а з ­
ноцветные нитки (ср. вариант на коленях лежали спутанные
разноцветные нитки), потно резвились бронзовые волейболи­
сты (ср.: резвились потные бронзовые волейболисты и т.п.).
Еще иллю страция.

Обута была Зинаида мягко, в разрезанные впереди войлочные та­

почки, к которым у нее дома были и галоши на мокрое время (Л. Улиц­
кая. Народ избранный; вариант ...обут а б ы л а в м я гки е, р а зр е з а н н ы е
вп ер ед и войлочны е т апочки был бы перегружен определениями).

Главное достоинство наречий — их словообразовательная,

семантическая и синтаксическая мобильность, способность вза­
имодействовать в процессе формирования фразы с иными грам­
матическими классами и принимать на себя необходимую часть
общей смысловой нагрузки.
Поэтому как наречия, так и прилагательные можно считать
«синтаксическими маргиналами» только с большой долей услов­
ности. На самом деле эти грамматические классы слов играют
в смысловой структуре высказывания важную роль. Причем,
поскольку оба эти класса дескрипторов активно участвуют в
процессах внутренних синтаксических преобразований, то и
во внешней речи они допускают довольно широкое, размытое
толкование. Иначе говоря, им изначально присуща некоторая
семантическая амбивалентность. В каждом конкретном случае
реципиент приводит это широкое толкование в соответствие с
тем, которое диктуют ему законы языка, реальный контекст и
предшествующий жизненный опыт.
214
 Вот, скажем, мы читаем в самом начале художественного
произведения:

В деревянном, еще прохладном отделении третьего класса сидели,

кроме Франца: две плюшевых старушки, дебелая женщина с корзи­
ной яиц на коленях и белокурый юноша... (В. Набоков. Король, дама,
валет).

Что значит две плюшевых старушки? Это ‘старушки в плюше­

вых платьях’? Или ‘старушки со сморщенной, будто плюшевой,
кожей’? Или ‘старушки древние, как плюш (вышедший нынче
из моды)’? Или ‘старушки, напоминающие собой мягкие плю­
шевые игрушки’? Или еще что-то — пятый, шестой вариант?
У читателя этой цитаты есть два выхода.
Один — попытаться вывести в такой ситуации некую сред­
нюю, равнодействующую всех возможных семантических вари­
антов. Результатом будет примерно то, что предлагают приме­
нительно к относительным прилагательным толковые словари,
а именно — максимально обобщенное, размытое толкование
слова: плюшевый — ‘имеющий отношение к плюшу’, и всё. В та­
ком случае плюшевые старушки и, положим, плюшевая ткань
оказываются в речи совершенно равноправными и однотипны­
ми номинациями. (Хотя наверняка данное решение обеднит по­
нимание художественного текста.)
Другой выход для читателя —попытаться вложить в опреде­
ление плюшевый некоторое особое, «разовое», окказиональное
значение. Однако при отсутствии контекстуальных подсказок
процесс семантизации пойдет по накатанным рельсам стандарт­
ного метафорического переноса. Это значит: носитель языка,
как уже говорилось, будет подыскивать семы, которые могли бы
объединить значение существительного и значение связанного
с ним прилагательного. Скорее всего, благодаря ярким семам,
содержащимся в слове старушка, определение плюшевый при­
дется семантизировать как ‘древний’ или как ‘морщинистый’.
Аналогичным образом поступает носитель языка и с употре­
бленными в тексте наречиями. Что означает, в частности, слово
лагерно в следующем контексте?
215
 Есенин в описываемом году был запрещен, лагерно популярен
(А. Битов. Пушкинский дом).

Это значит: ‘популярен в лагерях’? Или: ‘популярен, несмо­

тря на опасность того, что читателя могли сослать в лагерь’? Или
еще вариант: ‘популярен до такой степени, что за распростране­
ние его стихов грозили лагеря’? И т.п.
Контекст ведь далеко не всегда дает достаточные основа­
ния для реконструкции исходной смысловой структуры и ред­
ко содержит подсказки для восстановления ее синтаксической
предыстории. И тогда читатель (или вообще слушающий) ищет
прецеденты в своей речевой деятельности или опирается на свой
практический опыт...
Дескрипция, приписывание признака, — важная часть
мыслительной деятельности человека. Конечно, типичным
дескрипторам — прилагательным и наречиям — отводится не
такое уж заметное место в лингвистических описаниях. Даже
упоминавшееся выше определение прилагательного как «де­
градировавшего предиката» выглядит несколько обидно.
В каком-то смысле это действительно так. Но если рассматри­
вать смысловую структуру высказывания в движении, в дина­
мике, во взаимодействии всех ее компонентов, то, как мы могли
убедиться, дескриптор —это возможный заменитель предиката
или, так сказать, «резервный предикат». Кроме того, прилага­
тельные и наречия позволяют выразить модусные значения —
оценку ситуации с точки зрения достоверности, реальности,
возможности и т.п.
Чем сложнее и утонченнее процессы познания, тем разно­
образнее и гибче должны быть используемые для этого язы ­
ковые структуры. Это как бы само собой подразумевается. Но
интересно, какое место среди языковых средств занимают син­
таксические категории и классы.
Известно, что на этапе контроля за речевым произведением
(на выходе высказывания во внешнюю речь) говорящий про­
веряет его соответствие замыслу и языковым правилам. Но под
последними имеются в виду преимущественно выбор слов и их
форм. Что же касается синтаксических конструкций, то они ред-

216
ко становятся объектом правки. Как отмечает болгарская иссле­
довательница Искра Ангелова, «самоконтроль и самоцензура
обычно действуют главным образом на лексическом и морфоло­
гическом уровнях и практически никогда не доходят до уровня
синтаксиса» (Ангелова 1994, 7).
Любопытно, почему? То ли потому, что в таком случае, воз­
вращаясь к выбору синтаксической модели, слишком много при­
шлось бы исправлять? (Что проблематично, по крайней мере, в
условиях устного общения.) То ли потому, что синтаксические
значения воспринимаются говорящим как более «автоматизи­
рованные», задаваемые самим языком и мало подвластные че­
ловеку? Стоит вспомнить в этой связи о психолингвистических
экспериментах Н.И. Ж инкина, в которых испытуемые должны
были восстановить высказывание из предъявляемых врассып­
ную слов. Задача была трудной до тех пор, пока не удавалось
нащупать общую схему построения фразы: при этом, по словам
испытуемых, «синтаксический оборот приходил в голову сра­
зу, как нечто целое». Это — еще одно свидетельство того места,
которое занимает синтаксис в речемыслительной деятельности
человека.
 Г л а в а 10

ПСЕВДОВЫСКАЗЫВАНИЯ
ПОД УГЛОМ ЗРЕНИЯ КОГНИЦИИ

В качестве эпиграфа к своей знаменитой повести «Понедель­

ник начинается в субботу» фантасты Аркадий и Борис Стругац­
кие взяли, по их определению, школьный анекдот:

У ч и т е л ь : Дети, запишите предложение: «Рыба сидела на дереве».

У ч ен и к : А разве рыбы сидят на деревьях?
У ч и т е л ь : Ну... Это была сумасшедшая рыба.

Рыба сидела на дереве — яркий пример того, что мы далее бу­

дем называть псевдовысказываниями.
Псевдовысказывания — это продукт речевой деятельности,
который:
а) не вызывается к жизни коммуникативной потребностью
говорящего (в собственном, утилитарном понимании этого вы­
ражения);
б) не имеет за собой конкретной референтной ситуации — и
в этом плане его смысл следует считать условным или искус­
ственным;
в) не требует контекста. Очень часто контекстом для псев­
довысказываний оказываются метаязыковые выражения типа
«рассмотрим следующий пример», или «прочитайте следующее
предложение», или «запомни такую фразу» и т.п.
Впервые внимание к подобным фактам привлек В.А. Зве­
гинцев в связи с попыткой применить общеметодологическое
противопоставление языка и речи к единицам синтаксическо­
го уровня. Он назвал эти факты псевдопредложениями. По сло­
вам В.А. Звегинцева, псевдопредложения «носят лишь внешние
признаки предложения — грамматическую оформленность,
«законченность», интонацию и п р», но они «выключены из си-
218
туации», «не выполняют прямого назначения всякого речевого
акта — не передают никакой мысли, которая всегда конкретна,
всегда ситуативна, всегда нацелена на определенный предмет...»
(Звегинцев 1976, 185). Другие исследователи (К.А. Долинин,
В.Г. Адмони и др.) называют высказывания, не имеющие рефе­
рентов в объективной действительности, нереферентными, вне-
ситуационными или фантомными.
Действительно, когда учитель записывает на доске при­
мер двусоставного предложения — Солнце светит или Дождь
идет, — его менее всего волнует то, какая погода в данный мо­
мент за окном. Он работает с чисто языковыми конструктами.
Назначение их — дать слушающему некоторые сведения об
устройстве самого языка либо какую-то иную — постороннюю,
побочную —информацию, не связанную непосредственно с обо­
значаемой ситуацией. Поэтому смысл таких единиц В.А. Зве­
гинцев характеризовал как п с е в д о с м ы с л . Эти единицы, по
словам ученого, «составляют предмет изучения и описания нор­
мативных грамматик и исследований, описывающих всякого
рода синтаксические явления. Это они используются для транс­
формационных манипуляций — по всем правилам я з ы к а »
(Звегинцев 1976, 186).
Следует только уточнить: «псевдосмысл» подобных единиц
отнюдь не ограничивается сферой синтаксиса: он может быть
связан с фонетикой, орфографией, словообразованием и т.д.
Кроме того, мы предпочтем звегинцевскому псевдопредложению
термин псевдовысказывание: с нашей точки зрения, те единицы,
о которых идет речь, как п р е д л о ж е н и я вполне нормальны
и полноценны. А вот как единицы речи (высказывания) они
весьма специфичны, поэтому заслуживают приставки «псев­
до-». В целом же это феномен, который занимает важное место
не только в лингводидактике, но и в лингвосемиотике и фило­
софии языка.
П севдовысказывания использую тся прежде всего в дем он­
страционны х целях. И ными словами, они абсолютизируют
некоторые язы ковые закономерности в виде прототипических
примеров. Н еиссякаемый источник такого материала пред­
ставляю т собой азбуки и буквари. В частности, для русского
219
язы ка это выражения, о которых уже шла речь в предыдущих
главах, вроде Мама мыла раму; Маша ела кашу; Луша ждала
папу; У Ш уры шары; У осы усы; Наша М ила м ала; Около ели
лиса и т.п. Перед нами — классические речевые образцы, ко­
торые слабо связаны с реальной жизнью, с рамами (которые,
кстати, обычно не моют: моют оконные стекла), шарами или
лисами...
Конечно, нельзя сказать, что подобные примеры абсолют­
но оторваны от действительности: какие-то функциональные
свойства объектов они все-таки отражают. Не подлежит со­
мнению, что они также отражают (и одновременно навязывают
читателю) определенные мировоззренческие стереотипы — на­
пример, стереотип трудолюбия матери и т.п. Все эти искус­
ственные примеры с демонстрационной функцией, знакомые
носителю язы ка «с младых ногтей», смыкаются в его памяти с
пословицами и поговорками, афоризмами и прибаутками, они
составляют часть массовой речевой культуры общества, а пото­
му характеризуются устойчивостью не только в пространстве,
но и во времени.
Правда, со временем, при смене эпох и формаций, псевдо­
высказывания могут заменяться иными, новыми выражениями.
Стоит напомнить, что когда в первые годы советской власти
была поставлена задача массового обучения грамоте взрослых
людей, то для них была создана своя «Азбука». И начиналась
она с высказывания Мы не рабы, рабы немы, фразы «хлесткой и
невразумительной», по воспоминаниям одного современника.
Понятно, что основное назначение таких демонстрационных
(учебных) фраз —в том, чтобы ребенок освоил важнейшие типы
синтаксических моделей простого предложения вместе с соот­
ветствующими им (изосемическими) подклассами слов, запом­
нил правила чтения букв, усвоил некоторые закономерности
слоговой структуры слова и т.д.
В силу своей прецедентности (повторяемости, воспроизво­
димости из поколения в поколение) данные фразы способны
приобретать особую — символическую — функцию. Псевдо-
высказывания становятся выразителями таких концептов, как

220
«школа, образование», «азы, начальный этап знания», «правило,
закон» и т.п. Показательны в данном отношении следующие две
цитаты из русских художественных текстов:

Учительница Элькина
Раскрывает азбуку.
Повторяет медленно,
Повторяет ласково.
Слог
выводит
каждый,
ну, а хлопцам странно:
«Маша
ела
кашу.
Маша
мыла
раму»
(Е. Евтушенко. Братская ГЭС).

А когда, пожив и повидав, в захламленной избе носом к стен­

ке помирает русский человек, то не попиные слова торопливые,
не бабье в углу бормотание и не фразы врачебные он слышит.
В этот момент опять перед ним букварь на первых страницах
открывается. Рисунки яркие и буквы крупные. Люди разные и
предметы ихние. М ама, девочка Луш а, рама чистая вымытая.
И, лежачей ногой другой мир нащупав, говорит русский человек
ясным напоследок голосом:
— М ама мыла раму. Луш а ж дала папу. П апа у Луши умер.
Прощайте (Е. Шестаков. Русские слова).

Аналогичную роль приобретают псевдовысказывания и в

других славянских языках. Приведем пример из польской ли­
тературы, в котором герой пытается вернуться к «прототипиче­
ским» фразам, олицетворяющим в его сознании способность к
свободному речепроизводству в мирной жизни.

221
 Po pięciu latach wojny nie umiem mówić. Potrafię tylko krzy­
czeć: nigdy więcej! — ale nauczcie mnie mówić. Chcę się posługi­
wać ludzkim językiem, określać pojęcia dobre i złe, powiedzieć “to
jest niebo” i “to jest ziemia”, mówić “tak” i “nie”, a nawet po pro­
stu stwierdzić, że “Ala idzie do lasu” (K. Brandys. Obrona “Grena­
dy”). Перевод: «После пяти лет войны я не умею говорить. Могу
только кричать: никогда больше! Так научите ж меня говорить.
Я хочу пользоваться человеческим языком, определять вещи хо­
рошие и плохие, говорить «это небо», «это земля», говорить «да»
и «нет», и даже просто сказать, что «Аля идет в лес». (Ala idzie
do lasu — шаблонный пример из букварей польского языка. —
Б.Н.)

Следующий пример из современной болгарской литерату­

ры также включает в себя демонстрационное псевдовысказы­
вание:

И ВАН АН ТО НО В. ...Аз се занимавам с езикознание, а не с живот­

новъдство. Занимавам се с граматика, със сложното смесено изрече­
ние. С подлога, разбирате ли? «Орачът ор е.» Кой оре — орачът. Орачът
е подлог. Показва кой върши действието в изречението (Ст. Страти­
ев. Сако от велур). Перевод: «...Я занимаюсь грамматикой, сложным
предложением с сочинением и подчинением. Подлежащим занимаюсь,
понятно вам? «П а х а р ь п аш ет ». Кто пашет — пахарь. Пахарь — подле­
жащее. Показывает, кто производит действие в предложении». (Как и
в предыдущем случае, О рачът о р е — шаблонный пример из болгарских
учебников. — Б . Я .)

Неудивительно, что когда участников психолингвистиче­

ских экспериментов — обычных носителей языка — просят при­
вести примеры предложений, они конструируют, как правило,
высказывания простые, повествовательные и двусоставные —
именно к таким образцам их приучили школьные учебники.
Что же касается набора конкретных «азбучных» псевдовыска­
зываний, то можно утверждать, что они не просто утвержда­
ются в нашей памяти: эти клише становятся своего рода куль­
турными знаками. Их семиотизация столь же естественна, как
222
семиотизация прописных истин типа Дважды два — четыре
или Волга впадает в Каспийское море (которые для сегодняш­
него носителя русского языка служат символами неинформа­
тивности и банальности), констатаций вроде Своя ноша не т я­
нет или Своя рубашка ближе к телу (которые символизируют
достоинство «своего» в противопоставлении «чужому») и т.п.
Псевдовысказывания необходимы человеку не только на
начальном этапе его языкового образования как инструмент
для усвоения простейших структурных образцов коммуни­
кативных единиц. И в более зрелом возрасте они помогают
школьнику или студенту осваивать разнообразные лингвисти­
ческие закономерности и нормы. Скажем, для русского язы ка
это могут быть правила расстановки во фразе морфологически
омонимичных словоформ (Мать любит дочь), обособления
определений ( Усталые, но довольные, охотники возвращались
с охоты) или интонационного и пунктуационного членения
сложного высказывания (Казнить — нельзя — помиловать).
Типичная ошибка в подчинении деепричастных оборотов ил­
люстрируется цитатой из Чехова Подъезжая к станции, у меня
слетела шляпа, а особенности пассивных конструкций — при­
мером Дом строится рабочими... Как следует из приведенных
примеров, формирование корпуса прецедентных «лингвисти­
ческих» фраз не ограничивается периодом начальной школы —
псевдовысказывания сопровождают человека на протяжении
всего времени его языкового обучения. Ничего удивительного
в этом нет: речевые иллюстрации тиражируются, переходят из
грамматики в грамматику, из учебника в учебник, из урока в
урок и из лекции в лекцию.
Новаторские идеи лингвистики XX в. способствовали по­
полнению корпуса псевдовысказываний на «грамматическую»
тему рядом новых образцов. Это знаменитый пример Л.В. Щ ер­
бы Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка,
придуманная Н. Хомским фраза Green ideas sleep furiously (в
русском переводе Зеленые идеи яростно спят), принадлежащий,
кажется, И.И. Ревзину пример Кентавр выпил круглый квадрат,
оппозиция Стол накрыт скатертью / Стол накрыт официан­
том, используемая для демонстрации глубинно-синтаксических
223
различий, и даже целый псевдотекст: сказочка Л. Петрушевской
под названием «Пуськи бятые». Можно вспомнить также уже
приводившиеся примеры на польском материале, типа Pies psu
psem и Kiwi kiwi kiwi...
Очень близко к демонстрационной функции псевдовыска­
зываний использование их в учебно-тренировочных целях. Это
прежде всего отработка навыков произношения и правописания.
В дореволюционной России практически каждый школьник
знал стишок, имеющий своей целью запоминание слов с буквой
Ђ «ять». Бытовало несколько вариантов данного текста; один из
них в современной орфографии выглядит следующим образом:

Белый, бледный, бедный бес

Убежал, бедняга, в лес.
Лешим по лесу он бегал,
Редькой с хреном пообедал...

Во всех упомянутых здесь словах, которые пишутся сегодня

с «е», когда-то следовало писать «ять». Орфографическая ре­
форма 1918 г. отменила букву «ять», также как некоторые дру­
гие ненужные буквы, но псевдовысказывания применяются и
в сегодняшней школьной практике. Нередко они также имеют
вид рифмованных строчек, ср. список глаголов 2-го спряжения,
оканчивающихся в инфинитиве на -ать и на -еть:

Гнать, держать, дышать, обидеть,

видеть, слышать, ненавидеть,
и зависеть, и терпеть,
а еще смотреть, вертеть.

Любопытно, что в кинофильме «Плюмбум, или Опасная

игра» (автор сценария — А. Миндадзе) данный стишок при­
обретает концептуальное, символическое звучание: его герой-
подросток выслеживает и сдает властям жуликов, бомжей и про­
чих людей, которых он считает социально опасными.
Искусственные фразы используются также для запомина­
ния других исключений в русском языке — скажем, при изуче-
224
нии правила написания буквы и после буквы ц. Исключения из
этого орфографического канона собраны в одном псевдовыска­
зывании: Цыган на цыпочках подкрался к цыпленку и сказал ему:
цыц! А для запоминания русских наречий, оканчивающихся на
шипящую и пишущихся без мягкого знака, служит сакрамен­
тальное признание: Уж замуж невтерпеж. Следующая иллю­
страция подтвердит, что данная фраза глубоко западает в память
носителя языка:

Прощаясь, Валера пристально посмотрел на свою бывшую неве­

сту, давая понять, мол, если так у ж зам уж невтерпеж, могла бы найти
преемника и получше, чем этот засушенный богомол! (Ю. Поляков.
Апофегей).

Псевдовысказывание может специально быть построено как

нагромождение орфограмм, которые следует заучить. Таким
примером, имеющим широкое хождение среди русскоязычных
школьников (нередко и учителя считают это «тестом на гра­
мотность»!), является следующий орфографический монстр:
На колоссальной дощатой террасе близ конопляника веснуш­
чатая мачеха подьячего Агриппина Саввична поливала огород
из брандспойта и исподтишка потчевала небезызвестного кол­
лежского асессора Фаддея Аполлоновича винегретом, варени­
ками и монпасье под аккомпанемент виолончели. Не намного
лучше упоминаемый Владимиром Набоковым в «Других бе­
регах» образец «тяжеловесного диктанта»: Колокололитейщи­
ки переколотили выкарабкивавшихся выхухолей (по сути это,
очевидно, скороговорка, но использовавшаяся и в учительской
практике).
Разумеется, в каждом языке — свой свод грамматических
правил и свои исключения из них. Точно так же для каждого
язы ка существуют и свои псевдовысказывания, облегчающие
запоминание этих правил и исключений. Скажем, в школьной
практике преподавания польского язы ка применяется искус­
ственная фраза, облегчающая усвоение списка частиц: Liczy
noże niby nie (li, czy, no, że, ni, by, nie). Буквальный ее перевод:
‘он (или она) считает ножи, разве не так?’. Д ля иллюстрации
225
различного написания (и происхождения) звука [і] служат
фразы вроде Jeżeli morze nie pomoże, to może pomoże pomorze?
Буквальный перевод: ‘если море не поможет, то, может, помо­
жет побережье?’.
Очень распространенной сферой тренировочного исполь­
зования псевдовысказываний является фонетика, а именно от­
работка произношения того или иного «трудного» звука. Это,
конечно, сфера деятельности специалистов по орфоэпии, лого­
педов и дефектологов — главным образом, при работе с детьми.
Но данные проблемы возникают и при обучении взрослых не­
родному языку; кроме того, они представляют определенный
интерес для теоретической фонологии. Так, для отработки арти­
куляционно трудного звука [р] русским детям предлагают сле­
дующий стишок:

Ехал грека через реку,

Видит грека —в реке рак.
Сунул грека руку в реку,
Рак за руку греку —цап!

В повести В. Токаревой «Ехал грека» маленький мальчик не­

доумевает по поводу приведенной выше (заглавной) фразы: по­
чему говорится «ехал грека», а не «грек», или почему «ехал», а не
«ехала»? Ответа нет и, собственно говоря, быть не может, потому
что данное псевдовысказывание основано на фонетических, а не
морфологических закономерностях. «Грека» тут — нормальное
слово, и «грека ехал» — нормальная конструкция...
У каждого языка — свои специфические и «трудные» для
произношения звуки. Так, для изучающих польский язы к се­
рьезную трудность представляет произношение шипящих. По­
этому здесь в ходу упражнения типа Rak trzyma szczypcami strzęp
szczawiu (буквально: ‘рак держит в клешнях пучок щавеля’), а
также Nie pieprz, Piętrzę, wieprza pieprzem, bo przepieprzysz, Piętrzę,
wieprza pieprzem; Chrząszcz brzmi w trzcinie и т.п. При изучении
сербского языка необходимо освоить произношение слогообра­
зующего [р] — и этому служат фразы типа На врху брда врба
мрда (букв, ‘на вершине холма верба колышется’). И, разумеет-
226
ся, никто здесь не обращает внимания на какие-то нелогичности
или неясности (например, что это за щавель в клешнях у рака и
т.п.?). Но этого и не требуется: перед нами псевдовысказывания
на «фонетическую» тему, и отдельные слова там особой роли не
играют, они могут вообще не распознаваться слушающим (уча­
щимся).
Очередная функция псевдовысказываний — мнемотехниче­
ская. С их помощью носитель языка может запомнить некоторое
правило (необязательно языкового характера). Псевдосмысл
(т.е. «сверхзадача») таких выражений может быть чрезвычайно
многообразным.
Так, в среде младшеклассников бытовал стишок, позволяю­
щий запомнить расположение русских падежей в парадигме
склонения (именительный, родительный, дательный...):

Иван Родил Девчонку,

Велел Тащить Пеленку.

Любопытно, что когда в современной лингвометодической

литературе появляются попытки по-новому осмыслить систему
русских падежей, то наряду с иным порядком их размещения в
парадигме предлагается и новая мнемотехническая фраза — по-
видимому, это считается важным условием успешного дидакти­
ческого процесса, например: Иван Вскормил Ребенка, Пока Доил
Теленка (Распопова 2001,42).
Своеобразную подсказку для учащихся младших классов
представлял собой также искусственный диалог: — Стёпка, х о ­
чешь щец? — Фу!, позволявший запомнить состав глухих соглас­
ных в русском языке (без различения твердых и мягких).
При изучении точных наук псевдовысказывания помогают
запомнить, в частности, состав и последовательность цветов в
солнечном спектре. Начальные буквы этих названий (красный,
оранжевый, желтый, зеленый...) составляют основу для фраз типа
Каждый охотник желает знать, где сидит фазан или, в другом
варианте: Как однажды Жак-звонарь городской сломал фонарь...
Эти знания сопровождают человека всю его жизнь. В стихах но­
белевского лауреата Иосифа Бродского читаем:
227
 Одичавшее сердце все еще бьется за два.
Каждый охотник знает, где сидят фазаны —
в лужице под лежачим.
За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра,
как сказуемое за подлежащим.
(«Часть речи»)

В начале XX в. русские школяры без труда могли воспро­

извести число «я» до десятого знака после запятой: в этом им
помогала «магическая» фраза Кто и шутя и скоро пожелает пи
узнать, число уж знает (количество букв в словах давало ко­
личество единиц в соответствующем разряде: 3,1415926536; в
конце слов «пожелает», «уж» и «знает» писался тогда твердый
знак). Чуть позже российские студенты-физики заучивали обо­
значения спектральных классов звезд —О, В, A, F, G, К, М —с по­
мощью нехитрой фразы Один бритый англичанин финики жевал,
как морковь. Глуповато, но запоминается навсегда! А студентам-
геологам тоже можно посочувствовать: им нужно было запом­
нить последовательность геологических эпох: Кембрий, О р­
довик, Силур, Девон, Каменноуголь, Пермь, Триас, Юра, Мел,
Палеоген, Неоген. В этом им помогала искусственная фраза:
Каждый Образованный Студент Должен Курить Папиросы. Ты,
Юра, Мал, Подожди Немного.
Псевдовысказывания могут использоваться и в других спе­
циальных сферах. Так, у студентов консерваторий, учащихся
музучилищ в ходу так называемые подтекстовки, облегчающие
ритмическую организацию и интонирование (ровность испол­
нения) группы нот. К примеру, для отработки исполнения про­
изведения, состоящего из 11 ровных нот подряд, предлагается
фраза Римский-Корсаков совсем с ума сошел... В Петербурге, в
районе Витебского вокзала, есть ряд улиц, названных когда-то
в честь рот Семеновского полка: Рузовская, Можайская, Верей­
ская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая. Д ля того чтобы
запомнить их последовательность, кто-то сочинил фразу — не
фразу, а, можно сказать, риторический крик души: Разве можно
верить подлому сердцу балерины?

228
 В других славянских культурах также используются анало­
гичные мнемонические приемы. Первоклассники в сербской
школе запоминают последовательность букв в азбуке с помощью
искусственного текста Аврам — Богдан — Воду — Газе — Дубоко
и т.д. (буквально: ‘Аврам — Богдан — по воде — ходят — глубо­
ко’...), что заставляет вспомнить старую проблему символиче­
ского значения букв кириллической азбуки. В польской школе
для запоминания числа та рекомендуется фраза, начало которой
выглядит так: Kuć i orać w dzień zawzięcie..., а украинские дети за­
учивают расположение планет в солнечной системе с помощью
псевдовысказывания Маленький Василько з маленьким Юрком
співали у к р а їн с ьк их народных пісень (за начальными буквами
здесь скрывается последовательность планет в их удаленности
от Солнца: Меркурий — Венера — Земля — Марс — Юпитер
и т.д.).
Если трактовать псевдовысказывания широко, то в качестве
таковых можно рассматривать также речевые произведения,
имеющие своей целью проверку канала связи, языковой компе­
тенции и личности говорящих. В таком случае опять-таки не­
важно, о чем идет речь в сообщении, важен сам факт его пере­
дачи и приема. Назовем данную функцию искусственных фраз
идентификационной.
Самый яркий пример данной ситуации — произнесение
условного пароля и отзыва (типа: У вас продается славянский
шкаф? — Шкаф продан, есть никелированная кровать с т ум­
бочкой). Подобные псевдо диалоги хорошо знакомы любителям
шпионских романов и кинофильмов. Но восприятие их подго­
товлено еще в раннем детстве, когда носитель языка знакомится,
например, со сказкой о Волке и семерых козлятах. Коза, возвра­
щаясь домой, произносит всегда одну и ту же условную фразу, а
кровожадный Волк пытается этот пароль (идентификатор) при­
своить. Сначала, правда, его выдает несоблюдение формальных
условий («толстый голос»), но потом он, как известно, добива­
ется своей цели...
Иногда возникает необходимость проверить работу канала
связи с технической стороны, и при этом детально. В частно­
сти, бывает необходимо убедиться в «комплектности» переда-
229
ваемых букв (исправности клавиатуры и т.п.). Д ля таких слу­
чаев придуманы искусственные фразы, воспроизводящие весь
алфавит. Вот один из таких примеров, в котором присутствуют
все русские буквы: Любя, съешь щ ипцы ,- вздохнет мэр, — кайф
жгуч.
Иногда говорящему важно просто продемонстрировать зна­
ние конкретного языка — иными словами, он должен сказать
что-нибудь, «лишь бы сказать». В том числе с помощью псевдо­
высказывания он может создать иллюзию владения иностран­
ным языком. Воспользуемся известным примером из работы
Р. Сёрля: американский солдат во время Второй мировой войны
попадает в плен к итальянцам и хочет выдать себя за немецкого
офицера. Но немецкого языка он не знает, а помнит только на­
чальную строку из стихотворения Гете, которое учил в школе:
Kennst du das Land, wo die Zitronen blühen... (в переводе Б. Па­
стернака: Ты знаешь край лимонных рощ в цвету...'). Тем не ме­
нее есть надежда, что в указанных условиях данная фраза может
быть семантизирована как ‘я — немец’. И, следовательно, аме­
риканец может таким образом достичь своей цели (Серль, 1986,
159-160).
В принципе, аналогичными соображениями руководству­
ется герой романа «Золотой теленок» И. И льф а и Е. Петрова
Остап Бендер, когда, пытаясь перевесить чашу весов в дис­
куссии с ксендзами, декламирует латинские исключения, за­
зубренные им в третьем классе гимназии: пуэр, соцер, веспер,
генер, либер, мизер, аспер, тенер. Мудреные слова должны соз­
дать иллюзию владения латынью и «повысить ранг» участника
в диалоге.
А вспомним хорошо известный феномен «сюсюканья» мате­
ри по отношению к маленькому ребенку! Важны ли здесь слова?
Думается, что нет. Важнее интонация, с которой они произно­
сятся (хотя любопытно: согласные тут должны быть в основном
мягкие, а гласные — переднего ряда)... Но вот пример «повзрос­
лее». Герой песни Ю лия Кима «Однажды в чудный вечер» пы­
тается познакомиться с девушкой. И далее процитируем, с по­
мощью каких речевых средств осуществляется заигрывание с
«объектом»:
230
 Утики путики сяся
Ерики чморики фу.
Вар вар вар вара Калуга
И не сказал ничего.
Значит, еще подождем.

Утики путики сяся — это не просто «асемантический текст»,

но «любовное воркование», своего рода глокая куздра на язы ­
ке симпатии (пусть и недостаточно морфологизованная). Бес­
полезно пытаться расшифровать ее лексически: это лишь ими­
тация русской речи в определенных условиях.
Еще один пример: уже упомянутый Остап Бендер шлет мил­
лионеру Корейко телеграммы типа: Графиня изменившимся л и ­
цом бежит пруду; Грузите апельсины бочками — братья Кара­
мазовы и т.п. В принципе это совершенно правильные русские
фразы, но они абсолютно бессмысленны в данной ситуации.
«Нереферентность» текста, помноженная на анонимность от­
правителя, должна вдвойне запугать и сбить с толку адресата —
в этом и заключается «сверхзадача» телеграмм.
Мы видим, что призвание псевдовысказываний — не в том,
чтобы обеспечивать нормальный коммуникативный акт. С их
помощью человек не познает мир, не получает новой информа­
ции — он, скорее, препарирует, обрабатывает уже готовые зна­
ния. В чем же тогда заключается когнитивная ценность данного
вида высказываний?
Ответ таков: как бывают служебные слова, так могут быть и
«служебные» фразы. За ними не стоят конкретные референтные
ситуации, но они представляют обобщенные типовые ситуации
и реализуют особые, специальные интенции говорящего: облег­
чить запоминание каких-то явлений, дать тренировку речевым
органам, продемонстрировать знание языка и т.п. Псевдовыска­
зывания можно сравнить в этом смысле с холостыми патрона­
ми. В отличие от обычных патронов, холостые не предназначены
для того, чтобы убивать, но, тем не менее, широко используют­
ся в других, особых целях, прежде всего учебно-тренировочных
(кроме того, холостым выстрелом можно подать сигнал, отпуг­
нуть и т.п.). Так и псевдовысказывания: они выполняют свою не-
231
заметную функцию, без которой познание мира обходилось бы
человеку дороже.
Чрезвычайно богатой сферой использования нереферентных
высказываний является языковая игра во всех ее проявлениях.
Именно игровые цели (так называемая людическая функция)
обусловливают создание скороговорок и считалок, поговорок и
прибауток, дразнилок и загадок. По сути же все эти виды фоль­
клорных миниатюр представляют собой именно псевдовыска­
зывания. Они не столько обобщают жизненный опыт языкового
коллектива, сколько активизируют или абсолютизируют какие-
то языковые закономерности (в первую очередь звуковой или
буквенный состав слов, особенности ритмики и рифмы). И это
понятно: они нацелены на создание комического или эстетиче­
ского эффекта, поддержание определенной атмосферы общения
и т.п.
Вот как комментирует российский языковед свой собствен­
ный опыт усвоения в детском возрасте простейших стишков:
«О этот примитивный дворовый детский и полудетский фоль­
клор! Почему он так цепко влезал в детские души, запоминался
раньше и прочнее чарующих стихов и сладостных песен? Здесь,
наверное, сказывалась неискушенность детской души, легко
подпадавшей под обаяние простейших слов, четкого ритма и че­
канных рифм» (Федосюк 2003,14).
Приведем примеры соответствующих минитекстов на рус­
ском языке. Считалки и дразнилки: Аты-баты, шли солдаты,
аты-баты, на базар. Аты-баты, что купили? Аты-баты, са­
мовар; Эники-беники, ели вареники, эники-беники, бенц! Сорока,
ворона, кашу варила, детей созывала...; Немец, перец, колбаса,
тухлая капуста, съела Танька (на этом месте возможно любое
имя) червяка и сказала «вкусно»; Филипп к доске прилип и т.п.
Скороговорки: Шла Саша по шоссе и сосала сушку; На дворе тра­
ва, на траве — дрова; Архип осип, Осип охрип и т.п. Ш утливые
загадки: Что делал слон, когда пришел Наполеон? (отгадка: Ел
траву); A u Б сидели на трубе; А упало, Б пропало, что осталось
на трубе? (отгадка: и) и т.п. Прибаутки и присловья: Кто? Конь
в пальто; Москва —Воронеж, не догонишь; Моряк — с печки бряк;
Два притопа — три прихлопа; Явился — не запылился; Потому,
232
что кончается на «у»; Ёкалэмэнэ — опэрэсэтэ и т.п. Собственно,
чем меньше в этих единицах смысла как такового, тем больше у
нас оснований считать их псевдовысказываниями.
Современные собрания образцов городского фольклора де­
монстрируют постоянное обновление фонда псевдовысказы­
ваний (см.: Белянин, Бутенко 1994; Кузьмич 2000 и др.). И с­
точниками этих речевых клише могут быть новейшие кино- и
телефильмы, эстрадные репризы, рекламные тексты, популяр­
ные анекдоты и т.п. Очень часто предыстория таких выражений
забывается, и псевдовысказывание начинает самостоятельную
жизнь.
Аналогичные образцы детского (и не только детского) фоль­
клора существуют в любом языке. Таковы, например, в белорус­
ском тексты вроде Люлі -люлі -люлі, пайшоў кот па дулі, памарозіў
ла т і, пайшоў да Агаткі...; Перац горкі, дай махоркі, перац гладкі,
дай аладкі; Tanop, manop, сядзі, як вор. Шла, піла, ляці, як стра­
ла; Кацілася мандоліна, па-нямецку гавырыла: — Шэндэр, мэндэр,
пшык, Золотой мужык; А ты, шындалъ-біндаль, што пашындалъ,
гарну-барцу з калагрынцу — кох! и т.п. Давать перевод тут бес­
смысленно: все эти выражения имеют игровой характер, и смыс­
ла в них не больше, чем в русском Эники-беники, ели вареники...
Приведем еще примеры аналогичных устойчивых выраже­
ний в польском языке: Jurek-ogórek, kiełbasa i sznurek...; Angliczki
bangliczki czerwone stoliczki, jedne się nakryły, drugie oczka zmrużyły;
Siedzi baba na cmentarzu, trzyma nogi w kałamarzu...; Na bal konie
nie chodzą; Półtora i półtora ile będzie? — Cały to m т.п. Они также
пользуются среди детей чрезвычайной популярностью, и, что
характерно, на их основе позже вырастают многообразные пере­
делки. Подобные стишки, дразнилки, считалки и прочие «рече­
вые нелепицы» играют важную роль в онтогенезе механизмов
производства и восприятия речи. По словам Б. Бонецкой, они
используются для своеобразного языкового тренинга: ребенок
таким образом испытывает «на прочность» усвоенные им струк­
турные образцы высказываний, а также возможности звукового
комбинирования (Boniecka 1995, 256). Взрослый же носитель
языка находит в искусственных текстах свою прелесть, а потому
продолжает «игровые» традиции в псевдовысказываниях вроде
233
Wyalienowany neandertalczyk usatysfakcjonował rozentuzjazmo­
wanego paleoantropologa или Odindywidualizowany język wyide­
alizowanej emancypantki... Сознательное нагромождение слово­
образовательных морфем усугубляется тут артикуляционными
трудностями.
Если классический афоризм, пословица или крылатое слово
содержат в себе обобщенный смысл, а в силу этого нередко вы­
полняют и директивную, нравоучительную функцию, то у «рече­
вых нелепиц» —иная природа, иные цели: развлечь собеседника,
наладить с ним контакт, доставить удовольствие от созвучия и
т.п. «Замкнутость на себе», на мире языка объясняет в подобных
примерах любую алогичность или странность: спрашивать здесь,
почему это в одной из приведенных выше русских прибауток с
печки падает («бряк») именно моряк, а не пехотинец или летчик,
бессмысленно, так же как задаваться вопросом, почему именно
Ф илипп прилип к доске и что это за доска такая...
Особый интерес представляют псевдовысказывания, появля­
ющиеся в результате таких видов языковой игры, как анаграммы
и палиндромы. Анаграммы (перестановки букв) могут охваты­
вать и целые сочетания слов, тогда мы получаем псевдовысказы­
вания вроде Вимсу зверей — живу резвей или Инок вязнет, кони
звенят. Палиндромы же — предложения, читаемые одинаково
как слева направо, так и справа налево —давно увлекали поэтов
и филологов. Не случайно один из самых известных палиндро­
мов на русском языке — Я иду с мечем, судия — принадлежит
Г. Державину, а другой —А роза упала на лапу Азора — А. Фету.
Современные остроумцы придумали новые блестящие образцы
этой игры: Аргентина манит негра; Огонь — лоб больного; Леша
на полке клопа нашел; Ф рау и леди сидели у арф; У тени или м а­
фии фамилии нету; Взятка —акт язв и т.п. (см.: Гик 2002, 24—30;
Горобец, Федин 2008 и др.). Понятно, что перед нами — забава,
основанная на испытании внутренних возможностей языка, в
частности, комбинаторики его букв. И получаемые в результа­
те данной игры высказывания практически никак не связаны с
коммуникативными потребностями говорящего и слушающего.
Среди многообразных языковых игр (забав) обращают на
себя внимание также попытки создания текста, в котором все
234
слова начинались бы на одну и ту же букву (в частном случае это
ограничение может действовать в пределах строки или абзаца).
Разумеется, от подобных текстов трудно требовать естественно­
сти и глубины — они создаются с заведомо игровой целью. Вот
один из таких опусов, созданный шестиклассником Дмитрием
Колдуном. Называется он «Пес Полкан — приятель Пети».

Полночь... Петя постучал пальцами по подоконнику. Почему петух

поет печально? Почему печально поскуливает пес? Пойду посмотрю!
Петя прошелся по переулку. Прогудел ползущий по путям паровоз.
Промелькнул пестренький пикапчик. «Подозрительно! — подумал
Петя. — Произошло преступление?»...

Впрочем, надо сказать, что подобными лингвистическими

экспериментами увлекались и серьезные писатели и поэты —
в русской литературе, например, Велимир Хлебников и Семен
Кирсанов. Но практически на всех на них так или иначе лежит
печать «сделанности», искусственности, свойственная псевдо-
высказываниям.
В свете сказанного ранее неудивительно, что псевдовыска­
зывания приобретают и эстетическую функцию. В абсурдист­
ской и постмодернистской литературе они становятся важным
изобразительным средством. Можно утверждать, что чем сво­
боднее автор в своем художественном творчестве, тем больше
вероятность того, что речевые клише, с детства заложенные в па­
мяти, выйдут на поверхность. Процитируем в качестве примера
два отрывка из романа «Ш кола для дураков» Саши Соколова:

...ОБУВЬ. И слово «обувь» как «любовь» я прочитал на магазине.

ЦВЕТЫ. КНИГИ. Книга — лучший подарок, всем лучшим во мне я
обязан книгам, книга — за книгой, любите книгу, она облагораживает
и воспитывает вкус, смотришь в книгу, а видишь фигу, книга — друг
человека, она украшает интерьер, экстерьер, фокстерьер, загадка: сто
одежек и все без застежек — что такое? отгадка—книга...

...по берегу реки шел Бураго, инженер, носки его трепетал ветер.
Я говорю только одно, генерал, я говорю только одно, генерал: что,

235
Маша, грибы собирала? Я часто гибель возвращал одною пушкой ве­
стовою. В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один
молодой человек. А вы — говорите, эх, вы-и-и! А белые есть? Есть и
белые. Цоп-цоп, цайда-брайда, рита-умалайда-брайда, чики-умачики-
брики, рита-усалайда. Ясни, ясни, на небе звезды, мерзни, мерзни, вол­
чий хвост...

Рассуждая об интертекстуальности любого текста, о «цитат­

ном гуле», неизбежно сопровождающем речевую деятельность,
современные исследователи фиксируют и случаи «немотивиро­
ванного» цитирования. Это значит, что говорящий нередко упо­
требляет в своей речи то или иное выражение исключительно
под диктатом языка — хотя никакой смысловой потребности в
данном выражении нет. Просто носитель языка не в силах сопро­
тивляться законам фонетических ассоциаций или (устойчивой)
лексической сочетаемости, и получающиеся в результате вы­
сказывания или их фрагменты опять-таки достойны приставки
«псевдо-». Скажем, у Дмитрия Пригова есть стихотворный цикл
«Образ Рейгана в советской литературе», И всплывшая там ф а­
милия Миттерана (французского политика-социалиста) немед­
ленно порождает аллюзию к знаменитой Брюсовской строке Мы
ветераны, мучат насраны:

Мы — Миттераны
Мучат нас раны
Соцьяльные мучат...

Еще пример, уже из прозаического текста: Света по-прежне­

му не было, в пробках сгорели все ж учки и червячки. И м едве­
дица! (Е. Лапутин. Обманы). Слово жучки ‘самодельные пре­
дохранители’ автоматически «вытягивает» в памяти строку из
стихотворения «Айболит» К. Чуковского, не имеющую никако­
го отношения к отражаемой ситуации.
Если же псевдовысказывания из отдельных вкраплений в
художественный текст превращаются в принцип его построе­
ния (случается и такое!), то произведение становится похоже
на собрание фраз из разговорника, рассчитанного на иностран-
236
ца, — и, по всей видимости, автор сознательно добивается тако­
го эффекта. Конечно, сами разговорники представляют собой
особый жанр учебно-методической литературы, нацеленный на
облегчение реальной коммуникации, и в этом смысле представ­
ленные в них фразы не вполне «псевдо-». Да и степень стандарт­
ности, прецедентности речевого материала здесь не столь высо­
кая, как в азбуках и букварях.
И вместе с тем: имеет ли разговорник познавательную цен­
ность? Вряд ли. Его задачи другие: он служит для отработки
коммуникативных тактик. Но в целом искусственность со­
держащихся в разговорниках единиц не подлежит сомнению;
именно поэтому данный лингвометодический жанр так легко
поддается пародированию, составляя основу для собственно
художественных произведений. Можно сказать, что «принцип
разговорника» обнажает, моделирует некоторые — собственно
языковые — основы диалога. Когда людям не о чем говорить,
за них говорит язык. И в драматургии абсурда разговор «ни о
чем» становится текстообразующим приемом. Вот, в частно­
сти, как начинается пьеса Э. Ионеско «Лысая певица» (пере­
вод Е. Суриц):

МИССИС СМИТ. Вот и девять часов. Мы ели суп, рыбу, картошку

с салом и английский салат. Дети пили английскую воду Мы сегодня
хорошо поужинали. А все потому, что мы живем в окрестностях Лон­
дона и наша фамилия Смит. <...>
Картошка с салом — очень вкусная вещь, масло в салате не про­
горкло. Масло в бакалее на углу гораздо, гораздо лучше, чем масло в
бакалее напротив, и лучше даже, чем в бакалее дальше по берегу. Но я
вовсе не хочу сказать, что в тех бакалеях плохое масло <...>
Рыба была свежая. Я ела с наслаждением. Два раза брала добав­
ку. Нет, три раза. Потом пришлось пойти в туалет. Ты тоже три раза
брал добавку. Но ты в третий раз взял гораздо меньше, чем раньше, а я,
наоборот, гораздо больше. Я сегодня ела лучше, чем ты. С чего бы это?
Обычно ты гораздо больше ешь. <...>

А вот фрагмент рассказа Даниила Хармса «Всестороннее ис­

следование»:
237
 Е рм олаев. А что это за пилюля, которую вы собираетесь дать
Блинову?
Д октор. Как пилюля? Я не собираюсь давать ему пилюлю.
Е рм олаев. Но вы же сами только что сказали, что собираетесь
дать ему пилюлю.
Д октор. Нет, нет, вы ошибаетесь. Про пилюлю я не говорил.
Eр м о л а ев . Ну уж извините, я-то слышал, как вы сказали про пи­
люлю.
Д октор. Нет.
Е рм олаев. Что нет?
Д октор. Не говорил!
Е рм олаев. Кто не говорил?
Д октор. Вы не говорили.
Е рм олаев. Чего я не говорил? и т.д.

И еще один, близкий по своей сути, пример — из современ­

ной украинской пьесы «Рукавичка» В. Дибровы, не требующий
специального перевода.

П ЕРШ И Й ПАСАЖ ИР ІЗ ПЕРШ ОЇ ПАРИ. Ви не виходите?

Д РУГ ИЙ ПАСАЖ ИР ІЗ ПЕРШ ОЇ ПАРИ. Я? Ні! А Ви?
П ЕРШ И Й ПАСАЖ ИР ІЗ П ЕРШ ОЇ ПАРИ. Я стою в черзі за зво­
ротним квитком.
Д РУ ГИ Й ПАСАЖ ИР ІЗ ПЕРШ О Ї ПАРИ. Ми тут всі такі!
П ЕРШ И Й ПАСАЖ ИР ІЗ ДРУГОЇ ПАРИ. Не притуляйтеся до
дверей!
Д РУ ГИ Й ПАСАЖ ИР ІЗ ДРУГО Ї ПАРИ. Н е заговорюйте до водія
під час руху!
П ЕРШ И Й ПАСАЖ ИР ІЗ ДРУГОЇ ПАРИ. Н е вистромлюйтеся з
вікна!
Д РУ ГИ Й ПАСАЖ ИР ІЗ ДРУГОЇ ПАРИ. Н е стій під стрілою!
П ЕРШ И Й ПАСАЖ ИР ІЗ ТРЕТЬОЇ ПАРИ. Як я люблю різні
подорожі!
Д РУ ГИ Й ПАСАЖ ИР ІЗ ТРЕТЬО Ї ПАРИ. Літаком, автобусом чи
літаком?
П ЕРШ И Й ПАСАЖ ИР ІЗ ТРЕТЬО Ї ПАРИ. На тихому катері!
Д РУ ГИ Й ПАСАЖ ИР ІЗ ТРЕТЬО Ї ПАРИ. А от я - літаком!

238
 П ЕРШ И Й ПАСАЖ ИР ІЗ ЧЕТВЕРТО Ї ПАРИ. Ви не скажете, де
тут місця для дітей похилого віку?
Д РУ ГИ Й ПАСАЖ ИР ІЗ ЧЕТВЕРТО Ї ПАРИ. Вам треба було
зійти на попередній зупинці.

В.А. Звегинцев писал о подобных текстах, что здесь «функ­

ции речи фактически возложены на язык. Диалог в произведе­
ниях данного направления оказывается абсурдным потому, что
он строится над прагматической пустотой, а так как речь невоз­
можна без прагматики, то эта последняя искусственно создает­
ся средствами языка» (Звегинцев 1973, 238—239). По сути, это
работа языка на «холостом ходу», и возможность такой работы
заложена в самом механизме средства общения. Но «вклад» го­
товых образцов, формул, клише в реальные процессы производ­
ства и восприятия речи трудно переоценить —столь он многооб­
разен (см.: Fónagy 2001, 241—243).
И вот теперь мы вправе спросить: а заслуживают ли все эти
примеры внимания лингвиста? Не ограничиваются ли они пре­
делами искусственного дидактического материала либо линг­
вистического досуга носителя языка? Не идет ли речь, иными
словами, о неких «кунштюках» или «отходах» речевой деятель­
ности?
Н а наш взгляд, нет. Во-первых, говоря о псевдовысказыва­
ниях, мы в огромном количестве случаев имеем дело с устой­
чивыми выражениями, входящими в языковой и, шире, куль­
турный багаж носителя языка. Человек не может считать, что
он знает русский язык, если ему незнакомы выражения типа
Аты-баты, шли солдаты... или Ехал грека через реку. Как пра­
вило, они закладываются в языковую память в раннем дет­
стве и остаются там навсегда. Причем «наша память не просто
хранит множество отдельных выражений: она пронизывается
бесконечными ассоциациями и аналогиями между этими вы­
ражениями» (Гаспаров 1996, 97). Получается, что при всей зам­
кнутости псевдовысказываний «на себе», на внутриязыковых
закономерностях, они отражают, более того — формируют, в
значительной степени определяют, лингвокультурный фон но­
сителей языка.

239
 Во-вторых, то, что псевдовысказывания не связаны с кон­
кретной ситуацией и не вызываются к жизни непосредственны­
ми коммуникативными потребностями человека, — это ведь не
только их недостаток, но в каком-то смысле и достоинство. Об
этом мы можем судить, сравнивая язык человека с сигнальными
системами животных. Ж ивотные передают друг другу информа­
цию о том, что происходит только в данный момент и только у
них «перед глазами». Человеческой же коммуникации присуще
свойство разобщенности: языковое сообщение может относить­
ся «и к вещам, удаленным во времени или пространстве от вре­
мени и места сообщения» (Ю.С. Степанов).
Но тогда получается, что псевдовысказывания — характер­
ный продукт человеческой деятельности. Человек творит в них
свой, особый, виртуальный мир, не зависящий непосредственно
от окружающей его действительности. Выход за пределы кон­
кретной ситуации, отрыв от «здесь» и «сейчас» оказывается
важнейшей отличительной чертой коммуникативной и гносео­
логической деятельности человека. В подтверждение приведем
слова В.Г. Адмони, специально исследовавшего данный вопрос:
«Для развития человечества значение внеситуационного пред­
ложения невозможно переоценить. Только в его рамках оказа­
лись возможными создание подлинно обобщенных высказыва­
ний, развитие теоретической мысли человека, возникновение
науки во всех ее видах» (Адмони 1994, 48).
К этому следует добавить: в феномене псевдовысказываний
можно видеть экспериментальную базу для развития не только
научного познания, но и литературного творчества. Особенно
же наглядны в этом отношении ситуации, когда писатель, ис­
пытывая возможности языка, оказывается не в силах устоять
перед языковой «подсказкой». В качестве таковой может вы­
ступать структурная схема предложения, правила лексической
сочетаемости, словообразовательная модель или фонетические
ассоциации.
Если коммуникативная функция языка так или иначе окра­
шена прагматикой, стремлением человека к практической поль­
зе, выгоде для себя, то литературное творчество (на этом фоне)
бескорыстно и «потусторонне». Оно лишь моделирует реальную
240
жизнь, но, как правило, не ставит своей непосредственной целью
изменить ее. В свете сказанного любой художественный текст
можно рассматривать как совокупность псевдовысказываний в
широком смысле, организованную по законам художественного
сознания и воплощающую в себе один (очередной) из «возмож­
ных миров». Что же касается таких литературных направлений,
как упомянутая выше драматургия абсурда, стихотворная «за­
умь», постмодернистская проза и т.п., то к ним сформулирован­
ный тезис применим в максимальной степени.
Таким образом, речевые факты, которые на первый взгляд
могут показаться своеобразными «отбросами», побочным про­
дуктом деятельности языкового механизма, на деле являются
«жемчужными зернами», позволяющими глубже понять саму
суть человеческого языка.
 ЗА К Л Ю Ч ЕН И Е

Когнитивная лингвистика призвана не только углубить

наши знания о языке, но и приоткрыть завесу над тайнами чело­
веческой психики. Как человек воспринимает и интерпретирует
происходящее вокруг него, каким образом реагирует? Почему
выбирает для этого те или иные языковые средства? Как устро­
ена общая классификация явлений в сознании, каким образом
она обнаруживает себя? Словарь, грамматические категории,
синтаксические конструкции — это тот инвентарь, с помощью
которого человек опознает ситуации действительности и, вклю­
чая их в светлое поле сознания, категоризирует, относит их к
тому или иному классу. Роль, которую играют синтаксические
единицы и отношения в познавательных процессах, трудно пе­
реоценить. Рассмотренный в десяти главах фактический мате­
риал демонстрирует нам языковую сторону функционирования
мыслительных механизмов. В частности, интереснейшая про­
блема — соотношение синтаксических структур с ментальными
образованиями — гештальтами и фреймами. Тут примеры из ху­
дожественных текстов могут заинтересовать психологов.
Вместе с тем когнитивный подход приносит пользу и непо­
средственно лингвистике. Он позволяет по-новому взглянуть
на те или иные языковые явления. Мы могли, в частности, убе­
диться в том, что бесконечно многообразные синтаксические
структуры, встречающиеся в речи, сводимы к определенным об­
разцам, концентрирующим в себе пропозициональные смыслы.
Представление типовой ситуации через предикат и его окруже­
ние — набор актантов — несомненно, продуктивно для понима­
ния строения высказывания. Преобразования, которые испыты­
вает структура фразы в сознании носителя языка, оказывается,
тоже доступны моделированию. Сочинительная связь, обычно
трактуемая в грамматике как «бедная родственница» подчини-

242
тельной связи, играет в познавательных процессах важнейшую
роль. Прилагательные и наречия не ограничиваются функцией
типичных «дескрипторов», а активно и разнообразно участвуют
в формировании комплекса передаваемой информации. Особый
вид высказываний —псевдовысказывания —занимает в процес­
сах речепроизводства и речевосприятия вспомогательное, но
важное место.
Все эти темы, конечно, не исчерпывают когнитивных аспек­
тов синтаксиса. Соотношение языковых средств с невербаль­
ными средствами, место конкретного высказывания в общем
контексте, способы грамматической «каталогизации» ситуа­
ций, переменный потенциал синтаксических моделей в разных
жанрово-стилистических условиях и «модусная» характеристи­
ка этих моделей и т.д. — все эти проблемы еще ждут своих ис­
следователей.
 Литература

Адмони В.Г. Система форм речевого высказывания. СПб., 1994.

Акимова Г.Н. Новое в синтаксисе современного русского языка.
М.: Высшая школа, 1990.
Алефиренко Н.Ф., Корина Н.Б. Проблемы когнитивной лингви­
стики. Нитра: Университет им. Константина Философа, 2011.
Ангелова И. Синтаксис на българската разговорна реч (в съпостав­
ка с руски, чешки, полски език). София: Университетско издателство,
1994.
Апресян Ю.Д. Идеи и методы современной структурной лингви­
стики (краткий очерк). М.: Просвещение, 1966.
Апресян Ю.Д. Экспериментальное исследование семантики рус­
ского глагола. М.: Наука, 1967.
Апресян Ю.Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная модель
мира / / Семиотика и информатика. Вып. 28. М., 1986. С. 5—33.
Апресян Ю.Д. [и др.]. Теоретические проблемы русского синтак­
сиса. Взаимодействие грамматики и словаря. М.: Языки славянских
культур, 2010.
Арутюнова Н.Д. Предложение и его смысл. М.: Наука, 1976.
Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс,
1989.
Белянин В.П., Бутенко И.А. Живая речь. Словарь разговорных вы­
ражений. М.: ПАИМС, 1994.
Бенвенист Э. Общая лингвистика. М.: Прогресс, 1974.
Береговская Э.М. Очерки по экспрессивному синтаксису. М.:
УРСС, 2004.
Богданов В.В. Семантико-синтаксическая организация предложе­
ния. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1977.
Брож Л. Адвербиальная перифрастика. На русском материале в со­
поставлении с чешским. Praha: Universita Karlova, 1971.

244
 Бюлер К. Теория языка. Репрезентативная функция языка. М.:
Прогресс, 1993.
Важнік С. Кантрастыўны сінтаксіс польскай і беларускай моў.
Семантыка і дыстрыбуцыя дзеяслоўнага прэдыката. Мінск: Права і
эканоміка, 2008.
Вайсгербер Й.Л. Родной язык и формирование духа. М.: УРСС,
2004.
Валгина Н.С. Синтаксис современного русского языка. М.: Выс­
шая школа, 1973.
Вальтер X., Мокиенко В.М. Антипословицы русского народа. СПб.:
Нева, 2005.
Вежбицка А. Дело о поверхностном падеже / / Новое в зарубежной
лингвистике. Вып. XV. М.: Прогресс, 1985. С. 303—341.
Вежбицкая А. Дескрипция или цитация / / Новое в зарубежной
лингвистике. Вып. XIII. М.: Прогресс, 1982. С. 237—262.
Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. М.:
ЯРК, 1999.
Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. Лингвострановедческая теория
слова. М.: Русский язык, 1980.
Виноградов В.В. Русский язык (Грамматическое учение о слове).
М.; Л.: Учпедгиз, 1947.
Виноградов В.В. Основные типы лексических значений слова / /
Виноградов В.В. Избранные труды. Лексикология и лексикография.
М.: Наука, 1977. С. 162-189.
Всеволодова М.В. Теория функционально-коммуникативного син­
таксиса. Фрагмент прикладной (педагогической) модели языка. М.:
Изд-во Моек, ун-та, 2000.
Всеволодова М.В. Грамматика как средство отображения нацио­
нальной языковой картины мира / / Frazeologia a językowe obrazy świa­
ta przełomu wieków. Opole, 2007. C. 357—364.
Выготский Л.С. Мышление и речь / / Выготский Л.С. Собрание
сочинений. Т. 2. Проблемы общей психологии. М.: Педагогика, 1982.
С. 5-361.

245
 Жинкин Н.И. Язык —речь —творчество (Избранные труды). М.:
Лабиринт, 1998.
Гаспаров Б. М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового суще­
ствования. М.: НЛО, 1996.
Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М.: НЛО, 2008.
Георгиев С. Морфология на съвременния български език (неизме­
няеми думи). София, 1983.
Гик Е.Я. Интеллектуальные игры. М.: Астрель-АСТ, 2002.
Гинзбург Е.Л. Конструкции полисемии в русском языке. Таксоно­
мия и метонимия. М.: Наука, 1985.
Горобец Б.С., Федин С.Н. Новая антология палиндрома. М.: Изд-
в о ЛКИ, 2008.
Грамматика современного русского литературного языка / отв. ред.
Н.Ю. Шведова. М.: Наука, 1970.
Грепль М.К сущности типов предложений в славянских языках / /
Вопросы языкознания. 1967. № 5. С. 60—68.
Грудева Е.В. Избыточность и эллипсис в русском письменном тек­
сте. Череповец: ГОУ ВПО ЧГУ, 2007.
Димитрова С. Исключения в русском языке. Columbus, Ohio,
1994.
Енчева Н. О семантико-синтаксическом стяжении именных сло­
восочетаний способом устранения зависимого компонента / / Болгар­
ская русистика. 1989. № 1. С. 53—61.
Есперсен О. Философия грамматики. М.: Изд-во иностр. лит.,
1958.
Жинкин Н.И. Речь как проводник информации. М.: Наука, 1982.
Звегинцев В.А. Язык и лингвистическая теория. М.: Изд-во Моск,
ун-та, 1973.
Звегинцев В.А. Предложение и его отношение к языку и речи. М.
Изд-во Моск, ун-та, 1976.
Золотова Г.А. Очерк функционального синтаксиса русского языка.
М.: Наука, 1973.

246
 Золотова Г.А. Коммуникативные аспекты синтаксиса. М.: Ин-т
русского языка им. В.В. Виноградова: Наука, 1982.
Золотова Г.А. Синтаксический словарь. Репертуар элементарных
единиц русского синтаксиса. М.: Наука, 1988.
Золотова Г.А. К оппозиции изосемичность/неизосемичность в рус­
ском синтаксисе / / Linguistique et slavistique. Melanges offerts a Paul
Garde. Tome I. Paris, 1992. C. 533—539.
Золотова Г.А. О связанных моделях русского предложения / / Об­
лик слова. Сб. статей / сост. и отв. ред. Л.П. Крысин. М., 1997. С. 148—
154.
Ицкович В.А. Очерки синтаксической нормы. М.: Наука, 1982.
Карасик В.И. Определение и типология концептов / / Слово —со­
знание —культура: сб. науч. трудов / сост. Л.Г. Золотых. М.: Флинта:
Наука, 2006. С. 57-66.
Касевич В.Б. О когнитивной лингвистике / / Общее языкознание
и теория грамматики. Материалы чтений, посвященных 90-летию со
дня рождения С.Д. Кацнельсона / отв. ред. А.В. Бондарко. СПб.: Наука,
1998. С. 14-21.
Ким И.Е. Личная сфера человека: структура и языковое воплоще­
ние. Красноярск: СФУ, 2009.
Кобозева И.М. Лингвистическая семантика. М.: УРСС, 2000.
Копотев М. Принципы синтаксической идиоматизации. Хельсин­
ки, 2008.
Краткая русская грамматика / под ред. Н.Ю. Шведовой и В.В. Ло­
патина. М.: Ин-т русского языка им. В.В. Виноградова РАН, 1989.
Кубрякова Е.С. Номинативный аспект речевой деятельности. М.:
Наука, 1986.
Кузнецов П.С. О языке и речи / / Вестник Московского универси­
тета. Серия VII: Филология, журналистика. 1961. № 4. С. 59—65.
Кузьмич В. Жгучий глагол. Словарь народной фразеологии. М.:
Зеленый век, 2000.
Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М.:
УРСС, 2004.

247
 Лангаккер Р.В. Модель, основанная на языковом употреблении / /
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 1977. № 4.
С. 160-174.
Леонтьев А.А. Основы психолингвистики. М.: Смысл; СПб.: Лань,
2003.
Леонтьев А.А. Психолингвистические единицы и порождение ре­
чевого высказывания. М.: Наука, 1969.
ЛЭС — Лингвистический энциклопедический словарь / гл. ред.
В.Н. Ярцева. М.: Советская энциклопедия, 1990.
Міхневіч А. Выбраныя працы. Мінск: Права і эканоміка, 2006.
Ницолова Р. За интелектуализацията на съвременния български
книжовен език / / Проблеми на езиковата култура / съст. П. Пашов,
В. Станков. София: Наука и изкуство, 1980. С. 79—87.
Норман Б.Ю. Грамматика говорящего. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун­
та, 1994.
Норман Б.Ю. Болгарский язык в лингвострановедческом аспекте.
Курс лекций. Минск: БГУ, 2005.
Норман Б. Экспрессивно-оценочная лексика в непредикатной по­
зиции / / J жнословенски филолог, LXIII. Београд, 2007. С. 67—81.
Норман Б.Ю. Хиазм: от механики к идеологии / / Дискурс, текст,
когниция: коллективная монография / отв. ред. М.Ю. Олешков. Ниж­
ний Тагил: НТГСПА, 2010. С. 184-199.
Норман Б.Ю. К соотношению семантической и сигматической ин­
формации в плане содержания слова (на материале славянских язы­
ков) / / Слово и язык: сб. ст. к 80-летию акад. Ю.Д. Апресяна. М.: Язы­
ки славянских культур, 2011. С. 307—318.
Панов М.В. Русский язык / / Языки народов СССР. В пяти томах.
Том I. Индоевропейские языки. М.: Наука, 1966. С. 55 — 122.
Панов М.В. Позиционная морфология русского языка. М.: Наука,
Школа «ЯРК». 1999.
Пешковский А.М. Избранные труды. М.: Учпедгиз, 1959.
Полищук Г. Г. Необходимые и факультативные определения в рус­
ском языке: коммуникативная и конструктивная роль. Саратов: Изд-
во Саратовского ун-та, 2011.

248
 Попова З.Д. Синтаксическая система русского языка в свете тео­
рии синтаксических концептов. Воронеж: Истоки, 2009.
Распопова Т.И. Иван Родил Девчонку, Велел Тащить Пеленку
или...? / / Мир русского слова. 2001. № 1. С. 39—42.
Рахилина Е.В. Когнитивный анализ предметных имен: семантика
и сочетаемость. М.: Русские словари, 2000.
РГПЭСС — Русские глагольные предложения: Эксперименталь­
ный синтаксический словарь / под общ. ред. Л.Г. Бабенко. М.: Флинта:
Наука, 2002.
Русская грамматика. Т. И. Синтаксис / глав. ред. Н.Ю. Шведова.
М.: Наука, 1980
Русский язык: Учебник для студ. высш. пед. учебных заведений /
под ред. Л.Л. Касаткина. М.: Академия, 2001.
Санников В.З. Русские сочинительные конструкции. Семантика.
Прагматика. Синтаксис. М.: Наука, 1989.
Серль Дж.Р. Что такое речевой акт? / / Новое в зарубежной линг­
вистике. Вып. XVII. М.: Прогресс, 1986. С. 151—169.
СССРЯ — Словарь сочетаемости слов русского языка / под ред.
П.Н. Денисова, В.В. Морковкина. Изд. 2-е. М.: Русский язык, 1983.
Стаменов М. Начини за представяне на субекта в езика / / Език и
идиолект. София: Военно издателство, 2006. C. 31—89.
Степанов Ю.С. Имена. Предикаты. Предложения. Семиологиче­
ская грамматика. М.: Наука, 1981.
Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. 3-є изд. М.:
Академический Проект, 2004.
Стуликова Ю.А. Фрагмент итальянской языковой картины пере­
движения в пространстве / / Язык. Система. Личность. Языковая кар­
тина мира и ее метафорическое моделирование / отв. ред. Т.А. Гридина.
Екатеринбург, 2002. С. 102—105.
Талми Л. Отношение грамматики к познанию / / Вестник Москов­
ского университета. Сер. 9. Филология. 1999. № 1. С. 91—115.
Теньер Л. Основы структурного синтаксиса. М.: Прогресс, 1988.

249
 ТСРЯ —Толковый словарь русского языка / под ред. Д.Н. Ушако­
ва. T. I-IV. М.: Советская энциклопедия, 1935 —1940.
Уорф Б.Л. Наука и языкознание / / Новое в лингвистике. Вып. I.
М.: Изд-во иностр. лит-ры, 1960. С. 169—182.
Ухтомский А.А. Доминанта как фактор поведения / / Ухтом­
ский А.А. Собрание сочинений. Т. 1. Л.: Изд-во ЛГУ. 1950. С. 293—
315.
Федосюк Ю.А. Утро красит нежным светом... Воспоминания о Мо­
скве 1920—1930-х годов. М.: Флинта: Наука, 2003.
Филлмор Ч. Дело о падеже / / Новое в зарубежной лингвистике.
Вып. X. М.: Прогресс, 1981. С. 369—495.
Фролова О.Е. Грамматика заглавия / / Русская речь. 2006. № 5.
С. 49-57.
Фромм Э. Психоанализ и этика. М.: Республика, 1993.
Фрумкина Р.М. Языковые гештальты и проблема представления
знаний / / Сборник от научни трудове, посветен на седемдесетгодиш­
нината на професор Мирослав Янакиев. София, 1993. С. 138—150.
Хилл А. О грамматической отмеченности предложений / / Вопро­
сы языкознания. 1962. № 4. С. 104—110.
Холодович А.А. Проблемы грамматической теории. Л.: Наука,
1979.
Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса. М.: Изд-во Моcк, ун-та,
1972.
Шарандин А.Л. Курс лекций по лексической грамматике русского
языка. Морфология. Тамбов: Изд-во Тамбовского ун-та, 2001.
Шведова Н.Ю. О некоторых типах фразеологизированных кон­
струкций в строе русской разговорной речи / / Вопросы языкознания.
1958. № 2. С. 93-100.
Шендельс Е.И. Совместимость / несовместимость грамматиче­
ских и лексических значений / / Вопросы языкознания. 1982. № 4.
С. 78-82.
Шмелев Д.Н. О «связанных» синтаксических конструкциях в рус­
ском языке / / Вопросы языкознания, 1960. № 5. С. 47—60.

250
 Шмелева Т.В. О семантике структурной схемы предложения / /
Известия АН СССР. Серия литературы и языка. Т. 37.1978. № 4.
Щерба Л.В. Избранные работы по русскому языку. М.: Учпедгиз,
1957.
Щерба Л.В. О трояком аспекте языковых явлений и об экспери­
менте в языкознании / / Щерба Л.В. Языковая система и речевая дея­
тельность. Л.: Наука, 1974. С. 24—39.
Юдина Н.В. Сочетания «прилагательное + существительное» в
лингвокогнитивном аспекте. М.; Владимир, 2006.
Якобсон Р. Избранные работы. М.: Прогресс, 1985.

AartsJ.M.G., CalbertJ.P. Metaphor and Non-Metaphor. The Semantics

of Adjective-Noun Combinations. Tübingen: Max Niemeyer Verlag, 1979.
Barnetová et al. Русская грамматика. 1—2. Praha: Academia, 1979.
Bobrowski I. O pewnych arbitralnych decyzjach ścisłe gramatycznych
przy wyznaczaniu zbioru zdań lingwistycznych / / Polonica XVII (1995).
S. 75-80.
Boniecka B. Pragmatyczne aspekty wypowiedzi dziecięcych. Lublin,
1995.
Čelakovský F.L. Mudrosloví národu slovanského ve příslovích. Praha,
1978.
Dirven R., Verspoor M. Cognitive Exploration of Language and
Linguistics. Amsterdam / Philadelphia, 1998.
Fónagy I. Languages Within Language. An evolutive approach. Am­
sterdam; Philadelphia, 2001.
Heringer H.J. Neues von der Verbszene / / Pragmatik in der Gramma­
tik. Jahrbuch des Instituts für deutsche Sprache 1983. Düsseldorf, 1984.
S. 34-64.
Janda L.A., Clancy S.J. The Case Book for Russian. Bloomington:
Slavica, 2002.
Kawka M. Słownik syntaktyczno-semantyczny czasowników polskich.
Część I. Kraków: Instytut badań polonijnych, 1980.

251
 Kintsch W. Memory and Cognition. Malabar, 1982.
Kuryłowicz J. Podstawowe struktury języka: grupa i zdanie / / Proble­
my składni polskiej / / red. A.M. Lewicki. Kraków: PAN, 1971. S. 37—44.
Langacker R.W. Grammar and Conceptualization. Berlin; N.Y., 2000.
Lange K.-P. Language and Cognition. Tübingen, 1985.
Panevová J. Some Issues of Syntax and Semantics of Verbal Modifi­
cations / / Proceedings MTT 2003. First International Conference on
Meaning/Text Theory. Paris, Ecole Normale Supérieure, June 16—18 2003.
P. 139-146.
SJP —Słownik Języka Polskiego. Red. M. Szymczak. T. I—III. Wars­
zawa, 1998.
SSGCzP — Słownik syntaktyczno-generatywny czasowników pols­
kich. Pod red. K. Polańskiego. Tom I—V. Wrocław et al. 1980 — 1992.
Taylor J.R. Cognitive Grammar. Oxford, 2002.
Topolióska Z. W sprawie przypadka. Gawęda językoznawcza. Poznań,
2010.
Zimek R. Sémantická výstavba věty. Praha: Státní pedagogické nakla­
datelství, 1980.
 Учебное издание

Норман Борис Юстинович

КОГНИТИВНЫЙ СИНТАКСИС РУССКОГО ЯЗЫ КА

Учебное пособие
ООО «ФЛИНТА», 117342, г. Москва, ул. Бутлерова, д.
17-Б, коми. 324.
Тел./факс: (495) 334-82-65; тел. (495) 336-03-11.
E-mail: [email protected]; WebSite: www.flinta.ru.