ПУТЬ С СЕРДЦЕМ

Мир полон таинственных сил, и мы – беспомощные существа,

окруженные непостижимыми и неумолимыми силами.
К. Кастанеда. Особая реальность

История западного духа знала периоды, когда стихия иррационального отступала под
натиском критического мышления. Одна из таких «волн» пришлась на XVII столетие. В
начале этого века ренессансную картину мира стали сменять представления,
сформировавшие основу более «земного» новоевропейского сознания. Постепенно начали
забываться традиционная аналогика микро– и макрокосма, увлечение герметизмом и
«нумерологической каббалой», меньший интерес вызывали теория «гармонии сфер» и
практика алхимического «делания». Магико-оккультные и мистические настроения резко
пошли на спад и исчезли с мировоззренческой авансцены Нового времени – казалось бы,
навсегда. Впереди Запад ожидало Просвещение, которое, в свою очередь, подготовило
научную революцию XIX в. и «эру позитивизма», после чего обращаться к исследованию
феноменов, не пропускавших ясный свет научного разума, означало уже жертвовать ученой
карьерой ради сомнительных лавров маргинальной традиции.
Тем не менее магия и мистика не покинули пространство западной культуры. Они
затаились на время, периодически прорываясь сквозь символику и темный язык, изгибы
бессознательного и «социальную практику». Более того, иногда они даже причудливо
переплетались с рационалистической и «просвещенческой» традицией XVII–XVIII вв., как
это было в случае с движением розенкрейцеров или масонством. Даже сами «отцы»
позитивной науки порой отдавали дань оккультизму: известно, что И. Ньютон практиковал
алхимию и писал комментарии к Апокалипсису, а Кеплер и Тихо Браге не брезговали
астрологией и составлением гороскопов.
XX век нанес линейной строгости декартовых координат сокрушительный удар, и
реабилитация иррационального, которое, как оказалось, несло в себе глубинный
положительный смысл человеческого существования, частично повлекла за собой также и
оправдание магического взгляда на вещи. После же того, как в этом взгляде уловили
своеобразные философские прозрения, они приобрели особую привлекательность. Так
случилось, что в кардинальном пересмотре прежней научной и, шире, культурной парадигмы
магико-шаманская составляющая заняла важное место.
...1968 год стал знаковым не только в политическом отношении. Произошло событие и
в сфере духа, имевшее немалые последствия для становления феномена, который позже
назовут «Новым веком» 1 – New Age. Издательство Калифорнийского университета
выпустило книгу некоего Карлоса Кастанеды под интригующим названием «Учение дона
Хуана: путь знания индейцев яки». Успех ее оказался фантастическим: за короткий срок
было продано 300 тысяч экземпляров. По-видимому, этот успех вдохновил автора на издание
целой серии книг, посвященных различным аспектам пути духовного восхождения. В
течение следующих, без малого тридцати, лет вышло еще с десяток книг «спиритуаль-ного
сериала», и каждую ожидали успех и популярность. Они были переведены на 17 языков. Со
временем «мир Кастанеды» перерос его создателя; в него вовлекались все новые и новые
персонажи и авторы, не всегда знакомые «автору № 1», а то и откровенно враждебные ему. И
чем шире расходились произведения из «мира Кастанеды», чем больше становилось кружков
и групп, изучавших «наследие древних толтеков» и практиковавших «магические пассы»,
тем больше возникало вопросов к главному автору этих увлекательных сочинений. Впрочем,
уже с момента выхода в свет «Учения дона Хуана» и читателей, и критиков интересовало то,
кем является он сам. Кто этот Карлос Кастанеда?

1 В древнем гностическом смысле нового зона, нового мирового периода.

 Внешняя канва жизни Карлоса Сезара Араны Сальвадора Кастанеды известна
удручающе мало. Но и то, что известно, переплетается с двусмысленностью и
мистификациями, возникновению которых часто способствовал он сам. Самый факт
рождения будущего великого мистика выглядит как «путешествие во времени»: с одной
стороны, считается, что он родился 25 декабря 1931 г. в Сан-Паулу, Бразилия; с другой – в
иммиграционных документах, которые Кастанеда оформлял при въезде в США, записана
другая дата – 1925-й 2 и другое место рождения – Кахамарка, Перу. Приводились и иные
свидетельства о его рождении -1915-й, конец 1930-х гг. Трудно сказать, чем он занимался до
приезда в Северную Америку. Собственно говоря, окутано туманом и его пребывание на
новом месте жительства. Известно, что учился в муниципальном колледже Сан-Франциско,
прослушав там курсы по творческому письму и журналистике, потом поступил в 1955 г. в
Калифорнийский университет (Лос-Анджелес), через семь лет стал бакалавром по
антропологии. В 1973 г. защитил диссертацию на ученую степень доктора антропологии.
Преподавал в университете, был также учителем в Беверли-Хиллз. По всей видимости, был
женат, хотя сам категорически это впоследствии отрицал; имел ребенка. Практически до
последних лет своей жизни вел жизнь затворника, избегал излишнего внимания к своей
персоне, не общался с прессой. Никтр не знал, где он жил, чем занимался. Лишь с середины
90-х Кастанеда вышел из тени, стал активно участвовать в организации практических
семинаров и давать интервью различным изданиям. Эта активность, однако, продолжалась
совсем недолго: Карлос Кастанеда знал, что очень скоро он «сольется с бесконечностью». 27
апреля 1998 г. он умер у себя дома в Вествуде (Калифорния) от рака печени и кремирован;
прах его упокоился в Мексике. О смерти писателя было, официально сообщено только через
два месяца, что в общем-то неудивительно, принимая во внимание некоторые особенности
его образа жизни. Так, например, Кастанеда запрещал себя фотографировать и записывать
свой голое на пленку; эти запреты находились в созвучии с его теорией стирания «личной
истории», согласно которой человек, желающий обрести внутреннюю свободу, должен
намеренно погрузить факты собственной жизни в «туман», чтобы ускользнуть от знаний и
мнений, которыми обладают относительно его окружающие люди. С другой стороны,
Кастанеда в этом похож на типичного мага, тщательно следящего за тем, чтобы обрезки его
волос и ногтей не попали в поле зрения посторонних лиц: и там, и здесь налицо феномен
симпатической магии, которая устанавливает аналогии между человеком и тем, что от него
исходит или остается. Воздействие на брошенные остатки волос (или на записи
магнитофона) со стороны кого-то, кто враждебно относится к их носителю, может быть
чревато для настоящего мага серьезными опасностями.
В становлении «мифа Кастанеды» основную роль сыграл сам Кастанеда; однако вряд
ли он сумел бы сохранить собственный миф на высоком уровне без поддержки
восторженных почитателей. Наверное, если бы туман, который он напустил на себя, был
более прозрачен, «крестный отец» New Age не вызывал бы к себе столь нездоровый интерес.
Однако стоит признаться, что эта жизнь, прожитая как бы на обочине обыкновенной
социальной жизни, выстроена с редкостным артистизмом. Кастанеда заставил весь мир
поверить в то, что его истинная жизнь совпадает с той, что была описана им в его книгах;
что тот наивный, но напористый Карлос, который проходил долгий двенадцатилетний курс
ученичества у старого шамана по имени Хуан Матус, и антрополог Карлос Кастанеда,
читавший лекции в академических учреждениях, суть одно и то же лицо. Понятно, что в
этом случае изложенное в его сочинениях становится не столько художественным приемом,
сколько строгим дневниковым описанием собственного необычного опыта. Приехав к дону
Хуану с целью набраться познаний о галлюциногенных растениях и, в целом, провести
антропологические полевые исследования, он сам становится объектом своего же
исследования, трансформируется из постороннего наблюдателя в искателя совершенства.
Не своими академическими штудиями прославился Кастанеда, а именно этой серией

2 Эта дата считается наиболее достоверной.

необычных книг, исполненных захватывающего, приключенческого духа. Их главными
героями стали он сам и его наставник дон Хуан. Трудно определить жанр, в котором
написаны эти произведения: он не укладывается в привычные рамки ни «романа про
индейцев», ни детектива, ни документальной повести. Антрополог Ричард де Милль, в целом
иронически относящийся к писаниям Кастанеды, назвал их «антропоэтическим триллером».
Но как бы это ни называть, перед нами повествование о духовном пути человека, страстно
жаждущего обрести свободу и подлинные знания на «пути воина», «пути с сердцем».
Идущего по этому пути подстерегают многочисленные опасности и искушения; его
пытаются уничтожить, лишить силы, благодаря которой он добивается и удерживает у себя
эти знания. На этом пути воин
предоставлен самому себе, он абсолютно одинок. Люди в своей массе не понимают
того, что он делает, их страшат миры, в которые ему приходится забираться. Да и наставник
не может вечно контролировать его поступки. Ему нe нa что положиться, кроме как на свои
знания и опыт. Ситуация осложняется тем, что воин в своем бесконечном странствии
стремится использовать мощь сверхъестественных существ, которых он называет гуахо,
«союзники»; проигрывая этим существам в силе, но выигрывая в хитрости и ловкости, воин
старается приспособиться к ним и заставить их служить своим интересам. Эти «силы»
подобны диким зверям в аттракционе дрессировщика: малейшая невнимательность,
оплошность – и дикость вырывается наружу, звери могут растерзать своего хозяина. Так и
«союзник»: он только и ждет удобного момента, чтобы отыскать слабины в безупречной
воинской защите и наброситься на воина. Приручение их требует предельной собранности и
огромного мужества. Если это произошло, наградой воину будет сила, которой наделен
«союзник». Дон Хуан говорит, что «гуахо нужен, чтобы укреплять жизнь человека,
направлять его действия и углублять знания. Гуахо оказывает неоценимую помощь в
познании». Здесь действуют вполне прагматичные, расчетливые отношения, построенные на
принуждении и страхе и предостерегающие воина от того, чтобы давать осечку, ибо за нее
он может заплатить собственной жизнью. Осознанность, понимание и отвага – вот основные
элементы воинского «снаряжения».
Но еще не скоро вступивший на путь воина достигнет такого состояния духа, в котором
он сможет действовать совершенно свободно и естественно, опираясь на помощь
«союзников» и не привязываясь к человеческим мнениям и условиям жизни. Ему придется
пройти через нелегкий подготовительный период под руководством опытного
наставника-мага. Кастанеда подробно описывает свои «университеты», которые он проходил
у дона Хуана.
Редкое издание на тему «пути воина» обходится без выяснения вопроса о том, является
ли личность дона Хуана реальной или нет. Несомненно, подобные споры небеспочвенны,
поскольку от решения вопроса о бытии или небытии этого мастера зависит в целом вопрос о
ценности изложенной в трудах Кастанеды системы знаний. Если дон Хуан в реальности не
существовал, значит, он целиком и полностью является продуктом воображения
талантливого мистификатора, который использовал свои познания в этнографии для того,
чтобы правдоподобнее обрисовать вымышленную ситуацию ученичества у сильного мага и с
прибылью продать ее 3. Если же существовал, тогда опыту Кастанеды можно доверять и
использовать его как руководство к действию, как путь, ведущий к истине.
Хотя сам Кастанеда настойчиво уверял всех в реальности своего учителя и даже
демонстрировал авторитетным людям (скажем, американскому этномикологу Г. Уоссону)
свои ученические полевые заметки, остается еще немало спорных моментов.
Многочисленные критики Кастанеды находили хронологические нестыковки в его
произведениях, упрекали за «ненаучные» подходы к теме, за литературизацию образа дона

3 Подобная ситуация, по-видимому, возникла у нас в России несколько лет назад, когда прилавки заполонили
книги о некоей девушке Анастасии, которую автор этих книг, Мегрэ, якобы повстречал в «диких сибирских
лесах».
Хуана, который на глазах, от одной книги к другой, превращался из лукавого безграмотного
индейца в талантливого мыслителя и эрудита, изъяснявшегося подобно оксфордскому
профессору. Слишком уж совершенным он выглядел, слишком выпадал из контекста
традиционной культуры индейцев яки и уж слишком все это походило на идеализацию
условных взаимоотношений между учеником и учителем, собранных с миру по нитке, со
всех традиций, как Запада, так и Востока.
Соглашаясь со всем этим, однако, Карлос Кастанеда упрямо стоял на своем. Впрочем,
некоторые ценные обмолвки на сей счет он все же делает. В «Путешествии в Икстлан»
(1972), третьей по счету книге сериала, он устами дона Хуана сообщает, что «воину все
равно, правда или вымысел то, с чем он сталкивается, а для обыкновенного человека это
очень существенно» 4. Другими словами, не важно, существовал ли дон Хуан или нет, если
решающее значение имели внутренние переживания человека, вошедшего в «мир дона
Хуана». С этим, кстати, вполне солидаризируется феноменологический метод отношения к
действительности, и сам Кастанеда неоднократно заявлял о своей приверженности ему;
сущность этого метода в самых общих чертах как раз и состоит в изучении сознания,
воспринимающего и переживающего те или иные данности. Интерес представляют не
объекты как таковые, но объекты, как они «даны» нашему сознанию. Очевидно, что при
такой постановке вопроса проблема реальности оборачивается двумя аспектами иной
проблемы: а) кто такие те, кто переживают нечто, называемое реальностью, и б) что
переживается при этом?
Когда Карлос впервые пробует галлюциноген, сделанный из кактуса пейота («пейотля»
в нашем издании), он видит существо, встреча с которым очень важна и для него самого, и
для дона Хуана. Эта встреча (она описывается в «Учении») становится знаком к началу
обучения. Существо, которое дон Хуан назвал Мескалито, выглядело как светящаяся собака,
и эта собака приветливо позвала Карлоса поиграть. Для ученика эта игра, стала
потрясающим внутренним переживанием, в реальности которого он не усомнился ни на
минуту. Однако индейцы, наблюдавшие за ним, видели перед собой только необузданного,
сумасшедшего человека, который вдруг сбросил с себя одежду, завыл и стал гоняться за
местной собакой, а та от него в страхе удирала. Разумеется, Мескалито эти индейцы и не
видели. Тем самым мы сталкиваемся с ситуацией некоей раздвоенности реального мира. Что
же, в конце концов, истинно? Могущественное существо, принявшее форму собаки, или
какой-то шелудивый пес, путающийся под ногами? Хитрый старик индеец, непреклонно
шествующий по пути знания, или фантом, созданный расстроенным воображением человека,
накачанного зельем?
Несомненна, что на эти непростые вопросы каждый отвечает самостоятельно. Сам
Карлос Кастанеда ответил на них своим вступлением на путь знания. Даже если этого
вступления не было «на самом деле» – по крайней мере теоретически, в своих трудах
Кастанеда принимал ценность глубинного преображения собственной жизни. Именно в этом
и заключается его своеобразие как исследователя. Если традиционный ученый привык
отделять предмет своих изысканий от страстей своей души, подчеркивая объективность
научного поиска, не зараженного личными склонностями, то ученый новой формации, к
которой принадлежал Кастанеда, и не только он один, пропускает объект исследований
сквозь собственное сердце; он себя самого ставит в центр своих изысканий. Научный и
духовный поиск соединяются здесь в одно целое.
Притягательность книг Кастанеды, возможно, состоит в его стремлении максимально
точно зафиксировать все извивы испытанных переживаний, все нюансы знания, придать им
видимость документальности. Он датирует все свои встречи с доном Хуаном, записывает
все, что с ним происходит, чем вызывает насмешки со стороны учителя. А дон Хенаро, друг
дона Хуана и такой же сильный брухо (колдун), как и он, вышучивает стремление Карлоса
все записывать тем, что неожиданно встает с ног на голову: подобно тому как нелепо

4 Перевод Т. Тульчинской.
существовать стоя на голове, нелепо считать, что можно научиться магии, занимаясь
описанием магических трюков. Однако в силу своей рациональной привычки все
классифицировать Карлос пытается осмыслить порядок магических вещей именно таким
образом; он хочет познать как можно более полно, хотя еще долго не может понять и
принять, что эта полнота не укладывается в рамки одного лишь рационального,
категориального познания и что понимание неизбежно относительно, зависит от негласных
соглашений, бытующих в обществе.
Рациональное понимание противоположно видению, проблематика которого занимает
одно из центральных мест в мистическом сериале Кастанеды. Намекнув на видение в первом
произведении, автор подробно разбирает его в «Особой реальности» (1971). Не случайно,
конечно, он выделяет это слово курсивом или кавычками: подобный феномен явно не похож
на обычное смотрение обычными человеческими глазами. Настоящее видение происходит в
«трещине между мирами», т. е. миром обычных человеческих отношений и миром
сверхчувственным, магическим. Видящий испытывает совершенно иные ощущения, чем в
повседневной реальности. Причем поводом для видения могут стать совершенно
тривиальные вещи, например тени от двух камешков или текущая в канаве вода. Для видения
зрение не обязательно: можно видеть также и ушами – тогда ты слышишь «дыры»,
возникающие в многообразных звуках «вещей мира» 5. «Тени», «дыры» позволяют
видящему подняться на такой уровень восприятия, на котором он ощущает единство и
целостность всего мира. Все оказывается пронизанным энергией («линиями мира»), все
оказывается живым, таинственным, непонятным. Видение как будто показывает человеку
всю ограниченность его человечности и безмерность того, что его окружает. В конечном
счете это ведет к пониманию равенства вещей: в этом мире сверкающих «линий» и
переливающихся энергий ни одна из вещей не выглядит более значительной, чем другая.
Здесь все одинаково важно, будь то былинка, букашка, койот или человек. При чтении
первых книг Кастанеды даже трудно отделаться от ощущения, что во многом представители
растительного и животного царств лучше понимают истину, чем «царь земли», который
настолько укоренился в своем ограниченном мире, что не в состоянии раскрыть глаза на
подлинное положение вещей. «Люди плохо знают мир, в котором живут. Любой койот знает
куда больше», – не без ехидства замечает дон Хуан.
С позиции видения каждый человек виден как «светящееся яйцо». Дон Хуан поясняет
ученику: «Люди как бы сотканы из волокон света, вроде белой паутины. Очень тонкие нити,
струящиеся от головы к пупку и обратно. Человек похож на яйцо из подвижных световых
нитей. Его руки и ноги – пучки лучей... Человек тесно связан со всем окружающим, но
касается окружающих вещей не руками, а длинными волокнами, исходящими из живота.
Волокна поддерживают человека в равновесии, придают устойчивость». Подобное видение
человека влечет за собой и особое отношение к нему: раз эта
«яйцеобразность» 6 представляет собой истинную природу человека, то это значит, что
человек (обычный) кардинальным образом измениться не способен. Таков ответ на благие
порывы Карлоса, который поначалу думает о том, как «облегчить участь своим ближним».
Бессмысленно ратовать за спасение человечества, заниматься социальным реформаторством:
все это пустое. Царь ничем не лучше бедняка: оба они суть «светящиеся яйца» и рано или
поздно разделят участь всего живого на земле.
Впрочем, дон Хуан не проповедует индивидуализм; единственное, что занимает его, –
это «путь воина». От обычных людей воина отличает тщательно выверенная стратегия
своего образа жизни. В его жизни нет ничего случайного и неопределенного, ничего
лишнего и привязывающего. Воин всегда знает, что и как ему нужно делать или не делать.
Способ подобной жизни, который позволяет воину существовать наиболее правильным

5 Ср. рассуждения о «флейте Земли» во второй главе даосского классического текста «Чжуан-цзы»

6 В других произведениях Кастанеда употребляет схожие термины: «кокон», «сфера» и др.

образом, дон Хуан именует безупречностью. Воин обязан быть безупречным, если хочет
сохранить в целости свою жизнь и достичь поставленных целей. Безупречность есть,
во-первых, постоянное осознавание ситуации, «сканирование» ее наилучшим образом,
молниеносное просчитывание вариантов, во-вторых, дейст-вование исходя из данной
ситуации. Другими словами, надо действовать здесь и сейчас, безукоризненно исполняя
роль, которая тебе досталась – твоими ли усилиями или благодаря «социальному заказу».
Безупречность – это умение быть естественным в любой ситуации, даже если все твое
естество бунтует против подобного положения. Дон Хуан постоянно учит Кар-лоса
правильно вести себя, поскольку на кону стоит жизнь, уникальная и единственная. Он ругает
его за случаи небезупречности, например, когда ученик от нечего делать заходит в какой-то
трактир и участвует в забавах пьяных индейцев. Немного погодя Карлос чуть не становится
жертвой женщины-колдуньи Каталины, и дон Хуан объясняет ему: «Ты вел себя
небезупречно, а шутить с „силой" нельзя!»
Понятие «воина» в том контексте, который использует Кастанеда, совпадает с
понятием «маг». Дон Хуан постепенно вводит Карлоса – против воли последнего – в мир
магии, мир причудливых, необычайных связей между феноменами, в мир, где с тобой
пытается подружиться «чертова травка», а слепые ящерицы рассказывают о том, что
происходит за тысячи миль. Судя по всему, Кастанеда не выделяет в магии черную и белую
стороны. Кроме того, описываемая им магия вырвана из конкретной этнической традиции.
Только начиная с четвертой книги («Сказки о силе», 1974) все чаще утверждается, что
учение дона Хуана вписано в традицию неких шаманов древней Мексики, действовавших на
протяжении многих столетий. Однако и в этом случае данное «учение» Выглядит не столько
как выражение и обобщение религиозной культуры определенного этноса (толтеков),
сколько как тщательно скрываемое эзотерическое наследие, которое резко отделяет себя от
профанных представлений. Магия дона Хуана – своеобразная Касталия посреди мира
чужеродного, враждебного: никому, в том числе самим индейцам, она не нужна. В «Учении»
дон Хуан с горечью говорит ученику о том времени, когда он стал таким сильным (под
влиянием «чертовой травки»), что убил человека ударом кулака и перевернул тяжеленный
валун, который не смогли сдвинуть с места два десятка человек. И что с того? Он добился
лишь, что напугал этим своих односельчан. Повседневный мир самодостаточен; ему
довольно и той «силы», которую он имеет. Магическая же сила страшит людей.
Понимая это, дон Хуан, стремясь сохранить преемственность своей линии, применяет к
своему тяжеловесному ученику серию обманчивых уловок. Он завлекает его к себе
постепенно: ведь мир воина труден и опасен и человек здравого смысла ни за что не
согласится поменять на него привычные и предсказуемые условия своего существования.
«Есть такое правило, – поясняет учитель, – человек знания должен заманить своего ученика
в западню». Подобный способ, возможно, покоробит «нормальное» сознание, которое
привыкло к более свободному выбору. Однако, как известно, «учитель появляется тогда,
когда готов ученик»; и можно сопоставить встречу Карлоса и дона Хуана с властным
призывом «Следуйте за мной!», который бросил Иисус своим первым ученикам, превратив
их из скромных ловцов рыбы в «ловцов человеков». И в том и в другом случае, как бы ни
различались в целом обе традиции, учитель подмечал в пришедших к нему людях ту степень
духовной зрелости, которая могла сделать их хорошими учениками.
Когда Карлос впервые встретился с доном Хуаном на автобусной остановке, у него и в
мыслях не было, что он станет учеником колдуна. Он считал, что сам делает честь темному
индейцу, согласившись взять у него информацию о свойствах лекарственных растений. И не
заметил, как оказался на крючке: «темный индеец» подцепил его необыкновенным
гипнотическим взглядом, что заставило самоуверенного американца растеряться, а потом и
отправиться к этому мастеру-травнику разбираться в том, что же с ним произошло. И с
каждым месяцем втягивался в свое ученичество все больше и больше, пока сам не стал
магом.
Ученик, появляясь у наставника, по большому счету не знает, чего же он
по-настоящему хочет. Он смутно чувствует, что жизнь, которую он ведет, не вполне
правильна, однако отказываться от нее поначалу не собирается. Требуется определенная
хитрость учителя, чтобы ученик простился со своей прежней жизнью. Если хитрость
удалась, то учитель незаметно заводит его настолько далеко, что оказывается, что обратной
дороги уже нет. Либо смерть, либо знания; третьего не дано.
Поначалу Карлос имеет столь жесткую структуру мышления, что не может усвоить
многозначную логику мага. Он все пытается объяснить по-научному, подыскать
рациональное объяснение совершенно непостижимым вещам. Зная, что это невозможно, дон
Хуан расшатывает затвердевший внутренний мир ученика психотропными веществами,
такими, как пейот, дурман, «дымок». Принимая их, зачастую борясь со страхом, Карлос
приучается к мысли, что существуют иные пласты реальности, не доступные обычному
восприятию.
Первые две книги Кастанеды отличаются от всех последующих как раз этим своим
подчеркнутым интересом к психоделическому аспекту «пути воина». Впоследствии в
«Колесе времени» дон Хуан невозмутимо назовет комплекс тех средств, которыми он
вначале опутывал своего ученика, псевдошаманским вздором: «Занятия всей этой чепухой
всегда развлекали меня... я обманывал тебя, удерживая твое внимание теми предметами
твоего мира, которые вызывали у тебя глубокий интерес... Все, что мне было нужно, – твое
безраздельное внимание»7. Дон Хуан достиг своей цели; однако прием галлюциногенов не
только оказал разрушительное воздействие на привычные стереотипы ученика, но и истощил
его нервную систему. Карлос на два с лишним года покинул наставника. В интервью Кейту
Томпсону (1994) 8 Кастанеда признавался, что «за использование психотропных средств
приходится платить – физическим и эмоциональным истощением. Мне потребовались
месяцы, чтобы прийти в себя». «Придя в себя», ученик продолжил обучение, а дон Хуан стал
постепенно смещать в нем акценты, поскольку «внимание» было уже окончательно
завоевано. Но этому посвящены более поздние книги. Именно в них появляются и
развиваются столь важные понятия кастанедовской системы, как «стирание личной
истории», «намерение», «остановка мира», «сталкинг и сновидение», «точка сборки»,
«второе внимание», «нагваль 9 и тональ» и многое другое; все большее место занимают
женские персонажи и их «энергийный» приоритет над мужчинами. Наконец, появляется
«группа дона Хуана», связанная с традицией древних толтеков, и вводится ряд мифов,
укрепляющих достоверность «хуанизма», если использовать терминологию Р. де Милля.
Ничего этого нет в предлагаемых читателю «Учении дона Хуана» и «Особой
реальности», описывающих иные аспекты ученичества Карлоса за период более чем в десять
лет. Тем не менее было бы упрощением сводить все многообразие понятий и сюжетов этих
произведений к одному лишь психоделическому эффекту. Книги Кастанеды как бы
вырастают друг из друга, и, несмотря на то что каждую из них можно читать как отдельное
произведение, все они сцеплены одна с другой, словно звенья единой цепи. Некоторые
важные положения намечены уже в этих начальных книгах.
Так, в «Особой реальности» Кастанеда проводит различение между магией и видением.
Он замечает, что «видение никак не связано с колдовством. Колдовство воздействует на
окружающих; видение никак на них не влияет». Оказывается, для мага совсем не
обязательно видеть; дело мага (и воина) – приобщение к силе, что пронизывает весь мир.
Обладание силой само по себе является достаточной ценностью. Маг как манипулятор силы
находится на вершине незримой иерархии существ, в его руках власть, которую он может
направлять по своему усмотрению. Однако «сила» – обоюдоострый меч, и этот меч может

7 Перевод К. Семенова и И. Старых.

8 Из журнала New Age, март–апрель 1994, перевод публиковался в издании: Мир Карлоса Кастанеды.
Дайджест, № 4. Киев, 1996. С. 35.

9 В религиоведческой литературе – «нагуаль».

быть направлен против самого мага. В известном смысле маг – пленник силы. Он абсолютно
беззащитен без нее, но приручить ее до конца никогда Не может. За безмерную радость
испытывать необычайные переживания, повелевая «союзниками» и отбиваясь от магических
атак конкурентов, маг платит привязанностью к той сфере, которая сначала дает ему силу на
время, а потом отберет ее, когда придет срок.
Бессмертие в той или иной форме в ранних работах Кастанеды не предусмотрено. Здесь
царит беспредельная экзистенциальная печаль, ибо мы неизбежно умрем, ибо смерть всегда
с нами. Она «сидит с нами на одной циновке», слева; при известном умении можно
различить, как она тенью скользит рядом. Карлос, ведя в темноте машину, замечает огни
сзади, и дон Хуан равнодушно говорит, что это смерть нагоняет свою жертву. Она никогда
не исчезает – просто иногда «гасит огни». Смерть, таким образом, понимается вполне
вещественно: она, в сущности, тоже сила, которая стремится отобрать силу жизни у воина.
И воин ценит свою смерть, поскольку именно она заставляет его находиться в постоянной
боеготовности, быть непрерывно безупречным. «Все, к чему прикасается смерть, становится
силой». Воин – человек, а это значит, что он обречен на смерть. Однако, в отличие от
простых людей, воин не боится смерти (поскольку сжился с ее постоянным присутствием) и
всегда готов встретить ее лицом к лицу. Он готов с высоко поднятой головой исполнить
«пляску смерти», прежде чем «слиться с бесконечностью».
Таков высокий трагизм «пути воина», вечное балансирование на канате над пропастью
небытия. И все-таки в этом трагизме не хватает настоящей мудрости. Воин отважен и
непреклонен, в своем намерении он не отступает от намеченной цели – однако ему (если он
не видит) недостает подлинного понимания происходящего. Правда, он интерпретирует все
в терминах «силы», но не знает, что стоит в основе реальности. Для того чтобы этот трагизм
не приводил к глубинам отчаяния, магия силы должна быть уравновешена магией сознания.
Идущему по «пути с сердцем» полезно научиться видеть, хотя бы для того, чтобы понять,
что в этом мире нет никаких абсолютных ценностей: все одинаково и равновелико. «Видение
рассеивает иллюзии победы, поражения и страдания». Далее, «когда человек еы-дит, ему не
нужно быть воином или еще кем-то, он видит вещи такими, каковы они есть, и сообразно
этому направляет свою жизнь». Последнее замечание довольно любопытно, поскольку
ставит статус воина явно ниже статуса видящего: воин не знает действительного положения
вещей. Уровень воина в каком-то смысле служит для очистки сознания от всего
ограниченного, неправильного, мешающего истинному постижению. Когда поле расчищено,
наступает стадия видения.
Трагизм смерти перестает иметь значение для видящего . Поскольку видение есть поле
абсолютного неразличения, недвойственности вещей, жизнь здесь ничем не отличается от
смерти. Видящий не борется за свою жизнь; она утрачивает свой целеустремленный
характер: незачем чего-либо добиваться и от чего-то обороняться, если достаточно просто
сместить угол зрения и увидеть. Кастанедовское видение очень напоминает традиционное
ясновидение. С его помощью дон Хуан видит, как юный Карлос расставляет ловушки для
поимки белого сокола или обещает никогда не побеждать из-за травмы маленького мальчика
по имени Хоакин. С помощью видения можно также увидеть и видение (как некое
свечение) в структуре «яйца» другого человека: видение, как и все остальное в системе
Кастанеды, имеет отчетливый материальный характер. Опытные видящие способны видеть
то, насколько способны к видению другие люди. Сам Кастанеда, по его собственным словам,
владел искусством видения – чего нельзя сказать о его двойнике Карлосе, чья несгибаемая
«тупость» и неумение видеть часто огорчали дона Хуана.
Если сила дает человеку власть и победу, то видение. дарует ему свободу. Видящий
перестает зависеть от мира. Если победу мага можно обратить в поражение, если жизнь рано
или поздно превратится в смерть, то видение всегда находится у видящего, оно неизменно и
постоянно. Оно целиком зависит от самого видящего, его не отберешь так, как можно
отобрать, скажем, ту же «силу». Видение есть высший уровень сознательного существа в
ранних сочинениях Кастанеды.
 Благодаря различению видения и магии выстраиваются два ряда параллельных
понятий. С одной стороны, мы встречаем волю, искусность воина-мага-шамана, постоянное
давление смерти, борьбу, стратегию, «союзников». Этот ряд окрашен мощными
экзистенциальными настроениями, он очень эмоционален. С другой стороны, мы имеем
видение, «контролируемую глупость», свободу, отсутствие борьбы и эмоциональной
насыщенности. Имеет смысл назвать второй ряд феноменологическим, поскольку в нем
сильна тенденция редуцировать все «естественное» многообразие мира к восприятию его
«очищенным» от категориального хлама сознанием 10.
При чтении книг Кастанеды (особенно начальных), как мне кажется, полезно
учитывать эту двойственность, иначе не совсем понятна наполненность некоторых
постоянно повторяющихся терминов, например «воин» или «сила».
Благодаря этому различению проясняется и разница между Мескалито и «союзником».
Единственное, что роднит их, – принадлежность к миру духов. Дон Хуан выделяет три типа
духов по отношению к связке «знание–сила». Есть духи, бесполезные для воина. Это «тени»,
мелькающие рядом с нами, от них не выудишь ничего стоящего. Есть духи злобные, которые
любят пугать людей. Они обожают селиться в жилых домах, и их пребывание там отравляет
людям существование. Наконец, есть настоящие «союзники», к которым надо идти
самостоятельно, ибо живут они в местах безлюдных и далеких. Именно эти «союзники»
способны наделить отважного воина тем, что его больше всего манит, – силой. Конечно, это
наделение не проходит без борьбы: «союзник» испытывает воина на прочность. «Дух может
устроить воину настоящее испытание. Например, возникнет перед ним в жутком облике или
схватит сзади и пригвоздит к земле. Или повалит на него дерево». Кастанеда захватывающе
описывает несколько драматических встреч с «союзником», во время которых пережил нечто
совершенно необычайное и пугающее.
В отличие от «союзника» Мескалито, этот «пейотный дух» скорее относится к миру
мистики, чем магии. Он непредсказуем, неуловим. Его не вызовешь заклинаниями, угрозами
и посулами. Хотя его появление связано с особым психоделическим «измененным»
состоянием сознания, нельзя предвидеть, в каком виде он появится. Ему сложно
понравиться, но, если это происходит, Мескалито щедро делится своей поддержкой. Так, он
может даровать «тейотную песнь», коте-рая защитит в минуты опасности. Он подсказывает
важные знания, с его помощью воин ближе подходит к пространству свободы. Но прежде
всего Мескалито показывает, как правильно жить. Поскольку «правильная жизнь» зависит от
обретения видения, Мескалито становится «гидом» на пути к истине видения. В
последующих книгах этот персонаж упоминается все реже и реже, пока наконец в «Колесе
времени» его не отнесут небрежно к «псевдошаманскому вздору», необходимому в первые
годы обучения Карлоса. Тем не менее в начальных книгах отношение к этому «духу» вполне
серьезное, почти благоговейное. Так относятся к божествам, и чувствуется, что подобное
отношение к «пейотному духу» Мескалито явно восходит к чрезвычайно архаичным
временам, возможно временам древних толтеков. Однако из некогда могущественного
божества Мескалито со временем стал просто уважаемым наставником, который
«разговаривает с тобой и направляет твои поступки». Интересно, что Мескалито можно
видеть, поскольку он находится вне человека (хотя эта «овнешвленность» не осознается до
момента употребления пейотного батончика), а «союзников» – нет, ибо они скрываются под
формами обычного мира, в том числе в обличье человека, и только видящий знает, что
внутри этих форм затаилась пустота. Лишь по этой пустоте и можно догадаться, что перед
нами – гуахо.
Помимо эффекта снятия экзистенциальной напряженности видение выполняет и
полезную социальную роль. С одной стороны, видящий – все-таки человек, и человек
активного действия. С другой стороны, внешняя логика видения не располагает к активным

10 И это состояние близко тому, что буддисты называют видением мира ятха бхутам – «как он есть», или
даосскому постижению «равновесия», или «уравненности» сущего (ци у)
поступкам: стоит ли вообще двигаться с места, если все едино, все равно?! Ловушки
«трансцендентальной лени» помогает избежать вводимое Кастанедой понятие
«контролируемая глупость». Исходным пунктом этого понятия является признание того, что
все люди глупы. Сама смертная их природа препятствует им воспринимать более глубокие
слои реальности. Иначе говоря, глупость – ситуация положения человека-в-мире, а не просто
психологическое состояние, которое можно исправить приобщением к некоей «умной»
информации. Глупость не зависит от качества образованности и воспитания. От глупости
невозможно скрыться: единственное, что мы можем делать, – это лишь переходить от одной
глупости к другой. Однако воин может осознавать свою глупость, как он осознает все
прочее, контролировать ее. По большому счету путь воина ничем не лучше пути обычного
человека; лишь качество осознанности и стра-тегичности отличает его. Путь воина
оказывается «контролируемой глупостью»: воин может жить, может умереть – ничто не
имеет для него глобального значения; однако, что бы он ни избрал, он это уже не отбросит.
Самый факт выбора воином какого-то одного варианта пути среди прочих говорит о том, что
он добровольно, зная о конечной бессмысленности этого, принимает решение следовать
своему выбору во что бы то ни стало. Пусть это не имеет значения, он выбрал, и это будет.
Термин «контролируемая глупость» хорош также и как хитрая уловка, она применяется для
того, чтобы ученик, вступающий на путь, не очень много мнил о себе, ведь в этом случае он
ничем бы существенно не отличался от обычных глупцов, которые слишком серьезно
относятся к собственному суетливому бытию в этом мире.
По поводу этого бытия люди ведут непрерывный «внутренний разговор». Даже когда
мы находимся одни, без друзей и родных, нечто в нас продолжает пережевывать жвачку
повседневных хлопот и занятий, нечто грезит, говорит, болтает. Человек вроде бы
бодрствует, однако на самом деле состояние его сознания мало чем, в сущности, отличается
от состояния сна. Именно это имел в виду другой наставник, имевший много общего с
Кастанедой, Георгий Гурджиев, который считал, что человек на самом деле является
«машиной». Человек не осознает того, что с ним происходит, не понимает себя и других. А
все потому, что он «спит», ведет бесконечный «внутренний разговор». Этот «разговор»
препятствует человеку увидеть, что мир не вписывается в привычные категориальные схемы,
что он таинственен и непостижим. Познание, к которому стремится воин, предполагает
«выключение» антропоморфных настроений с целью проявления мира во всей его полноте.
Мы никогда не сможем до конца понять, что такое мир: чем дальше идет воин по своей
дороге «в Икстлан», тем шире и непостижимее он становится; но и те возможности, которые
он открывает перед растущим сознанием, становятся тоже почти неограниченными. «Путь с
сердцем, – объяснял Кастанеда Кейту Томпсону, – не есть дорога непрерывного самоанализа
или мистического полета, это путь привлечения радостей и печалей мира. Этот мир, где
каждый из нас связан на молекулярном уровне с любым другим удивительным и
динамическим проявлением существования, – этот мир является охотничьим угодьем
воина»11. Это очень примечательные слова. По существу, оказывается, что нет никакого
«мира идей» в платоновском смысле слова, нет гностической Плеромы; да и Бога-Творца в
принципе тоже нет. Не существует ничего вне этого мира. Этот мир, в котором мы живем
и страдаем, познаем и радуемся, мир наших близких, дальних и врагов – он самодостаточен,
он живой и сознательный, пугающий и непостижимый. А если мы даже на миг сходим с
«полосы» человеческого восприятия в сторону, перед нами раскрывается невообразимая
бездна иных пластов реальности. Кастанеда не рассуждает на космологические темы, но из
контекста вполне очевидно, что мир им понимается как вечный и бесконечный. Здесь
материя сама способна воспроизводиться и развиваться, и даже появление в более поздних
книгах фигур, олицетворяющих высокие пороги бытия, скажем Орла, почти ничего не
меняет в исходных установках автора. Мир у него не перестает быть материальным и
насыщенным живой динамической энергетикой. Однако в этом мире материя плавно

11 Указ. соч. С. 35.

переходит в осознание, и наоборот. Можно сказать, что это недуальный мир, столь чтимый
восточными мистиками, и особенно близка эта модель миру даосов – вечному миру,
пронизанному потоками «силы» – ци, в котором нет жестких границ между добром и злом,
прекрасным и безобразным, сном и бодрствованием, жизнью и смертью; в этом «даосском»
мире дух и материя соотносятся, как вода и пар: дух есть лишь истонченное вещество, а
вещество – сконденсированный дух.
...Судьба книг Кастанеды в России похожа на судьбу других произведений такого же
толка. Циркулируя с 70-х гг. в самиздатовских переводах, они с начала 90-х резко вышли на
поверхность и мгновенно завоевали бешеный успех. Страна только что избавилась от
идеологического диктата «классиков» и с жадностью ловила любое слово, повествующее о
«путешествии в страну духа». «Слово» же Карлоса Кастанеды предлагало довольно
стройный комплекс знания, внутренне логичный порядок объяснения мира и его
преобразования в рамках индивидуального сознания. Вслед за появлением книг Кастанеды
возникло множество групп его последователей, которые, пресытившись диктатом
цивилизации, где-нибудь на лоне природы пытались отыскивать «места силы», заниматься
«перепросмотром» и практиками тэнсёгрити. Ныне в любом нью-эйджевском магазинчике
вы встретите объявления, приглашающие за определенную сумму посетить
соответствующие семинары, на которых можно прибавить в «личной силе» или стереть
некоторые неприятные черты «личной истории». Несмотря на то что сейчас центр
«хуанизма» сместился на Украину, где с 1993 г. стараниями издательства «София» были
опубликованы все. сочинения из «мира Кастанеды» и куда регулярно приезжают зарубежные
авторитеты «силы», Россия продолжает оставаться влиятельным и развивающимся оплотом
той картины мира, которая была описана в интересных и загадочных произведениях Карлоса
Кастанеды.
Е. Торчинов, С. Пахомов

УЧЕНИЕ ДОНА ХУАНА:

Путь познания
индейцев племени яки

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я изучал антропологию в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе и летом

1960 года совершил несколько поездок по юго-западу Соединенных Штатов, чтобы собрать
сведения о целебных травах, используемых местными индейцами. Начало событий, которые
я здесь описываю, связано с одной из поездок.
Ожидая автобус в пограничном городке, я беседовал с приятелем – моим проводником
и помощником. Вдруг он наклонился ко мне и прошептал, что седовласый старик индеец,
сидящий у окна, – большой знаток растений, особенно пейотля. Я тут же захотел с ним
познакомиться.
Приятель издали приветствовал старика, подошел к нему и пожал руку. Они о чем-то
заговорили, потом приятель жестом подозвал меня и тут же ушел, нимало не позаботившись
о том, чтобы нас познакомить. Старика, впрочем, это ничуть не смутило. Я назвал свое имя,
он сказал в ответ, что его зовут Хуаном и что он к моим услугам. По моему почину мы
обменялись рукопожатием и на какое-то время замолчали. Молчание это было спокойное и
естественное, без малейшей принужденности.
Смуглое лицо и шея дона Хуана были изрыты морщинами, что выдавало его
преклонный возраст, но тело казалось на удивление стройным и подвижным. Я объяснил,
что интересуюсь целебными травами, и, почти ничего не зная о пейотле, изобразил из себя
крупного специалиста, дав понять, что пообщаться со мной ему будет полезно. Когда я
кончил свою болтовню, дон Хуан медленно кивнул головой и посмотрел на меня, но ничего
не ответил. Я отвел глаза в сторону; воцарилась гробовая тишина. Так прошло несколько
минут. Наконец дон Хуан поднялся и выглянул в окно – подъехал его автобус. Он простился
и вышел.
Я злился на себя за то, что молол всякую чепуху, в то время как его удивительные
глаза, казалось, видели меня насквозь.
Вернулся приятель и попытался как-то утешить меня. Он объяснил, что старик обычно
молчалив и необщителен; но избавиться от досады, вызванной этой встречей, было не так-то
просто.
Я постарался разузнать, где живет дон Хуан, и впоследствии несколько раз посетил его,
всякий раз безуспешно стараясь навести разговор на пейотль. В конце концов мы
подружились, из-за чего мои научные исследования были заброшены или, вернее, приняли
направление, очень далекое от первоначального.
Приятель, познакомивший меня с доном Хуаном, рассказал, что старик – индеец
племени яки и родом он не из Аризоны, где мы встретились, а из мексиканского штата
Сонора.
Сначала я видел в доне Хуане лишь полезного мне человека, который много знал о
пейотле и отлично говорил по-испански. Но люди, среди которых он жил, считали, что дон
Хуан обладает неким «тайным знанием», что он – «брухо». Испанское слово брухо
переводится как «знахарь», «ведун», «колдун» и означает человека, которому подвластны
сверхъестественные, чаще всего злые, силы.
Только через год после нашего знакомства дон Хуан приоткрыл мне дверь к своим
тайнам. Он сказал, что обладает особым знанием, которое перешло к нему от его учителя, от
«благодетеля», как он его называл. В свою очередь дон Хуан избрал своим учеником меня,
предупредив, что учение будет долгим, нелегким и опасным.
В разговоре о своем учителе дон Хуан упомянул слово дьяблеро. Позже я узнал, что
этим словом соноранские индейцы обозначают злого человека, который владеет черной
магией и умеет превращаться в птицу, собаку, койота и других животных.
В одну из поездок в Сонору я стал свидетелем забавного случая, который кое-что
прояснял в отношениях местных жителей к дьяблеро. Я ехал ночью в машине с двумя
знакомыми индейцами, как вдруг мы увидели на дороге зверя, похожего на собаку. Один из
моих попутчиков сказал, что это не собака, а огромный койот. Я притормозил и свернул к
обочине, чтобы лучше его рассмотреть. Несколько секунд зверь стоял в свете фар
неподвижно. Затем бросился в кустарник и исчез. Это и впрямь был койот, но величиной
раза в два больше обыкновенного! Разволновавшиеся индейцы заявили мне, что это – не
обычный зверь, а один из них сказал, что это наверняка дьяблеро.
Я решил воспользоваться удобным случаем и расспросить местных индейцев об их
вере в дьяблеро. Встречаясь с разными людьми, я пересказывал им случившееся и задавал
вопросы. Приведу три достаточно характерных разговора.
– Чой, по-твоему, это был койот? – спросил я молодого человека после того, как
рассказал ему историю.
– Вряд ли. Скорее собака. Для койота слишком велик.
– А может быть, дьяблеро?
– Ерунда! Никаких дьяблеро нет.
– Почему ты так думаешь?
– Потому, что все это выдумки! Спорю, что, поймай ты его, это оказалась бы собака.
Однажды я собрался в соседний город, поднялся затемно, оседлал лошадь. Когда выезжал,
увидел на дороге какую-то тень, вроде большого зверя. Лошадь испугалась, встала на дыбы и
сбросила меня на землю. Да я и сам напугался. А оказалось, что это женщина, которая тоже
шла в город.
– Выходит, Чой, ты не веришь в дьяблеро?
– В дьяблеро? А что это такое?
– Я сам не знаю. Мануэль ехал со мной и сказал, что этот койот – наверняка дьяблеро.
Может, ты знаешь, что это такое?
 – Люди говорят: дьяблеро – это брухо, который превращается в кого захочет. Только
враки все это! Старики любят поболтать о дьяблеро, но среди молодежи о них не услышишь.
– Как ты думаешь, донья Лусиа, что это был за зверь? – спросил я пожилую женщину.
– Одному Богу известно, но сдается мне, что не койот. С виду койот, а на самом деле
нет. Что он делал: бежал или ел?
– Стоял на месте, но в первый момент мне показалось, будто он жует.
– В пасти у него что-нибудь было?
– Кажется, да. А разве это важно?
– Еще бы! Если он нес что-то в пасти, значит, не койот.
– А кто же?
– Мужчина или женщина.
– Донья Лусиа, как у вас называют таких людей?
Она не ответила. Я повторил вопрос, но без результата. Наконец она сказала, что не
знает. Тогда я спросил, не их ли зовут дьяблеро, и она подтвердила, что это одно из их имен.
– А ты знаешь хоть одного дьяблеро? – спросил я.
– Когда-то знала одну женщину, – ответила она.– Только ее убили. Я была тогда совсем
маленькой. Ходили слухи, что эта женщина умеет превращаться в собаку. И вот как-то
ночью в дом к белому человеку забегает собака, чтобы украсть у него сыр. А он возьми да и
выстрели в нее из ружья! И в ту самую минуту, когда собака сдохла, эта женщина умерла у
себя дома. Ее родственники собрались и пошли к белому человеку требовать выкуп. Белый
человек заплатил большие деньги!
– Но как они могли требовать выкуп, если он убил всего-навсего собаку?
– Белый человек знал, что это не собака. Ведь с ним были другие люди, и все они
видели, как она, словно человек, поднялась на задние лапы и потянулась к сыру, который
висел под потолком. Эти люди караулили вора, потому что сыр исчезал каждую ночь. Когда
белый человек убивал вора, он знал, что это не собака.
– Донья Лусиа, а в наше время есть дьяблеро?
– Да кто же его знает? Говорят, никаких дьяблеро больше нет, но вряд ли это так,
потому что один из членов семьи дьяблеро обязан изучить все, что тот знает сам. У них свои
законы, которые велят дьяблеро передать свои знания кому-нибудь из родственников.
– Дон Хенаро, ты не знаешь, что это был за зверь? – спросил я у одного старика.
– Собака убежала с ранчо, кто же еще?
– А может быть, дьяблеро?
– Дьяблеро? Ты с ума сошел! Нет никаких дьяблеро.
– Сейчас нет или вообще?
– Ну почему же, когда-то были, это все знают. Только люди так сильно их боялись, что
всех поубивали.
– Кто это сделал?
– Все вместе. Последний дьяблеро, о котором я знал, погубил своим колдовством сотни
человек. Терпение у людей лопнуло, они собрались все вместе, захватили его ночью
врасплох и сожгли живьем.
– Когда это случилось, дон Хенаро?
– В 1942 году.
– Ты сам был при этом?
– Нет, меня не было, но о его смерти рассказывают до сих пор. Говорят, что от него
даже пепла не осталось, только большая лужа жира.
Дон Хуан рассказывал о своем благодетеле-дьяб-леро без всяких подробностей, ни разу
не назвав его по имени и не уточнив, где проходило обучение. Да и вообще дон Хуан очень
редко рассказывал о своей жизни. Мне удалось узнать только, что он родился на юго-западе
в 1891 году, почти всю свою жизнь провел в Мексике, что в 1900 году мексиканское
правительство сослало его семью вместе с тысячами других соноранских индейцев в
центральные районы страны и до 1940года он жил в Центральной и Южной Мексике. Таким
образом, он много путешествовал, и его знания могли быть результатом самых разных
влияний. Сам он считал себя индейцем из Соноры, но я не уверен, что его знания связаны
исключительно с культурой соноранских индейцев.
Впрочем, выяснение его культурных корней в мои задачи не входит.
Учеником дона Хуана я стал в июне 1961 года. До этого времени я несколько раз
встречался с ним при разных обстоятельствах, но всегда в качестве
антрополога-наблюдателя. Во время наших первых разговоров я украдкой делал краткие
записи, а затем, полагаясь на свою память, восстанавливал весь разговор. Когда я стал его
учеником, вести записи оказалось гораздо труднее, ибо разговоры наши затрагивали
множество самых разных тем. Дон Хуан разрешал мне, хотя и с большой неохотой, открыто
записывать наши беседы, но делать фотографии и магнитофонные записи не позволил.
Мое ученичество проходило сперва в Аризоне, затем в Соноре – как раз в это время дон
Хуан перебрался в Мексику. Я старался видеться с ним по нескольку дней подряд и как
можно чаще. В летние месяцы 1961–1964 годов мои посещения участились и удлинились.
Окидывая взглядом прошлое, должен признаться, что частые приезды-отъезды не позволяли
мне полностью отдаться обучению, без чего овладеть колдовством, видимо, невозможно. Но
были здесь и свои плюсы: такой режим позволил мне сохранить критическое отношение к
происходящему, что было бы невозможным, находись я рядом с доном Хуаном неотлучно. В
сентябре 1965 года я добровольно прервал свое ученичество.
Через несколько месяцев после разлуки с доном Хуаном я впервые задумал привести
свои полевые записи в порядок. Собранный мной материал был очень обширен и содержал
много лишнего, и я начал с классификации.
Я распределил весь материал по группам взаимосвязанных тем и методов, а в пределах
каждой группы – по степени его субъективной ценности, то есть по силе его воздействия на
меня. В результате возникла следующая схема: использование галлюциногенных растений;
ритуалы и заклятия, применяемые при колдовстве; приобретение и употребление «предметов
силы»; использование лекарственных растений; песни и легенды.
Однако, размышляя над явлениями, с которыми мне довелось столкнуться, я понял, что
вся эта классификация слишком формальна и любая попытка улучшить мою схему приведет
лишь к ее усложнению и ничего не даст по существу.
После моего бегства я потратил несколько месяцев на то, чтобы осмыслить свой опыт,
то есть обучение последовательной системе верований посредством практического
экспериментального метода. С самого начала было очевидно, что учение дона Хуана
обладает своей системой. Как только он окончательно решил передать мне свое учение, в его
объяснениях возникла определенная логика. Почувствовать эту логику и понять ее оказалось
невероятно трудной задачей. По-видимому, это объяснялось тем, что и после четырех лет
своего обучения я по-прежнему оставался новичком. Дон Хуан явно учил меня точно так же,
как его самого в свое время учил благодетель, и сам он, вероятно, прошел через те же
трудности, которые испытывал я. Дон Хуан как-то намекнул на это, признавшись, что ему
нелегко было понимать своего учителя. Это убедило меня в том, что обучение колдовству –
почти безнадежное по трудности предприятие. Лично мне, человеку западной культуры,
явления, с которыми пришлось столкнуться при обучении, казались столь невероятными,
столь необъяснимыми с точки зрения повседневного опыта, что я пришел к выводу: любая
попытка классифицировать полевой материал, как это принято в университетской науке,
обречена на провал.
В конце концов мне стало ясно, что знание дона Хуана имеет смысл рассматривать
только в той плоскости, в какой видит его он сам, – тогда оно обретает достоверность и
убедительность. Пытаясь согласовать свои взгляды со взглядами дона Хуана, я вскоре понял,
что он использует понятия, которые для него очевидны, мне же совершенно чужды, и потому
попытка понять учение дона Хуана так, как понимал его он сам, завела меня в тупик.
Поэтому моей главной задачей стало выявить его концептуальную систему. Размышляя в
этом направлении, я заметил, что одну часть учения, а именно использование
галлюциногенных растений, дон Хуан выделял особо. Это позволило мне пересмотреть
исходную схему.
Независимо друг от друга и при разных обстоятельствах дон Хуан использовал три
галлюциногенных растения: пейотль (Lophophora williamsii) , дурман (Datura inoxia,
синоним Datura meteloides) и какой-то гриб, вероятно Psilocybe mexicana.
Задолго до появления европейцев американские индейцы хорошо знали
галлюциногенные свойства растений и широко применяли их в лечении, колдовстве, для
достижения экстатических состояний и просто ради удовольствия. В рамках своего учения
дон Хуан связывал использование Datura inoxia и Psilocybe mexicana с приобретением
силы, которую он называл гуахо, или союзником ,a Lophophora williamsii – с приобретением
мудрости, то есть знания правильного образа жизни.
Значение этих растений заключалось для дона Хуана в их способности вызывать
состояния специфического восприятия. Он вводил меня в такие состояния для того, чтобы
раскрыть и утвердить свое знание.
Я назвал их «состояниями необычной реальности» – в противоположность нашей
повседневной жизни, но сам дон Хуан рассматривал их как вполне реальные – только
реальность эта отличалась от обыденной.
Дон, Хуан считал состояния необычной реальности единственной формой
практического обучения и единственным способом приобретения силы. Возникало
впечатление, что остальные элементы его учения были для приобретения силы
несущественны. Эта точка зрения пронизывала отношение дона Хуана ко всему, что не было
непосредственно связано с состояниями необычной реальности.
Важные высказывания дона Хуана разбросаны в моих полевых записях довольно
бессистемно. В одном разговоре, например, он заметил, что некоторые предметы способны
накапливать в себе силу и охотно используются начинающими брухо, но что сам он к
предметам силы особого уважения не испытывает. Я часто расспрашивал дона Хуана о таких
предметах, однако никак не мог вызвать старика на разговор. Но однажды, когда случайно
всплыла, эта тема, он неожиданно согласился поговорить о них.
– Существуют предметы, насквозь пропитанные силой, – сказал он. – Многие из них
выращены могущественными людьми с помощью духов-помощников. Это – орудия, но не
обычные орудия, а орудия смерти. Всего-навсего орудия, учить они не способны. Можно
сказать, что предметы силы относятся к вооружению и предназначены для войны, для того,
чтобы убивать.
– Что это за предметы?
– На самом деле это не совсем предметы, а скорее сгустки силы.
– Как с ними обращаются?
– Смотря какой предмет используешь.
– А сколько их?
– Я уже говорил – много. Предметом силы может быть все, что угодно.
– В таком случае какие из них самые сильные?
– Сила предмета зависит от его владельца, от того, какой это человек. Предметы силы,
выращенные низшими колдунами, – безделушки, а вот сильный, могущественный брухо
способен наделить их своей силой.
– Какие предметы силы самые распространенные? Какие из них колдуны
предпочитают?
– Особых предпочтений здесь нет. Все они стоят друг друга.
– А у тебя самого они есть?
Старик посмотрел на меня, ничего не ответил и засмеялся. Он долго молчал, и я решил,
что мои расспросы ему надоели.
– Эти сгустки силы настоящему брухо ни к чему, – сказал он наконец. – Но тебе этого
пока что не понять. У меня почти вся жизнь ушла на то, чтобы осознать: гуахо способен
открыть все тайны этих низших сил, сделать их безопасными. Предметы силы были у меня,
когда я был очень молод.
– Какие?
– Маис-пинто, кристаллы, перья...
– Что такое маис-пинто, дон Хуан?
– Кукурузное зерно с красной полоской на нем.
– Одно-единственное?
– Нет, у каждого брухо сорок восемь зерен.
– А для чего они?
– Зернышко проникает в человека и убивает его.
– Как оно в него проникает?
– Это – предмет силы, и сила позволяет ему войти в тело.
– Что оно там делает?
– Зерно укореняется в груди или кишках, и человек заболевает. Если брухо, который
его лечит, слабее того, который его околдовал, через три месяца человек умирает.
– А больного можно вылечить?
– Единственный способ – высосать зерно из тела, но не всякий на такое отважится.
Брухо может, конечно, высосать зерно, но если он недостаточно силен, зерно проникнет
внутрь него самого и погубит его.
– Каким образом зерну удается проникнуть в тело?
– Чтобы объяснить это, я расскажу тебе о колдовстве с зернами – одном из самых
сильных среди тех, что я знаю. Колдуют двумя зернами. Одно прячут в бутон некоего
желтого цветка и подкидывают туда, где часто бывает жертва – на дорогу или в любое
другое место. Стоит человеку наступить на зерно или хотя бы к нему прикоснуться – и
колдовство начинается.
– Чтопроисходит с зерном, если к нему прикоснуться?
– Вся его сила переходит в человека, зерно опустошается. Это уже совсем другое зерно
– его можно оставить на месте колдовства, а можно выбросить, не важно. Лучше всего, если
его склюет птица.
– А если птица склюет зерно до того, как к нему прикоснется человек?
– Ну, таких глупых птиц не бывает! Они держатся от зерна силы подальше.
Дон Хуан описал очень сложную процедуру, посредством которой получают такие
зерна.
– Только помни, что зернышко – всего-навсего орудие, а не гуахо! – предостерег он. –
Когда усвоишь суть этого различия, тогда поймешь очень многое. Но если переоценишь
орудия, останешься в дураках.
– Что сильнее: предметы силы или гуахо? – спросил я.
Дон Хуан презрительно усмехнулся, но ответил по-прежнему терпеливо.
– Зернышки, кристаллы и перья – игрушки по сравнению с гуахо! – сказал он. –
Предметы силы необходимы только тому, у кого нет гуахо. Стараться их приобрести –
напрасная трата времени, особенно для тебя. Старайся обрести гуахо; когда это произойдет,
ты.поймешь все то, о чем я сейчас говорю. Предметы силы – безделушки!
– Пойми меня правильно, дон Хуан, – запротестовал я. – Я ничего не имею против
гуахо, но я хочу узнать обо всем побольше. Ты ведь сам говорил, что знание – сила.
– Нет! – возразил он. – Сила зависит от того, каким знанием ты обладаешь. Какой
смысл знать то, что бесполезно?
В системе воззрений дона Хуана приобретение гуахо означало, по сути дела,
использование состояний необычной реальности, порождаемых галлюциногенными
растениями. Он считал, что, сосредоточившись на этих состояниях и опуская иные аспекты
знания, которому он меня учил, я обрету верное понимание тех необычных явлений, с
которыми мне довелось столкнуться.
Поэтому свою книгу я разбил на две части. В первой части содержатся отрывки из
полевых записей, относящиеся к состояниям необычной реальности, которые я испытал за
время своего ученичества. Записи расположены так, чтобы сохранить последовательность
повествования, хронологический порядок в них соблюден не всегда. Обычно я прибегал к
записям через несколько дней после того, как испытал очередное состояние необычной
реальности, чтобы описать его спокойно и объективно. А вот беседы с доном Хуаном я
записывал немедленно, в результате чего разговор о пережитом мной состоянии
предшествует порой описанию этого состояния.
Мои полевые записи отражают субъективную версию того, что я пережил, находясь в
состоянии необычной реальности, и совпадают с тем, что я рассказывал дону Хуану,
требовавшему от меня точного и исчерпывающего описания малейших подробностей. В
своих воспоминаниях я добавил ряд второстепенных деталей, чтобы полнее воспроизвести
состояния необычной реальности, особое внимание сосредоточив на своих ощущениях. Мои
полевые записи затрагивают также суть системы воззрений дона Хуана. Чтобы избежать
повторений, я сократил записи наших продолжительных бесед. Вместе с тем мне хотелось
передать их атмосферу, и я удалял лишь то, что не добавляло ничего нового к моему
пониманию пути знания дона Хуана. Сведения, которые давал дон Хуан, почти всегда были
отрывочными, и каждое его высказывание стоило мне долгих расспросов. Но иногда
случалось и так, что он обходился без них.
Вторая часть этой книги содержит структурный анализ материала, изложенного в
первой части 12

УЧЕНИЕ

Мои заметки о первом занятии с доном Хуаном датированы 23 июня 1961 года –
именно тогда началось мое учение; несколько предыдущих встреч я провел лишь в качестве
наблюдателя. При каждом удобном случае я упрашивал дона Хуана рассказать о пейотле, но
всякий раз он игнорировал мои просьбы, хотя и не отказывал наотрез. Я воспринимал это как
знак того, что рано или поздно он поделится со мной своим знанием.
Наконец дон Хуан дал понять, что готов исполнить мою просьбу, но при условии, что я
сосредоточу весь свой ум и всю свою волю. Я не был к этому готов, ибо просьба моя была
лишь предлогом для установления более тесных отношений с доном Хуаном. Я полагал, что
мой интерес к пейотлю расположит старика к откровенности, развяжет ему язык – и я получу
доступ к его знаниям о растениях. Дон Хуан, однако, воспринял мою просьбу с предельной
серьезностью и заинтересовался, почему я хочу знать о пейотле.

23 июня 1961 года, пятница

– Дон Хуан, расскажи о пейотле!

– А зачем тебе это?
– Просто чтобы знать. Разве этого недостаточно?
– Конечно нет! Сначала загляни в свое сердце и выясни, зачем тебе, молодому
человеку, это знание.
– Дон Хуан, зачем учился ты?
– А что?
– Может быть, у нас с тобой одна и та же причина?
– Вряд ли. Я – индеец. Пути у нас разные.
– Единственная моя причина: я хочу знать о пейотле, просто-напросто знать. Поверь

12 Вторая часть книги К. Кастанеды представляет интерес лишь для специалистов. Редакция сочла
целесообразным не воспроизводить ее в настоящем издании, предназначенном для широкого круга читателей.
(Примеч. ред.)
мне, дон Хуан, я не таю никаких дурных намерений.
– Я верю тебе. Я курил о тебе.
– Что-что?
– Пока это не важно. Твои намерения мне известны.
– Ты хочешь сказать, что видишь меня насквозь?
– Считай, что так.
– Ну и как, будешь меня учить?
– Нет.
– Почему? Потому что я – не индеец?
– Потому, что ты не знаешь своего сердца. Сначала узнай, почему ты хочешь учиться.
Познание Мескалито – дело невероятно серьезное. Вот если бы ты был индейцем, одного
твоего желания было бы достаточно. Такое желание у индейцев – великая редкость.

25 июня 1961 года, воскресенье

Всю пятницу я провел у дона Хуана, собираясь уехать часов в семь вечера. Мы сидели
на веранде перед домом, и я решил в очередной раз обратиться к нему с просьбой рассказать
о пейотле, ожидая получить очередной отказ. Я спросил, может ли случиться так, что одного
моего желания учиться окажется достаточно, как если бы я был индейцем. Старик долго не
отвечал, но я терпеливо ждал – мне показалось, что он склоняется к какому-то решению.
Наконец он сказал, что такая возможность есть,
Он обратил мое внимание на то, что, сидя на полу, я быстро утомляюсь и что я должен
найти себе такую «точку», где мог бы сидеть, не испытывая усталости. В это время я сидел,
поджав колени к подбородку и обхватив ноги руками. Когда дон Хуан заговорил о моей
усталости, я тут же почувствовал, как сильно мне ломит спину и насколько я утомлен.
Я ожидал, что дон Хуан подробнее объяснит, что такое «точка», но он не стал этого
делать. Я решил, что он имеет в виду мою позицию, поднялся и пересел к нему поближе. Дон
Хуан покачал головой и возразил: «точка» – это такое место, где человек чувствует себя
счастливым и сильным. Он похлопал по месту, на котором сидел сам, и сказал, что это – его
«точка». Потом добавил, что поставленную задачу я должен решить самостоятельно, ни о
чем его больше не спрашивая.
Задание показалось мне неразрешимой головоломкой – я не имел ни малейшего
представления, ни с чего начать, ни о чем вообще идет речь.
Несколько раз я просил его о совете или хотя бы намеке, как искать место, где я
почувствую себя счастливым и сильным. Я не понимал, чего он хочет, поскольку не уловил
сути задания. Тогда дон Хуан посоветовал мне ходить по веранде до тех пор, пока «точка» не
будет найдена.
Я поднялся и принялся расхаживать по веранде, но это показалось мне глупым, и я
снова сел.
Дон Хуан остался мной очень недоволен и сказал, что я совершенно не слушаю его и,
по-видимому, не хочу учиться. Вскоре он успокоился и объяснил, что не всякое место годно
для того, чтобы сидеть или стоять на нем, и что в пределах веранды есть одно особое место,
моя «точка», где я буду чувствовать себя лучше всего. Задача состоит в том, чтобы выделить
«точку» из всех прочих мест, а суть поиска – в том, чтобы, «прочувствовав» всевозможные
места, определить нужное.
Я возразил, что хотя веранда не слишком велика (четыре метра на два с половиной),
всевозможных мест на ней не счесть, и проверка займет у меня уйму времени, а поскольку
размеры «точки» мне не известны, выбирать придется из бесконечного числа вариантов. Все
мои возражения пропали даром. Дон Хуан поднялся и сухо заявил, что поиски могут занять у
меня несколько дней, но если я не отыщу свою «точку», то могу уезжать – разговаривать ему
со мной будет не о чем. Он заявил, что ему известно, где она находится, так что лгать
бесполезно, и что найти «точку» – единственный способ превратить мое желание узнать о
Мескалито в вескую причину. Дон Хуан добавил, что в его мире подарков не раздают и что
всякое знание дается в нем великим трудом. Он отправился за дом помочиться в зарослях
чапараля, а оттуда прошел через заднюю дверь в дом. Я решил, что задание найти «точку» –
всего-навсего удобный способ отделаться от меня, но тем не менее поднялся на ноги и
принялся расхаживать по веранде взад-вперед. Небо было ясным, веранда и ближайшее
окружение отчетливо видны. Прошел час или около того – ничто не подсказывало мне
местонахождения таинственной «точки». Устав ходить, я сел, через несколько минут
перебрался на другое место, потом – на третье, и вскоре исползал таким образом всю
веранду. Я старался «почувствовать» различие между разными местами, но не имел для
этого никакого критерия. Я подумал, что напрасно трачу время, но занятие свое продолжил,
оправдывая себя тем, что приехал сюда издалека лишь для того, чтобы встретиться с доном
Хуаном, и делать мне здесь больше нечего.
Я лег навзничь, заложив руки за голову, потом перекатился на живот, снова полежал
немного, и так прокатился по всей веранде. Наконец-то у меня появился критерий: лежать на
спине было теплее.
Я покатился в обратную сторону, причем на этот раз лежал ничком в тех местах, где
прежде лежал на спине. И снова мне было то теплее, то холоднее, в зависимости от того, как
я лежал. Никакой другой разницы я не обнаружил.
Внезапно мне в голову пришла блестящая мысль: место дона Хуана! Я сел там, затем
лег, сперва на живот, потом на спину, но и это место ничем от других не отличалось. Я встал
на ноги, с меня было довольно. Хотел попрощаться с доном Хуаном, но постеснялся будить
его. Я глянул на часы: два часа ночи. Оказывается, я катался по веранде шесть часов подряд!
В эту минуту вышел дон Хуан и, обогнув дом, направился в кустарник. На обратном
пути он остановился в дверях. Я чувствовал себя невероятно скверно, меня подмывало
сказать напоследок какую-нибудь гадость – и уехать. Но я понимал, что он ни в чем не
виноват и что я по собственной воле согласился на все эти глупости. Я сообщил ему, что как
идиот прокатался всю ночь по веранде, но его задачу так и не решил.
Дон Хуан рассмеялся и ответил, что это и неудивительно, ибо я не использовал зрение.
Так оно и было, но ведь, по его словам, различие нужно было «почувствовать». Я сказал ему
об этом, на что он возразил, что если не глядеть на вещи в упор, то глазами можно
чувствовать, и у меня нет иного способа решить эту задачу, кроме как использовав все, что я
имею, – в том числе и глаза.
Дон Хуан вошел в дом. Я был уверен, что все это время он подглядывал за мной, иначе
откуда ему было знать, что я не использовал зрение.
Я снова принялся кататься по веранде (этот способ передвижения был самым
удобным), но на этот раз подпирал голову руками и глядел изо всех сил. Вскоре темнота
вокруг меня изменилась. Когда я сосредоточил взгляд прямо перед собой, боковое поле
моего зрения окрасилось в яркий зеленовато-желтый цвет. Эффект был поразительный. Я
устремил взгляд перед собой и рывками пополз по полу на животе, продвигаясь каждый раз
сантиметров на тридцать.
Где-то посреди веранды я обнаружил перемену: справа от меня зеленовато-желтый
цвет превратился в ярко-багровый! Я сосредоточил на нем все свое внимание. Багровый цвет
посветлел, но блеск его сохранился. Я бросил на это место пиджак и позвал дона Хуана. Он
вышел на веранду. Я был возбужден: ведь я действительно видел изменение цвета! Но дон
Хуан, казалось, ничуть не удивился; он велел мне сесть на это место и описать свои
ощущения.
Я сел, потом лег навзничь. Дон Хуан встал рядом со мной и несколько раз спросил, как
я себя чувствую. Я чувствовал себя как обычно. Минут пятнадцать я пытался ощутить или
увидеть какие-нибудь изменения, в то время как дон Хуан терпеливо стоял поблизости.
Вдруг я почувствовал себя донельзя отвратительно: во рту появился металлический привкус,
резко заболела голова, к горлу подступила тошнота. Мысль о бесполезно потраченных
усилиях привела меня в ярость. Я вскочил на ноги.
 По-видимому, дон Хуан понял мое настроение. На этот раз он не засмеялся, а вполне
серьезно сказал, что, если я хочу учиться, не следует себя жалеть. Передо мной две
возможности, добавил он, – или сдаться и уехать домой, но в таком случае ни о какой учебе
не может быть и речи, или же довести дело до конца.
Он снова ушел в дом. Я решил немедленно уехать, однако слишком устал для того,
чтобы вести машину. К тому же цвета, которые я видел, поразили меня; я решил, что они на
что-то указывают, и подумал, что, возможно, мне удастся отыскать и другие изменения. В
любом случае уезжать было слишком поздно; я растянулся на веранде и начал все сначала.
На этот раз, быстро передвигаясь с места на место, я добрался до конца веранды и
повернул назад, чтобы пройти наружный край. Когда я достиг центра, цвет на периферии
моего поля зрения снова изменился: однообразный зеленовато-желтый превратился в одном
месте, справа от меня, в ярко-зеленый! Я снял ботинок и отметил эту точку, после чего
продолжал кататься во всех направлениях. Цвет нигде больше не менялся.
Я подполз к ботинку и осмотрелся. Он находился метрах в полутора на юго-восток от
пиджака. Поблизости лежал камень, и я ненадолго прилег рядом, приглядываясь к каждой
мелочи, но так никакой разницы и не заметил.
Тогда я решил испробовать другую точку. Быстро развернувшись на коленях, я лег на
пиджак, как вдруг почувствовал: что-то с силой давит мне на живот. Я мгновенно
подпрыгнул и отскочил в сторону. Волосы у меня на голове встали дыбом, ноги слегка
согнулись, туловище подалось вперед, руки напряженно застыли с согнутыми, словно когти,
пальцами. Осознав свою странную позу, я испугался еще больше.
Я невольно попятился и сел на камень рядом с ботинком, а с него опустился на пол. Я
пытался сообразить, что меня так напугало, и решил, что виной всему усталость. Наступало
утро. Я оказался в глупейшем положении: так и не понял, что нагнало на меня страх, и до
сих пор не уразумел, чего добивается от меня дон Хуан.
Я решился на последнюю попытку. Поднялся, медленно приблизился к пиджаку и
снова испытал то же самое болезненное ощущение, но на этот раз попытался сохранить
самообладание. Я сел, затем встал на колени, чтобы лечь на живот, однако, несмотря на все
свое желание, не смог этого сделать. Дыхание мое участилось, живот свело, меня обуяла
паника, и я изо всех сил удерживал себя от бегства. Вспомнив, что старик, возможно,
подглядывает за мной, я медленно отполз к камню и прислонился к нему спиной. Решил
немного отдохнуть и привести в порядок свои мысли, но мгновенно погрузился в сон.
Проснулся я оттого, что услышал над собой смех дона Хуана.
– Ты нашел свою «точку», – сказал он. Сначала я не понял его, но дон Хуан повторил,
что место, где я заснул, и есть моя «точка», и поинтересовался, как я себя чувствую на ней. Я
ответил, что не вижу никакой разницы.
Дон Хуан попросил меня сравнить мои ощущения с теми, которые я испытал у
пиджака. И тут мне пришло в голову, что я, пожалуй, не смогу объяснить свои ночные
страхи. Дон Хуан с некоторым вызовом велел мне сесть на пиджак, но по какой-то
непонятной причине я побоялся это сделать. Старик заметил, что только дурак не способен
увидеть разницы между ними.
Я спросил, есть ли названия у этих двух мест. Дон Хуан ответил, что хорошее место
называют «точкой», а плохое – «недругом», и добавил, что они – ключ к благополучию
человека, особенно того, который ищет знание. Достаточно посидеть на своей «точке»,
чтобы обрести силу; зато «недруг» ослабляет человека и способен даже убить его. Он сказал,
что, уснув на своей «точке», я восполнил силу, растраченную ночью.
Дон Хуан объяснил также, что сходное воздействие оказывают и цвета, которые я
видел близ каждого из двух мест.
Я спросил, есть ли еще другие места, подобные этим двум, и как их отыскать. Дон Хуан
ответил, что таких мест много и искать их проще всего по изменению цвета.
Так для меня и осталось неясным, решил я задачу дона Хуана или нет. Более того, я
никак не мог избавиться от ощущения двусмысленности происшедшего. Наверняка дон Хуан
всю ночь подглядывал, а потом разыграл меня, утверждая, что место, где я заснул, и есть
именно то самое, которое я искал. Однако в розыгрыше этом я не видел никакого смысла; к
тому же, когда старик велел мне сесть на пиджак, я не смог этого сделать. Мой страх явно
противоречил моим рассуждениям о происшедшем.
Дон Хуан, напротив, ничуть не сомневался в моем успехе и дал понять, что готов учить
меня о пейотле.
– Ты просил познакомить тебя с Мескалито, – сказал он. – Я хотел выяснить, достанет
ли у тебя характера, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. С Мескалито шутки плохи,
нужно уметь владеть собой. Теперь я убедился: твое желание – достаточно веская причина
для того, чтобы учить тебя.
– Ты в самом деле собираешься учить меня о пейотле?
– Я предпочитаю называть его Мескалито. И тебе советую.
– А когда ты думаешь начать?
– Это не так просто. Сначала ты должен подготовиться.
– По-моему, я готов.
– Это не шутка. Чтобы встреча с ним не кончилась для тебя плохо, действовать надо
наверняка.
– Нужно что-то делать?
– Нет, просто ждать. Пока не поздно, можешь отказаться. Ты быстро устаешь. Этой
ночью, едва столкнувшись с трудностями, готов был сдаться. Мескалито требует от человека
мужества и отваги.

7 августа 1961 года, понедельник

В пятницу, часов в семь вечера, я подъехал к дому дона Хуана. На веранде вместе с ним
сидели еще пять индейцев. Я поздоровался с доном Хуаном и сел, ожидая, не скажут ли они
что-нибудь. После непродолжительного молчания один из мужчин поднялся и подошел ко
мне с приветствием:
– Здравствуй.
Я встал и ответил:
– Здравствуй.
За ним поднялись и остальные четверо. Мы произнесли слова приветствия и
обменялись рукопожатиями. Одни едва касались кончиками пальцев моей ладони, другие
быстро ее пожимали.
Все снова сели на свои места. Индейцы с трудом подбирали испанские слова и вообще
выглядели робкими и нерешительными.
Около половины восьмого они внезапно поднялись и отправились на задний двор.
Долгое время никто не произнес ни слова. Дон Хуан подал мне знак идти за ними. Мы
забрались в кузов старого грузовика; я сел сзади, рядом с доном Хуаном и двумя парнями. В
кузове не было ни сидений, ни скамеек, его металлическое днище оказалось болезненно
жестким, особенно когда машина свернула с шоссе и затряслась по грунтовой дороге. Дон
Хуан шепнул, что мы едем к его приятелю, который припас для меня семь Мескалито. Я
спросил:
– А у тебя разве нет?
– Есть, но я не могу его тебе дать. Это должен сделать кто-нибудь другой.
– Почему?
– Может случиться так, что ты Мескалито не понравишься. Тогда ты не сможешь
познать его с должной любовью, и нашей дружбе придет конец.
– А почему не понравлюсь? Разве я сделал ему что нибудь плохое?
 – Для этого ничего делать не надо. Мескалито или примет тебя, или отвергнет.
– Но если, допустим, я не понравлюсь ему, неужели нельзя сделать что-нибудь такое, за
что он меня полюбит?
Двое парней услышали мой вопрос и засмеялись.
– Нет,– тут уж ничего не поделаешь, – сказал дон Хуан. Он отвернулся, и больше мы с
ним не разговаривали.
Проехав около часа, мы остановились наконец перед каким-то домом. Было совсем
темно, водитель к тому же выключил фары, и я смог рассмотреть лишь смутные очертания
строения. Молодая женщина – судя по произношению, мексиканка – прикрикнула на собаку,
чтобы та перестала лаять. Мы вылезли из машины и направились к дому. Проходя мимо
женщины, мы поздоровались; она нам ответила и снова закричала на собаку.
Большая комната была забита всевозможным хламом. Тусклый свет крохотной
электрической лампочки едва освещал ее. У стены стояло несколько стульев со сломанными
ножками и продавленными сиденьями. Трое мужчин уселись на диван. Он был совсем
ветхий, продавлен почти до пола и казался в тусклом свете грязно-багровым. Остальные
расселись по стульям. Довольно долго все молчали.
Неожиданно один из присутствующих поднялся и вышел в соседнюю комнату. Это был
мужчина лет пятидесяти, смуглый, высокий, широкоплечий.
Вскоре он вернулся с банкой из-под кофе, снял с нее крышку и протянул банку мне. В
ней лежало семь странных на вид предметов, различных по размеру и форме – одни круглые,
другие продолговатые. Они были серовато-коричневые, а на ощупь напоминали ядро
грецкого ореха или пробку. Я растерянно перебирал их руками.
– Их надо жевать! – шепнул дон Хуан. Пока он не заговорил, я и не замечал, что он
сидит рядом. Я бросил взгляд на остальных, но присутствующие не обращали на меня
внимания, тихо разговаривая между собой. Я ощутил неуверенность и со страхом понял, что
самообладание покидает меня.
– Мне нужно выйти, – сказал я. – Сейчас вернусь.
Дон Хуан протянул мне банку, я опустил туда шарики пейотля. Когда я направился к
двери, мужчина, который принес банку, встал, подошел ко мне и сказал, что в соседней
комнате есть помойное ведро. Ведро оказалось у самой двери. Рядом с ним стояла большая
кровать, занимавшая почти полкомнаты; на ней спала женщина. Немного постояв у двери, я
вернулся. Хозяин дома заговорил со мной по-английски:
– Дон Хуан говорит, что вы родом из Южной Америки. Там есть Мескалито?
Я ответил, что никогда раньше о нем не слышал. Мужчины, казалось, заинтересовались
Южной Америкой; некоторое время мы говорили о тамошних индейцах. Потом кто-то
спросил, почему я собираюсь принять пейотль. Я ответил, что мне интересно с ним
познакомиться. Все негромко засмеялись.
Дон Хуан легонько подтолкнул меня:
– Жуй, жуй!
Ладони у меня мгновенно вспотели, живот свело судорогой. Кофейная банка с
шариками пейотля стояла на полу возле стула; я наклонился, взял один наугад и сунул в рот.
У шарика был какой-то затхлый привкус. Я раскусил его пополам и, разжевав одну
половину, почувствовал сильную вяжущую горечь; через секунду во рту у меня все онемело.
Я продолжал жевать, горечь усилилась, вызывая невероятное обилие слюны. Казалось, я ем
солонину или вяленую рыбу. Когда я разжевал вторую половину, язык и челюсти
совершенно одеревенели и горечь перестала ощущаться. Пейотль оказался волокнистым, как
клетчатка апельсина или сахарного тростника, и я не знал, что делать с волокнами – то ли
глотать, то ли выплюнуть.
В этот момент хозяин дома поднялся и пригласил всех на веранду. Мы вышли и удобно
расположились в темноте на полу. Хозяин принес бутылку текилы. Мужчины сидели в ряд,
прислонившись спиной к стене. Я оказался крайним справа. Сидевший рядом дон Хуан
поставил банку с пейотлем возле меня. Затем протянул бутылку, которую пустили по кругу,
и велел немного отхлебнуть, смыть горечь.
Я выплюнул остатки разжеванного шарика и плеснул в рот текилы. Дон Хуан
посоветовал мне не глотать, а только прополоскать рот, чтобы остановить слюну. Меньше ее
не стало,4 но горечь и впрямь уменьшилась.
Дон Хуан сунул мне ломтик сушеного абрикоса или инжира (я не разглядел в темноте и
не разобрал на вкус) и велел жевать медленно и тщательно. Я с трудом проглотил ломтик;
казалось, он не хочет идти в горло.
Немного спустя бутылку снова пустили по кругу. Дон Хуан протянул мне кусок
жесткого вяленого мяса. Я сказал, что есть не хочу.
– Это не еда, – возразил он твердо.
Процедура повторялась шесть раз. Помню, что, когда я жевал шестой шарик, беседа
оживилась, и, хотя я не понял, на каком языке говорили, тема разговора показалась мне
невероятно интересной, и я постарался прислушаться, чтобы самому принять в нем участие.
Но когда я сделал попытку заговорить, то понял, что не смогу – слова блуждали в моей
голове бесцельно и хаотично.
Я сидел опершись спиной о стену. Собеседники говорили по-итальянски, то и дело
повторяя одну и ту же фразу о глупости акул. Тема их разговора ничуть меня не удивила.
Как-то я рассказывал дону Хуану, что река Колорадо в Аризоне была названа испанцами « el
rio de los tizones» («Река горелого леса»), но кто-то неверно прочел или понял слово «
tizones», и реку назвали « el rio de los tiburones» («Акулья река»). Я был уверен, что
мужчины обсуждают именно эту историю, хоти мне как-то не пришло в голову, что никто из
них не может знать итальянского.
Вскоре я почувствовал сильную тошноту, но не помню, вырвало меня или нет. Очень
хотелось пить, я попросил воды.
Дон Хуан принес большую кастрюлю и поставил у стены. Он зачерпнул из кастрюли не
то чашкой, не то банкой, подал мне и опять велел не глотать, а только прополоскать рот.
Вода оказалась какой-то необыкновенно блестящей, стекловидной, будто
отлакированной. Я хотел спросить у дона Хуана, что это значит, но, с трудом пытаясь
изложить свою мысль на английском, вспомнил вдруг, что он этим языком не владеет.
Я пришел в полное замешательство, когда понял, что, несмотря на всю ясность
сознания, говорить не могу. Я хотел высказаться о необычных свойствах воды, но вдруг
сообразил, что мысли выходят у меня изо рта не словами, а в виде жидкости: приятный
поток жидких слов, нечто вроде рвоты, не сопровождающейся никакими усилиями и
сокращениями диафрагмы.
Я глотнул воды, ощущение рвоты сразу исчезло. К этому времени все звуки смолкли, и
я обнаружил, что никак не могу сфокусировать свое зрение. Повернувшись, чтобы взглянуть
на дона Хуана, я увидел, что поле зрения у меня сузилось до небольшого круга прямо передо
мной. Это открытие не испугало меня и не вызвало неприятных эмоций, а, напротив, увлекло
своей новизной. Я буквально ощупывал землю взглядом, то задерживая его на одной точке,
то медленно поворачивая голову из стороны в сторону.
Когда мы перебрались на веранду, было уже темно, и лишь у самого горизонта едва
виднелись городские огни. Но в маленьком круге моего зрения все было видно как днем!
Совершенно позабыв о доне Хуане и всех остальных, я сосредоточился на своем
«прожекторном» зрении. Я рассмотрел нижнюю часть стены с примыкающей полоской пола,
медленно повернул голову направо и увидел дона Хуана. Потом повернул голову налево, и
мой взгляд уперся в дно кастрюли с водой. Приподняв голову, я прямо перед собой заметил
небольшого черного пс«. Пес подошел к кастрюле и стал лакать воду. Я поднял руку, чтобы
отогнать его от воды, но, сосредоточив на нем взгляд, обнаружил, что пес становится
прозрачным! Вода была вязкой и блестящей: я видел, как она перетекает по горлу пса в его
тело, равномерно распространяется по нему и изливается наружу через каждый его волосок.
Светящаяся жидкость двигалась по шерсти и покидала ее, образуя прозрачный, пышный,
шелковистый ореол.
 В этот момент я ощутил сильные судороги, и тут же вокруг меня возник узкий низкий
туннель, очень жесткий и невероятно холодный. На ощупь он был как бы из листового
железа. Я был на дне туннеля; попытался подняться, но ударился о металлический потолок.
Туннель при этом настолько сузился, что я стал задыхаться. Помню, что пополз к круглому
выходу из туннеля; добравшись до него (если только добрался), я совершенно позабыл и о
псе, и о доне Хуане, и о самом себе. Я был невероятно измучен, дыхание мое прерывалось,
одежда пропиталась какой-то липкой дрянью. Катаясь взад-вперед, я старался найти такое
положение, при котором сердце перестало бы так колотиться. И вдруг снова заметил собаку.
В голове у меня мгновенно прояснилось, и я все вспомнил. Я повернулся в сторону
дона Хуана, но не увидел никого и ничего, кроме светящегося пса. Его тело излучало
ослепительно яркий свет. Я опять увидел, как в нем течет вода, воспламеняя его и озаряя все
вокруг. Я добрался до кастрюли, погрузил лицо в воду и стал лакать вместе с псом. Руками я
опирался о землю и видел, как по моим жилам течет жидкость, переливаясь красным,
желтым, зеленым... Я пил до тех пор, пока не воспламенился и весь не заполыхал, а жидкость
не стала изливаться из меня через каждую пору, вытягиваясь, подобно шелковым нитям.
Вокруг меня тоже возник лучезарный переливчатый ореол. Я глянул на пса: он светился и
полыхал точно так же, как я! Величайшая радость овладела мной, и мы побежали вдвоем в
сторону желтого тепла, исходящего непонятно откуда. Там мы принялись играть. Мы играли
и боролись до тех пор, пока я не стал угадывать все его желания, а он – мои. Мы по очереди
управляли друг другом, как марионетками. Поворачивая свою ступню, я заставлял пса
перебирать лапами, а всякий раз, когда он кивал головой, я испытывал непреодолимое
желание прыгнуть. Коронной его шуткой было заставлять меня садиться и чесать голову
ногой; он добивался этого, размахивая и тряся ушами. Это его движение казалось мне
невероятно забавным. «Сколько изящества и грации! – думал я. – Какое мастерство!»
Мною овладела неописуемая радость. Я так смеялся, что даже начал задыхаться.
Вдруг я почувствовал, что не могу открыть глаза – я глядел как будто сквозь толщу
воды. Это было длительное и очень болезненное состояние, вроде того, когда, проснувшись
наполовину, никак не можешь пробудиться окончательно.
Постепенно окружающий мир обрел свои очертания, а поле моего зрения стало
обычным; одновременно появилось обычное сознательное желание: повернуться и
разглядеть это чудесное существо. Но тут началось «возвращение», оказавшееся очень
нелегким.
Выход из обычного состояния сознания протекал без всяких трудностей: я сознавал
происходящие перемены, о них свидетельствовали мои ощущения, и все обошлось просто и
гладко. Но обратный переход, возвращение к обычному сознанию, был поистине
потрясающим. Оказывается, я совершенно забыл, что я – человек! Меня охватила великая
печаль, и я заплакал.

5 августа 1961 года, суббота

Поздно утром, после завтрака, хозяин дома, дон Хуан и я поехали к дону Хуану. Я
очень устал, но уснуть в грузовике не мог. Лишь после отъезда хозяина задремал на веранде.
Проснулся я уже в темноте; дон Хуан заботливо накрыл меня одеялом. Я поискал
старика, но дома его не оказалось. Вскоре он появился с котелком вареных бобов и горкой
лепешек. Есть мне хотелось невероятно.
После еды мы расположились отдохнуть, и дон Хуан попросил меня рассказать о
событиях прошлой ночи. Я пересказал все очень подробно и по возможности точно. Когда я
закончил, дон Хуан кивнул головой:
– По-моему, все очень хорошо, хотя мне трудно объяснить, что и почему. Иногда
Мескалито любит пошалить, как ребенок, а иногда он страшен и ужасен. Он то
проказничает, то серьезен, как смерть, – никогда невозможно предсказать, каким он будет,
разве что если очень хорошо его знаешь, да и то не всегда. Ты играл с ним этой ночью; ты –
единственный, кого я знаю, удостоился такой встречи.
– А чем мой случай отличается от того, что испытали другие?
– Ты не индеец, поэтому мне трудно тебе объяснить. Мескалито или принимает
человека, или отвергает его независимо от того, индеец тот или нет, – это мне известно.
Известно и то, что Мескалито порой проказничает и веселится, но я никогда не видел и даже
не слышал, чтобы он с кем-нибудь играл.
– Скажи, дон Хуан, каким образом пейотль обучает...
Он не дал мне договорить, быстро дотронувшись до плеча.
– Никогда не называй его так! Ты слишком мало его видел, ты его еще не постиг.
– Каким образом Мескалито обучает людей?
– Он дает советы. Отвечает на любой вопрос.
– Выходит, Мескалито реален? Я имею в виду, его можно увидеть?
Казалось, мой вопрос ошарашил дона Хуана. Он озадаченно посмотрел на меня.
– Я хочу сказать, что Мескалито...
– Я слышал, что ты сказал. Разве ты не видел его прошлой ночью?
Я хотел сказать, что видел лишь собаку, но заметил недоумевающий взгляд дона
Хуана.
– Так, по-твоему, я видел его?
Старик посмотрел на меня с жалостью. Он усмехнулся, недоверчиво покачал головой и
с вызовом произнес:
– А ты думаешь, это была твоя... мать?
Он сделал паузу перед слово «мать», как бы намереваясь сказать: « tu chingada madre»
– ходячее малопристойное выражение. Слово «мать» прозвучало столь неожиданно, что мы
оба долго смеялись. Потом я обнаружил, что дон Хуан заснул, так и не ответив на мой
вопрос.

6 августа 1961 года, воскресенье

Я отвез дона Хуана к дому, где принимал пей-отль. По дороге он сказал, что человека,
который «отдал меня Мескалито», зовут Джоном. Подъехав, мь? увидели Джона на веранде с
двумя молодыми людьми. Все были в исключительно хорошем настроении – смеялись и
непринужденно болтали. Все трое прекрасно говорили по-английски. Я сообщил Джону, что
приехал поблагодарить его за помощь.
Мне хотелось узнать о своем поведении во время галлюциногенного опыта, и я сказал,
что пытался вспомнить, что делал в ту ночь, но тщетно. Они засмеялись и ничего не сказали.
По-видимому, их сдерживало присутствие дона Хуана; все трое то и дело поглядывали на
него, словно ожидая какого-то знака. Вероятно, дон Хуан дал им наконец этот знак (я,
впрочем, его не заметил), потому что Джон неожиданно начал рассказывать о происшедшем.
По его словам, он понял, что меня «повело», когда я начал блевать, и это повторилось
раз тридцать. Дон Хуан уточнил, что всего-навсего десять. Джон продолжал:
– Мы подвинулись к тебе: ты весь окоченел, у тебя начались судороги. Долгое время ты
лежал на спине, шлепая губами, как будто разговаривал. Потом принялся биться головой об
пол. Дон Хуан нахлобучил тебе на голову старую шляпу, и ты утихомирился. Час проходил
за часом, а ты все дрожал и скулил, лежа на полу. По-видимому, к этому времени все уснули,
но я слышал сквозь сон, как ты тяжело дышал, хрипел и стонал. Потом услышал твой крик и
проснулся. Я видел, как ты бросился к воде, перевернул кастрюлю и принялся барахтаться в
луже.
Дон Хуан принес еще воды. Ты неподвижно сидел перед кастрюлей. Потом вскочил,
быстро разделся догола, опустился на колени и большими глотками принялся пить воду.
После, чего сел, уставившись в пространство.
Мы было решили, что так ты все время и просидишь. Все, включая дона Хуана, уснули,
как вдруг ты с воем вскочил и погнался за собакой. Пес испугался, тоже завыл и понесся на
задний двор. Все проснулись. Ты появился с другой стороны дома, преследуя пса, который с
лаем и воем бежал от тебя. Ты обежал дом раз двадцать и тоже громко лаял. Я побоялся, что
это привлечет внимание соседей: поблизости здесь никто не живет, но ты выл так громко,
что наверняка слышно было за версту.
Один из парней добавил:
– Наконец ты поймал пса и приволок его на веранду.
Джон продолжал:
– И стал с ним играть – вы боролись и кусались. Это было ужасно смешно, тем более
что пес мой не из игривых. Вы валялись и катались клубком по земле.
– Потом ты побежал пить воду, и собака лакала вместе с тобой, – сказал парень. – Раз
пять-шесть бегал с собакой к кастрюле.
– Сколько же это все продолжалось?
– Несколько часов, – ответил Джон. – Один раз мы потеряли вас из виду и решили, что
вы убежали за дом. Слышали только, как оба лаяли и визжали, но не могли отличить твой
голос от собачьего.
– Может быть, лаял только пес? – предположил я.
Все засмеялись, а Джон сказал:
– Нет, друг, ты лаял тоже.
– А дальше что было?
Мужчины переглянулись; казалось, они не могли восстановить порядок событий.
Наконец подал голос один из парней, который до сих пор молчал.
– Он задохнулся, – сказал он, глядя на дона Хуана.
– Да, наверное, поперхнулся. Ты как-то жутко закричал и упал на пол. Мы решили, что
ты прикусил язык. Дон Хуан разжал тебе зубы и плеснул в лицо воды. Ты задрожал, по телу
у тебя побежали судороги. Потом долго лежал неподвижно. Дон Хуан сказал, что все
кончилось. Наступило утро; мы укрыли тебя одеялом и оставили на веранде.
Тут Джон прервался и посмотрел на остальных, которые изо всех сил сдерживали смех.
Затем повернулся к дону Хуану и о чем-то его спросил. Старик с улыбкой кивнул.
Джон обратился ко мне:
– Мы оставили тебя на веранде, так как боялись, что ты начнешь отливать по всем
углам.
Все громко расхохотались.
– Что было со мной? – переспросил я. – Неужели я...
– А неужели я? – передразнил меня Джон. – Мы не хотели тебе об этом говорить, но
дон Хуан разрешает. Мой пес в твоей моче с ног до головы!
– Что?
– Ты думаешь, собака боялась тебя? Нет. Она убегала потому, что ты мочился на нее!
Раздался общий хохот. Я попытался обратиться к одному из парней, но из-за громкого
смеха он меня не расслышал.
Джон продолжал:
– Но и пес не остался в долгу! Он тоже тебя пометил.
Это заявление показалось им настолько смешным, что все, включая дона Хуана, так и
покатились. Когда они немного утихомирились, я спросил со всей серьезностью:
– Это правда? Не может быть! Продолжая смеяться, Джон ответил:
– Клянусь тебе, мой пес действительно пометил тебя!
По дороге домой я спросил дона Хуана:
– Неужели все так и было?
– Да, – сказал он. – Но они не знают того, что видел ты. Они не понимают, что ты играл
с Мескалито. Поэтому я не стал мешать тебе.
– И мы с собакой действительно мочились друг на друга?
– Да, только это была не собака! Сколько раз повторять одно и то же? Пойми раз и
навсегда: с тобой играл Мескалито!
 – Ты знал о происшедшем до того, как я рассказал о нем?
Мгновение дон Хуан колебался.
– Нет, но после твоего рассказа я вспомнил, какой у тебя был необычный вид. И тогда я
решил, что все очень хорошо, раз ты не напуган.
– Собака действительно играла со мной, как они говорят?
– Черт подери! Это была не собака!

17 августа 1961 года, четверг

Я поделился с доном Хуаном своими соображениями по поводу случившегося. Для

научной работы, которую я собирался провести, это была настоящая катастрофа. Я сказал,
что и думать не хочу о второй встрече с Мескалито. Согласен, что все пережитое мной –
невероятно интересно, но этого мне достаточно. Я добавил, что совершенно не гожусь для
такого рода приключений. Пейотль вызывал у меня какое-то странное чувство – то ли страх,
то ли тревогу, своеобразную тоску, которую я не могу точно оГГисать. В этом чувстве было
что-то унизительное. Дон Хуан засмеялся:
– Ты начинаешь учиться.
– Такая учеба не для меня. Я для нее не создан.
– Ты любишь преувеличивать.
– Ничуть я не преувеличиваю.
– А что же ты делаешь? Ты во всем видишь только плохие стороны.
– Но я не вижу здесь хороших сторон! Что хорошего в моем страхе?
– Ничего плохого. Когда человек боится, он воспринимает знакомые вещи по-новому.
– А зачем мне это, дон Хуан? Я хочу бросить изучение Мескалито, мне его не осилить.
Я совершенно сбит с толку.
– И не ты один, я тоже.
– А ты почему?
– Я размышлял о том, что ты видел той ночью. Мескалито играл с тобой, и я не знаю,
что об этом думать. Это знак.
– Какой знак?
– Мескалито указывает мне на тебя.
– Для чего?
– Сначала мне это было неясно, но теперь я понял. Ты – избранник. Мескалито указал
на тебя и дал знать, что ты – избранник.
– Ты хочешь сказать, что я должен что-то сделать?
– Нет, Мескалито сообщил мне, что ты – человек, которого я ищу.
– Как он это сообщил?
– Он играл с тобой. Это и значит, что ты – избранник.
– Что значит «избранник»?
– Видишь ли, мне известны некоторые тайны, которые я могу открыть только
избраннику. Той ночью, когда я увидел твою игру с Мескалито, мне стало ясно, что ты –
избранник. Но ты не индеец, и это сбило меня с толку.
– А что это означает для меня, дон Хуан? Что я должен делать?
– Я решил открыть тебе тайны, которые сделают тебя человеком знания.
– Эти тайны связаны с Мескалито?
– Не только с ним. Есть и другие, иного рода, которые я хочу тебе передать. У меня
самого был учитель, мой благодетель, и я тоже, выдержав некие испытания, стал
избранником. Он и обучил меня всему, что я знаю.
Я снова спросил старика, что я должен делать. Дон Хуан ответил, что только одно –
учиться.
Дело приняло неожиданный оборот. Не успел я сообщить дону Хуану, что утратил
интерес к пейот-лю, как он предлагает учить меня своему «знанию». Тогда я еще не понимал,
что он под этим подразумевает, хотя и чувствовал всю серьезность его предложения.
Я сказал, что не обладаю необходимыми для ученика способностями; что учение
требует особого мужества, которого я лишен; что я предпочитаю скорее обсуждать чужие
действия, чем действовать сам; что я с радостью готов внимать его суждениям и поучениям;
что я счастлив сидеть рядом с ним и целыми днями слушать его рассказы. И что именно это
и есть для меня учение.
Я говорил довольно долго, дон Хуан не перебивал. Потом он сказал:
– Все это дело обычное. Страх – первый природный враг, которого необходимо
победить на пути к знанию. Ты любопытен, и твое любопытство уравновесит твой страх. Ты
будешь учиться вопреки себе самому.
Еще некоторое время я пытался возражать, но старик сказал, что мне ничего не
остается, как учиться.
– Ты не о том думаешь, о чем надо, – сказал дон Хуан. – Мескалито играл с тобой – вот
о чем следует задуматься в первую очередь. Поразмысли об этом, а не о своем страхе.
– Разве это так необычно?
– Ты – единственный из тех, кого я знаю, с кем играл Мескалито. Ты новичок в таких
вещах, поэтому все знаки проходят мимо тебя. Человек ты серьезный, только вот серьезность
твоя не на то направлена: ты думаешь о том, что делаешь сам, а не о том, что происходит
вокруг тебя. Ты слишком сосредоточен на самом себе, в этом твоя беда. Это тебя
изматывает.
– А что же делать, дон Хуан?
– Ищи чудеса вокруг себя! Ты устаешь смотреть на одного себя, и усталость делает
тебя слепым и глухим ко всему окружающему.
– Все это так, дон Хуан, но как мне измениться?
– Думай о том, что Мескалито играл с тобой, и больше ни о чем. Все остальное придет
само.

20 августа 1961 года, воскресенье

Прошлой ночью дон Хуан начал понемногу приобщать меня к миру своих знаний. Мы
сидели в темноте перед домом, как вдруг, прервав долгое молчание, старик заговорил. Он
сказал, что хочет дать мне совет, который получил от благодетеля в первый день своего
учения. Дон Хуан помнил его слова наизусть и несколько раз повторил их, чтобы я
хорошенько запомнил.
– Человек идет к знанию, как идут на войну – пробудившись и исполнившись страха,
благоговения и неколебимой уверенности. Идти к знанию или на войну по-иному – грубая
ошибка. Всякий, кто совершит ее, рано или поздно об этом пожалеет.
Я спросил почему; дон Хуан ответил, что, когда человек выполняет эти условия, он не
допускает глупых ошибок, его действия обретают смысл. Даже потерпев поражение, он
всего лишь проигрывает битву, но себя упрекнуть ему будет не в чем.
Затем дон Хуан сообщил, что будет учить меня о гуахо точно так, как учил его
благодетель. Эту фразу он повторил несколько раз, подчеркивая слова «точно так».
– Гуахо, – сказал он, – это сила, которую человек способен обрести и которая будет
помогать ему, давать советы и умножать его собственные силы, необходимые для
выполнения любых поступков – великих и малых, добрых и злых. Гуахо нужен, чтобы
укреплять жизнь человека, направлять его действия и углублять знание. Гуахо оказывает
неоценимую помощь в познании.
Дон Хуан произнес все это с большой убежденностью, тщательно подбирая слова.
Следующую фразу он повторил четырежды:
– Гуахо откроет тебе то, что не сможет открыть никто из людей.
– Это что-то вроде ангела-хранителя?
– Нет, гуахо – не ангел и не хранитель. Он – помощник.
 – Мескалито – твой гуахо?
– Нет, Мескалито – иная сила, защитник, наставник. Таких, как он, больше нет.
– Чем Мескалито отличается от гуахо?
– Его нельзя приручить и использовать, как гуахо. „Мескалито – вне тебя. Он может
являться в разных обличьях любому, будь то брухо или деревенский мальчишка.
Дон Хуан с сильным чувством говорил о том, что Мескалито – учитель правильного
образа жизни. На мой вопрос, как Мескалито учит «правильному образу жизни», дон Хуан
ответил, что Мескалито показывает, как надо жить.
– Каким же образом, дон Хуан?
– У него много способов. Иногда на своей руке, иногда на камнях или деревьях, иногда
прямо перед тобой.
– Что-то вроде картины?
– Нет, это учение.
– Он говорит с людьми?
– Да, но не словами.
– А как?
– С каждым по-разному.
Я понял, что надоел дону Хуану своими вопросами, и замолчал. Дон Хуан продолжал
объяснять, что определенных способов познания Мескалито нет, поэтому учить о нем не
способен никто, кроме самого Мескалито. Это и делает его уникальной силой, по-разному
проявляющей себя для разных людей.
Зато для приобретения гуахо достаточно в точности выполнить некоторые предписания
и без колебаний пройти ряд определенных стадий, или шагов. В мире много разных гуахо,
повторил дон Хуан, но сам он знает только двух. С ними и их тайнами он и собирается меня
познакомить, однако я могу иметь всего одного гуахо и должен сам его выбрать. Гуахо его
благодетеля – «чертова травка» ( yerba del diablo), сказал дон Хуан. Лично ему она не
нравится, хотя благодетель и открыл ему ее тайны. Его собственный гуахо – «дымок»
(humito) , добавил дон Хуан, но больше ничего о нем не сказал.
Я попросил рассказать о природе дымка; старик промолчал. После длительной паузы я
спросил:
– Гуахо – это сила. Какого рода?
– Я уже говорил тебе: помощник.
– Как же он помогает, дон Хуан?
– Гуахо – это сила, способная вывести человека за пределы самого себя. И тогда гуахо
откроет ему то, что не сможет открыть никто другой.
– Но ведь Мескалито тоже выводит человека за пределы самого себя! Значит, он тоже –
гуахо?
– Нет, Мескалито учит, а гуахо дает силу.
Я попросил пояснить этот момент и подробнее описать разницу в действиях того и
другого. Старик долго смотрел на меня и вдруг расхохотался. Он сказал, что обучение
словами – пустая трата времени и вообще бессмыслица, потому что учиться – труднейшее и
серьезнейшее дело, на которое только может отважиться человек. Он напомнил мне, как я
пытался найти свою «точку», не совершая никаких усилий и ожидая, что он сообщит мне все
необходимые сведения.
– Если бы я подсказал тебе тогда, – сказал дон Хуан, – ты бы ничему не научился. Ты
понял, что найти «точку» было невероятно трудно, но ты ее нашел – и это наделяет тебя
уверенностью в себе. Пока ты находишься на своей «точке», никто не причинит тебе
физического вреда: у тебя хватит сил отбросить прочь все, что может оказаться вредным. А
если бы я просто указал, где находится это место, ты бы никогда не обрел ни уверенности,
ни силы. Таким образом, знание и впрямь есть сила.
Дон Хуан сказал, что, когда человек принимается за учение, он должен работать с тем
же усердием, с каким я отыскивал свою «точку». Границы знания определяются природой
каждого человека, поэтому учиться через разговоры бесполезно. Дон Хуан добавил, что есть
разновидности знания, которые намного превосходят ту силу, которой я обладаю, и поэтому
говорить о них вредно для меня и даже опасно.
Сообщив, по-видимому, все, что он хотел, дон Хуан поднялся и пошел к дому. Я сказал
ему вслед, что его слова напугали меня.
На это дон Хуан заметил, что бояться вполне естественно: все испытывают страх, и с
этим ничего не поделаешь. Но какой бы страх ни вызывало у меня учение, еще страшнее
думать о том, кто лишен гуахо и знания.

За два с лишним года, что прошли с тех пор, как дон Хуан начал учить меня о гуахо, до
того момента, когда он решил, что я готов к практическому обучению (которое он,
собственно, и называл учением), передо мной постепенно проявились характерные
особенности двух упомянутых ранее гуахо.
Сначала дон Хуан говорил о них урывками. Первые упоминания о гуахо перемежаются
в моих записях разговорами на другие темы.

23 августа 1961 года, среда

– «Чертова травка» – гуахо моего благодетеля. Она могла стать и моим гуахо, да я ее
невзлюбил.
– За что?
– За один крупный недостаток.
– Она слабее других?
– Нет, ты неверно меня понял. Она ничуть не слабее, но кое-что в ней мне очень не
нравится.
– Ты можешь сказать, что именно?
– «Травка» портит людей. Не укрепив сердца, она слишком рано дает людям силу. Они
становятся не в меру своевольными и властолюбивыми, но на удивление слабыми в самом
средоточии своей великой силы.
– Этого можно избежать?
– Избежать нельзя, но преодолеть можно. Такова цена «чертовой травки».
– Как преодолеть ее дурное влияние, дон Хуан?
– У «чертовой травки» четыре головы: корень, стебель с листьями, цветы и семена. У
каждой головы свои особенности, и всякий, кто избирает «травку» в гуахо, должен изучать
ее именно в этом порядке. Важнейшая голова – корень. Через корень овладевают силой
«чертовой травки». Стебель и листья – голова, исцеляющая болезни; если знать, как ее
применять, она людям на пользу. Третья голова – цветы; с ее помощью сводят людей с ума,
лишают воли и даже убивают. Тот, кто взял «травку» в гуахо, никогда не использует для себя
ни цветы, ни стебель с листьями, разве что сильно заболеет. Он употребляет корни и семена,
особенно семена – это четвертая, самая могучая голова «травки».
Мой благодетель называл семена «трезвой головой». Он говорил, что они –
единственная часть «чертовой травки», способная укрепить человеческое сердце. «Травка»
сурова с теми, кому она покровительствует, и старается погубить их прежде, чем они
доберутся до тайн «трезвой головы». Обычно это ей удается; но рассказывают и о таких,'кто
раскрыл ее тайны. Ах, что за соблазн для человека знания!
– Твой благодетель раскрыл ее тайны?
– Нет.
– А ты, дон Хуан, встречал кого-нибудь, кому это удалось?
– Нет. Они жили в давние времена, когда это знание очень ценили.
 – А ты знаешь кого-нибудь, кто встречал таких людей?
– Нет, не знаю.
– А твой благодетель знал?
– Да.
– Почему же тогда он не добрался до тайн «трезвой головы»?
– Приручить «травку» и превратить ее в своего гуахо – невероятно трудная задача.
Моим гуахо, например, она стать не захотела; вероятно, потому, что я ее невзлюбил.
– И все-таки ты можешь прибегнуть к ней?
– Могу, но предпочитаю этого не делать. Впрочем, у тебя все может быть по-иному.
– Почему ее называют «чертовой травкой»? Старик пожал плечами и некоторое время
молчал.
Наконец сказал, что «чертова травка» – ее обиходное имя, что у нее есть и другие
имена, но называть их нельзя. Истинное имя – дело очень серьезное, особенно когда
приручаешь силы гуахо.
Я спросил, почему это так серьезно. Дон Хуан ответил, что к истинным именам
прибегают лишь в минуту крайней необходимости, когда призывают «травку» на помощь, и
заверил меня, что в жизни ищущего знание такая минута рано или поздно наступит.

3 сентября 1961 года, воскресенье

Сегодня после обеда дон Хуан принес с поля два растения дурмана. Неожиданно для
меня он завел разговор о «чертовой травке», а потом предложил поискать ее возле холмов.
Мы доехали до ближайших холмов. Я достал из багажника лопату, и мы спустились в
один из каньонов.
Некоторое время мы продирались сквозь кустарник, густо разросшийся на песчаной
почве. Дон Хуан остановился возле невысокого растения с темно-зелеными листьями и
крупными белыми цветами, похожими на колокольчики.
– Это он, – сказал дон Хуан и немедленно начал копать.
Я хотел помочь, но старик энергично замотал головой и продолжал окапывать растение
со всех сторон, пока не образовалась яма, глубоко, уходящая в землю с внешнего края и
горкой поднимающаяся к центру. Кончив рыть, дон Хуан опустился перед растением на
колени и, разобрав пальцами землю вокруг него, открыл сантиметров десять крупного
раздвоенного корня, по толщине заметно превосходящего стебель.
Дон Хуан посмотрел на меня и объяснил, что это растение – «мужчина», так как его
корень раздваивается в месте соединения со стеблем. Он поднялся и пошел прочь, что-то
разыскивая.
– Дон Хуан, что ты ищешь?
– Палку.
Я стал осматриваться по сторонам, но он остановил меня.
– Не ты! Сядь вон там. – Он указал на камни метрах в пяти от ямы. – Я сам найду.
Вскоре дон Хуан вернулся с длинной сухой веткой. Работая ею как копалкой, он
осторожно расчистил землю вокруг двух отростков корня, обнажив его на глубину примерно
в 60 сантиметров. Он стал рыть дальше, но земля была здесь такой твердой, что палке не
поддавалась.
Дон Хуан прервал работу и сел передохнуть. Я подсел к нему. Долгое время мы
молчали.
– Почему ты не копаешь лопатой? – спросил я.
– Лопатой можно повредить растение. Нужна палка, принадлежащая этому месту. Даже
случайно зацепив корень, она не причинит ему такого вреда, как лопата или какой-нибудь
посторонний предмет.
– Что это за палка?
– Сухая ветка паловерде. Если не найдешь сухой, можно срезать прямо с дерева.
 – А другие деревья не годятся?
– Я же сказал – паловерде, и никакое другое!
– Почему?
– Потому что у «чертовой травки» очень мало друзей и паловерде – единственное
дерево в наших местах, с которым она ладит. Единственное существо, которое ее
поддерживает. Если при пересадке повредишь корень лопатой, он не примется на новом
месте, а если заденешь веткой паловерде, растение и не почувствует.
– Что ты будешь делать с корнем?
– Выкопаю. Тебе придется сейчас уйти. Поищи пока другое растение и жди, когда я
тебя позову.
– Ты не хочешь, чтобы я тебе помог?
– Когда мне понадобится твоя помощь, я скажу. Я отошел в сторону и занялся
поисками дурмана.
Меня одолевало искушение незаметно подкрасться и подглядеть, что делает дон Хуан.
Через некоторое время он подошел ко мне.
– Теперь поищем «женщину», – предложил он.
– Как ты их различаешь?
– Женское растение выше и похоже на маленькое деревце. Мужское – шире и у самой
земли разрастается кустиком. Когда мы выкопаем «женщину», ты увидишь, что, прежде чем
раздвоиться, ее корень уходит довольно глубоко в землю, а у «мужчины» он раздваивается у
самого стебля.
Мы вместе осмотрели поле. Дон Хуан указал на одно растение:
– Это «женщина».
Выкапывал он его так же, как первое. Когда старик очистил корень, я увидел, что он
соответствует его описанию. Мне снова пришлось отойти в сторону.
По возвращении домой дон Хуан развернул сверток, в котором лежали растения.
Сперва взял более крупного «мужчину» и обмыл его в большом корыте. Очень осторожно
очистил от земли корень, стебель и листья. После этой тщательной и кропотливой работы он
достал короткий зазубренный нож и, сделав неглубокий надрез по окружности в месте
соединения корня со стеблем, переломил его.
Листья, цветы и семенные коробочки дон Хуан разложил на отдельные кучки, отбросив
все сухие и порченные гусеницами части. Двумя бечевками он связал оба отростка корня,
сделал надрез в месте их соединения и сломал пополам: получились два корня одинаковой
длины.
Потом расстелил кусок грубой холстины и положил на нее два связанных вместе корня,
на них – аккуратную стопку листьев, затем – цветы, семена и стебель. Все это завернул и
концы тряпки завязал узлом.
То же самое дон Хуан проделал со вторым растением, «женщиной», только на этот раз
корень разрезать не стал, сохранив развилку целой, в виде перевернутой буквы «игрек». Все
части второго растения он завернул в другую тряпку.
К тому времени, когда дон Хуан закончил свою работу, уже совсем стемнело.

6 сентября 1961 года, среда

Сегодня днем разговор зашел о «чертовой травке».

– Думаю, пора снова заняться «травкой», – неожиданно произнес дон Хуан.
Помолчав из вежливости, я спросил:
– Что ты собираешься делать с растениями?
– Те, что я выкопал, – мои, – объяснил дон Хуан. – Они все равно что я сам. С их
помощью я буду учить тебя укрощать «травку».
– Каким образом?
– «Травку» делят на доли; каждая из них не похожа на другие, у каждой свое
назначение.
Он растопырил пальцы на левой руке и отмерил на полу расстояние от кончика
большого пальца до безымянного.
– Это моя доля. Свою – отмеришь собственной рукой. Укрощать «чертову травку»
начинают с первой доли корня. Поскольку к «травке» привел тебя я, первую долю возьмем
от моего растения. Я отмерил ее вместо тебя, на первый раз примешь мою долю.
Дон Хуан сходил в дом и вернулся с холщовым свертком. Присев, развязал его. Я
увидел, что в свертке лежит мужское растение и что там остался всего один отросток корня.
Дон Хуан поднес его к моему лицу.
– Это твоя первая доля, – объявил он. – Дарю ее тебе. Я отрезал ее за тебя, отмерил ее
как свою собственную; теперь дарю тебе.
Я решил было, что корень надо грызть, как морковку, но дон Хуан тут же спрятал его в
маленький хлопчатобумажный мешочек.
Он пошел на задний двор, сел, скрестив ноги, и принялся толочь лежавший в мешочке
корень. Плоский камень служил ему ступкой, пестик тоже был каменный. Время от времени
он обмывал оба камня, а воду сливал в неглубокую деревянную миску.
Работая, старик что-то очень тихо и монотонно напевал. Когда корень внутри мешочка
превратился в мягкую кашицу, дон Хуан опустил мешочек в миску. Туда же положил ступку
и пестик, налил воды и поставил миску в прямоугольное корыто.
Дон Хуан объяснил, что корень должен мокнуть всю ночь и оставаться вне дома, чтобы
его продул ночной ветер.
– Если завтра будет солнечно и жарко, это добрая примета, – сказал он.

10 сентября 1961 года, воскресенье

Четверг 7 сентября выдался ясным и жарким. Дон Хуан остался доволен хорошим
предзнаменованием и несколько раз повторил, что «чертовой травке» я, видно, понравился.
Корень мок всю ночь; около десяти утра мы направились на задний двор.
Дон Хуан достал миску из корыта, поставил ее на землю, а сам сел рядом. Он взял
мешочек, потер его о дно миски, приподнял и, выжав, бросил в воду. Так он проделал
трижды. Потом положил мешочек в корыто, а миску выставил на солнцепек.
Часа через два мы туда вернулись. Дон Хуан принес средних размеров чайник,
наполненный кипятком желтоватого цвета. Он осторожно наклонил миску и слил воду,
оставив на дне густой отстой. Долил кипятку из чайника и опять поставил миску на солнце.
Так он проделал трижды с интервалами около часа.
Напоследок дон Хуан слил большую часть воды, наклонил миску так, чтобы в нее
падали лучи заходящего солнца, и в таком положении ее оставил.
Вернулись мы через несколько часов, когда совсем стемнело. На дне миски виднелся
слой клейкой массы, напоминающей недоваренный крахмал серовато-белесого цвета. Отстоя
было с чайную ложку. Дон Хуан отнес миску в дом. Пока он ставил на огонь чайник, я
выбрал из отстоя несколько песчинок, занесенных ветром. Дон Хуан засмеялся:
– Они не помешают!
Когда вода закипела, он вылил ее в миску. Это была все та же желтоватая вода,
которую он наливал раньше. Отстой растворился, окрасив воду в молочный цвет.
– Что это за вода, дон Хуан?
– Сок плодов и цветов из того самого каньона.
Старик вылил содержимое миски в глиняную чашку, похожую на цветочный горшок.
Настой был очень горячий, и дон Хуан подул на него, чтобы остудить. Отпив немного,
протянул кружку мне.
– Пей! – велел он.
Я машинально взял кружку и недолго думая опорожнил ее. Настой был чуть горьковат,
с резким, бьющим в нос запахом тараканов.
 В тот же миг меня прошиб пот. Мне стало жарко, кровь прилила к ушам. Перед глазами
возникло красное пятно, мышцы живота свела болезненная судорога. Вскоре боль исчезла,
мне стало зябко. Я буквально обливался холодным потом.
Дон Хуан спросил, не вижу ли я черноты или черных пятен. Я ответил, что вижу все в
красном цвете.
Мои зубы отбивали дробь, меня захлестывали волны беспричинной тревоги,
исходившие как бы из середины моей груди.
Дон Хуан спросил, не боюсь ли я. Его вопросы почему-то казались бессмысленными. Я
ответил, что боюсь. Дон Хуан снова спросил, боюсь ли я «ее». Я не понял, о чем он говорит,
но снова ответил утвердительно. Старик засмеялся и сказал, что на самом деле я вовсе не
боюсь. Он спросил, вижу ли я по-прежнему красное. Кроме огромного багрового пятна перед
собой, я ничего не видел.
Немного погодя мне стало лучше. Судороги постепенно прекратились, осталась
приятная усталость и непреодолимое желание спать. Глаза мои слипались, хотя я
по-прежнему слышал голос дона Хуана. Я заснул, но и во сне меня обволакивал багровый
туман, и даже сны мои были красного цвета.
Проснулся я в субботу в три часа дня, проспав почти двое суток. Слегка ныла голова и
болел живот, в остальном все было как обычно. Дон Хуан сидел перед домом и подремывал.
Меня он встретил улыбкой.
– Позапрошлой ночью все прошло отлично, – сказал он. – Ты видел красное, а это
самое главное.
– А если бы не увидел?
– Тогда увидел бы черное. Черное – плохой знак.. '
– Почему?
– Человек, который видит черное, не предназначен для «чертовой травки». Его будет
рвать черным и зеленым, пока не вывернет наизнанку.
– Он умрет?
– Нет, но будет долго болеть.
– А те, кто видит красное?
– Их не рвет, они чувствуют себя хорошо, а это значит, что они сильны и агрессивны –
как раз то, что нравится «травке». Она соблазняет их и в обмен за силу, которую дает,
превращает в своих рабов. Но тут ничего не поделаешь. Человек живет для того, чтобы
учиться; и если ему что-то довелось узнать, такова, значит, его судьба.
– Дон Хуан, что мне делать дальше?
– Посадить отросток, который я отрезал от корня» Половину доли ты принял
позапрошлой ночью, а вторую половину надо посадить в землю. Когда «травка» вырастет и
даст семена, попробуешь приручить ее.
– А как?
– «Чертову травку» приручают через корень. Шаг за шагом ты должен раскрывать
тайны каждой доли корня. Принимая их, ты познаешь тайны корня и обретешь силу.
– Остальные доли готовятся как первая?
– Нет, каждая по-своему.
– Какое действие оказывают другие доли?
– Я уже говорил: каждая из них обучает определенной силе. Ту долю, которую ты
принял позапрошлой ночью, может принять кто угодно. Но глубинные доли принимает
только брухо. Пока я не скажу, как это делается, потому что не знаю еще, признает тебя
«травка» или нет. Надо подождать.
– А когда скажешь?
– Когда твое растение вырастет и даст семена.
– Если первую долю может принимать кто угодно, зачем она вообще нужна?
– В разбавленном виде настой хорош для многого. Он помогает старикам, утратившим
жизненную силу, юношам, ищущим приключений, и даже женщинам, которые жаждут
страстной любви.
– Ты сказал, что корень дает силу, но, как я вижу, его применяют и для других целей.
Дон Хуан так долго и пристально смотрел на меня, что я смутился. По-видимому, мой
вопрос его рассердил, хотя я и не понял почему.
– «Чертову травку» используют только для обретения силы, – произнес он наконец
сухо и холодно.– Старику, чтобы вернуть бодрость, юноше, чтобы терпеть голод и усталость,
мужчине, чтобы убить врага, женщине, чтобы вспыхнуть страстью, – всем им нужна сила, и
«травка» дает ее! Она тебе нравится? – спросил он после паузы.
– Я чувствую подъем сил, – сказал я. Так оно и было. Еще при пробуждении что-то
меня беспокоило. Мое тело двигалось и растягивалось с небывалой легкостью, в руках и
ногах зудело, плечи, казалось, раздались вширь, хотелось потереться о дерево спиной и
шеей. Казалось, я могу свалить стену одним пальцем.
Некоторое время мы молча сидели на веранде. Дон Хуан засыпал. Он несколько раз
«клюнул носом», потом вытянул ноги, опустился на пол, подложил руки под голову и
заснул.
Я поднялся и отправился на задний двор, где растратил избыток энергии на уборку
мусора, который дон Хуан собирался давно убрать.
Позднее, когда он проснулся и пришел за дом, я уже слегка выдохся. Мы сели
подкрепиться; за едой дон Хуан трижды осведомился о моем самочувствии. Такое случалось
нечасто, и я спросил:
– Почему тебя так волнует мое самочувствие? Уж не боишься ли ты, что от твоего
настоя я заболею?
Дон Хуан засмеялся. Он напоминал мальчишку-проказника, который подстроил
каверзу и проверяет, удалась ли она. Продолжая смеяться, он сказал:
– На больного ты не похож. Ты даже нагрубил мне.
– Когда? – удивился я. – Когда это я тебе грубил?
Я действительно этого не помнил. Старик никогда еще не вызывал моего раздражения.
– Ты защищал ее, – сказал он.
– Кого?
– «Чертову травку». Твои слова были словами влюбленного.
Я хотел было энергично запротестовать, но сдержался.
– Совершенно не помню, когда я ее защищал!
– Еще бы! Ты, наверное, не помнишь и того, что говорил, а?
– Честное слово, не помню!
– Вот видишь, какая она! «Травка» подкрадывается к тебе, словно женщина, а ты и не
замечаешь. Тебе бросается в глаза только твое прекрасное самочувствие и избыток сил:
мышцы набухли, кулаки чешутся, ногам не терпится кого-нибудь пнуть. Познавшего
«чертову травку» переполняют желания. Мой благодетель говорил, что «травка» удерживает
при себе тех, кто жаждет силы, и избавляется от тех, кому с силой не совладать. Но в
прежние времена силы было больше, и ее домогались ревностнее, чем сейчас. Мой
благодетель был могущественным человеком, а его благодетель обладал еще большей силой.
Впрочем, в те времена это имело смысл.
– А сейчас, думаешь, не имеет?
– Для тебя имеет. Ты молод. Ты не индеец. Возможно, у тебя с «травкой» все сладится.
Тебе она как будто нравится: с ней ты чувствуешь себя сильным. Я и сам это испытал, и все
же она мне не по душе.
– Но почему, дон Хуан?
– Мне не нравится ее сила – что от нее толку в наше время, если ее нельзя применить?
В прежние времена, вроде тех, о которых рассказывал мой благодетель, искать силу был
смысл. Люди совершали невероятные поступки, их мощью и знанием восхищались, их
боялись и уважали. Мой благодетель рассказывал о поистине великих делах былых лет. А
теперь индейцам сила не нужна. Они используют листья и цветы «чертовой травки» для
натирания, еще для чего-то, лечат ими чирьи... Но им не нужна ее сила, которая действует
подобно магниту и становится тем могущественнее и опаснее, чем глубже в землю уходит
корень «травки». Если дойти до трехметровой глубины – а, говорят, некоторым это
удавалось, – то обретешь источник нескончаемой, безмерной силы. Лишь немногие были
способны на это в прошлом; сейчас таких людей вообще нет. Нам, индейцам, сила «чертовой
травки» больше не нужна, мы утратили к ней интерес, теперь в ней нет смысла. Я сам не ищу
ее, но когда-то, в твои годы, я тоже чувствовал, как сила «травки» бурлит во мне. Я
чувствовал себя так же, как ты сегодня, только был во много раз сильнее. Однажды ударом
кулака я убил человека. Я швырял огромные валуны, которые и двадцати мужчинам с места
не сдвинуть. Я прыгал так высоко, что срывал листья с верхушек самых высоких деревьев.
Но к чему все это? Я только пугал индейцев; а те, кто не знал, в чем дело, не верили ничему.
Они видели или сумасшедшего индейца, или что-то, промелькнувшее у верхушки дерева.
Долгое время мы молчали.
– Все было по-другому, – продолжал он, – когда в мире жили люди, которые знали, что
человек может превратиться в пуму или птицу, что он может летать... Но теперь я «травку»
не использую. Зачем? Чтобы пугать индейцев?
Его печаль передалась мне, и я захотел его утешить, хотя бы самыми простыми
словами.
– Дон Хуан, может быть, таков удел всех, кто ищет знания?
– Может быть, – негромко ответил он.

23 ноября 1961 года, четверг

Подъехав к дому, я не увидел дона Хуана на веранде. Это меня удивило. На мой
громкий зов из дома вышла его сноха.
– Он в доме, – сообщила она.
Оказалось, что несколько недель тому назад дон Хуан вывихнул ногу. Он сам сделал
себе «гипсовую повязку», для чего смочил полосы материи в кашице, изготовленной из
кактуса и толченой кости, и туго обмотал ими щиколотку. Когда повязка высохла, она
превратилась в гладкий панцирь, крепкий, как гипс, но не такой громоздкий.
– Как же это случилось? – спросил я. Сноха дона Хуана – молодая мексиканка из
Юкатана – ответила:
– Несчастный случай. Он упал и едва не сломал ногу.
Дон Хуан засмеялся, но, прежде чем ответить, дождался, когда женщина выйдет.
– Несчастный случай, как бы не так! Здесь поблизости живет мой враг. Женщина по
имени Каталина. Она воспользовалась минутой моей слабости, толкнула меня – и я упал.
– Зачем она это сделала?
– Хотела убить, вот зачем.
– Она была здесь, с тобой? -Да.
– А зачем ты ее впустил?
– Никто ее не впускал, она сама влетела.
– Извини, не понял.
– Каталина – черный дрозд. Она давно уже пытается покончить со мной. Сейчас это ей
почти удалось – она застала меня врасплох.
– Дон Хуан, ты сказал, что Каталина – черный дрозд. Как это? Она что, птица?
– Ну вот, опять ты со своими вопросами! Она – черный дрозд, точно так же, как я –
ворона. Так кто я, человек или птица? Я – человек, который умеет превращаться в птицу. А
вот Каталина – ведьма! Едва от нее отбился. Черный дрозд ворвался в мой дом, и я не смог
его остановить.
– Ты можешь стать птицей, дон Хуан?
– Конечно. Но об этом поговорим в другой раз.
– Почему она задумала тебя убить?
 – О, это старая история! Здесь уж ничего не поделаешь: видно, придется мне ее
прикончить, пока она не добралась до меня.
– Ты будешь колдовать? – спросил я с надеждой.
– Что за чушь! На нее никакое колдовство не подействует. У меня другой замысел;
как-нибудь расскажу тебе о нем.
– Твой гуахо может тебя защитить?
– Нет, дымок только советует, что делать. А защищаться я должен сам.
– А Мескалито?
– Нет! Мескалито – учитель, а не сила. Его нельзя использовать в личных целях.
– Ну а «чертова травка»?
– Я уже сказал, что должен защищаться сам по указаниям своего гуахо – дымка. Дымок
может все. Что бы ты ни захотел узнать, он все скажет и при этом даст тебе не только знания,
но и оружие. Самый лучший помощник!
– Он для всех лучший?.
– Нет, многие избегают его, боятся к нему прикоснуться и даже близко подойти.
Дымок, как и все на свете, создан не для всех.
– А что это за дымок, дон Хуан?
– Дымок ведунов!
Такого почтения в его голосе я никогда раньше не слышал.
– Начну с тех слов, которые произнес мой благодетель, когда начал учить меня о
дымке, хотя я в то время, как и ты сейчас, еще не созрел для понимания. «Чертова травка» –
для тех, кто ищет силу. А дымок – для тех, кто хочет смотреть и «видеть». По-моему, дымок
не имеет себе равных. Стоит лишь однажды войти в его мир – и любая сила к твоим услугам!
Это чудесно, но на это уходит вся жизнь. Несколько лет потребуется только на то, чтобы
познакомиться с двумя важнейшими его частями: трубкой и курительной смесью. Трубку
мне подарил благодетель, и за много лет она так привыкла к моим рукам, что приросла к
ним, стала моей. Передать ее, скажем, тебе будет нелегкой задачей для меня и великим
достижением для тебя, если это вообще нам удастся. Трубке неприятно, когда ее держит
чужой; и если кто-то из нас допустит ошибку, она сама по себе переломится или выскользнет
из рук и разлетится на части, даже если упадет на кучу соломы. Случись это – и мы оба
пропали, в первую очередь я. Дымок станет моим врагом.
– Каким же врагом, если он твой гуахо? Этот вопрос как будто изменил ход его
мыслей.
Долгое время дон Хуан ничего не отвечал.
– Природа составных частей такова, – неожиданно продолжил он, – что курительная
смесь – крайне опасная материя. Без должной подготовки ее не составить. Она смертельно
ядовита для всех, кроме того, чей гуахо – дымок. И трубка, и смесь требуют заботы и
внимания. Тот, кто хочет курить, должен подготовить себя к этому строгой и спокойной
жизнью. Дымок действует так мощно, что даже небольшую затяжку выдерживает только
очень сильный человек. Сначала все кажется ему страшным и бессмысленным, но с каждой
затяжкой окружающее проясняется – и внезапно мир открывается заново! Если с кем-то это
случится, дымок станет гуахо такого человека, ответит на любые его вопросы и откроет ему
дверь в невообразимые миры.
Таково главное свойство дымка, его величайший дар. При этом он не причиняет ни
малейшего вреда: вот почему я называю дымок верным союзником.
Как обычно, мы сидели перед домом, где земля плотно утрамбована и чисто подметена.
Неожиданно дон Хуан поднялся и вошел в дом. Через несколько минут он вернулся с
небольшим свертком, опять сел.
– Моя трубка, – пояснил он.
Дон Хуан вынул трубку из зеленого холщового чехла и, наклонившись, показал ее мне.
Длиной она была сантиметров в двадцать пять, с простым, без всяких украшений,
деревянным мундштуком красного цвета. Чашечка трубки тоже была деревянная, но по
сравнению с тонким мундштуком казалась довольно громоздкой; она была темно-серого,
почти угольного, цвета и отполирована до блеска.
Дон Хуан поднес трубку к моему лицу. Решив, что он подает ее мне, я протянул руку,
но дон Хуан быстро отдернул трубку.
– Я получил ее от своего благодетеля, – сказал он, – ив свою очередь передам тебе. Но
сперва ты должен с ней подружиться. В каждый твой приезд я буду давать ее тебе. Начнешь
с прикосновения и на первых порах, пока вы не привыкли друг к другу,i будешь держать ее
совсем недолго. Потом положишь в карман или за пазуху и, наконец, медленно и осторожно
поднесешь ко рту. Все это надо делать вдумчиво и неторопливо. И только когда между вами
возникнет приязнь, начнешь курить. Если послушаешь меня и не будешь спешить, дымок
может стать и твоим гуахо.
Дон Хуан вручил мне трубку, по-прежнему не выпуская ее из рук. Я протянул правую
руку,
– Обеими, – велел он.
Я коснулся трубки двумя ладонями; дон Хуан держал ее так, что я мог лишь
дотронуться до нее, но не взять. После чего он убрал ее в чехол.
– Сначала надо полюбить трубку, это дело долгое, – сказал дон Хуан.
– А может она меня невзлюбить?
– Нет, не может; но ты должен научиться любить ее, чтобы она помогла тебе
преодолеть страх, когда ты начнешь курить.
– Что ты куришь, дон Хуан?
– Вот это!
Он расстегнул ворот рубахи, и я увидел у него на шее небольшой мешочек вроде
ладанки. Дон Хуан снял мешочек, развязал его и очень осторожно отсыпал из него чуть-чуть
себе на ладонь.
С виду курительная смесь напоминала тонко истертые чайные листья, от
темно-коричневых до светло-зеленых, с редкими ярко-желтыми крупинками.
Дон Хуан ссыпал смесь в мешочек, завязал его кожаным шнурком и снова надел на
шею.
– Что это за смесь?
– Состав у нее очень сложный. Добыть все ее части нелегко, приходится побегать.
Например, грибочки. Они растут только в определенные дни года и в определенных местах.
– Для разных целей составляют разные смеси?
– Нет! Дымок – один; и подобного ему нет. Дон Хуан погладил мешочек на груди и
поднял над головой трубку.
– Эти двое – одно, ни одному из них не обойтись без другого. И трубка, и секрет
курительной смеси принадлежали моему благодетелю, которому их передали точно так же,
как благодетель передал мне. Секрет смеси – в ее составных частях, в способе их
приготовления и соединения. Курево трудно составить, но все-таки можно восполнить: а вот
трубка – одна на всю жизнь. Обращаться с ней следует очень осторожно. Она прочна и
крепка, но ударять ее все равно нельзя. Хранить трубку нужно в сухом месте, никогда не
браться за нее потными руками, а курить следует в одиночестве. И никто, ни один человек,
не должен видеть трубку, за исключением того, кому ты собираешься ее передать. Так учил
мой благодетель; именно так я обращался с трубкой всю жизнь.
– Что случится, если ты ее потеряешь или сломаешь?
Дон Хуан медленно покачал головой:
– Тогда я умру!
– А у других колдунов такие же трубки?
– Вообще-то трубки есть не у всех, но мне известно, что кое у кого они имеются.
– А ты сам можешь сделать такую? – поинтересовался я. – Допустим, у тебя нет трубки.
Откуда бы ты ее взял, чтобы передать мне?
– Не было бы трубки, я дал бы тебе что-нибудь другое.
 Дон Хуан был явно чем-то недоволен. Он осторожно спрятал трубку в чехол,
по-видимому, с мягкой подкладкой внутри: с трудом войдя в чехол, трубка легко скользнула
внутрь. Дон Хуан ушел в дом.
– Ты сердишься на меня? – спросил я, когда он вернулся. Старик удивился моему
вопросу.
– Нет. Я никогда ни на кого не сержусь. Меня трудно вывести из себя. На людей
обычно сердятся, когда их поступки чем-то тебя задевают. А меня уже давно ничего не
задевает.

26 декабря. 1961 года, вторник

Точный срок для пересадки «деток», как дон Хуан называл корни, не был установлен,
хотя подразумевалось, что это – следующий мой шаг в укрощении «чертовой травки».
Я приехал к дону Хуану 23 декабря, в субботу, вскоре после полудня. Как обычно, мы
немного посидели молча. День был теплый и облачный. Прошло уже несколько месяцев с
тех пор, как я принял первую долю корня.
– Пора вернуть «травку» земле, – внезапно прервал молчание дон Хуан. – Ты будешь
охранять ее, и никто, кроме тебя, не должен ее видеть. Да еще я. Это не совсем хорошо: как
ты знаешь, я не люблю «чертову травку», мы не соединяемся с ней в одно целое. Но моя
память долго не проживет, я слишком стар. А от других ты обязан ее скрывать, ибо, пока
кто-нибудь будет помнить увиденное, сила ее защиты будет недостаточной.
Он пошел в свою комнату, достал из-под старой соломенной циновки три небольших
свертка и, вернувшись с ними на веранду, сел.
После долгого молчания дон Хуан развернул один сверток. В нем оказалось женское
растение дурмана, которое он выкопал вместе со мной. Все листья, цветы и семенные
коробочки, аккуратно им сложенные, высохли. Дон Хуан взял длинный раздвоенный корень
и снова завернул пакет.
Корень высох и сморщился, кожура на нем потрескалась и топорщилась во все
стороны. Старик положил корень на колени, открыл кожаную сумку и вынул из нее нож.
Потом, высоко подняв корень, подержал передо мной.
– Эта часть – для головы, – сказал он и сделал первый надрез у основания корня,
который напоминал человека с раздвинутыми ногами.
– А эта – для сердца, – и сделал надрез вблизи соединения отростков, после чего
отрезал оба конца сантиметрах в восьми от места соединения. Затем принялся не спеша
вырезать человеческую фигурку.
Корень был сухой, волокнистый. Чтобы получить нужную форму, дон Хуан делал
рядом два надреза и соскабливал волокна между ними, а когда перешел к мелким деталям,
вроде кистей рук, стал работать ножом как резцом. В результате получилась вытянутая
фигурка человека со сложенными на груди руками и сплетенными пальцами.
Дон Хуан поднялся и подошел к голубой агаве, что росла перед домом у самой
веранды. Он ухватил твердый шип одного из мясистых листьев, отогнул его и три-четыре
раза повернул. Это круговое движение почти оторвало шип, он повис на листе. Дон Хуан
сжал его зубами и дернул. Шип отделился от мякоти, увлекая за собой пучок белых тонких
волокон длиной около полуметра. Продолжая держать шип в зубах, дон Хуан ладонями
скрутил волокна, так что получился шнур, которым он обмотал ноги человечка, сведя их
вместе. Он обматывал низ фигурки, пока шнур не кончился. Тогда он ловко, как шилом,
проткнул шипом фигурку под сложенными руками так, что его острие показалось как раз из
сцепленных ладоней. Дон Хуан снова сжал шип зубами и, осторожно потянув его, вытащил
почти целиком. Шип торчал из груди человечка, как длинное копье. Не глядя больше на
фигурку, дон Хуан сунул ее в кожаную сумку. Казалось, эта работа его обессилила; он
растянулся на полу веранды и заснул.
Когда дон Хуан проснулся, уже стемнело. Мы поели из привезенных мною припасов и
немного посидели на веранде. Потом дон Хуан, прихватив с собой все три холщовых
свертка, пошел на задний двор. Там он нарубил веток и сучьев и развел небольшой костер.
Мы удобно устроились перед огнем, старик стал разворачивать свертки. В первом лежали
высохшие части женского растения, во втором – остатки мужского, в третьем, самом
большом, – зеленые свежесрезанные части дурмана.
Дон Хуан притащил глубокую каменную ступку, похожую на горшок с округлым дном.
Выкопав в земле ямку, он прочно установил ступку. Потом подбросил в костер сучьев, взял
два свертка с сухими ■ частями мужского и женского растений и, высыпав их в ступку,
встряхнул тряпки, чтобы убедиться, что там ничего не осталось. Из третьего свертка он
достал два свежих корня.
– Я приготовлю их для тебя, – сказал он.
– Что это за корни, дон Хуан? – спросил я.
– Один женский, другой мужской. Единственный случай, когда эти два растения можно
соединять. Оба с глубины в один метр.
Дон Хуан принялся растирать их в ступке равномерными движениями пестика, что-то
при этом негромко напевая. Пел он тихим голосом, который звучал как монотонный гул;
разобрать слов я не мог. Старик целиком ушел в работу.
Когда корни были растерты, дон Хуан вынул из свертка кучку свежих листьев, чистых,
целых, без единой дырочки, и по одному бросил их в ступку. Потом взял горсть цветков и
тоже бросил по одному. Я насчитал четырнадцать листьев и четырнадцать цветков. Наконец
он извлек пригоршню зеленых семенных коробочек, еще не раскрывшихся и колючих. Я не
успел сосчитать их – дон Хуан бросил все сразу, но, по-моему, их тоже было четырнадцать.
Он добавил в ступку три темно-красных чистых стебля без листьев, которые, судя по их
многочисленным отросткам, принадлежали крупным растениям.
Когда все это оказалось в ступке, дон Хуан по-прежнему равномерными движениями
растер все в кашицу, после чего наклонил ступку и, зачерпывая смесь рукой, переложил ее в
старый горшок.
Дон Хуан протянул ко мне руку. Я подумал, что он просит ее вытереть. Вместо этого
старик схватил мою левую ладонь и быстрым движением широко развел средний и
безымянный пальцы. Вонзив кончик ножа точно между ними, он одним ударом рассек мне
кожу вдоль безымянного пальца. Действовал он с такой ловкостью и проворством, что, когда
я отдернул руку, на ней уже сочился кровью глубокий порез.
Дон Хуан снова схватил мою ладонь, поднес ее к горшку и стал жать и тискать, чтобы
кровь текла сильнее. Рука онемела. Я был в шоке: меня знобило, все тело стало ледяным,
грудь сдавило, в ушах звенело. Земля ушла из-под моих ног, и я понял, что теряю сознание.
Дон Хуан выпустил мою ладонь и принялся помешивать в горшке. Придя в себя, я
очень рассердился на него, и только через несколько минут ко мне вернулось самообладание.
Дон Хуан обложил костер тремя камнями, установил на них горшок, кинул в смесь
что-то вроде большого куска столярного клея, влил ковш воды и оставил кипеть.
Запах у дурмана и сам по себе весьма специфичен, а когда к нему добавился едкий
запах кипящего столярного клея, получилась такая вонища, что меня едва не стошнило.
Пока смесь кипела, мы неподвижно сидели перед костром. Временами ветер дул в мою
сторону, вонь обволакивала меня, и мне приходилось задерживать дыхание.
Дон Хуан достал из своей кожаной сумки вырезанную из корня фигурку. Он осторожно
передал ее мне и велел опустить в горшок, но не обжечь пальцев. Фигурка мягко скользнула
в кипящее варево. Дон Хуан вынул нож, и я решил было, что он собрался снова пустить мне
кровь, но вместо этого он, подтолкнув человечка острием, утопил его.
Какое-то время старик наблюдал, как кипит варево, затем принялся чистить ступку с
пестиком. Я помог ему. Когда мы закончили, он прислонил их к ограде. Мы отправились в
дом, оставив горшок на камнях на всю ночь.
На рассвете следующего дня дон Хуан велел мне достать фигурку из горшка и повесить
ее под крышей, лицом на восток, чтобы она высохла на солнце. К полудню фигурка стала
жесткой, как проволока. Жара высушила клей, смешавшийся с зеленым соком листьев, и
фигурка казалась лакированной. В ее поблес-кивании было что-то страшноватое и
загадочное.
Дон Хуан попросил снять фигурку. Затем вручил мне сумку, сделанную из старой
замшевой куртки, которую я когда-то ему подарил. Его сумка была точно такая же, только из
мягкой желтой кожи.
– Спрячь свое «отражение» в сумку и закрой ее, – сказал дон Хуан и отвернулся.
Когда я спрятал фигурку, он дал мне сетчатый мешочек и велел поставить в него
горшок.
Дон Хуан подошел к моей машине, забрал у меня горшок в сетке и установил его на
откинутой крышке бардачка.
– Пойдем со мной! – позвал он.
Я последовал за ним. Дон Хуан обошел вокруг дома по часовой стрелке, постоял у
веранды, еще раз обошел дом, на этот раз в обратном направлении, и снова вернулся к
веранде. Несколько минут он стоял неподвижно, затем сел.
Я уже привык к тому, что все его действия осмысленны, и пытался понять смысл этого
кружения вокруг дома, как вдруг старик воскликнул:
– Никак не вспомнить, куда я его дел!
Я спросил, что он ищет. Оказывается, дон Хуан забыл, куда спрятал «детку», которую
мне предстояло пересадить. Мы еще раз обошли вокруг дома, и наконец он вспомнил, что
сунул корень в стеклянную банку, а ее поставил на дощечку, прибитую под крышей. В банке
лежал остаток первой доли корня. На его верхушке прорезывались молодые росточки. В
банке было чуть-чуть воды.
– Дон Хуан, а почему без земли? – спросил я.
– Земля земле рознь, а «чертова травка» должна знать только ту землю, в которой будет
расти. Сейчас, пока «травку» не попортили гусеницы, самое время вернуть ее земле.
– Посадим рядом с домом? – спросил я.
– Нет-нет! «Травку» надо вернуть земле в том месте, которое придется тебе по душе.
– А где оно?
– Этого я не знаю. Посади, где сам захочешь. Только ухаживай за ней как следует!
Чтобы получить силу, в которой ты нуждаешься, ты должен «детку» I выходить. Если корень
погибнет, значит, «травка» тебя отвергла, и больше беспокоить ее нельзя. Власть над ней ты
уже никогда не получишь. Навещай «детку» почаще и ухаживай, но особенно не надоедай.
– Почему?
– Потому что, если «травка» расти не захочет, все твои усилия тщетны. Но показать ей
свою заботу ты должен. Когда будешь навещать «травку», снимай с нее гусениц и поливай,
пока не появятся семена. Только когда опадут первые семена, можно быть уверенным, что
она тебя приняла.
– Дон Хуан, но ведь я не смогу регулярно за ней ухаживать.
– Если тебе нужна ее сила – сможешь! Другого выхода нет.
– Может быть, в мое отсутствие ты сам за ней присмотришь?
– Что ты! Это невозможно. Каждый выращивает «травку» самостоятельно. У меня своя
есть, теперь появилась и у тебя. Когда «травка» даст семена, можешь считать, что ты готов к
учению.
– Дон Хуан, где, по-твоему, ее лучше всего посадить?
– Это решать тебе. Только учти: ни один человек не должен знать это место, даже я.
Так сажают «травку». Никто не должен знать, где ты ее посадишь. Если какой-нибудь
незнакомец пойдет за тобой следом или просто тебя увидит, хватай «детку» и беги искать
другое место. Иначе, используя ее, тебе могут причинить неописуемый вред: искалечат, а то
и убьют. Даже я не должен знать, где находится твое растение.
Он протянул мне банку с корнем: «Держи!» – и буквально потащил меня к машине.
– Отправляйся! Езжай и выбери место для посадки. Вырой глубокую яму в мягкой
почве, рядом с водой. Запомни: «травке» нужна вода. Яму копай руками, даже если
раздерешь их в кровь. Установи корень посередине ямы и кучкой нагреби вокруг него
землю. Полей. Когда вода впитается, засыпь яму рыхлой землей. После этого выбери место в
двух шагах от ямы, вот в этом направлении (дон Хуан указал на юго-восток), выкопай там
вторую яму, тоже руками, и вылей в нее клей из горшка. Горшок разбей и глубоко закопай
где-нибудь подальше. Когда покончишь с этим, вернись к «детке» и еще раз полей. Потом
достань свое «отражение», зажми его между пальцами, где у тебя ранка, встань на то место,
где вылил клей, и прикоснись к «детке» шипом «отражения». Обойди «детку» четырежды;
всякий раз останавливайся на одном и том же месте и трогай ее шипом.
– В какую сторону обходить?
– Все равно. Но обязательно запомни, в каком направлении ты закопаешь клей и в
каком будешь обходить «детку». Касайся шипом легонько, а напоследок уколи посильнее.
Только делай все осторожно. Встань на колени, чтобы рука не дрогнула и чтобы шип не
сломался. Если сломается – с тобой покончено. Корень тебе уже не пригодится.
– Нужно ли говорить какие-нибудь слова?
– Я сам скажу их за тебя.

27 января 1962 года, суббота

Утром, едва я вошел в дом, дон Хуан заявил, что покажет мне, как готовят
курительную смесь.
Мы пошли на холмы и далеко углубились в один из каньонов. Дон Хуан остановился у
высокого куста, который резко выделялся на фоне окружающих растений. На кустах вокруг
листья пожелтели, а на этом оставались ярко-зелеными.
– С этого деревца ты соберешь листья и цветы, – сказал дон Хуан. – Это полагается
делать в День поминовения усопших.
Он вынул нож и срезал верхушку тонкой ветки, потом выбрал другую веточку и тоже
срезал с нее верхушку. Набрав таким образом целую пригоршню, он уселся на землю.
– Смотри, – сказал он. – Все веточки срезаны выше развилки, образованной двумя
листьями и стеблем. Видишь? Они все одинаковые – я срезал только те верхушки, где листья
свежие и нежные. Теперь давай поищем тенистое место.
Пройдя немного, мы такое место нашли. Дон Хуан достал из кармана длинную бечевку
и, привязав к стволу и ветвям двух кустов наподобие бельевой веревки, повесил на нее
веточки срезами вверх. Он равномерно распределил их вдоль бечевки; подвешенные за
развилки, веточки напоминали длинную кавалькаду всадников в зеленых одеждах.
– Листья сушат в тени, – сказал дон Хуан, – обязательно в скрытом и труднодоступном
месте. В этом случае листья будут защищены. Когда они высохнут, надо собрать их в пучок,
связать, положить в кувшин и плотно закрыть.
Дон Хуан снял листья с бечевки и бросил в ближайший куст. По-видимому, он лишь
хотел показать, как их надо сушить.
Мы двинулись дальше. Старик сорвал по пути три разных цветка и объяснил, что они –
составные части курительной смеси и что собирают их все в один и тот же день. Цветки
раскладывают по глиняным горшкам, закрывают и сушат в темноте. Он добавил, что листья
и цветы нужны для того, чтобы придать куреву аромат.
Мы выбрались из каньона и побрели в сторону реки, а потом, сделав порядочный крюк,
вернулись домой.
Поздно вечером я сидел в комнате дона Хуана, куда я допускался крайне редко, и
слушал его рассказ о грибах – главной составной части курительной смеси.
– Весь секрет курева – в грибах, – сказал он. – Собрать грибы труднее всего. Добраться
до тех мест, где они растут, нелегко и опасно, а найти нужные грибы – еще труднее. Дело в
том, что вместе с ними растут другие грибы, очень похожие на них. Если высушить их
вместе, то курево никуда не годится. Нужно научиться безошибочно распознавать грибы,
иначе причинишь огромный вред и себе, и трубке. Я знавал людей, которые умерли на месте,
когда курили негодную смесь.
Собранные грибы кладут в тыквенную бутыль. Проверить, те ли это грибы, уже не
удастся: чтобы протолкнуть их в узкое горлышко бутыли, грибы приходится ломать на
мелкие части.
– Сколько времени хранить их в бутыли?
– В течение года. Остальные составные части тоже. Затем берут все, кроме грибов,
поровну и размалывают по отдельности как можно мельче. Грибы толочь не нужно – за год
они сами превратятся в пыль, достаточно размять комки. На четыре части грибов берется
одна часть прочих составляющих. Все как следует перемешивают и кладут в мешочек вроде
моего. (Дон Хуан указал на свой мешочек под рубашкой.) После чего отправляются собирать
все составные части заново. Убрав их сушиться, можно курить только что приготовленную
смесь. Вновь собранную смесь курят на следующий год. А еще спустя год курево будет
твоим полностью – ты соберешь его сам. Когда будешь курить в первый раз, я сам зажгу тебе
трубку. Выкуришь ее и будешь ждать. Когда придет дымок, ты его узнаешь. Он освободит
тебя, и ты сможешь увидеть все, что захочешь. Среди гуахо дымку нет равных. Но тот, кто
прибегает к нему, должен иметь чистые побуждения и несгибаемую волю. Они нужны ему,
во-первых, для того, чтобы возвратиться, так как дымок может и не отпустить назад, а
во-вторых, для того, чтобы запомнить все, что дымок позволит ему увидеть. Иначе в голове
его останутся одни туманные обрывки.

7 апреля 1962 года, суббота

В наших беседах дон Хуан постоянно употреблял выражение «человек знания», но ни

разу не объяснил, что это такое. Я спросил его об этом.
– Человек знания, – ответил дон Хуан, – это тот, кто ступил на трудный путь учения и,
без спешки и колебаний, далеко прошел по нему, открывая тайны знания и силы.
– Всякий ли может стать человеком знания?
– Нет, далеко не всякий.
– Что в таком случае надо сделать, чтобы стать человеком знания?
– Надо вызвать на бой и победить четырех природных врагов.
– Становятся ли человеком знания после победы над четырьмя врагами?
– Да, человеком знания можно стать лишь в том случае, если удастся победить всех
четырех.
– Следовательно, всякий, кто победит четырех врагов, становится человеком знания?
– Да, тот, кто победит их, становится человеком знания.
– Нужно ли иметь особые свойства, прежде чем сразиться с этими врагами?
– Нет, человеком знания может попытаться стать всякий. Правда, редко кому это
удается, но в этом нет ничего удивительного. Четыре врага, с которыми он сталкивается на
пути учения, поистине ужасны, и большинство людей отступают перед ними.
– Что это за враги, дон Хуан?
Старик отказался говорить о врагах, заметив, что разговор о них еще не скоро будет
иметь для меня какой-то смысл.
Я хотел продолжить разговор на эту тему и спросил, смогу ли стать человеком знания
я. Дон Хуан ответил, что знать это заранее невозможно, но я продолжал допытываться, нет
ли каких-нибудь знаков, по которым можно распознать, стану я человеком знания или нет.
Дон Хуан сказал, что все зависит от исхода моей битвы с четырьмя врагами, предсказать
который невозможно.
Я спросил, нельзя ли определить исход этой битвы колдовством или гаданием. Дон
Хуан решительно заявил, что предвидеть его нельзя, ибо человеком знания становятся
временно. Когда я попросил пояснить эти слова, он сказал:
– Быть человеком знания – не значит быть им всегда. Да и вообще, невозможно быть
человеком знания. Им становятся на какое-то мгновение после победы над четырьмя
врагами.
– Расскажи об этих врагах, дон Хуан. Старик ничего не ответил, а когда я стал
настаивать, заговорил о другом.

15 апреля 1962 года, воскресенье

Перед отъездом я решил еще раз расспросить дона Хуана о четырех врагах человека
знания. Свою настойчивость я оправдывал тем, что вернусь не скоро и потому хотел бы
записать его слова, а потом поразмыслить над ними.
Поколебавшись немного, дон Хуан все же заговорил.
– Начиная учиться, человек не знает точно своих целей. Намерения его расплывчаты,
стремления неопределенны. Он рассчитывает на награды, которых никогда не получит, ибо и
не подозревает об ожидающих его трудностях.
Он идет по пути учения – сначала медленно, потом быстрыми шагами – и вскоре
приходит в замешательство: то, что он узнал, совершенно не похоже на то, что рисовалось
ему когда-то в воображении. И тогда его одолевает страх. Учение оказывается совсем не
тем, чего он ожидал. Ему приходится сражаться с собственными намерениями. Каждый шаг
учения ставит новые задачи, и страх, возникший у человека, неуклонно растет.
Так перед ним встает его первый враг – страх. Это могущественный и коварный
противник. Страх подстерегает за каждым поворотом пути, и, если человек дрогнет и
побежит, его исканиям приходит конец.
– Что с ним случится?
– Ничего, но он уже ничему не научится, никогда не обретет знания. Он может стать
забиякой и хвастуном, может стать безвредным запуганным человечком, но в любом случае
он побежден. Первый враг пресечет все его стремления.
– А как преодолеть страх?
– Очень просто: не убегать. Ты не должен поддаваться страху, а делать вопреки ему
следующий шаг в учении, потом еще один и еще... Пусть страх тебя переполняет, все равно
останавливаться нельзя. Таково правило. И тогда настанет момент, когда первый враг
отступит. Ты обретешь уверенность в себе, твоя целеустремленность окрепнет, учение
перестанет казаться пугающе трудным. И когда настанет этот радостный миг, ты решительно
скажешь, что победил своего первого врага.
– Это происходит сразу или постепенно?
– Постепенно, и тем не менее страх исчезает внезапно.
– И человек больше не пугается, если с ним случится что-то новое и неожиданное?
– Нет. Тот, кто однажды преодолел страх, свободен от него до конца своей жизни: ты
обретаешь ясность мысли, и страху не остается места. С этого времени ты знаешь, чего ты
хочешь, и знаешь, как этого добиться. Ты предвидишь, что нового даст тебе учение, все на
свете ты воспринимаешь кристально ясно – ничто от тебя не сокрыто.
И тогда ты встречаешь своего второго врага – ясность. Ясность мысли, достигнутая с
таким трудом, изгоняет страх; и она же ослепляет.
Ясность не позволяет человеку сомневаться в себе. Она убеждает его, что он может
делать все что вздумается, поскольку все видит насквозь. Человек обретает отвагу, потому
что ясно видит, и ни перед чем не останавливается, потому что видит ясно. Но все это –
заблуждение и скрытое несовершенство.
Если человек доверится этому мнимому могуществу, значит, второй враг его победил и
учение не пойдет ему на пользу. Он будет спешить, когда нужно выжидать, и медлить, когда
следует торопиться. Он будет топтаться на одном месте до тех пор, пока вообще не утратит
всякую способность учиться.
– Что случится с тем, кого победит второй враг? Он умрет?
– Нет. Просто второй враг охладит его желание стать человеком знания. Вместо этого
он может стать отважным воином или шутом. Но ясность, за которую он так дорого
заплатил, уже никогда не сменится прежней тьмой и страхом. До конца дней своих он будет
ясно видеть, но никогда уже не сможет ничему научтъся или к чему-нибудь стремиться.
– Что же делать, чтобы избежать поражения?
– То же самое, что и со страхом. Ты должен сопротивляться ясности, используя ее
лишь для того, чтобы видеть. Ты обязан терпеливо выжидать и тщательно все взвешивать,
прежде чем сделать очередной шаг. А главное – понять, что твоя ясность близка к
заблуждению, что никакая это не ясность, а шоры на глазах! Только осознав это, ты
одолеешь своего второго врага и достигнешь такого состояния, когда уже никто и ничто не
причинит тебе вреда. И это будет не заблуждение, не шоры на глазах, а подлинная сила.
В этот момент ты поймешь, что сила, которой так долго добивался, принадлежит
наконец тебе. Ты сможешь делать с ней все, что захочешь, – гуахо в твоей власти; твое
желание – закон, ты видишь все, что тебя окружает. И тут ты встречаешь своего третьего
врага – силу.
Сила – самый могущественный из четырех врагов. Самое простое, что можно теперь
сделать, – это сдаться. В конце концов, такой человек неуязвим; он – господин и хозяин; он
начинает с того, что идет на рассчитанный риск, а кончает тем, что устанавливает свои
законы; он – властелин.
На этой стадии человек не замечает, как к нему подступает третий враг. И вдруг, сам
того не понимая, проигрывает битву. Третий враг превращает его в жестокого и
своевольного человека.
– Он что, теряет свою силу?
– Нет. Он никогда уже не потеряет ни силу, ни ясность.
– Чем же в таком случае он отличается от человека знания?
– Человек, побежденный силой, до самой смерти не узнает, как с ней обращаться. Сила
– лишь бремя в его судьбе. Такой человек не имеет власти над собой и не знает, когда и как
пользоваться своей силой.
– И что же, дон Хуан, поражение от этих врагов окончательное?
– Конечно. Стоит одному из них пересилить человека – и он уже ничего не может
сделать.
– А бывает так, что человек, побежденный силой, поймет свою ошибку и исправит ее?
– Нет, если он однажды сдался, с ним покончено.
– А если сила лишь временно ослепит его, а затем он ее отвергнет?
– Значит, битва еще продолжается и он по-прежнему пытается стать человеком знания.
Ты побежден только в том случае, когда отказываешься от всяких усилий и от самого себя.
– А если человек поддастся страху надолго, на годы, но в конце концов возьмет себя в
руки и все-таки одолеет его?
– Нет, так не бывает. Если он поддался страху, то никогда не одолеет его, потому что
начнет бояться учения и избегать его. Но если, охваченный страхом, он год за годом делает
попытки учиться, то со временем он, возможно, и победит, так как фактически никогда не
сдавался.
– Как же победить третьего врага, дон Хуан?
– Человек должен восстать на него, понять, что сила, которую он якобы покорил, на
самом деле ему не принадлежит. Он не должен расслабляться, осторожно и добросовестно
относясь к тому, чему он научился. Если он поймет, что ясность и сила при отсутствии
самоконтроля хуже, чем заблуждение, все снова будет в его руках. Он узнает, когда и как
применять свою силу, и таким образом победит своего третьего врага.
К этому времени человек приблизится к концу учения и совершенно неожиданно
встретится с последним своим врагом – старостью. Это самый жестокий из врагов,
победить которого невозможно, но можно отогнать.
И вот наступает пора, когда человек избавился от страха, преодолел ясность, подчинил
силу, но его одолевает неотступное желание отдохнуть. Если он поддастся этому желанию
лечь и забыться, если усталость убаюкает его, то он проиграет последнюю схватку –
четвертый враг его повергнет. Желание отдохнуть пересилит всю ясность, все могущество,
все знание.
Но если человек сумеет преодолеть усталость и пройдет свой путь до конца – тогда он
станет человеком знания хотя бы на то краткое мгновение, когда ему удастся отогнать
последнего, непобедимого врага. Этого мгновения ясности, силы и знания – достаточно.

Дон Хуан редко беседовал со мной о Мескалито. Всякий раз, когда я расспрашивал о
нем, он отказывался отвечать, но из некоторых его обмолвок у меня сложилось впечатление,
что Мескалито – человекоподобное существо мужского пола, и не столько из-за окончания
-о, присущего в испанском языке мужскому роду, сколько потому, что Мескалито постоянно
выступает в роли покровителя и наставника. В наших беседах дон Хуан подчеркивал эту его
особенность.

24 декабря 1961 года, воскресенье

– «Чертова травка» никогда и никого не защищает, она только дает силу. В отличие от
нее Мескалито кроток, как дитя.
– Но ты говорил, что Мескалито бывает ужасен.
– Конечно, бывает; но с теми, кого он принял, он добр и кроток.
– Как же он проявляет свою доброту?
– Он – защитник и учитель.
– А как он защищает?
– Его можно держать при себе, и он будет следить за тем, чтобы с тобой ничего не
случилось.
– А как его держать при себе?
– В мешочке, который привязывают под мышкой или на шею.
– У тебя такой есть?
– Нет, но у меня есть гуахо; а вот другие люди его носят.
– Чему учит Мескалито?
– Правильной жизни.
– Как он этому учит?
– Он показывает разные вещи и объясняет, что есть что.
– Как?
– Это надо видеть самому.

30 января 1962 года, вторник

– Дон Хуан, что ты видишь, когда Мескалито берет тебя с собой?

– Об этом нельзя говорить. Я ничего не могу тебе рассказать.
– Если расскажешь, с тобой что-нибудь случится?
– Мескалито – защитник. Добрый и кроткий защитник; но это не значит, что над ним
можно смеяться. Он добрый – и потому способен вызвать ужас у тех кого не любит.
– Я не собираюсь над ним смеяться, просто я хочу знать, как он действует на людей.
Ведь я-то рассказал тебе все, что Мескалито позволил мне увидеть.
– Ты – другое дело, ты еще не знаешь его путей. Тебя приходится учить им, как
ребенка учат ходить.
– Сколько я должен учиться?
– Пока Мескалито не обретет для тебя смысл.
 – А потом?
– Потом ты все поймешь сам. Не надо будет ничего рассказывать.
– Ты можешь сказать, куда Мескалито уводит тебя?
– Нет, не могу.
– Я хочу узнать лишь одно: существует ли другой мир, в который он берет людей?
– Существует.
– Это небо?
– Он уносит выше неба.
– Я имею в виду небеса, где Бог.
– Что за глупости! Я не знаю, где находится Бог.
– Мескалито – это Бог? Единый Бог? Или один из многих?
– Мескалито – покровитель и наставник. Мескалито – сила.
– Сила, которая внутри нас?
– Нет. Мескалито не имеет с нами ничего общего. Он – вне нас.
– В таком случае каждый, кто принимает Мескалито, должен видеть его одинаково.
– Нет, вовсе нет. Для разных людей он разный.

12 апреля 1962 года, четверг

– Дон Хуан, почему ты не расскажешь о Мескалито подробнее?

– Нечего рассказывать.
– Но я должен узнать как можно больше, прежде чем встречусь с ним снова.
– Нет. Возможно, тебе вообще ничего знать не надо. Я уже говорил, что с разными
людьми Мескалито разный.
– Да, но все-таки мне хочется знать, что испытывают другие.
– Словам тех, кто болтает о нем, грош цена! Сам все увидишь. Какое-то время ты еще
будешь говорить о нем, а потом перестанешь.
– Расскажи мне о своей первой встрече с Мескалито!
– Зачем?
– Ну, тогда я буду знать, как вести себя с ним.
– Ты и так знаешь больше, чем я. Ты играл с ним. Когда-нибудь ты поймешь, насколько
Мескалито был добр к тебе. Наверняка он сказал и показал тебе многое, но ты был глух и
слеп.

14 апреля 1962 года, суббота

– Мескалито может принимать любой облик, когда показывает себя?

– Да, любой.
– Какой облик у него самый обычный?
– Обычного нет.
– Ты имеешь в виду, что он являет разные облики даже тем, кто его хорошо знает?
– Нет. Он являет разные облики людям, которые лишь начинают его познавать, а для
тех, кто знает его хорошо, он всегда одинаков.
– В каком смысле?
– Он является им в виде обыкновенного человека, вроде нас с тобой, или в виде света.
Просто света.
– Мескалито когда-нибудь являлся в разных обликах тем, кто хорошо его знает?
– Насколько мне известно, нет.

6 июля 1962 года, пятница

Вечером 23 июня мы с доном Хуаном отправились в путь. Он объяснил, что мы едем в

штат Чи-хуахуа искать грибы и что путь наш будет долгим и трудным. Так оно и случилось.
Мы прибыли в небольшой шахтерский городок на севере штата Чихуа-хуа в десять часов
вечера. Здесь я оставил машину, и мы прошли пешком на окраину города, к дому приятелей
дона Хуана – индейца племени тараху-мара и его жены. У них мы переночевали.
Хозяин разбудил нас около пяти часов утра и принес овсяной каши и бобов. Пока мы
ели, он беседовал с доном Хуаном, но о цели нашей поездки ничего не спросил. После
завтрака хозяин наполнил мою фляжку водой, а в рюкзак сунул пару лепешек. Дон Хуан
протянул мне фляжку, поудобнее приладил себе на спину рюкзак, поблагодарил хозяина за
гостеприимство и повернулся ко мне: «Пора!»
Около мили мы шли по проселочной дороге, потом пересекли поле и часа через два
достигли подножия холмов к югу от города. Мы поднялись по пологим холмам в
юго-западном направлении, а когда добрались до крутых склонов, дон Хуан повернул, и мы
двинулись между холмами на восток.
Несмотря на свои преклонные годы, дон Хуан шел очень быстро, тогда как я уже к
полудню совершенно выдохся и падал с ног от усталости. Мы сели, дон Хуан развязал
мешок с хлебом.
– Можешь съесть все, если хочешь, – предложил он.
– А ты?
– Я не голоден, а позже еда нам не понадобится. Я устал, очень проголодался и
принялся за еду.
Решив, что настало подходящее время поговорить о цели нашего путешествия, я как бы
ненароком спросил:
– Долго мы здесь пробудем?
– Мы пришли сюда за Мескалито и останемся до завтра.
– А где Мескалито?
– Вокруг нас!
Вокруг в изобилии росли всевозможные кактусы, но я не смог распознать среди них
пейотль.
Мы снова отправились в путь и к трем часам дня спустились в длинную узкую долину с
крутыми склонами. Я не на шутку разволновался от мысли, что найду пейотль, которого
никогда не видел растущим в естественных условиях. Мы прошли по долине метров
полтораста, как вдруг слева от тропинки я заметил сразу три пейотля, сросшихся вместе и
выступавших над землей на несколько сантиметров. С виду они напоминали круглые
мясистые розочки зеленого цвета. Я с криком ринулся к ним.
Дон Хуан даже не повернул в мою сторону головы. Я сообразил, что сделал глупость.
Всю вторую половину дня мы шли молча, медленно продвигаясь по долине, покрытой
мелкими острыми камнями. Мы шагали среди кактусов, вспугивая то стайки ящериц, то
одинокую птицу. Я видел десятки пейотлей, но не сказал больше ни слова.
В шесть часов вечера мы оказались у подножия замыкавших долину гор. Взобрались на
уступ; дон Хуан сбросил рюкзак и сел. Я опять проголодался, но еды у нас больше не
осталось. Я предложил побыстрее собрать Мескалито и вернуться в город. Дону Хуану это
предложение явно не понравилось: он недовольно причмокнул губами и объявил, что мы
проведем здесь всю ночь.
Мы сидели неподвижно. Слева возвышалась скала, справа простиралась долина,
которую мы только что пересекли. Она показалась мне гораздо обширнее, чем я думал, и не
такой плоской. Сверху можно было разглядеть на ней множество холмиков, возвышений и
обломков скал.
– Завтра отправимся в обратный путь, – не глядя на меня, сказал дон Хуан и указал
вниз. – Снова пойдем долиной и будем собирать Мескалито, но только тогда, когда он
окажется прямо на нашем пути. Не мы будем искать Мескалито, а он – нас. Если захочет,
найдет.
Дон Хуан оперся спиной о скалу и, наклонив голову, продолжал говорить так, словно
рядом, кроме меня, находился кто-то еще.
– И еще одно. Срывать его буду я, а ты понесешь мешок или просто пойдешь впереди,
я сам еще не знаю. И не вздумай указывать на него, как сделал днем.
– Прости меня, дон Хуан!
– Ничего, ты ведь не знал.
– Твой благодетель учил тебя всему этому?
– Нет. Никто не учил меня о Мескалито. Он сам был моим учителем.
– Выходит, Мескалито – вроде человека, с которым можно разговаривать?
– Нет.
– Как же тогда он тебя учил? Некоторое время дон Хуан молчал.
– Вспомни, как ты играл с ним. Ты ведь понимал его тогда?
– Вот так он и учит. Только ты этого не знал. А будь ты повнимательнее, он бы
заговорил.
– Когда?
– Тогда, когда ты увидел его впервые.
Мои вопросы его явно раздражали. Я сказал, что хочу знать о Мескалито все.
– Спрашивай об этом не у меня, – усмехнулся дон Хуан, – а у него. В следующий раз,
когда увидишь его, спроси все, что пожелаешь.
– Значит, Мескалито все-таки вроде человека, если с ним можно говорить...
Дон Хуан не дал мне закончить. Он повернулся, взял фляжку, спустился с уступа и
исчез за скалой. Мне не хотелось оставаться одному, и хотя дон Хуан не звал меня, я
последовал за ним. Метров через двести мы вышли к крохотному ручейку. Дон Хуан обмыл
лицо и руки, наполнил фляжку, прополоскал рот, но пить не стал. Я зачерпнул воду
ладонями; дон Хуан сказал, что пить не надо.
Он подал мне фляжку и пошел обратно. Мы поднялись на уступ и снова уселись лицом
к долине, прислонившись спинами к скале. Я спросил, нельзя ли разжечь костер. Дон Хуан
воспринял мою просьбу как совершенно неуместную. Мы в гостях у Мескалито, объяснил
он, и тот сам позаботится, чтобы ночью нам было тепло.
Смеркалось. Дон Хуан достал из своего мешка два тонких одеяла, бросил одно мне, а
сам сел, скрестив ноги, и накинул второе одеяло себе на плечи. Долина внизу потемнела, ее
края расплылись в вечерней мгле.
Старик сидел неподвижно и смотрел вдаль. Легкий ветерок обдувал мне лицо.
– Сумерки – щель между мирами, – тихо произнес дон Хуан не оборачиваясь.
Я не стал спрашивать, что он имеет в виду. Глаза у меня слипались. Внезапно мое
настроение резко изменилось: я почувствовал себя невероятно одиноким, мне захотелось
плакать...
Я лег ничком. Каменное ложе было жестким и неудобным, то и дело приходилось
менять положение. Тогда я сел, скрестив ноги, и накинул одеяло на плечи. К моему
удивлению, эта поза оказалась очень удобной. Вскоре я заснул.
Проснулся я оттого, что дон Хуан что-то сказал. Было темно, я его почти не видел.
Слов я не разобрал, но, когда старик стал спускаться с уступа, последовал за ним. Из-за
темноты мы (по крайней мере, я) двигались очень осторожно. У подножия скалы дон Хуан
остановился, сел и дал мне знак сесть слева от него. Потом расстегнул рубашку, достал
кожаный мешочек, развязал его и опустил перед собой на землю. В мешочке лежало
несколько сухих шариков пей-отля.
После долгой паузы дон Хуан достал один шарик. Он взял его в правую руку, что-то
негромко напевая, несколько раз потер между большим и указательным пальцами и вдруг
пронзительно закричал:
– Ай-и-и-и!
Крик был неожиданный, жуткий. Я испугался. В полумраке я разглядел, что дон Хуан
сунул шарик пейотля в рот и принялся жевать. Через минуту он поднял мешочек, наклонился
ко мне и шепотом велел взять его, достать один мескалито и, положив мешочек перед собой,
повторить все то, что сделал он.
Я взял шарик пейотля и потер его. Дон Хуан продолжал петь, раскачиваясь взад и
вперед. Несколько раз я пытался положить шарик в рот, но никак не мог собраться для
крика.
Наконец, словно во сне, я издал невероятный вопль: «Ай-и-и-и!» – и даже не поверил,
что это кричал я. Вновь, как и когда-то, я ощутил в желудке нервные судороги. Мне стало
дурно, я едва не упал.
Сунув пейотль в рот, я разжевал его. Немного погодя дон Хуан достал из мешочка еще
один шарик, но, к моему облегчению, положил его себе в рот после короткой песни.
Он передал мешочек мне, я снова взял шарик пейотля и опустил мешочек перед собой.
Так повторилось пять раз, после чего мне захотелось пить. Я взял фляжку, но дон Хуан пить
не разрешил, чтобы меня не вырвало, а велел лишь прополоскать рот.
Я несколько раз прополоскал рот. В какой-то момент желание пить стало таким
сильным, что я не выдержал и глотнул – и тотчас же у меня по желудку пробежали судороги.
Я ожидал, что изо рта безболезненно и без всяких усилий польется жидкость (как это было
при первом знакомстве с пейотлем), но, к своему удивлению, почувствовал самую обычную
рвоту, которая, впрочем, быстро прекратилась.
Дон Хуан достал следующий шарик и снова протянул мне мешочек. Так продолжалось
до тех пор, пока я не разжевал четырнадцать шариков. К этому времени ощущение жажды,
холода и неудобства исчезло; я почувствовал какое-то удивительное тепло и возбуждение. Я
взял фляжку, чтобы освежить рот; она была пуста.
– Дон Хуан, не сходить ли нам к ручью?
Звук моего голоса не вылетел наружу, а ударился о небо и возвратился в горло,
отражаясь в нем многократным эхом. Эхо было нежным и мелодичным, словно нежные
крылышки трепетали у меня в горле и ласкали его своими прикосновениями. Вскоре их
движение прекратилось.
Я повторил вопрос. Голос прозвучал глухо, как из подземелья. Дон Хуан не ответил. Я
поднялся и шагнул в сторону ручья, оглянулся, не идет ли старик, но он сидел, к чему-то
внимательно прислушиваясь.
Дон Хуан сделал повелительный жест рукой, чтобы я замер.
– Абухтоль пришел! – объявил он.
Никогда прежде я не слышал этого слова и уже/ собрался спросить о нем, как вдруг
услышал звук, похожий на жужжание.
Звук делался громче и громче, на какое-то время стал подобен реву огромного быка,
потом постепенно стих. Вновь наступила тишина. Испуганный внезапностью и силой звука,
я задрожал так сильно, что едва устоял на ногах. Впрочем, разум мой работал совершенно
нормально. Еще несколько минут назад меня клонило в сон, а теперь сонливость как рукой
сняло. Этот звук напомнил мне один научно-фантастический фильм, в котором гигантская
пчела с громким жужжанием покидает зону радиации. Это меня насмешило. Я увидел, что
дон Хуан сидит в своей обычной позе. Вдруг передо мной возник образ гигантской пчелы, но
на этот раз он был гораздо реальнее. Пчела рисовалась мне с невероятной отчетливостью,
вытеснив все другие представления. Никогда в жизни у меня не было такой ясности в голове.
Меня обуял ужас.
Обливаясь потом, я наклонился к дону Хуану и сказал, что боюсь. Его лицо оказалось
совсем рядом. Старик смотрел прямо на меня глазами пчелы! Эти глаза напоминали круглые,
светящиеся в темноте очки. Его губы вытянулись вперед и зашлепали: «Пых-тух... пых-тух...
пых-тух...»
Я отпрянул, едва не расшибившись о скалу. Невыносимый ужас овладел мной. Время
остановилось. Я стонал и задыхался; пот замерзал и стягивал мне кожу. Вдруг раздался голос
дона Хуана:
– Вставай! Шевелись! Вставай, тебе говорят! Видение исчезло, и я снова увидел
знакомое лицо.
 – Я принесу воды, – выговорил я после бесконечной паузы. Мой голос звучал хрипло,
язык еле шевелился. Дон Хуан кивнул. По пути к ручью мой страх исчез так же таинственно
и внезапно, как и возник.
Приближаясь к ручью, я заметил, что прекрасно вижу все вокруг, и вспомнил, что
только что ясно видел дона Хуана, а ведь незадолго перед тем с трудом различал очертания
его фигуры. Я остановился, посмотрел вдаль и разглядел даже отдельные камни на
противоположной стороне долины. Я решил было, что уже утро, но в таком случае я
совершенно утратил чувство времени. Я глянул на часы: десять минут первого. Поднес их к
уху – часы исправно тикали. На полдень было не похоже – значит, полночь! Я решил
поскорее спуститься к воде и вернуться, но, заметив сзади дона Хуана, дождался его.
Я сообщил ему, что вижу в темноте. Он долго смотрел на меня, ничего не отвечая;
возможно, я не слышал его слов, так как полностью сосредоточился на своем «ночном
зрении». Я различал на земле мельчайшие камешки. Моментами было так светло, словно
стояло утро или ранний вечер. Потом темнело, но тут же светлело опять. Вскоре я сообразил,
что свет соответствует диастоле моего сердца, а темнота – систоле. С каждым ударом сердца
мир становился то светлее, то темнее...
Я размышлял над этим открытием, как вдруг раздался прежний звук. Тело мое
мгновенно одеревенело.
– Анухкталь (так я расслышал слово в этот раз) пришел! – произнес дон Хуан.
Рев был столь громоподобный и оглушающий, что все остальное перестало мной
восприниматься. Когда он стих, оказалось, что ручей, который минуту назад был с ладонь
шириной, разлился и превратился в огромное озеро. Откуда-то сверху, как бы сквозь густую
листву, на водную поверхность падал свет. Вода на мгновение вспыхивала золотистыми и
черными искорками, потом снова становилась темной, почти невидимой, хотя ее
присутствие по-прежнему ощущалось.
Не помню, сколько я просидел на берегу озера, глядя как зачарованный на черную
воду. Рев, вероятно, давно уже прекратился, так как я пришел в себя от громкого жужжания.
Я оглянулся в поисках дона Хуана и увидел, как он поднялся по склону и исчез за
уступом скалы. Однако одиночество ничуть меня не беспокоило; я пребывал в состоянии
полного покоя и безмятежности.
Снова раздался рев, напоминающий громкий вой бури. Прислушавшись, я уловил
мелодию, рождавшуюся из пронзительных звуков, похожих на человеческие голоса, и
глухих ударов барабана. Я сосредоточил все свое внимание на мелодии и вновь заметил, что
биение моего сердца совпадает с ударами барабана и ритмом музыки.
Я поднялся – звуки оборвались. Попытался прислушаться к биению сердца, но ничего
не услышал. Снова присел на корточки, подумав, что звуки связаны с моей позой, но не
услышал ни звука – даже ударов собственного сердца!
Я решил, что с меня довольно, и поднялся, чтобы уйти, – но в этот момент земля
дрогнула у меня под ногами! Я потерял равновесие и упал навзничь, попробовал ухватиться
за камень или траву, но земля уходила из-под меня. Все-таки я ухитрился подняться,
какое-то мгновение простоял на ногах и снова свалился.
Земля подо мной, словно плот, соскальзывала в воду! Я замер, охваченный
нескончаемым, всепоглощающим ужасом. Я плыл по воде черного озера на клочке земли,
похожем на замшелое бревно. Насколько я мог сориентироваться, течение уносило меня на
юг. Вода плескалась и бурлила вокруг, очень холодная, удивительно густая на ощупь и как
бы живая. Берегов не было видно.
Я с трудом припоминаю свои мысли и ощущения во время этого плавания. Я плыл, как
мне показалось, несколько часов, когда мой плот вдруг резко повернул под прямым углом
налево, на восток, и тут же с силой обо что-то ударился. Меня швырнуло вперед – я
зажмурил глаза, упал на землю и почувствовал острую боль в коленях и локтях.
Через секунду я открыл глаза. Я лежал на твердой земле: по-видимому, мой плот
врезался в берег. Я сел и огляделся по сторонам. Вода отступала! Она двигалась, как во
время отлива, и вскоре совсем исчезла.
Я долго сидел неподвижно, пытаясь собраться с мыслями. Все тело у меня ныло, в
горле нестерпимо жгло. Кроме того, при падении я прикусил себе губу.
Я поднялся. На ветру меня тут же охватил озноб. Одежда промокла насквозь, зубы
выбивали дробь, руки и ноги дрожали так сильно, что пришлось снова лечь. Капли пота
попали в глаза и жгли их так нестерпимо, что я застонал от боли.
Немного спустя я взял себя в руки и снова поднялся. Несмотря на сумерки, все вокруг
было отлично видно. Я сделал несколько шагов, как вдруг до меня отчетливо донеслись
человеческие голоса. Казалось, где-то громко разговаривают. Я пошел на звук, но не прошел
и пятидесяти метров, как вынужден был остановиться – дальше пути не было. Я Попал в
какой-то загон, огороженный со всех сторон огромными валунами. За первым рядом валунов
виднелся. еще один, потом еще и еще, они постепенно переходили в крутые утесы.
Откуда-то доносилась музыка – тягучий, монотонный, завораживающий поток звуков.
У подножия одного из валунов я увидел человека, сидящего на земле вполоборота ко
мне. Я направился к нему и остановился метрах в трех; он повернул голову и посмотрел на
меня. Я замер – в его глазах переливалась та самая вода, в которую я не отрываясь глядел
совсем недавно! Они были необъятными, эти глаза, в них вспыхивали знакомые мне
золотистые и черные искорки. По форме его голова напоминала ягоду клубники; зеленая
кожа была усеяна бесчисленными бородавками, как поверхность пейотля. Я стоял перед ним,
не в силах отвести глаз, и чувствовал, как его взгляд тяжело давит мне на грудь. Я начал
задыхаться и, потеряв равновесие, упал на землю. Он отвел взгляд и заговорил. Сначала его
голос шелестел, как слабый ветерок, затем зазвучал, как музыка, как хоровое пение – и я
понял, что музыка спрашивает:
– Чего ты хочешь?
Я упал перед ним на колени и принялся торопливо, заливаясь слезами, рассказывать о
своей жизни.
Он снова обратил на меня свои бездонные глаза. Его взгляд с силой давил на меня, и я
решил, что настал час моей гибели. Он сделал мне знак подойти. Мгновение я колебался, но
все-таки шагнул вперед. Когда я приблизился, он отвел от меня взгляд и показал тыльную
сторону своей ладони. Музыка сказала:
– Смотри!
Посреди ладони зияла круглая дыра.
– Смотри! – услышал я снова.
Я заглянул в дыру и увидел самого себя! Я был очень старый и дряхлый; я, сгорбясь,
бежал из последних сил, пытаясь скрыться от настигающих меня огненных искр. Три из них
все-таки попали в меня: две в голову, одна в левое плечо. Моя фигурка в дыре мгновенно
выпрямилась – и тут же исчезла вместе с дырой.
Мескалито снова смотрел на меня. Его глаза были так близко, что я понял: рев и
грохот, которые я слышал раньше, исходят из них. Постепенно глаза затихли и стали
подобны двум неподвижным озерам, переливающимся золотыми и черными искрами.
Он опять отвел взгляд и вдруг прыгнул, как гигантский кузнечик, – сразу метров на
пятьдесят! Потом еще раз, еще – и исчез...
Помню, что я поднялся на ноги и побрел. Разум не покинул меня, я старался
сориентироваться по знакомым очертаниям гор. Все это время я ощущал стороны света и
почему-то был уверен, что север находится слева. Я шел в этом направлении, пока не понял,
что наступило утро и я больше не пользуюсь своим «ночным зрением». Вспомнив о часах, я
посмотрел на них: восемь часов. Около десяти я подошел к скале, где мы расположились
прошлой ночью. Дон Хуан дремал на земле.
– Где ты был? – спросил он.
Я сел, чтобы перевести дыхание. После долгого молчания дон Хуан спросил:
– Ты его видел?
Я начал пересказывать свои приключения с самого начала, но дон Хуан прервал меня,
заявив, что важно только одно: видел я его или нет. Он спросил, на каком расстоянии от меня
был Мескалито. Я ответил, что почти касался его.
Эта часть моего рассказа дона Хуана явно заинтересовала. Он внимательно выслушал
все подробности, лишь изредка прерывая меня вопросами об облике существа, явившегося
мне, о его словах и жестах.
Наступил полдень, когда дон Хуан решил, что расспросов достаточно. Он поднялся,
привязал мне на грудь холщовый мешок и велел идти следом. Он объяснил, что будет
срезать мескалито и передавать мне, а я – осторожно укладывать его в сумку.
Мы глотнули воды и отправились в путь. Когда спустились в долину, старик секунду
помедлил, выбирая направление, но, выбрав его, уже ни на шаг от него не отклонялся.
Всякий раз, когда мы подходили к пейотлю, он опускался перед ним на корточки и
аккуратно срезал верхушку коротким зазубренным ножом. Срез он делал вровень с землей, а
«рану» (как он говорил) присыпал толченой серой из кожаного мешочка.
Дон Хуан держал срезанный шарик кактуса в левой руке, «рану» посыпал правой.
Затем вставал и протягивал шарик мне, а я принимал его, как он велел, в обе ладони и
осторожно опускал в мешок.
– Стой прямо, чтобы мешок не касался земли, кустов или еще чего-нибудь, – несколько
раз повторил он, словно опасаясь, что я могу забыть.
Мы набрали шестьдесят пять шариков. Когда мешок наполнился, дон Хуан перекинул
его мне на спину, а на грудь привязал другой. К тому времени как мы пересекли долину, оба
мешка были полны: мы собрали сто десять шариков пейотля. Мешки были такими тяжелыми
и громоздкими, что под их тяжестью я сгибался и едва переставлял ноги.
Дон Хуан тихо прошептал, что мешки такие тяжелые потому, что Мескалито хочет
назад, в землю. Он не желает покидать свои владения – потому и наливается тяжестью. Моя
задача – не дать ему коснуться земли, иначе Мескалито никогда больше не позволит
оторвать себя от земли.
В какой-то момент давление лямок на плечи стало невыносимым, чудовищная сила
прижимала меня к земле. Меня охватила паника. Я ускорил шаги, потом побежал.
Внезапно давление лямок на плечи резко ослабло, и ноша сразу стала легкой, словно в
мешках была губка. Я догнал дона Хуана и сказал, что никакой тяжести больше не чувствую.
Он объяснил это тем, что -мы покинули владения Мескалито.

3 июля 1962 года, вторник

– Кажется, Мескалито почти признал тебя, – сказал дон Хуан.

– Почему почти ?
– Потому что оставил целым и невредимым. Даже испугал не по-плохому, а
по-хорошему. А если бы не признал тебя, то впал бы в гнев и ярость. Тем, кого он не
признал, известно, что такое настоящий ужас.
– Но если он такой жестокий, почему ты не предупредил меня заранее?
– У тебя маловато мужества, чтобы идти к Мескалито сознательно. Я и решил, что тебе
лучше этого не знать.
– Дон Хуан, но ведь я мог умереть!
– Не исключено. Но я был уверен, что все обойдется. Однажды он уже играл с тобой и
никакого зла не причинил, я и подумал, что и на этот раз он тебя пожалеет.
Я усомнился в том, что Мескалито меня пожалел: ведь я едва не умер от страха. Дон
Хуан сказал, что Мескалито был добр ко мне, что он показал ответ на мой вопрос и вообще
преподал мне полезный урок.
Я спросил, что это за урок и что он означал. Дон Хуан сказал, что это объяснить
невозможно, потому что со страху я и сам не понял, о чем спрашивал у Мескалито.
Дон Хуан попросил поточнее вспомнить, что именно я сказал Мескалито перед тем, как
тот показал свою ладонь, но я никак не мог. Помнил только, что пал на колени и
«исповедался в своих грехах».
Разговор, казалось, перестал интересовать старика. Я попросил:
– Научи меня словам песен, которые ты пел!
– Нет. Это мои песни, им научил меня Мескалито. Свои песни я не могу отдавать
никому.
– Почему?
– Потому что песни связывают меня с ним. Когда-нибудь он научит тебя твоим
собственным пестням. Дождись этого дня и никогда, слышишь, никогда не допытывайся о
чужих песнях!
– Дон Хуан, что за имя ты произносил? Это ты можешь сказать?
– Нет. Это имя произносят, только когда зовут его.
– А если я захочу позвать?
– Если когда-нибудь он признает тебя вполне, он сам откроет тебе свое имя. Этим
именем будешь называть его только ты. Ты сможешь призывать его громко или еле слышно.
Вдруг он скажет тебе, что его зовут Хосе? Кто знает?
– Почему это имя нельзя упоминать в разговоре?
– Ты видел его глаза? С покровителем шутки плохи. Вот почему меня так удивило, что
он играл с тобой.
– Какой же он покровитель, если может причинить людям вред?
– Очень просто. Мескалито – покровитель, ибо достижим для всех, кто его ищет.
– Но ведь все на свете достижимо для тех, кто ищет!
– Ошибаешься! Сила гуахо доступна только бру-хо, а вот к Мескалито может
обратиться всякий.
– Почему же иногда он причиняет вред?
– Потому что не все любят Мескалито. Многие идут к нему, надеясь получить его
помощь, особенно не утруждаясь. Стоит ли удивляться, что встреча с ним приводит таких
людей в ужас?
– Что происходит, когда Мескалито вполне кого-нибудь признает?
– Он является ему в образе человека или в виде света. Дл я тех, кого Мескалито
признал, он уже не изменится. Возможно, в следующую встречу он явится тебе как свет. А
когда-нибудь и вообще возьмет с собой в полет и откроет все свои тайны.
– Что же мне делать, чтобы заслужить это?
– Быть мужественным и жить правильной жизнью.
– А что такое правильная жизнь?
– Жизнь сознательная, сильная, бесстрашная...

Время от времени дон Хуан между делом интересовался, как поживает моя «травка». За
год, прошедший с тех пор, как я посадил корень дурмана, он вырос в большой куст и дал
семена. Дон Хуан объявил, что мне пора побольше узнать о «чертовой травке».

21 января 1963 года, воскресенье

Сегодня мы начали второй этап изучения «травки»: дон Хуан кое-что сообщил мне о
«второй доле» корня. Он сказал, что только со второй доли начинается настоящее обучение и
что по сравнению с ней первая доля – детская забава. Второй долей необходимо овладеть в
совершенстве, сказал он, и принять ее не меньше двадцати раз, прежде чем приступать к
третьей. Я спросил:
– Что дает вторая доля?
– Вторую долю корня «травки» используют для видения; с ее помощью можно
перелететь по воздуху в любое место и увидеть, что там происходит.
– Дон Хуан, неужели человек в самом деле может летать?
– А почему бы и нет? Я уже говорил, что «чертова травка» – для тех, кто ищет силу.
Овладевшему второй долей она помогает совершать невероятные вещи и возрастать в силе.
– Что именно он может?
– Трудно сказать. Разные люди – разное.

28 января 1963 года, понедельник

Дон Хуан сказал:

– Если второй шаг будет удачным, мы сделаем еще один, но не больше. Когда
благодетель обучал меня «чертовой травке», я понял, что она не для меня, и свернул с ее
пути.
– Почему?
– Всякий раз, прибегая к «травке», я оказывался на волосок от гибели. Однажды дело
зашло так далеко, что я решил, что конец мой пришел. А ведь мог бы этого избежать.
– Каким образом?
– Есть способ.
– Заклинание или какой-нибудь ритуал?
– Нет. Особое отношение к вещам. Когда я изучал «чертову травку», я был слишком
жаден и хватался за все подряд, как дети хватаются за сладости. «Травка» – лишь один путь
из тысячи. Ты всегда должен помнить, что любой путь – это всего один путь, один из
тысячи. Если чувствуешь, что не можешь идти по этому пути, ни в коем случае на нем не
оставайся. Чтобы ясно понимать такие вещи, надо упорядочить свою жизнь. Только в этом
случае ты постигнешь, что любой путь – не более как один из многих путей, и ты не
обидишь ни себя, ни другого – бросив его, если так велит сердце. Но предупреждаю: твое
решение должно быть свободно от страха и гордыни. Внимательно и вдумчиво огляди
каждый путь. Испытай его столько раз, сколько сочтешь нужным. Затем задай себе – только
себе – один-единственный вопрос. Такой вопрос приходит в голову лишь очень старым
людям. Я слышал его от благодетеля, но был тогда слишком молод и горяч, чтобы понять
его. Теперь я его понимаю и передаю тебе. Вопрос таков: Есть ли у этого пути сердце?
Все пути одинаковы – они никуда не ведут. Могу признаться: в своей жизни я прошел
немало путей, но так никуда и не пришел. Теперь вопрос благодетеля обрел для меня смысл.
Есть ли у этого пути сердце? Если есть – путь хорош; если нет – он бесполезен. Все пути
никуда не ведут, но у одного есть сердце, а у другого – нет. Один путь доставляет радость, и
пока ты идешь по нему – ты неотделим от него; а другой путь заставляет тебя проклинать
всю свою жизнь. Один путь наделяет тебя силой, другой – лишает ее.

21 апреля 1963 года, воскресенье

Во вторник, 16 апреля, мы с доном Хуаном отправились на холмы, где рос его дурман.
Старик попросил оставить его одного и подождать в машине. Вернулся дон Хуан часа через
три, неся с собой красный тряпичный узел. В машине он указал на узел и сказал, что это –
его последний подарок мне.
Я подумал было, что он не хочет больше меня учить, но дон Хуан объяснил, что раз у
меня появилось собственное растение, чужое мне больше не понадобится.
Вскоре мы сидели в комнате дона Хуана. Он достал гладкую каменную ступку и
пестик. Ступка была сантиметров пятнадцати в диаметре. Дон Хуан развернул большой
сверток, в котором лежало несколько мешочков, выбрал из них два и положил на
соломенную циновку рядом со мной. Потом добавил к ним еще четыре, такого же размера,
из красного узла, который мы привезли. Он объяснил, что в мешочках семена и что я должен
растолочь их в мелкий порошок. Дон Хуан развязал первый мешочек и отсыпал из него в
каменную ступку. Семена были сухие и круглые, темно-желтого цвета.
Я немедленно принялся толочь, но дон Хуан остановил меня и объяснил, что пестик
следует с силой прижимать к краю ступки и проводить им вниз, по дну и вверх, к
противоположному краю. Я спросил, что он собирается делать с порошком, но дон Хуан
ничего не ответил.
Семена оказались очень твердыми, и я толок их часа четыре. Из-за неудобной позы у
меня заболела спина, и я прилег, собираясь немного вздремнуть, но дон Хуан тут же развязал
второй мешочек и добавил в ступку из него. На этот раз семена были чуть темнее, чем в
первый раз, и слиплись в комок. Кроме них в мешочке был темный порошок, состоящий из
каких-то крохотных шариков.
Я проголодался и хотел подкрепиться, но дон Хуан сказал, что если я собираюсь
учиться, то должен действовать по определенным правилам, а правила гласят, что, постигая
тайны второй доли, дозволяется только пить, да и то немного.
В третьем мешочке копошились какие-то черненькие жучки, а в четвертом лежали
свежие белые семена, очень мягкие, но волокнистые, отчего растереть их в кашицу, как
велел дон Хуан, оказалось нелегко.
Когда я растолок наконец содержимое всех четырех мешочков, дон Хуан отмерил две
чашки зеленоватой воды, вылил ее в глиняный горшок и поставил его на огонь. Вскоре вода
закипела. Бросив в нее порцию растертых твердых семян, дон Хуан размешал ее длинной
острой палочкой или костью, которую вынул из своей кожаной сумки. Как только вода снова
закипела, он добавил по очереди остальные составные-«части, каждый раз помешивая воду
палочкой. Затем вылил в горшок еще одну чашку зеленоватой воды и оставил смесь на
слабом огне.
Теперь он объявил, что пора толочь корень. Он осторожно извлек из красного узла
корень дурмана длиной сантиметров в сорок и толщиной не меньше трех сантиметров и
сказал, что это вторая доля. Он отмерил ее сам, поскольку это был его корень, а в
следующий раз, по его словам, отмерять корень буду я.
Дон Хуан придвинул ко мне большую ступку, и я принялся толочь корень так же, как
он когда-то толок первую долю. Старик направлял ход моих действий, и мы опять оставили
толченый корень мокнуть в миске с водой на ночном ветерке.
Тем временем смесь, кипящая в глиняном горшке, загустела. Сняв горшок с огня, дон
Хуан поставил его в сетку, а сетку подвесил к потолочной балке посреди комнаты.
На следующий день, часов в восемь утра, мы с доном Хуаном занялись приготовлением
водной вытяжки из корня. День был солнечный, и дон Хуан истолковал хорошую погоду как
знак того, что я, в отличие от него, «травке» нравлюсь – с ним она в свое время обходилась
скверно.
Порядок приготовления вытяжки был такой же, как и для первой доли. К вечеру, после
того как воду слили восемь раз, на дне миски осталось с ложку желтоватой кашицы.
Мы вернулись в комнату, где лежали два неиспользованных мешочка. Дон Хуан
развязал один из них, сунул в него руку, а другой рукой прижал края мешочка к запястью.
Судя по движениям его руки, там было что-то живое. Быстрым движением дон Хуан
вывернул мешочек, как перчатку, наизнанку и сунул руку прямо мне в лицо. В руке он
держал ящерицу. Ее головка находилась в нескольких сантиметрах от моих глаз; в ней было
что-то необычное. Приглядевшись внимательнее, я невольно отшатнулся: рот ящерицы был
зашит грубыми стежками! Старик велел мне взять ящерицу в левую руку. Я сжал ее, но она
тут же принялась извиваться в моем кулаке. Меня затошнило, ладони взмокли от пота. Дон
Хуан схватил второй мешочек, сходным движением извлек из него вторую ящерицу и также
поднес ее к моему лицу. У этой ящерицы были зашиты веки! Дон Хуан велел держать ее в
правой руке.
К тому времени, как обе ящерицы оказались у меня в руках, я был на грани обморока и
желал лишь одного: отшвырнуть их прочь и удрать подальше.
– Не раздави их, – предостерег дон Хуан. От звука его голоса я пришел в себя.
 Дон Хуан спросил, что со мной. Он пытался сохранить серьезное выражение лица, но
не сумел – и расхохотался. Я попробовал ослабить хватку, однако ладони у меня так сильно
вспотели, что ящерицы могли вот-вот выскользнуть. Они царапали меня острыми коготками,
вызывая чувство острого омерзения и тошноты. Я закрыл глаза и стиснул зубы. Одна из
ящериц уже выбралась на запястье; чтобы освободиться, ей оставалось выдернуть головку,
зажатую в моих пальцах.
Я впал в отчаяние и прохрипел, чтобы дон Хуан немедленно забрал этих проклятых
тварей. При этом моя голова непроизвольно затряслась. Старик с любопытством посмотрел
на меня. Я рычал, как раненый медведь, и трясся всем телом. Дон Хуан с улыбкой сунул
обеих ящериц в мешочки. Я тоже попытался улыбнуться, но меня затошнило, и я опустился
на пол.
Я объяснил дону Хуану, что причина всему – неприятное ощущение от коготков
ящериц. Дон Хуан сказал, что немало вещей способно свести человека с ума, особенно если
он лишен необходимой для учения решимости. Но если человек обладает решимостью,
никакие неприятные ощущения не смогут ему помешать – он в силах подчинить их себе.
Дон Хуан немного подождал, а затем, повторив прежние движения, снова вручил мне
ящериц. Он велел поднять их головками вверх, осторожно потереть ими виски и спросить у
них то, что я хочу узнать.
Сначала я не понял, что мне надо сделать. Дон Хуан повторил, что я могу задать
ящерицам любой вопрос, на который не знаю ответа, и привел несколько примеров. Можно
спросить о людях, которых давно не видел, о потерянных вещах, о местах, где никогда не
бывал. Я понял, что речь идет о ясновидении, и пришел в сильное волнение: сердце мое
бешено заколотилось в груди, дыхание перехватило.
Дон Хуан предупредил, чтобы в первый раз я не задавал вопросов, относящихся ко мне
лично, а лучше спросил бы о чем-нибудь, что непосредственно меня не касается.
Формулировать мысленный вопрос надо быстро и точно.
Я стал лихорадочно прикидывать, что бы такое я хотел узнать. Дон Хуан торопил меня;
и я был по-: ражен тем, что никак не могу придумать, о чем бы спросить ящериц.
Наконец, после мучительно долгих раздумий, мне пришла в голову одна мысль.
Недавно из читального зала нашей библиотеки стали пропадать книги. Лично меня эта
история не касалась и, однако же, вызывала определенный интерес. Я не имел ни малейшего
представления о том, кто крал книги. Я потер ящерицами виски и спросил, кто вор.
Немного спустя дон Хуан спрятал ящериц в мешочки и сказал, что у корня и мази
особых секретов нет: мазь указывает направление, корень проясняет положение вещей. А вот
ящерицы – истинное чудо; в них-то и сокрыта тайна гадания с помощью второй доли. Я
спросил, обычные это ящерицы или какие-то особенные. Дон Хуан ответил, что особенные:
они должны обитать там, где росло растение, и быть его друзьями. Чтобы подружиться с
ящерицами, необходимо долго за ними ухаживать, кормить и ласково с ними разговаривать.
Я спросил, почему так важно дружить с ящерицами. Дон Хуан объяснил, что ящерицы
позволяют поймать себя только тому, кого они знают, и если ты всерьез относишься к
«чертовой травке», то и к ящерицам надо относиться с полной серьезностью. Он добавил,
что ловят их обычно под вечер, после того как мазь и корень уже приготовлены. Тот, кто не
завяжет с ящерицами дружбу, сказал он, может ловить их несколько дней подряд, но так и не
поймает, а ведь мазь можно хранить всего один день.
Дон Хуан дал несколько указаний, как обращаться с ящерицами.
– Когда поймаешь ящериц, сразу посади их в отдельные мешочки. Потом возьми одну
и поговори с ней. Попроси помочь тебе, извинись перед ней за то, что причиняешь боль, – и
деревянной иглой зашей ей рот. Иголкой тебе послужит колючка чойи, а ниткой – волокна
агавы. Стежки стягивай покрепче.
Те же самые слова скажи второй ящерице и зашей ей веки. К наступлению ночи все у
тебя будет готово. Возьми ящерицу с зашитым ртом и задай свой вопрос. Попроси ее сбегать
и посмотреть вместо тебя; объясни, что пришлось зашить ей рот, чтобы она спешила назад,
ни с кем не разговаривая по дороге. Натри ей головку мазью, потом окуни в мазь целиком и
опусти на землю. Если она побежит в благоприятную для тебя сторону, гадание пройдет
легко и удачно, если в противоположную – вообще не удастся. Если ящерица направится в
твою сторону (юг), можно надеяться на успех, если от тебя (север) – гадание будет страшно
трудным. Можно даже погибнуть! Поэтому, если ящерица побежит от тебя, лучше всего
гадание прервать. В этом случае ты утратишь власть над ящерицами, но это лучше, чем
потерять жизнь. Впрочем, если ты все-таки решишься, гадание можно продолжить. В этом
случае возьми вторую ящерицу, попроси ее выслушать рассказ своей сестры и передать его
тебе.
– Но как же ящерица с зашитым ртом расскажет то, что она видела? Ведь ее рот зашит
как раз для того, чтобы она не говорила!
– Зашитый рот не позволит ей ничего рассказать чужим. Говорят, ящерицы болтливы и
готовы разговаривать с кем попало. Как бы там ни было, намажь головку ящерицы мазью, а
потом потри ею о свой правый висок. Только смотри, чтобы мазь не попала тебе на середину
лба! На первых порах можно привязать ящерицу за середину туловища к своему правому
плечу – тогда ты ее не потеряешь и не покалечишь. Но по мере твоего продвижения в
учении, когда ты лучше познаешь «травку», ящерицы научатся повиноваться тебе и сами
будут сидеть у тебя на плече. Потерев висок, погрузи пальцы обеих рук в миску с мазью.
Сначала натри себе мазью виски, потом и голову с обеих сторон. Мазь сохнет моментально,
и ее берут столько, сколько необходимо. Всякий раз сперва потри головкой ящерицы, а
потом уже – пальцами. Рано или поздно убежавшая ящерица вернется и расскажет все своей
слепой сестре, а та перескажет услышанное тебе, как будто ты тоже ящерица. Когда гадание
закончится, отпусти ящерицу, только не смотри, куда она побежит. Потом выкопай руками
глубокую яму и зарой все, чем пользовался.
Около шести часов вечера дон Хуан переложил отстой из горшка на плоский кусок
сланца; его оказалось меньше чайной ложки. Половину он положил в чашку и добавил
немного желтоватой воды. Поболтав чашкой, протянул ее мне и велел выпить. Смесь
оказалась безвкусной, но вызвала во рту легкое жжение. Вода была очень горячей, и это меня
почему-то разозлило. Сердце сильно забилось, однако вскоре я успокоился.
Дон Хуан взял миску с мазью. На вид мазь была густой и гладкой. Я попытался
проткнуть корку пальцем, но дон Хуан резко оттолкнул мою руку от миски. Он сердито
сказал, что с моей стороны такие поступки – чистое безумие и что, если я хочу учиться, надо
свое легкомыслие оставить. Это – сила, указал он на мазь, и никто не знает, что за сила. Уже
то, что мы используем ее в своих личных целях, – нехорошо, но раз уж мы, люди, не можем
обойтись без этого, следует, по крайней мере, обращаться с ней с должным уважением.
Мазь напоминала густую овсяную кашу; вероятно, в ней было много крахмала. Старик
попросил достать мешочки с ящерицами, вынул ту, у которой был зашит рот, и осторожно
передал мне в левую руку. По его указаниям я подцепил пальцем мазь, натер ею головку
ящерицы, а затем опустил ящерицу в горшок и держал ее там до тех пор, пока все ее тело не
покрылось мазью.
Дон Хуан взял горшок и повел меня на каменистое место недалеко от дома. Указав на
большой камень, предложил мне сесть перед ним, как будто это мое растение, поднести
ящерицу к лицу, снова объяснить ей, что меня интересует, и попросить ее сбегать и все
разузнать.
Дон Хуан посоветовал извиниться перед ящерицей за причиненные боль и
беспокойство и пообещать, что я буду добр ко всем ящерицам. После чего надо было зажать
ящерицу между средним и безымянным пальцами левой руки, где он когда-то полоснул меня
ножом, и потанцевать вокруг камня так, как я танцевал, когда пересаживал «детку». Старик
спросил, хорошо ли я помню все, что тогда делал. Я кивнул. Дон Хуан подчеркнул, что
очень важно делать все совершенно так же, как тогда; а если что-то забудется, подождать – и
воспоминание придет само. Если же я буду спешить и действовать необдуманно, то причиню
себе серьезнейший вред. После этого нужно опустить ящерицу с зашитым ртом на землю и
приметить, в какую сторону она побежит. Нельзя ни на миг отрывать взгляд от ящерицы;
обычная их уловка – отвлечь внимание и незаметно ускользнуть.
Было еще не совсем темно. Дон Хуан посмотрел на небо.
– Оставляю тебя одного, – сказал он и ушел.
Я выполнил все его указания и наконец опустил ящерицу на землю. Несколько секунд
она не шевелилась. Потом, быстро глянув на меня, побежала в восточном направлении и
юркнула под камни.
Я сел на землю перед «своим» камнем. Внезапно меня охватила глубокая печаль. Я
думал о ящерице с зашитым ртом, о ее удивительном путешествии и о том, как она глянула
на меня, убегая. Я чувствовал какую-то загадочную связь с ней. Я тоже был ящерицей,
совершающей свое удивительное путешествие. Мой удел, быть может, – видеть; но удастся
ли мне поведать кому-нибудь о том, что я увижу?
Стемнело. Я с трудом различал камни перед собой. Мне вспомнились слова дона
Хуана: «Сумерки – щель между мирами».
Долго я так сидел; наконец продолжил гадание. Мазь, хотя и напоминала с виду
овсяную кашу, на ощупь была совсем иной: очень скользкая и холодная. У нее был резкий
специфический запах. Она холодила кожу и быстро высыхала. Одиннадцать раз я наносил ее
на виски, но не заметил никакого эффекта. Я старался не пропустить ни малейшего
изменения в восприятии или настроении, так как не знал толком, чего ждать. Я не понимал
сути гадания и изо всех сил пытался ее уловить.
Высохшая мазь шелушилась на висках. Я собирался втереть очередную порцию, как
вдруг обнаружил, что сижу по-японски, на пятках. Я совершенно не помнил, в какой момент
принял это положение. Еще через несколько минут я заметил, что сижу на полу в каком-то
помещении с высокими сводчатыми потолками. Своды были не кирпичные, как мне сначала
показалось, а сложены из массивных каменных глыб.
«Переход» оказался для меня очень трудным. Он произошел внезапно, я не был к нему
готов. Я видел все как бы в тумане или во сне, но картина, которую я видел, оставалась
неизменной. Я мог задержать взгляд на любом предмете и подробно его рассмотреть.
Видение было не столь отчетливым и реальным, как под воздействием пейотля, а слегка
размытым, словно акварель.
Я не знал, смогу ли я встать, но уже в следующее мгновение понял, что мое положение
изменилось. Я находился на верху лестницы, внизу стояла X. – моя приятельница. Ее глаза
горели безумным лихорадочным блеском, она смеялась так громко и неестественно, что мне
стало страшно. X. пошла по лестнице вверх. Я захотел убежать и спрятаться, потому что, как
мелькнуло у меня в голове, «она уже съезжала с катушек». Я укрылся за колонной, и X.
прошла мимо, не заметив меня. «Она снова сходит с ума», – была следующая моя мысль. И
наконец, последняя мысль, которую я запомнил: «Она всегда так смеется перед очередным
срывом».
Внезапно все вокруг прояснилось и стало ничуть не похожим на сон; все выглядело
вполне реальным, но увиденным как бы сквозь оконное стекло. Я хотел потрогать колонну,
за которой прятался, и понял, что не могу шевельнуться. Вместе с тем я знал, что могу стоять
и наблюдать сколь угодно долго. Я был внутри наблюдаемой сцены, но не ее частью.
Насколько я мог судить, я пребывал в здравом уме и трезво воспринимал окружающее. Все
происходило как в обычном состоянии сознания, и все же я знал, что это – не обычное
состояние!
Внезапно сцена переменилась. Была ночь. Я находился в вестибюле какого-то здания.
Здесь царил полумрак, и я понял, что предыдущая сцена была залита ярким солнечным
светом, хотя тогда и не обратил на это внимания. Затем я увидел молодого человека, который
выходил из комнаты с большим рюкзаком за спиной. Я не знал, кто он такой, хотя видел его
раньше два-три раза. Он прошел мимо меня и стал спускаться по лестнице.
К этому времени у меня прекратилось всякое внутреннее сопротивление гаданию. «Кто
этот парень? – подумал я. – Зачем я его вижу?»
 Сцена в очередной раз изменилась, и я увидел, как этот же молодой человек возится с
книгами: склеивает между собой страницы, соскабливает штампы, смывает надписи... Затем
он принялся аккуратно расставлять книги по полкам. Полок было много: насколько я понял,
действие происходило не в его комнате, а в каком-то хранилище. Появились другие образы,
уже не столь отчетливые. Сцена затуманилась, все закружилось у меня перед глазами.
Дон Хуан тряс меня за плечи, я проснулся. Он помог мне подняться, и мы пошли к
дому.
С того момента, как я начал втирать мазь в виски, прошло три с половиной часа, но
видения длились не более десяти минут. Никаких болезненных последствий я не ощущал –
хотелось только есть и спать.

18 апреля 1963 года, четверг

Вчера вечером дон Хуан попросил рассказать обо всем происшедшем, но я так хотел
спать, что ни на чем не мог сосредоточиться. Сегодня, едва я проснулся, он повторил свою
просьбу.
Когда я закончил рассказ, старик спросил:
– Кто сказал тебе, что твоя приятельница «съезжала с катушек»?
– Никто. Я сам об этом подумал.
– Ты полагаешь, что ты это сам подумал?
Я ответил утвердительно, хотя, честно говоря, у меня не было ни малейших причин
считать X. психически больной. Эта мысль пришла ко мне неизвестно откуда. Дон Хуан
ехидно посмотрел на меня. Я спросил, почему он мне не верит. Он рассмеялся и сказал, что я
привык легкомысленно относиться к своим поступкам.
– Я что-то сделал неправильно, дон Хуан?
– Тебе следовало слушать ящерицу.
– Как это?
– Ящерица на твоем плече рассказывала тебе все, что видела ее сестра. Она говорила с
тобой, а ты не обращал на это внимания, принимал ее слова за собственные мысли.
– Но это и были мои собственные мысли!
– В том-то и дело, что нет! Такова суть этого гадания: здесь надо не столько смотреть,
сколько слушать. Я хотел предупредить тебя, но вспомнил, что мой благодетель этого не
делал.
– Похож был твой опыт на мой?
– Нет. У меня было жуткое путешествие, я едва не погиб.
– Почему?
– Вероятно, потому, что «травка» невзлюбила меня, или потому, что я и сам толком не
знал, о чем хочу спросить. Как ты вчера. Ты, наверное, думал о своей приятельнице, когда
спрашивал о книгах?
– Не помню.
– Ящерицы никогда не ошибаются и любую мысль воспринимают как вопрос. Ящерица
вернулась и рассказала невесть что о твоей приятельнице, потому что ты и сам не знал, о чем
тогда думал.
– Ну а второе видение?
– Когда ты задал вопрос, твои мысли были более устойчивыми. Именно так и должно
проводиться это гадание.
– Ты хочешь сказать, что первое видение нельзя принимать всерьез?
– А как принять его всерьез, если ты даже не знаешь, на какие вопросы отвечали
ящерицы?
– Ящерице, наверное, проще отвечать на один вопрос?
– Да, тогда ее ответ понятнее. Надо удерживать в уме одну-единственную мысль.
– Дон Хуан, а если мой вопрос будет не простым, а довольно сложным?
 – До тех пор, пока твоя мысль неизменна и не перебегает с предмета на предмет, она
понятна ящерицам, а их ответ понятен тебе.
– Можно ли задавать ящерицам по ходу видения другие вопросы?
– Нет, надо только смотреть на то, что они рассказывают. Вот почему я и сказал, что
видение – не столько для глаз, сколько для ушей. И по этой же причине велел тебе задать
вопрос о чем-нибудь постороннем. Когда спрашивают о близких людях, желание заговорить
с ними или прикоснуться к ним так велико, что ящерица прерывает свой рассказ – и на этом
гадание обрывается. Надо знать гораздо больше, чем знаешь сейчас ты, чтобы спрашивать о
чем-то личном. В следующий раз слушай внимательно. Уверен, что ящерицы рассказали тебе
очень многое, но ты их не слушал.

19 апреля 1963 года, пятница

– Дон Хуан, что я толок в ступке, когда мы готовили мазь?

– Семена «чертовой травки» и жучков, которые ими питаются. Мерка – по одной
горстке того, и другого, – ответил он и сложил ладонь горсткой, показывая.
Я спросил, что случится, если использовать только одну составную часть. Дон Хуан
ответил, что-это настроит «травку» и ящериц против меня.
– Нельзя сердить ящериц, – сказал он. – На следующий день, поближе к вечеру, ты
должен будешь вернуться к своему растению. Обратишься ко всем ящерицам, которые там
обитают, и попросишь тех дбух, что помогали тебе в гадании, выйти к тебе. Ищи их всюду,
пока не стемнеет. Не найдешь – попробуй поискать на следующий день. Если ты сильный, то
найдешь обеих! Тут же, не сходя с места, съешь их – и ты навсегда обретешь дар
прозорливости. Тебе не надо будет снова ловить ящериц для гадания, отныне они всегда
будут внутри тебя.
– А что, если я найду только одну?
– Придется ее отпустить. Если поймаешь ее в первый день, не вздумай держать до
следующего дня, надеясь поймать назавтра вторую. Этим ты испортишь свою дружбу с
ними.
– Что случится, если я вообще их не найду?
– Для тебя, по-моему, это самое лучшее. Это значит, что тебе придется ловить ящериц
всякий раз, когда понадобится их помощь. Зато ты сохранишь свободу.
– Свободу от кого?
– От «чертовой травки». Если ящерицы окажутся внутри тебя, «травка» уже никогда
тебя не отпустит.
– Это плохо?
– Конечно! Она оторвет тебя от всего остального, и всю жизнь тебе придется ее
ублажать. «Травка» – собственница. Стоит ей только заполучить над тобой власть, и тебе
ничего не останется, как идти ее путем.
– Что, если я найду ящериц мертвыми?
– Если одна из них или обе сразу окажутся мертвыми, тебе на некоторое время
придется отказаться от этого гадания. – Дон Хуан помолчал. – Кажется, все необходимое я
рассказал. Эти указания для тебя – закон. Если придется когда-нибудь гадать самому,
выполняй их неукоснительно. И еще одно: пока гадание не закончилось, ни есть, ни пить
нельзя.

Под руководством дона Хуана я продолжал осваивать вторую долю корня. Время от
времени дон Хуан расспрашивал, как растет мое растение.
 21 июня 1963 года, четверг

– Неплохо было бы испытать «чертову травку», прежде чем окончательно ступить на ее

путь, – сказал дон Хуан. – Попробуй-ка еще раз погадать с ящерицами. Ты знаешь все
необходимое и сможешь без моей помощи обратиться к ним с вопросами.
– Ты считаешь, что гадание необходимо?
– Оно – лучший способ узнать, как «травка» к тебе относится. «Травка» все время
испытывает тебя, почему бы и тебе не испытать ее? Это будет вполне справедливо. Если ты
почувствуешь, что по той или иной причине идти дальше не следует, – нужно будет просто
остановиться.

29 июня 1963 года, суббота

Я заговорил о «чертовой травке». Мне хотелось побольше узнать о ней, но не

ввязываться при этом ни в какие новые предприятия.
– Дон Хуан, вторую долю используют только для ясновидения? – спросил я, чтобы
начать разговор.
– Не только. С помощью второй доли учатся гаданию с ящерицами и одновременно
испытывают «травку»; но вообще-то вторая доля нужна совсем для других целей. Гадание с
ящерицами – лишь начало.
– А для чего же она нужна, дон Хуан?
Он не ответил и резко переменил разговор, спросив, высоко ли выросли мои растения.
Я показал размеры.
Дон Хуан сказал:
– Я научил тебя отличать мужское растение от женского. Сходи к своим растениям и
принеси то и другое. Сначала подойди к старому растению и внимательно изучи следы,
оставленные дождем. Дождь наверняка далеко разнес семена. Исследуй промоины и
определи по ним направление дождевого потока. Найди растение, которое выросло от
старого дальше других. Все растения, оказавшиеся между ними, – твои. Впоследствии, когда
и они рассеют семена, ты расширишь свою территорию, переходя по дождевым промоинам
от одного растения к другому.
Дон Хуан подробно описал, чем и как отрезать корень. Во-первых, надо расчистить
землю в месте соединения корня со стеблем. Во-вторых, повторить танец, который я
танцевал, когда сажал «детку». В-третьих, отрезать стебель, оставив корень в земле. И
наконец, откопать сорок сантиметров корня. Но ни в коем случае не говорить при этом вслух
и вообще не выдавать своих чувств.
– Возьми с собой две тряпки, – продолжил он. – Расстели их на земле и положи на них
растение. Разрежь растение на части, а части сложи в любом порядке. Порядок выбери сам,
но запомни его, ибо тебе всегда придется его придерживаться. И как можно быстрее вези
растение ко мне.

6 июля 1963 года, суббота

В понедельник, 1 июля, я срезал дурман, как велел дон Хуан. Я дождался, пока начало
смеркаться, поскольку не хотел, чтобы кто-то видел, как я танцую вокруг растений. Меня
одолевала тревога, и я все время думал о том, что мои странные действия могут подглядеть.
Я заранее выбрал растения, которые определил как мужское и женское. Нужно было
отрезать сорок сантиметров корня у каждого из них, а копать на такую глубину палкой
оказалось нелегко. Я провозился несколько часов и кончил работу в полной темноте, так что
пришлось зажечь электрический фонарь. Я ужасно боялся, что кто-нибудь заметит свет
моего фонаря.
Во вторник, 2 июля, я принес растения дону Хуану. Он развязал узлы, внимательно
осмотрел содержимое и сказал, что нужно добавить немного семян. Он достал стеклянную
банку и вывалил из нее в ступку сухие семена, слипшиеся в комок.
Я спросил, что это за семена, и дон Хуан объяснил, что они попорчены жучками. Среди
семян копошилось довольно много черных жучков. Дон Хуан сказал, что это особые жучки и
что их надо выбрать и пересадить в другую посуду. Он подал мне еще одну стеклянную
банку, на треть заполненную жучками. Чтобы они не разбежались, банка была заткнута
комком бумаги.
– В следующий раз будешь собирать жучков с собственных растений, – сказал дон
Хуан. – Для этого надо срезать семенные коробочки с дырочками – в них полно жучков.
Разломи такую коробочку, выскреби из нее содержимое в банку, а потом выбери оттуда
горсть жучков и переложи в другую банку. Можешь с ними не деликатничать. Отмерь горсть
порченых семян и горсть толченых жучков, а остальное зарой вот в этом направлении (он
указал на юго-восток) от своего растения. Затем отбери целые сухие семена и спрячь
отдельно. Их можно собрать сколько угодно, они всегда пригодятся. Неплохо прямо на месте
выбрать семена из коробочек и тут же закопать остатки.
Дон Хуан велел мне сначала растолочь слипшиеся семена, потом – яйца жучков, после
них – самих жучков и, наконец, – сухие целые семена.
Когда все было растерто в мелкий порошок, старик взял части дурмана, срезанного
мной, сложил вместе, а мужской корень отделил и осторожно завернул в тряпицу. Остальное
передал мне, велев мелко нарезать и как следует растолочь, а получившийся сок до
последней капли слить в горшок. Растирать куски, заметил он, надо в том порядке, в каком
они были сложены.
После того как я все это сделал, дон Хуан велел налить в горшок чашку кипятку,
хорошенько размешать содержимое и добавить еще две чашки. Он вручил мне гладкую
костяную палочку; я помешал ею в горшке и поставил его на огонь.
Дон Хуан сказал, что теперь пора заняться корнем, но для этого нужна ступка
побольше, ибо мужской корень резать нельзя. Мы отправились на задний двор, где уже была
приготовлена большая ступка, и я принялся толочь корень, как делал это раньше. Когда
работа была закончена, мы оставили корень мокнуть в воде на открытом воздухе и
вернулись в дом.
Дон Хуан велел кипятить варево в горшке до тех пор, пока оно не загустеет, после чего
лег на циновку и уснул. Прошло около часа, и я заметил, что мешать становится все труднее.
Решив, что отвар готов, я снял горшок с огня, подвесил в сетке под крышу и лег спать.
Когда я проснулся, дон Хуан был уже на ногах. День выдался сухой и жаркий, на
безоблачном небе ярко сияло солнце. Дон Хуан еще раз заметил, что я несомненно нравлюсь
«чертовой травке».
Мы занялись корнем и к вечеру получили немного клейкой кашицы желтоватого цвета.
Я подумал, что на этом процедура закончена, но дон Хуан снова долил миску кипятком.
Потом достал из-под крыши горшок. Смесь в нем, судя по ее виду, почти засохла. Дон
Хуан внес горшок в дом, осторожно поставил на пол, сел рядом и заговорил:
– Мой благодетель учил, что это растение позволительно смешивать с нутряным
жиром, чем ты сейчас и займешься. Благодетель сам делал это вместо меня, но, как тебе
известно, я не люблю «травку» и никогда не стремился достичь с ней единства. Благодетель
говорил, что для тех, кто хочет овладеть силой «травки», лучше всего смешивать растение с
жиром дикого кабана. Нутряной жир – самый подходящий, но выбирать ты должен сам. Если
судьба решит так, что ты возьмешь в гуахо «чертову травку», то я советую тебе, как
советовал мне когда-то благодетель, выследить дикого кабана, убить его и собрать нутряной
жир. В прежние времена, когда «травка» особо почиталась, брухо устраивали настоящие
охотничьи экспедиции за дикими кабанами и убивали самых крупных и сильных. С
кабанами у брухо было связано особое колдовство; оно наделяло их такой невероятной
силой, что даже в те времена в нее трудно было поверить. Тайна этой силы ныне утрачена. Я
ничего о ней не знаю и не знаю никого, кому она была бы известна. Быть может, эту тайну
откроет тебе сама «травка».
Дон Хуан взял пригоршню жира, бросил его в горшок с высохшей смесью и потер
ладонью о край горшка, чтобы соскоблить прилипший к ней жир. Он велел мне перемешать
содержимое горшка, тщательно растереть все комки и хорошенько взбить смесь.
Я занимался этим не менее трех часов. Время от времени дон Хуан проверял смесь и
повторял, что она еще не готова. Наконец он остался доволен: получилось прозрачное
светло-серое желе. Дон Хуан повесил горшок под крышу, рядом с другим горшком, и сказал,
что оставляет его здесь до завтра, так как приготовление второй доли занимает два дня.
Старик запретил мне в эти дни есть, но пить позволил.
На следующий день, 4 июля, я под руководством дона Хуана четырежды делал водную
вытяжку из корня. Когда я слил воду из миски в последний раз, уже стемнело. Мы
расположились на веранде. Дон Хуан поставил обе посудины перед собой. Отстоя
получилось около чайной ложки, с виду он напоминал крахмал. Дон Хуан переложил его в
чашку, налил воды, поболтал, чтобы отстой растворился, и, передав мне, велел выпить все до
дна. Я выпил залпом, поставил чашку на пол и опустился рядом. Сердце у меня бешено
заколотилось, я стал задыхаться. Дон Хуан самым обычным тоном велел мне раздеться
догола. Я спросил зачем; он ответил, что надо натереться мазью. Я колебался, не решаясь
раздеться. Дон Хуан сказал, чтобы я поторопился и не валял дурака. Я разделся.
Дон Хуан взял свою костяную палочку и провел ею по поверхности мази две
продольные линии, а от центра верхней линии – поперечную черту, разделив тем самым
поверхность мази на пять частей. Указав на нижнюю правую часть, он сказал, что эта часть –
для моей левой стопы. Часть над ней – для левого бедра и голени, самая большая часть – для
половых органов. Следующая – для правого бедра и голени, а та, что под ней, – для правой
стопы. Он велел мне наложить мазь, предназначенную для левой стопы, на пятку и
хорошенько растереть ее по подошве. Следуя его указаниям, я натер мазью внутреннюю
сторону левой ноги, половые органы, внутреннюю сторону правой ноги и, наконец, правую
подошву.
Мазь холодила, от нее шел резкий запах. Покончив с натиранием, я выпрямился. Едкий
запах мази устремился мне прямо в ноздри, словно какой-то ядовитый газ. Я стал
задыхаться. Дыша ртом, я пытался что-то сказать дону Хуану, но не мог.
Старик внимательно наблюдал за мной. Я шагнул в его сторону. Ноги мои сделались
как бы резиновыми и длинными, как ходули. Они упруго сгибались в коленях, словно шест
для прыжков, и при этом подрагивали и плавно раскачивались. Я двинулся вперед. Все мои
движения были замедленные и зыбкие. Мое тело колыхалось куда-то вперед и вверх. Я
опустил голову и увидел, что дон Хуан сидит где-то далеко внизу. По инерции я сделал еще
один упругий и длинный шаг – и взлетел!
Помню, что один раз я снизился и, оттолкнувшись обеими ногами, откинулся назад и
заскользил на спине. Надо мной было черное небо, рядом проносились облака. Я резко
изогнулся, чтобы посмотреть вниз, и увидел темную массу гор. Летел я с колоссальной
скоростью, прижав руки к телу. Голова служила мне вместо руля: откинув ее назад, я
описывал вертикальные круги, а поворачивая в стороны – менял направление полета.
Я наслаждался свободой и скоростью, каких никогда раньше не испытывал. Волшебная
темнота вызывала во мне не то грусть, не то истому: мне казалось, что я обрел мир, для
которого был создан, – мир ночной темноты... Я попробовал осмотреться по сторонам, но
видел лишь одно – изумительную безмятежность и всемогущество ночи.
Вдруг, словно услышав команду, которой обязан подчиниться, я понял, что пора
спускаться, – и начал спуск, раскачиваясь взад и вперед, как перышко. Я двигался очень
медленно, но резкими толчками, словно меня дергали за веревочку. Мне стало дурно. Голова
раскалывалась от адской боли. Со всех сторон меня обволакивала непроглядная тьма, и я
хорошо помню, как повис в ней.
Следующее, что я запомнил, было пробуждение. Я лежал у себя дома, в постели. Потом
сел. Комната постепенно исчезла. Я встал и тут же обнаружил, что я – голый!
 Перемена положения вызвала у меня тошноту. Понемногу придя в себя, я узнал
местность: я находился в полумиле от дома дона Хуана, поблизости от его растений. Только
сейчас все окончательно встало на свои места, и я понял, что возвращаться домой мне
придется голым. Это привело меня в сильное замешательство, однако ничего другого не
оставалось. Я подумал было соорудить себе юбку из веток, но тут же отверг эту мысль как
смехотворную. К тому же до восхода солнца оставалось недолго – ночной сумрак уже
начинал рассеиваться. Пересилив дурное самочувствие и тошноту, я зашагал к дому. Я
ужасно боялся, что меня заметят, и высматривал, нет ли впереди людей или собак. Пробовал
даже бежать, но не смог из-за острых мелких камней и снова пошел медленно. Было уже
совсем светло. Вдруг я увидел, что навстречу мне кто-то идет, и быстро шмыгнул в кусты.
Положение складывалось совершенно дурацкое. Только что я испытал неописуемую
радость полета, а теперь сидел голый в кустах, не зная, что делать. В голову пришла мысль:
выскочить на дорогу и пулей пронестись мимо прохожего. Он будет так поражен, что к тому
времени, когда сообразит, что перед ним голый человек, я буду уже далеко. Но отважиться
на такой поступок я так и не смог.
Шедший по дороге человек поравнялся с кустами, остановился и позвал меня по имени.
Это был дон Хуан, он принес мою одежду. Пока я одевался, дон Хуан смотрел на меня и
хохотал. Его смех был так заразителен, что я не выдержал и тоже рассмеялся.
Вечером этого же дня дон Хуан попросил изложить подробности происшедшего. Я
пересказал весь эпизод как можно подробнее.
– Вторая доля корня позволяет летать, – сказал дон Хуан, когда я кончил свой
рассказ. – Но этого мало. Мой благодетель учил, что корень наставляет, дает мудрость и
позволяет летать. Когда ты продвинешься в учении и чаще будешь принимать «травку»,
чтобы летать, ты сумеешь видеть все ясно и отчетливо. Сможешь улетать куда захочешь, за
сотни миль, чтобы узнать, что там происходит, сможешь наносить смертельные удары
далеким врагам. Когда поближе познакомишься с «травкой», она сама научит тебя всему
этому. Менять направление полета она тебя уже научила и точно так же научит другим,
самым невероятным вещам.
– Каким, например?
– Этого я не могу сказать. Все люди разные. Мой благодетель никогда мне не
рассказывал, что он видит. Он говорил только то, что надо делать. Это принадлежит только
тебе.
– Но ведь я тебе рассказываю!
– Пока рассказываешь, а потом перестанешь. В следующий раз ты примешь свою
«травку» и приземлишься возле своих растений. Запомни это. Вот почему в этот раз я пошел
искать тебя к своим растениям.
Больше он ничего не сказал, и я заснул. Проснувшись вечером, я ощутил небывалый
приток жизненных сил. Почему-то я испытывал чувство физического удовлетворения, был
счастлив и всем доволен.
Дон Хуан спросил:
– Понравилась тебе прошлая ночь? Или нагнала страху?
Я ответил, что ночь была восхитительной.
– А голова болела? Сильно?
– Ужасно болела, как никогда.
– Не побоишься еще раз испытать силу «чертовой травки»?
– Не знаю. Пока такого желания нет, но позднее, может, и захочу. Честное слово, не
знаю.
Меня так и подмывало задать ему один вопрос, но, уверенный, что он уклонится от
ответа, я решил выждать, когда он сам заговорит на эту тему. Прождал я целый день.
Наконец, перед самым отъездом, спросил напрямик:
– Дон Хуан, а я в самом деле летал?
– Но ты же сам мне об этом рассказывал! Разве не так?
 – Да, но я имею в виду другое: мое тело летало? Летал ли я, как, скажем, летает птица?
– Ты любишь задавать вопросы, на которые невозможно ответить. Ты летал. Для этого
и принимают «чертову травку», ее вторую долю. Когда будешь принимать «травку» чаще,
научишься летать лучше, хотя это и не так просто. Человек летает с помощью второй доли
«травки» это все, что я могу сказать.
Твой вопрос не имеет смысла. Птица летает, как птица, а человек, принявший «травку»,
летает, как человек, принявший «травку».
– Так же, как птица?
– Нет, как человек, принявший «травку».
– В таком случае я летал всего-навсего в собственном воображении! Где же было мое
тело?
– В кустах! – съязвил дон Хуан, но тут же рассмеялся. – Вся беда в том, что ты во всем
видишь только одну сторону. По-твоему, человек не летает, и тем не менее брухо способен
преодолеть тысячу миль в одну секунду. Может поразить врага, находящегося от него на
огромном расстоянии. Так летает он или нет?
– Видишь ли, дон Хуан, мы с тобой по-разному смотрим на вещи. Допустим на
минутку, что в то время, когда я принял «чертову травку», рядом со мной находился
кто-либо из моих приятелей. Смог бы он увидеть, как я лечу?
– Ну вот, опять эти «если бы да кабы»! Какой в них смысл? Если твой приятель или
кто-нибудь другой примет вторую долю травки, то он полетит. А если будет просто
наблюдать за тобой, то может увидеть, как ты летишь, а может и не увидеть. Все зависит от
человека.
– Дон Хуан, когда мы с тобой видим летящую птицу, то мы приходим к общему
мнению, что она летит. А если бы двое моих приятелей увидели прошлой ночью, как я лечу,
они бы пришли к такому общему мнению?
– Возможно, что и пришли бы. Ты утверждаешь, что птицы летают, потому что видел
их в полете. Полет для птиц – дело обычное. Но ты не утверждаешь, что птицы делают
что-то другое, потому что никогда этого не видел. Если бы твои приятели знали, что люди
летают с помощью «чертовой травки», они бы обязательно пришли к общему мнению.
– Дон Хуан, давай сформулируем это по-другому. Допустим, я прикую себя цепью к
тяжелому камню. И все равно я буду летать, как прежде, ибо тело мое в полете участия не
принимает!
Дон Хуан изумленно посмотрел на меня.
– Ну, в таком случае, – сказал он, – тебе придется летать, таская за собой камень на
цепи!

Сбор и приготовление составных частей курительной смеси образовали годовой цикл.

В первый год дон Хуан учил меня, как все делать, а с декабря 1962 года, с начала второго
цикла, просто руководил мной – я сам все собрал, приготовил и спрятал до следующего года.
В декабре 1963 года начался третий цикл. На этот раз дон Хуан показал, как составлять
смесь из частей, собранных и высушенных год назад. Готовую смесь он ссыпал в кожаный
мешочек, и мы вновь отправились собирать все необходимое для будущего года.
В течение года, прошедшего между двумя сборами, дон Хуан редко упоминал о
«дымке», но всякий раз, когда я приезжал к нему, давал подержать свою трубку. Мое
«знакомство» с ней происходило именно так, как он когда-то описал, – постепенно, шаг за
шагом. Вкладывая мне в руки трубку, дон Хуан требовал от меня полнейшего внимания и
сосредоточенности и давал те или иные конкретные указания. Любая небрежность в
обращении с трубкой, говорил он, почти неизбежно приведет его или меня к гибели.
После того как был завершен третий цикл сбора и приготовления смеси, дон Хуан
впервые за последний год заговорил о дымке как гуахо.

23 декабря 1963 года, понедельник

Мы ехали к дому дона Хуана, набрав каких-то желтых цветов для курительной смеси
(эти цветы – ее важнейшая составная часть). Я заметил, что в этом году порядок сбора
несколько иной, чем в прошлом. Дон Хуан засмеялся и сказал, что дымок не такой
капризный и привередливый, как «чертова травка», так что порядок сбора не важен, нужно
лишь соблюдать точность и порядок при курении.
Я спросил, что мы будем делать со смесью, которую он приготовил и отдал мне на
хранение. Дон Хуан ответил, что эта смесь – моя, и добавил, что ее надо поскорее
использовать. Я спросил, много ли смеси уходит на одно курение. (В мешочке, который он
мне дал, ее было раза в три больше, чем в небольшой пачке табака.)
Дон Хуан сказал, что мешочек следует опорожнить в течение года, а сколько курева я
буду использовать за один раз – это мое личное дело.
Я поинтересовался, что случится, если я не израсходую за год все содержимое
мешочка. Дон Хуан сказал, что ничего не случится – дымок ни на чем не настаивает. Лично
ему, например, курить больше не нужно, и тем не менее он ежегодно готовит новую смесь.
Впрочем, дон Хуан тут же поправился и сказал, что изредка он все-таки курит. Я спросил,
что делать с неиспользованной смесью. Дон Хуан сказал, что смесь, не использованная в
течение года, не нужна, а что делать с ней, уточнять не стал.
Здесь у нас завязался продолжительный спор. Я неверно сформулировал вопрос, и
ответы дона Хуана показались мне невразумительными. Меня интересовало, утрачивает ли
смесь свои галлюциногенные свойства или силу в течение года (из-за чего и необходим
ежегодный цикл приготовления). Дон Хуан твердил, что смесь вообще не теряет своих
свойств со временем. Она не нужна, говорил он, только потому, что сделан новый запас.
Избавляются же от старой смеси особым образом, о котором дон Хуан не пожелал
рассказывать.

24 декабря 1963 года, вторник

– Дон Хуан, ты сказал, что курить тебе больше не нужно?

– Да, потому что дымок – мой гуахо, и мне курить ни к чему. Я и так могу его вызвать в
любое время и в любом месте.
– Ты хочешь сказать, что он приходит к тебе, даже если ты не куришь?
– Я хочу сказать, что прихожу к нему свободно.
– А мне это удастся?
– Да, если он станет твоим гуахо.

31 декабря 1963 года, вторник

26 декабря, в четверг, я впервые познакомился с дымком – гуахо дона Хуана. Весь день
мы ездили, занимались разными делами и вернулись домой лишь к вечеру. Я намекнул, что
мы ничего весь день не ели, но дон Хуан пропустил мои слова мимо ушей и заговорил о том,
что мне пора познакомиться с дымком. Он сказал, что, испытав его на себе, я пойму, какой
это великий гуахо.
Не успел я ответить, как старик объявил, что прямо сейчас раскурит для меня трубку. Я
попробовал было отговориться, что я еще не готов и слишком мало держал трубку в руках,
но дон Хуан сказал, что времени на учебу у меня осталось не так уж много и пора начинать
курить.
Он вынул трубку из футляра и погладил ее, а я сел на пол возле него, мечтая о
сердечном приступе или обмороке – лишь бы уклониться от этого неизбежного шага.
 В комнате было темно. Дон Хуан зажег керосиновую лампу и поставил ее в угол.
Обычно желтоватый свет лампы создавал уют и действовал на меня успокаивающе, но на
этот раз от нее исходил неприятный тускло-багровый свет. Дон Хуан развязал, не снимая с
груди, свой мешочек с курительной смесью, осторожно сунул трубку под рубашку и насыпал
в нее немного смеси. Он велел наблюдать за его действиями, обратив мое внимание на то,
что если смесь случайно просыплется, то попадет не на пол, а ему за пазуху.
Дон Хуан набил трубку примерно на три четверти, а потом, держа ее в одной руке,
другой рукой завязал мешочек. Затем дал мне глиняное блюдце и попросил принести
угольков. Я пошел на задний двор, выгреб из кирпичной печки горсть углей и вернулся.
Меня одолевала тревога, в которой угадывалось какое-то предзнаменование.
Я сел рядом с доном Хуаном и подал ему блюдце. Бросив на него взгляд, он спокойно
заметил, что угли слишком велики, а ему нужны мелкие, которые поместились бы в чашечке
трубки. Я вернулся к печке, набрал подходящих угольков. Дон Хуан поставил блюдце с
угольками перед собой.
Он сидел скрестив ноги и подобрав их под себя; мельком глянул на меня и наклонился
вперед, едва не коснувшись углей лицом. Держа трубку в левой руке, он молниеносным
движением схватил правой рукой пылающий уголек и положил его в чашечку, после чего
выпрямился, обеими руками поднес трубку к губам и трижды затянулся. Затем протянул
трубку мне и громко шепнул, чтобы я взял ее обеими руками и сделал затяжку.
На мгновение у меня мелькнула мысль убежать прочь, но дон Хуан, по-прежнему
шепотом, повторил приказание. Я посмотрел на него: его глаза неотрывно глядели на меня,
но взгляд был дружелюбным и участливым. Мне стало ясно, что мой выбор давно сделан и
ничего не остается, как подчиниться.
Я взял трубку и едва не уронил – такая она была горячая. Осторожно поднес ее ко рту,
боясь обжечь губы, но никакого жара не почувствовал.
Дон Хуан велел сделать затяжку. Дым струей устремился мне в рот и заклубился в
горле. Он был тяжелым! Казалось, я набрал полный рот теста, хотя мне никогда не
приходилось держать тесто во рту. В горле похолодело, словно от мяты. Это было приятно.
– Еще! Еще! – услышал я шепот дона Хуана.
Дым самостоятельно, почти без моего участия, просачивался внутрь моего тела. Я
механически делал затяжку за затяжкой; дону Хуану больше не приходилось меня
уговаривать.
Неожиданно старик наклонился и отобрал у меня трубку. Он осторожно вытряс пепел
на блюдце с угольками, послюнил палец, прочистил им чашечку и несколько раз продул
мундштук. Я смотрел, как он убирает трубку в чехол, – почему-то я не мог оторвать от него
глаз.
Почистив и спрятав трубку, дон Хуан внимательно посмотрел на меня, и тогда я
впервые почувствовал, как онемело все мое тело, отяжелела голова, свело челюсти. Рот у
меня не закрывался, хорошо хоть слюна не капала. Небо горело сухим огнем, но пить не
хотелось. И в голове я ощутил какое-то странное жжение. Холодный жар! Каждый мой
выдох, казалось, разрывал мне ноздри и ранил верхнюю губу, но не обжигал, а был холоден
как лед.
Дон Хуан сидел справа от меня, прижимая чехол с трубкой к полу, как бы удерживая
его силой. Мои ладони налились тяжестью, руки повисли, оттягивая плечи вниз. Из носа
текло. Я провел по верхней губе тыльной стороной ладони – и напрочь стер ее с лица! Обтер
лицо – и сорвал с него всю плоть! Я таял! Мое тело исчезало! Я вскочил на ноги и попытался
за что-нибудь уцепиться в надежде, что это не даст мне исчезнуть совсем. Меня обуял ужас,
подобного которому я не испытывал, кажется, никогда.
Я ухватился за столб, подпиравший потолок в центре комнаты, постоял немного и
повернулся к дону Хуану. Тот по-прежнему сидел неподвижно, держал в руках чехол с
трубкой и глядел на меня. Мое дыхание было до боли горячим (или холодным?), я
задыхался. Я наклонил голову, чтобы прислониться лбом к столбу, но, видно, промахнулся и
стал падать, не задев столба. Я едва не растянулся на полу, но в последний момент сумел
удержаться и выпрямился. Столб стоял прямо передо мной! Я снова попробовал
прислониться к нему головой. Стараясь сохранить самообладание и не отвлекаться, я широко
раскрыл глаза и, не отводя их от столба, наклонился. Столб стоял совсем рядом, но когда я
прислонился к нему, у меня возникло фантастическое ощущение, будто моя голова проходит
сквозь дерево!
Пытаясь это хоть как-то объяснить, я пришел к выводу, что мои глаза искаженно
воспринимают расстояние и что, хотя я вижу столб прямо перед собой, на самом деле он
находится метрах в трех от меня. Я решил уточнить его положение и мелкими шажками
двинулся вокруг него. Замысел состоял в следующем. Я опишу вокруг столба круг метра в
полтора диаметром, и, если столб действительно находится на расстоянии трех метров, то
есть вне моей досягаемости, рано или поздно наступит момент, когда я повернусь к нему
спиной. В этом случае столб окажется позади меня и исчезнет из поля моего зрения.
Я принялся кружить «вокруг» столба, но он все время оставался перед самым моим
носом! В отчаянии и замешательстве я ухватился за него обеими руками. Мои руки прошли
сквозь столб – я схватил воздух! Я попытался поточнее оценить расстояние между собой и
столбом; оно оказалось меньше метра. Некоторое время я продолжал экспериментировать,
поворачивая голову из стороны в сторону и поочередно фиксируя взгляд то на столбе, то на
дальней стене.
Мои глаза убеждали меня, что столб находится в метре от меня. Вытянув руки вперед,
чтобы защитить голову, я ринулся на него – и снова прошел сквозь столб, только на этот раз
упал с размаху на пол.
Я встал – и это было, пожалуй, самым невероятным из того, что случилось в этот вечер.
Я поднял себя мыслью! Мне не понадобилось для этого мышечных усилий, как обычно, да
мышцы мне и не повиновались. Я понял это в тот момент, когда падал на пол. Но все эти
чудеса со столбом так раздразнили мое любопытство, что я непроизвольно «поднял себя
мыслью». Едва успел осознать, что не могу двигаться, – и тут же поднялся!
Я позвал дона Хуана на помощь, один раз даже закричал во весь голос. Дон Хуан не
шелохнулся. Он неотрывно смотрел на меня искоса, как будто не желал поворачиваться ко
мне лицом. Я сделал шаг в его сторону, но почему-то меня шатнуло назад, к стене. Я знал,
что ударился о стену спиной, но удара не ощутил. Я погружался в какую-то мягкую
пористую массу – это и была стена. Руки мои были раскинуты в стороны, а тело медленно
тонуло в стене! Я не мог повернуть голову. Дон Хуан все так же искоса глядел на меня, но не
двинулся с места, чтобы мне помочь. Я напряг все свои силы, чтобы выдернуть тело из
стены, однако оно погружалось все глубже и глубже. В неописуемом ужасе я почувствовал,
как пористая стена смыкается на моем лице. Я тщетно пытался закрыть глаза – они не
закрывались!
Не помню, что было дальше. Внезапно передо мной возник дон Хуан. Мы оба
находились уже в соседней комнате. Я видел стол и глинобитную печь, краем глаза различал
изгородь вокруг дома. Все это я видел очень отчетливо. Дон Хуан принес керосиновую
лампу и повесил ее на балку посреди комнаты. Я хотел взглянуть в другую сторону, но глаза
мои смотрели только вперед. Я не ощущал ни одной части своего тела, даже дыхания не
слышал, зато мысли были исключительно ясные. Я прекрасно осознавал все происходящее;
но тут ко мне приблизился дон Хуан – и ясности враз пришел конец, словно что-то во мне
оборвалось. Все мысли куда-то исчезли.
Я вознегодовал на дона Хуана и готов был разорвать его на части. Если бы я в силах
был двинуться с места, я бы, вероятно, мог его убить. Голову мне сдавили невидимые тиски,
но вскоре их хватка ослабла. Непостижимая злость мучила меня. Я увидел дона Хуана рядом
с собой, и меня охватило желание вцепиться в него. Я застонал. По телу волной
прокатывались мучительные судороги.
И тут я услышал тихий спокойный голос дона Хуана и ощутил внезапно безмерную
радость. Старик подвинулся еще ближе; я разобрал слова испанской колыбельной песни:
 Святая Анна, почему младенец плачет?
Он яблоко потерял, потому и плачет.
Я дам тебе яблоко, я дам тебе два:
Одно для младенца, другое – для тебя.

Моя злоба исчезла, растворившись в его сердечном тепле. Песенка дона Хуана
пробудила давно забытые воспоминания детства.
Меня охватила радостная, благодарная любовь к дону Хуану. Он сказал, что я должен
бороться со сном, что тела у меня больше нет и что я могу, если захочу, превратиться во что
угодно. Он отодвинулся. По-видимому, я стоял прямо перед ним. Дон Хуан вытянул перед
собой руки и велел мне войти в них.
То ли я двинулся вперед, то ли он подошел ближе. Его руки были почти на моем лице,
на глазах, хотя я и не ощущал их. «Войди мне в грудь!» – услышал я голос дона Хуана и
понял, что погружаюсь в него, как раньше погружался в стену.
Я больше не видел дона Хуана, а только слышал его голос, приказывающий мне
смотреть. По-видимому, глаза мои были открыты, так как я видел вспышки света на алом
фоне; казалось, я смотрю на очень яркий свет сквозь сомкнутые веки. Снова возникли
мысли, они вернулись тесным нагромождением лиц, картин, сцен, которые беспорядочно
появлялись и тут же исчезали. Это напоминало сон, образы которого сменяют друг друга.
Потом мысли отхлынули и опять исчезли. Осталось лишь всепоглощающее чувство любви и
счастья.
Я не различал более ни форм, ни света – и вдруг был выброшен вверх, с
определенностью почувствовал, что куда-то взлетел. Я был свободен, я двигался с
невероятной легкостью и быстротой не то в воде, не то в воздухе. Я плавал, как вьюн –
извивался, вертелся, взмывал вверх, опускался вниз. Но тут подул холодный ветер, и я начал
падать. Я падал, как перышко: вперед-назад, вперед-назад и вниз, вниз, вниз...

28 декабря 1963 года, суббота

Проснулся я вчера во второй половине дня. Дон Хуан сказал, что я мирно проспал
почти двое суток. Голова моя раскалывалась от боли. Я выпил немного воды, меня
стошнило. Я почувствовал сильнейшую усталость и, кое-как поев, снова уснул.
Сегодня я полностью пришел в себя, и мы с доном Хуаном заговорили о моей встрече с
дымком. Полагая, что он хочет, как это бывало раньше, услышать все подробности, я
принялся описывать свои впечатления, но дон Хуан прервал меня и сказал, что это
необязательно. Он добавил, что ничего особенного я не сделал и почти сразу же заснул, так
что говорить, собственно, не о чем.
– А как же мои переживания? Разве они не важны? – настаивал я.
– Те, что связаны с дымком, – нет. Позже, когда ты научишься путешествовать и
проникать внутрь предметов, мы еще поговорим об этом.
– Неужели можно «проникать» в предметы?
– А неужели ты забыл? Ты вошел в стену, прошел сквозь нее...
– По-моему, я просто сошел с ума.
– С ума ты не сходил.
– Дон Хуан, когда ты курил впервые, у тебя было то же самое?
– Нет, все было иначе. У нас с тобой разные характеры.
– А что было с тобой?
Дон Хуан не ответил. Я повторил вопрос, сформулировав его по-другому, но старик
сказал, что ничего не помнит и что с таким же успехом можно расспрашивать бывалого
рыбака, что он чувствовал, когда впервые поймал рыбу. Дон Хуан сказал, что дымок – гуахо,
не знающий себе равных, а я напомнил ему, что когда-то он говорил об уникальности
Мескалито. Дон Хуан настаивал: каждый из них уникален по-своему.
– Мескалито – наставник. Он разговаривает с тобой и направляет твои поступки, –
сказал дон Хуан. – Мескалито учит правильной жизни. Его можно увидеть, ибо он находится
вне тебя... Дымок же – гуахо, помощник. Он преображает человека, изменяет его и дает ему
силу, не выдавая своего присутствия. С дымком нельзя говорить. Ты понимаешь, что он
существует, поскольку это он избавляет тебя от тела и делает легким, как воздух, но ты его
не видишь. И все-таки он здесь, он наделяет тебя силой, которая помогает избавиться от тела
и совершить массу других невероятных дел.
– Дон Хуан, я ведь и в самом деле чувствовал, что тело у меня исчезло!
– Конечно.
– Ты хочешь сказать, что у меня его на самом деле не было?
– А что ты сам об этом думаешь?
– Не знаю. Могу только утверждать, что так я чувствовал.
– Раз ты так чувствовал, значит, так оно и было.
– А как видел меня ты, дон Хуан?
– Как видел тебя я – совершенно не важно. Это вроде того, как тебе не удалось
схватить столб. Ты почувствовал, что его нет, и начал ходить вокруг, чтобы убедиться, что
он здесь. Но когда ты прыгнул на него, то вновь почувствовал, что на самом деле его нет.
– Ты видел меня таким, как сейчас?
– Нет, таким, как сейчас, ты не был.
– Ну хорошо, допустим. Но тело-то у меня было, пусть даже я его и не чувствовал?
– Проклятие! Не было у тебя тела, которое есть сейчас!
– Куда же в таком случае оно делось?
– Я думал, ты это понял. Твое тело забрал дымок!
– Ну а делось-то оно куда?
– Черт побери, да откуда мне это знать?
Все мои попытки получить от дона Хуана «рациональное» объяснение были
бесполезны. Я сказал, что не хотел бы с ним спорить и задавать глупые вопросы, но если я
признаю исчезновение своего тела, то следом за ним потеряю и разум. Дон Хуан возразил,
что я, как обычно, преувеличиваю и что с дымком я ничего не потерял и не потеряю.

28 января 1964 года, вторник

Я спросил дона Хуана, можно ли давать дымок всякому, кто его захочет. Он с
возмущением ответил, что давать дымок кому попало, без руководителя, равносильно
убийству. Я попросил объяснить, что это значит. Дон Хуан сказал, что я нахожусь здесь
живой и невредимый только потому, что он вернул меня назад. Он возвратил мне тело; без
него, дона Хуана, я никогда бы не проснулся.
– Как ты возвратил мне тело?
– Об этом ты узнаешь позже, но не забудь, что тебе придется научиться делать это
самому. Пока я рядом с тобой, тебе надо узнать как можно больше, а ты напрасно теряешь
время, расспрашивая о всякой ерунде. Впрочем, не исключено, что тебе и не дано узнать о
дымке все.
– Что же тогда делать?
– Позволить дымку обучить тебя тому, чему ты можешь научиться.
– Разве дымок учит?
– Конечно!
– Так же, как Мескалито?
– Нет, по-другому.
– А чему он учит?
– Он учит умело обращаться с его силой.
– Я боюсь твоего гуахо, дон Хуан. Я уж было решил, что сошел с ума.
 Почему-то эта мучительная мысль не покидала меня. Я рассматривал происшедшее с
точки зрения человека, уже имевшего галлюциногенный опыт, но в голову мне снова и снова
приходило одно и то же: дымок лишает человека разума.
Дон Хуан рассеял мои опасения, сказав, что я только-только почувствовал невероятную
силу дымка. А чтобы управлять этой силой, добавил он, необходимо быть стойким. Это
относится не только к подготовительному периоду, но и к моему отношению к миру после
встречи с дымком. Он сказал, что дымок силен, и если человек не противопоставит ему свою
стойкость, его жизнь разлетится вдребезги.
Я спросил, одинаковое ли воздействие оказывает дымок на разных людей. Дон Хуан
ответил, что дымок преображает не всякого.
– Почему он преобразил меня?
– Глупый вопрос! Ты послушно выполнял все мои требования; ничего удивительного,
что дымок тебя изменил.
Я снова спросил дона Хуана о том, как я выглядел. Вызванный к жизни его словами
образ бестелесного существа казался мне невыносимым. Дон Хуан сказал, что, честно
говоря, боялся смотреть на меня. Он думает, что ощущал, вероятно, то же самое, что и его
благодетель, когда дон Хуан курил в первый раз.
– Почему ты боялся смотреть? Разве я был такой страшный? – спросил я.
– Я никогда не видел курящего человека.
– Дон Хуан, неужели ты не видел, как курил твой благодетель?
– Нет.
– И даже самого себя?
– Как это?
– Ты мог курить перед зеркалом.
В ответ дон Хуан широко раскрыл глаза и ошеломленно потряс головой. Я снова
спросил, можно ли увидеть себя в зеркале. Он ответил, что, вероятно, можно, только это ни к
чему, если не хочешь умереть от страха или еще от чего.
Я спросил:
– Значит, вид при этом все-таки страшный?
– Меня это всегда интересовало, – признался дон Хуан, и все же я никогда не
расспрашивал благодетеля, не глядел в зеркало и вообще старался об этом не думать.
– А как же я тогда узнаю?
– Придется ждать, как ждал я, пока не передашь дымок кому-нибудь другому, если,
конечно, ты сам овладеешь им. Тогда и узнаешь, как при этом выглядит человек. Таково
правило.
– Дон Хуан, а что случится, если курить перед фотоаппаратом и сфотографироваться?
– Не знаю. Скорее всего, дымок тебя накажет. Ты, кажется, считаешь его таким
безобидным, что готов шутки с ним шутить?
Я объяснил, что далек от шуток, но что раньше дон Хуан сам говорил, что дымок не
требует определенного порядка действий, и поэтому я думаю, что не будет особого вреда
узнать, как я выгляжу. Дон Хуан возразил, что, в отличие от «чертовой травки», дымок
действительно не требует определенного порядка действий, однако соответствующее
отношение к нему необходимо. Например, не важно, в каком порядке собраны составные
части курительной смеси, но их пропорции должны быть точно соблюдены.
Я спросил, можно ли рассказывать о том, что я пережил. Дон Хуан ответил, что нельзя
разглашать только три секрета: как приготовлять курительную смесь, как передвигаться под
ее воздействием и как возвращаться из путешествия, – все остальное может знать кто угодно.

Последний раз я встретился с Мескалито на митоте (сходке колдунов),

продолжавшейся четыре дня подряд. Кроме дона Хуана на митоте присутствовали два
старика его возраста и пятеро молодых учеников, включая меня. Митота проходила в
мексиканском штате Чихуахуа, недалеко от границы с Техасом; она включала в себя ночное
бдение, пение и прием пейотля. Днем появлялись женщины и приносили нам воду; тогда же
мы съедали немного ритуальной пищи.

12 сентября 1964 года, суббота

В первую ночь митоты, начавшейся 3 сентября, в четверг, я съел восемь шариков

пейотля. Они не подействовали на меня, а если и подействовали, то очень слабо. Большую
часть ночи я просидел с закрытыми глазами – так было легче. Я не спал, однако совсем не
устал. К рассвету пение стало каким-то необычным. На минуту я ощутил душевный подъем,
мне захотелось плакать, но когда песня смолкла, это прошло.
Все поднялись и вышли наружу. Женщины подали нам воду; одни из нас стали
полоскать рот, другие – пить. Мужчины весь день молчали, зато женщины смеялись и
болтали без умолку. В полдень была роздана ритуальная пища – вареная кукуруза.
4 сентября, на закате солнца, начался второй день митоты. Руководитель запел свою
песню пейотля, затем последовал новый цикл пения и принятия пейотля. Завершился он
утром, когда каждый участник митоты распевал свою песню в унисон с другими.
Выйдя из дому, я увидел кое-кого из вчерашних женщин. Кто-то дал мне воды, но
происходящее вокруг больше меня не интересовало. Я опять сжевал восемь шариков; на этот
раз результат был иным. К утру пение заметно ускорилось, и все запели в один голос. Я
почувствовал, что кто-то или что-то хочет войти в дом, но не мог понять, привлекает его
пение или, напротив, отпугивает.
У меня не было своей песни, и окружающие, особенно молодежь, поглядывали на меня,
как мне казалось, с удивлением. Мне стало как-то не по себе, я закрыл глаза. Вскоре я
обнаружил, что гораздо лучше воспринимаю окружающее с закрытыми глазами, и
полностью сосредоточился на этом открытии. Я закрыл глаза и увидел перед собой людей,
открыл их – картина не изменилась. Все оставалось как было независимо от того, открывал я
глаза или закрывал.
Внезапно все исчезло или, скорее, рассыпалось, и появилась человекоподобная фигура
Мескалито, которого я видел два года тому назад. Он сидел поодаль, боком ко мне. Я не
отрываясь смотрел на него, но он ни разу не взглянул на меня и даже не обернулся.
Я решил, что делаю что-то не так, и это удерживает Мескалито на расстоянии. Я
поднялся и направился к нему, чтобы спросить об этом. Но мое движение все испортило.
Фигура Мескалито начала быстро таять, а вместо нее появились участники митоты, и я вновь
услышал их громкое исступленное пение.
Я вышел пройтись. Все вокруг было отчетливо видно. Я понял, что вижу в темноте, но
меня это не заинтересовало – сейчас гораздо важнее было узнать, почему Мескалито меня
избегает.
Я повернул к дому и уже хотел войти, как вдруг услышал громкое жужжание и
почувствовал вибрацию. Земля подо мной содрогалась. Точно такой же звук я слышал в
долине пейотля два года назад.
Я бегом бросился в кусты, так как знал, что Мескалито там и мне надо его найти. В
кустах никого не оказалось. Я прождал до самого утра и только на рассвете вернулся в дом.
Днем я заснул, хотя не чувствовал ни малейшей усталости.
Вечером 5 сентября старик руководитель запел свою песню пейотля, начав тем самым
очередное бдение. На этот раз я сжевал всего один шарик и не стал слушать пение, да и
вообще не обращал внимания на происходящее вокруг. С первой же минуты я целиком
сосредоточился на одном. Я понимал, что лишен чего-то очень важного, и, пока все пели,
громко попросил Мескалито научить меня песне. Моя просьба смешалась с громким пением
окружающих, и в ту же минуту я услышал какую-то песню. Я повернулся спиной к
остальным участникам и прислушался. Слова и мотив звучали снова и снова, и я повторял их
до тех пор, пока не выучил наизусть. Это была длинная песня на испанском языке. Я
несколько раз пропел ее вслух, а. вскоре услышал и вторую песню. До наступления утра я
повторил обе песни бессчетное число раз и почувствовал себя как бы заново родившимся.
После того как нам принесли воды, дон Хуан вручил мне мешок, и все отправились на
холмы. Путь оказался долгим и трудным и привел нас на невысокое плоскогорье. Там я
увидел несколько пейотлей, но почему-то не захотел смотреть на них. Когда мы пересекли
плоскогорье, наша группа распалась. Мы с доном Хуаном повернули назад, собирая по пути
пейотль, как делали это когда-то.
Вернулись мы только к вечеру, и вскоре начался последний цикл митоты. Никто не
произнес ни слова, но я и без того прекрасно понимал, что эта встреча – последняя. На этот
раз руководитель митоты запел новую песню. Пустили по кругу мешок, и я впервые отведал
свежего пейотля. Он был довольно мясистый, но жевать его оказалось трудно, словно
какой-то твердый недозрелый плод. На вкус он был острее и горче, нежели сухие шарики, и
понравился мне больше, показался более живым.
Я съел четырнадцать шариков, тщательно их сосчитав. Не успел проглотить последний,
как услышал знакомое жужжание, сопровождающее появление Мескалито. Раздалось
исступленное пение, и я понял, что остальные участники тоже услышали этот звук.
Невозможно было допустить, что, желая обмануть меня, они действовали по какому-то
условному знаку.
В этот момент меня вдруг захлестнула огромная волна мудрости. Догадки,
возникавшие в течение последних трех лет, уступили место твердой уверенности. Мне
понадобилось три года для того, чтобы понять или, точнее, открыть, что, кем бы ни был тот,
кто обитает в кактусе Lophophora williamsii , он не нуждается во мне и существует сам по
себе. Наконец-то я знал это наверняка!
Я лихорадочно пел до тех пор, пока мог выговаривать слова. Мои песни звучали в моем
теле как бы сами по себе и безудержно сотрясали меня изнутри. Мне необходимо было
выйти наружу и найти Мескалито, иначе я буквально мог взорваться. Я поспешил в сторону
поля пейотля, распевая по пути свои песни. Я знал, что они принадлежат мне и служат
неоспоримым свидетельством моей единственности, уникальности. Я ощущал каждый свой
шаг. Шаги эхом отдавались в земле, вызывая во мне неописуемую радость бытия.
Все растения пейотля на поле переливались голубоватым светом, но одно из них
светилось особенно ярко. Я сел перед ним и запел. Вскоре из пейотля вышел Мескалито – я
узнал его фигуру, которую видел раньше. Он глядел на меня.
С непривычной для себя смелостью я продолжал петь. Послышались знакомые звуки
флейты или ветра, потом мне показалось, что Мескалито, как и два года назад, спросил:
«Чего ты хочешь?»
Я громко заговорил. Я сказал, что в моей жизни и поступках не хватает чего-то
важного, но я не могу понять, чего именно. Я умолял его сказать, чего мне не хватает, а
заодно назвать свое имя, чтобы в случае необходимости я мог его позвать.
Мескалито посмотрел на меня, вытянул губы в трубочку и, коснувшись ею моего уха,
назвал свое имя.
Внезапно я увидел посреди поля своего отца, но поле тут же исчезло, а вместо него
появился дом, где я провел детство. Мы с отцом стояли под смоковницей. Я обнял отца и
торопливо принялся рассказывать ему то, что никогда не рассказал бы раньше. Каждая моя
мысль была краткой, четкой и уместной. По-видимому, времени у нас было очень мало, и
мне приходилось спешить. Я сообщил ему поразительные подробности о своем отношении к
нему, о которых прежде не осмеливался говорить вслух.
Отец ничего не ответил, он только слушал. Потом он исчез, а я, оставшись один,
заплакал слезами раскаяния и печали.
Я побрел по полю пейотля, повторяя имя, которое открыл мне Мескалито. В
мерцающем свете одного из растений возник какой-то лучезарный продолговатый предмет –
сноп света величиной с человека. На мгновение он осветил поле интенсивным ярко-желтым
или янтарным светом, потом озарил все небо. Невероятное зрелище! Зарево было настолько
ярким, что я испугался, что могу ослепнуть, закрыл глаза и спрятал лицо в ладонях.
Вскоре я понял, что Мескалито велит мне съесть еще один шарик пейотля. Я подумал:
«У меня нет ножа, чтобы его срезать». «Съешь прямо с земли!» – сказал Мескалито. Я лег на
живот и принялся жевать верхушку пейотля. Он зажег меня, наполнил каждую клеточку тела
теплом и светом. Все ожило, все стало сложным и разнообразным и вместе с тем – очень
простым. Я был повсюду: я смотрел вверх, вниз, во все стороны одновременно!
Это изумительное чувство длилось довольно долго, и я успел его осознать, но затем его
сменил гнетущий страх. Чудный мир тишины сотрясали пронзительные звуки, на которые я
сначала не обратил внимания. Звуки становились все громче и протяжнее. Они надвигались
на меня; я утратил прежнее ощущение погруженности в цельный, бесстрастный и
прекрасный мир. Постепенно шум и грохот превратились в звуки чудовищных шагов. Кто-то
огромный дышал и двигался рядом. Я понял, что он охотится за мной, и быстро спрятался за
валун, но вскоре выглянул из укрытия – и чудовище тотчас бросилось на меня.
Оно было подобно гигантскому слизню и обрушилось на меня сверху. Я решил, что
чудовище раздавит меня, но оказалось, что я лежу в какой-то выбоине или впадине, а
слизень – надо мной. Под валуном было свободное место, я пополз туда. Со слизня стекали
огромные капли какой-то жидкости. Я «понял», что он выделяет желудочный сок, чтобы
растворить меня. Одна капля упала мне на руку; продолжая зарываться под камень, я
попытался стереть ее землей и слюной. В следующее мгновение я начал испаряться –
по-видимому, слизень все-таки растворил меня.
Затем я заметил тусклый свет, который становился все ярче. Свет исходил из-под
земли, пока не превратился наконец в солнце, поднимающееся над горизонтом.
Обычное восприятие медленно возвращалось ко мне. Я лежал на животе, уткнувшись
подбородком в согнутую руку. Пейотль снова засветился, и не успел я опомниться, как из
него вновь вырвался сноп света и повис надо мной. Я сел. Свет со спокойной силой коснулся
моего тела и погас. Весь обратный путь к дому, где проходила митота, я бежал.
Мы с доном Хуаном остались на один день у дона Роберто, руководителя митоты, и все
это время я проспал. Когда мы собрались уезжать, ко мне подошли парни, принимавшие
участие в митоте. Застенчиво улыбаясь, они по очереди обняли меня, и каждый из них мне
представился. Мы долго болтали обо всякой всячине, но и словом не упомянули про митоту.
Дон Хуан напомнил, что нам пора ехать. Парни снова обняли меня. «Приезжай», –
сказал один из них. «Мы ждем тебя», – добавил второй. Я отъезжал очень медленно, надеясь
увидеть кого-нибудь из стариков, но ни одного не увидел.

10 сентября 1964 года, четверг

Рассказывая дону Хуану о происшедшем, я вспоминал все шаг за шагом –

по-видимому, это был единственный способ вообще что-либо вспомнить. Сегодня я сообщил
ему подробности последней встречи с Мескалито. Дон Хуан слушал очень внимательно, но в
том месте, когда Мескалито назвал свое имя, прервал меня.
– Вот ты и вступил на свой путь, – сказал он. – Покровитель принял тебя, отныне от
меня мало пользы. Тебе теперь необязательно рассказывать мне о своих встречах с ним. Ты
узнал его имя, и никто, кроме тебя, не должен знать ни это имя, ни то, что он делает для тебя.
Я настаивал на том, что должен поведать кое-какие подробности, так как совершенно
не понял их смысл и потому нуждаюсь в помощи. Дон Хуан возразил, что я и сам со всем
справлюсь и что мне вообще было бы полезно поразмыслить самостоятельно. Я ответил, что
мне очень важно знать его мнение, ибо я еще не скоро приобрету свое, да и не знаю, как его
приобрести. Я сказал:
– Вот, например, песни. Что они значат?
– Это тебе решать, а не мне, – ответил дон Хуан. – Откуда мне знать, что они значат?
Только покровитель может сказать тебе это, ведь это он научил тебя им. Если бы я сумел
объяснить их, то получилось бы, что ты выучил не свои песни, а чужие.
– Не понимаю.
– Чужую песню от своей отличить нетрудно, достаточно послушать, как ее поют.
Песням, у которых есть душа, научил Мескалито, все остальное – подражание песням
чужим. Бывает, что люди обманывают и поют чужие песни, даже не подозревая, о чем они.
Я сказал, что хочу знать, для чего поют песни. Дон Хуан ответил, что песни, которые я
выучил, в сочетании с именем покровителя помогают его вызвать. В будущем Мескалито
наверняка научит меня и другим песням, годным для других целей.
Я спросил, считает ли он, что Мескалито признал меня полностью. Старик рассмеялся,
будто я сморозил какую-то глупость, и ответил, что покровитель, конечно же, признал меня,
а чтобы я понял это, дважды появился передо мной в виде света. Кажется, то, что я видел
свет дважды, произвело на дона Хуана сильное впечатление; он особо подчеркнул эту
подробность моей встречи с Мескалито.
Я сказал, что не понимаю в таком случае, почему, признав меня, Мескалито так сильно
меня испугал.
Дон Хуан долго не отвечал, как бы недоумевая. Наконец произнес:
– Все очень просто. Удивляюсь, как ты до этого сам не додумался.
– Что поделаешь, дон Хуан, мне вообще многое непонятно!
– Чтобы понять, чего в самом деле хотел Мескалито, необходимо время. Размышляй
побольше о его уроках, и все станет тебе ясно.

11 сентября 1964 года, пятница

Я снова попросил дона Хуана разъяснить мне недавние события. Сперва он

отказывался, но потом заговорил так, словно мы уже давно беседовали о Мескалито.
– Видишь, как глупо было спрашивать, похож ли он на человека и можно ли с ним
разговаривать? – сказал дон Хуан. – Он ни на что не похож; он похож на человека и
одновременно ничуть не похож на него. Это невозможно объяснить тому, кто ничего о нем
не знает и хочет узнать все сразу. Его уроки столь же непостижимы, как и он сам. Никто не
может предугадать его действий. Ты задаешь ему вопрос, и он отвечает, но вовсе не так, как
мы говорим друг с другом. Теперь тебе ясно?
– Да. Но я хочу понять смысл его ответа!
– Ты попросил его сказать, чего тебе не хватает, и он в ответ дал целую картину.
Ошибка здесь невозможна, так что не говори, будто чего-то не понял. Это был не разговор –
и это был разговор. Потом ты задал второй вопрос, и он точно так же ответил на него. Что
касается смысла ответа, то я не уверен, что понимаю его, так как не знаю, какой вопрос ты
задал.
Я повторил вопросы, с которыми, если мне не изменила память, обратился к
Мескалито: «Правильно ли я живу? На верном ли я пути? Как мне изменить свою жизнь?»
Дон Хуан сказал, что все это – слова, а задавать вопросы нужно изнутри, не произнося слов.
Он сказал, что покровитель хотел преподать мне урок, а вовсе не пугать, вот почему он
дважды появился в виде света.
Я сказал, что все равно не понимаю, зачем Мескалито понадобилось нагонять на меня
страх, если он меня признал. Я напомнил дону Хуану, что, по его собственным словам,
Мескалито, признав кого-нибудь, сохраняет свой облик неизменным и не запугивает
кошмарами. Дон Хуан снова рассмеялся и сказал, что если я хорошенько подумаю над
вопросом, который лежал в моем сердце, когда я обратился к Мескалито, то и сам пойму его
урок.
Размышлять над вопросом, который «лежал в моем сердце», оказалось делом нелегким.
Я объяснил дону Хуану, что, задавая вопрос о верном пути, имел в виду многое: нахожусь ли
я одновременно в двух мирах? какой из этих миров истинный? какое направление должна
принять моя жизнь?
Выслушав эти объяснения, дон Хуан заявил, что мои представления о мире очень
запутанны и что покровитель дал мне великолепный урок ясности. Дон Хуан сказал:
– Ты полагаешь, что тебе доступны два мира, два пути – но мир только один.
Покровитель совершенно ясно это тебе показал. Единственный доступный тебе мир – мир
людей, и этот мир ты не можешь покинуть когда тебе вздумается. Ты – человек. Покровитель
показал тебе мир счастья, где нет различия между предметами, ибо там некому спрашивать о
различиях. Но это – не мир людей. Покровитель вытолкнул тебя оттуда и показал, как думает
и борется человек. Это – мир людей, и, будучи человеком, ты обречен на него. Лестно
тешить себя мыслью, будто живешь сразу в двух мирах, но все это глупости и тщеславие.
Есть один-единственный мир, другого нам не дано. Мы – люди, и мы должны
довольствоваться миром людей. В этом, по-моему, и состоял урок Мескалито.

Судя по всему, дон Хуан хотел, чтобы я уделял «чертовой травке» больше внимания,
хотя это и противоречило его словам о неприязни к ней. Он объяснил это тем, что
приближается день, когда я снова буду курить, и что до тех пор следует лучше
познакомиться с силой «травки».
Он несколько раз предлагал мне повторить гадание с ящерицами. Я долго колебался, но
дон Хуан становился все настойчивее, и наконец я понял, что просто обязан выполнить его
требование. Я решил погадать кое о каких пропавших вещах.

28 декабря 1964 года, понедельник

19 декабря, в субботу, дождавшись наступления темноты, чтобы без помех потанцевать

вокруг своего растения, я срезал корень дурмана. За ночь приготовил отстой корня, а в
воскресенье, около шести часов утра, вернулся к своему растению и сел перед ним. Я
подробно записывал все указания дона Хуана и, перечитав записи, убедился, что
размалывать семена сейчас не нужно. Каким-то образом присутствие растения вызвало во
мне редкое сочетание эмоциональной устойчивости, ясности мысли и сосредоточенности на
своих действиях – всего этого мне обычно не хватало.
Я в точности следовал указаниям дона Хуана и так рассчитал время, чтобы к вечеру
мазь и корень были готовы. Часов в пять я начал ловить ящериц, но, перепробовав за полтора
часа все возможные способы, так и не поймал ни одной.
Я сел перед растением, пытаясь что-нибудь придумать, и вдруг вспомнил, что дон Хуан
советовал с ящерицами разговаривать.
В первую минуту, обращаясь к ним, я чувствовал себя полным идиотом, но вскоре это
прошло, и я продолжал говорить как ни в чем не бывало. Смеркалось. Я поднял какой-то
камень и увидел под ним оцепеневшую ящерицу. Я схватил ее и тут же заметил под
соседним камнем вторую, тоже застывшую без движения. Они даже не вырывались.
Зашить ящерицам рот и веки оказалось труднее всего. Я вспомнил дона Хуана. Он
считал, что, начав действовать, человек не должен останавливаться. Впрочем, ничто не
помешало бы мне остановиться – вероятно, я и сам не хотел этого.
Когда я отпустил первую ящерицу, она побежала на северо-восток – предзнаменование
успешного, но нелегкого гадания. Я привязал вторую ящерицу к плечу и, как полагалось,
натер себе виски мазью. Ящерица не шевелилась; мне показалось даже, что она умерла, а
ведь я не знал, как поступить в таком случае – дон Хуан ничего об этом не говорил. К
счастью, она была живой, только оцепенела.
Я выпил снадобье и немного подождал, однако не произошло ничего особенного. Я
потер виски мазью. Это я повторял раз двадцать. Затем совершенно машинально, как во сне,
несколько раз мазнул по лбу, но, как только понял свою ошибку, торопливо стер мазь. На
лбу выступила испарина, меня залихорадило. Я испугался: дон Хуан категорически запрещал
натирать лоб! Испуг сменился чувством полнейшего одиночества и обреченности. Я был
брошен и предоставлен самому себе, и, случись что-нибудь со мной, никто не смог бы мне
помочь. Мне захотелось убежать, но даже на это не хватило решимости. Я не знал, что мне
делать. Мысли неслись потоком, сменяя друг друга с небывалой быстротой. Я обратил
внимание, что они какие-то странные – они возникали иначе, чем обычно. У моих мыслей
есть свои особенности, и всякое отклонение сразу бросается мне в глаза.
Одна из необычных мыслей касалась некоего утверждения, высказанного каким-то
автором. Насколько я помню, это была даже не мысль, а голос, прозвучавший где-то за моей
спиной. Это случилось так быстро, что я испугался. Мысли вернулись к обычному ходу. Я
был уверен, что знаю это высказывание, хотя никак не мог припомнить автора. Наконец
вспомнил: Альфред Крёбер, но другая, чужая мысль «подсказала»: не Крёбер, а Георг
Зиммель. Я настаивал на Крёбере и вступил, таким образом, в продолжительный спор с
самим собой, совершенно позабыв к тому времени о чувстве одиночества и обреченности.
Веки мои отяжелели, словно я принял снотворное (я никогда в жизни не пользовался
снотворным, но в голову пришло именно это сравнение). Неудержимо клонило в сон. Я
хотел дойти до машины и забраться в нее, однако не сумел даже пошевелиться.
Внезапно я проснулся, вернее, ясно ощутил, что проснулся. Первой моей мыслью было:
который теперь час. Я огляделся и понял, что нахожусь не перед своим растением, а в
каком-то другом месте. Я воспринял это спокойно, так как понимал, что гадание еще
продолжается. Часы над головой показывали 12 часов 35 минут. Я «знал», что это день, а не
ночь.
Я увидел молодого человека с кипой бумаг в руках. Я почти касался его, видел
пульсирующую на шее жилку и слышал быстрый стук его сердца. Сначала я сосредоточился
на том, что видел, затем услышал «голос», описывающий происходящее, и понял, что это
опять необычная мысль.
Я был настолько поглощен голосом, что происходящее потеряло для меня как зрелище
всякий интерес. Я слышал голос у самого уха, над правым плечом; собственно говоря, этот
голос творил происходящее, описывая его, и, однако же, подчинялся моей воле, поскольку в
любой момент я мог прервать его и не спеша изучить детали того, что он «наговорил». Я
«видел слухом» целый ряд действий молодого человека. Голос описал их в мельчайших
подробностях, но сами действия почему-то были мне не очень интересны, гораздо сильнее
привлекал голос. Раза три я пытался установить, кто это говорит. Я быстро поворачивал
голову направо, чтобы увидеть, нет ли там кого, но всякий раз мое видение расплывалось. Я
подумал: «Наверное, я нахожусь в мире необычной реальности, если не могу увидеть
говорящего». Эта мысль была моей собственной.
С этой минуты все свое внимание я сосредоточил на голосе. Казалось, он раздается из
моего плеча. Голос был тонкий, но отчетливый, не детский и не женский, а как бы голосок
крохотного человечка, и явно не мой. Не задумываясь я решил, что он говорит по-английски.
Когда я пытался определить его источник, он смолкал или становился неразборчивым, и
тогда сцена перед моими глазами таяла. Мне пришло в голову сравнение: голос напоминал
«мушек» в глазах, вызываемых пылинками на ресницах или кровеносными сосудиками в
глазном яблоке, которые видны лишь тогда, когда прямо на них не смотришь. Стоит
взглянуть, и вместе с движением глаза «мушки» ускользают из поля зрения.
Я утратил к зрелищу всякий интерес. По мере того как я слушал, голос все более
усложнялся. Теперь он был похож скорее на мысли, нашептываемые мне в ухо, но и это
сравнение было неточно. Что-то думало за меня, мысли пребывали вне меня. Я был уверен в
этом, так как наряду с «чужими» мыслями в голове у меня имелись и мои собственные.
В какой-то момент голос вызвал к жизни молодого человека, действия которого не
имели ничего общего с моим вопросом о потерянных вещах. Молодой человек выполнял
очень сложные движения, они заинтересовали меня, и я перестал обращать внимание на
голос.
Наконец все это мне надоело, и я решил оборвать происходящее. «Как это сделать?» –
подумал я. Голос в ухе сказал, что мне следует вернуться в каньон. Я спросил, что для этого
нужно сделать, и голос ответил, что надо сосредоточенно думать о своем растении.
Я подумал о своем растении. Я так часто сидел перед ним, что вызвать его в памяти не
составило особого труда. Мне показалось, что это очередная галлюцинация, однако голос
сказал, что я «вернулся».
Я прислушался. Вокруг было тихо. Растение передо мной казалось не более реальным,
чем все, что я только что видел, но я мог дотронуться до него, обойти его кругом.
Я встал и направился к машине, как вдруг почувствовал такую усталость, что сел и
закрыл глаза. Меня подташнивало, кружилась голова, в ушах звенело. Вдруг что-то живое
скользнуло у меня по груди. Это была ящерица. Вспомнив указания дона Хуана, я вернулся к
своему растению и отвязал ящерицу, даже не посмотрев, жива ли она. Потом разбил
глиняный горшок с остатками мази и, кое-как забросав осколки землей, поскорее забрался в
машину и заснул.

24 декабря 1964 года, четверг

Сегодня я рассказал обо всем случившемся дону Хуану. Как всегда, он слушал не
перебивая. Затем между нами произошел следующий разговор.
– Нельзя было мазать лоб, – сказал дон Хуан.
– Я знаю, дон Хуан. Это была ошибка, случайность.
– С «чертовой травкой» не бывает случайностей. Я предупреждал, что она будет тебя
испытывать. Насколько я понимаю, ты или наделен большой силой, или понравился
«травке». Центр лба – только для великих брухо; они знают, как обращаться с силой
«чертовой травки».
– Что бывает с человеком, который натрет мазью лоб?
– Если он – не великий брухо, то он просто никогда не вернется из путешествия.
– А ты сам, дон Хуан, когда-нибудь натирал лоб?
– Никогда! Мой благодетель говорил, что из такого путешествия мало кто
возвращается. Отважившийся на него может отсутствовать месяцами, так что все это время
за ним приходится ухаживать. Благодетель говорил еще, что ящерицы уводят такого
человека на край света и открывают ему там великие тайны.
– Ты знаешь кого-нибудь, кто совершил такое путешествие?
– Мой благодетель. Но он не научил меня, как из него возвращаться.
– Разве это так трудно?
– Очень трудно. Вот почему меня так удивило то, что с тобой случилось. Ты шел без
пути, а идти нужно по следам: лишь тогда человек обретает мужество. Без пути мы – ничто.
Несколько часов мы молчали. Старик, казалось, погрузился в глубокие размышления.

26 декабря 1964 года, суббота

Дон Хуан поинтересовался, искал ли я ящериц. Я ответил, что искал, но не нашел, и

спросил, что случились бы, если бы одна из них умерла в моих руках. Дон Хуан сказал, что
если умрет ящерица с зашитым ртом – это нехорошо: гадание в этом случае прерывается.
Кроме того, это означает, что ящерицы порвали со мной дружбу и мне на долгое время
придется расстаться с «чертовой травкой».
– На какое именно? – спросил я.
– Года на два, а то и больше.
– А если умрет вторая ящерица?
– В этом случае тебе грозит великая опасность, ибо ты останешься один, без
провожатого. Если она умрет до начала гадания, от него еще можно отказаться. Но тогда
придется отказаться навсегда и от «травки». Если же ящерица умрет на твоем плече во время
гадания, прерывать его нельзя, но это уже полное безумие.
– Почему?
– Потому что все лишается смысла. Ты остаешься один, без провожатого, и видишь
всякую жуть и бессмыслицу.
– Почему бессмыслицу?
– Потому что ты видишь сам, без помощи ящерицы. Эти видения никуда не ведут. Это
значит, что «чертова травка» пытается избавиться от тебя, гонит прочь.
– Кто-нибудь испытал это?
– Да, я сам. Без мудрости ящериц я едва не сошел с ума.
– Что же ты видел, дон Хуан?
– Кучу всякой чепухи. А что еще можно увидеть без направления?

28 декабря 1964 года, понедельник

– Дон Хуан, ты говорил, что «чертова травка» испытывает людей. Что ты имел в виду?
– «Травка» напоминает женщину и, подобно женщине, льстит мужчинам, расставляя
им на каждом шагу ловушки. Тебя, например, она заставила натереть мазью лоб.
Предупреждаю: она постарается сделать это еще раз. Не уступай ей, относись к ней
спокойнее. «Травка» – лишь одна из дорог к тайнам знания, есть и другие. Вся хитрость
«травки» состоит в том, чтобы заставить тебя поверить, будто ее путь – единственный.
По-моему, бессмысленно тратить свою жизнь на один-единственный путь, особенно если у
него нет сердца.
– А как узнать, дон Хуан, есть ли у пути сердце?
– Прежде чем окончательно вступить на него, спроси: «Есть ли у этого пути сердце?» И
если ответ будет отрицательным, выбери другой путь.
– Но как узнать наверняка, что у пути нет сердца?
– Это совсем не трудно. Вся беда в том, что никто не задает этот вопрос; и когда
человек убеждается наконец, что выбрал путь без сердца, тот уже способен погубить его. К
этому времени лишь немногие могут остановиться, поразмыслить – и свернуть с этого пути.
– Дон Хуан, как задать этот вопрос правильно?
– Возьми да и задай!
– Я имею в виду, нет ли какого-нибудь специального способа? Ведь я могу солгать себе
и поверить, что услышал «да», хотя ответ был «нет».
– А какой смысл лгать себе?
– Ну, скажем, этот путь может казаться приятным и доставлять мне радость.
– Чепуха! Путь, лишенный сердца, никому и никогда радости не доставляет. Идти по
нему – тяжкий труд. Зато путь с сердцем – легок; его любишь без всяких усилий.
Внезапно дон Хуан изменил ход нашего разговора и заявил, что мне нравится «чертова
травка». Пришлось сознаться, что я испытываю склонность именно к ней. Тогда дон Хуан
спросил, какие чувства я испытываю к его гуахо – дымку, и я ответил, что даже мысль о нем
пугает меня до потери сознания.
– Я предупреждал тебя, что при выборе пути следует отбросить прочь страх и
гордыню: дымок ослепляет тебя страхом, а «травка» – гордыней.
Я заспорил, что без гордости невозможно ступить ни на один путь и потому нелепо
требовать, чтобы я от нее отказался. Гордость помогает человеку учиться.
– Желание учиться ничего общего с гордостью не имеет, – сказал дон Хуан. – Жажда
знания – наш человеческий удел; но тот, кто предпочитает, «травку», стремится к силе, а это
– признак гордыни.
Не позволяй «травке» ослепить себя, ты и так уже попался к ней на крючок. «Травка»
соблазняет людей, она дает им почувствовать силу, она внушает, будто они сумеют
совершить такое, на что обычный человек не способен. Это и есть ее ловушка. И еще одно:
путь, лишенный сердца, рано или поздно обратится против тебя – и погубит. Не много надо,
чтобы умереть, но тот, кто стремится к смерти, стремится в ничто.

10

В декабре 1964 года мы с доном Хуаном отправились собирать растения для

курительной смеси. Это был уже четвертый годовой цикл, и дон Хуан лишь наблюдал за
моими действиями да напоминал, что, прежде чем сорвать любое растение, надо выбрать
подходящее время, понаблюдать и поразмыслить.
Когда все составные части смеси были собраны и готовы для хранения, дон Хуан
принялся настраивать меня на новую встречу со своим гуахо – дымком.

31 декабря 1964 года, четверг

– Теперь, когда ты ближе познакомился с «чертовой травкой» и дымком, ты, надеюсь,

можешь решить, кто из них нравится тебе больше, – сказал дон Хуан.
– Честно говоря, дымок меня пугает. Не знаю почему, но он на меня плохо действует.
– Ты любишь лесть, а «травка» льстит тебе и, подобно женщине, делает приятное.
Дымок же благороден и чистосердечен. Он не соблазняет людей, не порабощает их, он
вообще свободен и от любви, и от ненависти. Единственное, чего требует дымок от
человека, – это мужества. «Травка» тоже требует мужества, но совсем другого. Она, как
женщина, любит мужскую силу, а дымок любит мужество сердца. Ты его лишен! Как,
впрочем, большинство людей. Поэтому займись-ка лучше дымком. Он укрепляет сердце. Он
не похож на «чертову травку», исполненную страстей, ревности и насилия. Дымок надежен;
твоими ошибками он не воспользуется.

27 января 1965 года, среда

19 января, во вторник, я курил галлюциногенную смесь. Я предупредил дона Хуана,

что испытываю к дымку неприязнь и боюсь его, но дон Хуан сказал, что я должен еще раз
попробовать, чтобы оценить его по достоинству.
Мы вошли в комнату дона Хуана около двух часов дня. Он достал свою трубку, я
принес угольков, и мы сели друг против друга. Дон Хуан сказал, что надо согреть трубку,
разбудить ее; если я буду смотреть внимательно, то увижу, как она засветится. Он несколько
раз поднес трубку ко рту и потянул через нее воздух, нежно ее поглаживая. Вскоре он
легонько кивнул, давая понять, что трубка пробудилась. Я посмотрел на нее, но ничего
особенного не заметил.
Дон Хуан передал трубку мне. Я наполнил чашечку своей смесью и ухватил горячий
уголек деревянной бельевой прищепкой, которую припас заблаговременно. Взглянув на
прищепку, старик расхохотался. Я на секунду замешкался, и уголек пригорел к прищепке.
Стучать прищепкой о трубку я побоялся и поплевал на уголек, чтобы его вытащить.
Дон Хуан отвернулся и закрыл лицо руками. Его тело содрогалось. Мне показалось, что
он плачет; нет, он задыхался от смеха.
Наконец, немного успокоившись, дон Хуан ловко подхватил уголек, сунул в трубку и
велел ее раскурить. Это было нелегко, так как трубка была набита очень плотно; к тому же
после первой же затяжки мне в рот попала труха, и рот мгновенно онемел. Я видел, что
смесь в чашечке занялась, но не почувствовал дыма, как чувствуешь дым сигареты, хотя я и
вдыхал что-то, что заполнило сначала мои легкие, а потом и все тело.
Насчитав двадцать затяжек, я бросил считать. Меня прошиб пот. Дон Хуан пристально
взглянул на меня и сказал, чтобы я не боялся и делал все, что он говорит. Я попытался
выговорить «хорошо», но вместо этого издал жуткий утробный вой, который продолжал
звучать и после того, как я закрыл рот. Дон Хуан вздрогнул и снова зашелся смехом. Я хотел
кивнуть в знак согласия, но не смог и пошевелиться.
Старик осторожно разжал мои пальцы, взял трубку и велел лечь на пол, но ни в коем
случае не засыпать. Я думал, что он поможет мне лечь, но он по-прежнему неотрывно глядел
на меня. Вдруг комната резко крутанулась, и через секунду я уже смотрел на дона Хуана из
положения «лежа на боку». С этого момента все, что я видел, стало расплывчатым, словно во
сне. Смутно припоминаю, что дон Хуан много говорил, а я все время лежал неподвижно.
Я не испытывал тогда ни страха, ни других неприятных эмоций и, проснувшись на
следующий день, чувствовал себя хорошо. Разве что мысли слегка путались, но и это часа
через четыре прошло.

20 января 1965 года, среда

О вчерашнем дне дон Хуан со мной не беседовал и ни о чем не расспрашивал. Он

только заметил, что я слишком быстро заснул.
– Единственный способ воспротивиться сну – это превратиться в птицу, кузнечика или
еще в кого-нибудь, – заявил он.
– А как это сделать?
– Именно этому я тебя и учу. Помнишь, что я сказал вчера, когда у тебя не было тела?
– Не припоминаю.
– Я – ворона. Я учу тебя, как превратиться в ворону. Когда ты научишься этому, ты
сможешь бодрствовать и легко передвигаться. Иначе тебе не оторваться от того места, где ты
упал.

7 февраля 1965 года, воскресенье

Второй опыт с дымком был проведен 31 января, около полудня. Проснулся я на

следующий день вечером и понял, что могу вспомнить буквально все, что говорил вчера дон
Хуан. Его слова как бы впечатались мне в мозг и очень отчетливо продолжали звучать во
мне. И еще я понял: мое тело немело после того, как мне в рот при первых затяжках
попадала труха. То есть я не только курил смесь, но и глотал ее.
Я начал рассказывать о своих ощущениях дону Хуану, но он сказал, что ничего
особенного со мной не случилось. Я сообщил, что помню все происшедшее, однако он не
пожелал меня слушать. Все мои воспоминания были точными и безошибочными. Очередной
сеанс курения ничем не отличался от предыдущего. Казалось, они следовали друг за другом
без перерыва, так что мои воспоминания о втором опыте начинались с того места, где
кончался первый. Я хорошо помню, что после падения на землю ничего не чувствовал и ни о
чем не думал. И вместе с тем ясность в голове сохранялась полностью. Помню, что в тот
момент, когда комната, сделав оборот, встала «на дыбы», я подумал: «Наверняка я стукнулся
головой об пол, но почему-то не чувствую боли».
После этого я только слушал и смотрел. Я мог повторить каждое слово, сказанное
доном Хуаном, и следовал всем его указаниям, которые казались понятными, разумными и
простыми. Старик заявил, что мое тело исчезло и осталась одна голова и что единственный
способ не заснуть и передвигаться в этих условиях – это превратиться в ворону. Он
потребовал, чтобы я собрался с силами и мигнул, добавив, что если я сделаю это, значит,
способен и на все остальное. Еще дон Хуан сказал, что голова никогда не исчезает,
поскольку именно она превращается в ворону.
Он снова предложил мне мигнуть. Должно быть, он повторил это указание, как и все
остальные, много раз, так как я очень ясно их помню. По-видимому, я мигнул, ибо дон Хуан
сказал, что я готов, и велел мне держать голову прямо. Он объяснил, что мой подбородок
сейчас превратится в птичьи лапы. Он велел мне ощутить лапы и заявил, что они уже
медленно растут. Потом сказал, что надо вырастить хвост и что хвост растет из шеи. Он
предложил мне распустить хвост веером и ощутить, как он касается земли.
Затем дон Хуан заговорил о перьях и крыльях. Объяснив, что крылья растут из скул, и
предупредив, что это очень трудное и болезненное дело, он посоветовал вытянуть крылья
как можно дальше, иначе мне будет не взлететь. Он сообщил, что крылья уже появляются,
что они длинные и красивые, и предложил помахать ими, чтобы к ним привыкнуть.
После этого дон Хуан заговорил о верхней части моей головы, объяснив, что она
слишком крупная и тяжелая и это помешает мне взлететь. Он сказал, что голову можно
уменьшить, для чего следует мигать – с каждым разом голова будет уменьшаться. Он велел
мне мигать до тех пор, пока я не перестану ощущать тяжесть головы и смогу подпрыгивать.
Вскоре старик сказал, что голова уже уменьшилась до нужного размера и теперь я должен
немного походить и попрыгать, чтобы мои движения стали легкими.
Теперь осталось самое трудное, объявил он, и я должен неукоснительно его слушаться.
Чтобы я смог взлететь, нужно научиться видеть, как видит ворона. Дон Хуан сказал, что мой
рот и нос сейчас вырастут и превратятся в большой клюв. Он добавил, что глаза вороны
обычно смотрят в разные стороны, и велел, повернув голову, посмотреть на него одним
глазом. Если я захочу глянуть вторым глазом, я должен опустить клюв. Он потребовал,
чтобы я смотрел на него поочередно то одним глазом, то другим. Наконец дон Хуан сказал,
что я готов к полету и что он должен подбросить меня в воздух.
Я безо всякого труда вызвал у себя нужные ощущения, следуя указаниям дона Хуана.
Сперва ощутил выросшие птичьи лапы, которые поначалу были очень слабыми и
беспомощно подрагивали. Потом – хвост, выросший из шеи, и крылья, появившиеся из скул.
Их появление далось мне нелегко, но больно не было. Мигая, я уменьшил голову до размера
вороньей. Но самое поразительное случилось с моими глазами. Я стал видеть как птица!
Когда дон Хуан велел мне отрастить клюв, у меня возникло неприятное ощущение
удушья. Затем что-то вытянулось вперед и образовало перед глазами преграду. Это
продолжалось до тех пор, пока дон Хуан не посоветовал смотреть в разные стороны.
Оказалось, что теперь я могу это сделать. Я не мог мигать обоими глазами одновременно,
зато мог сосредоточиться на том, что видит каждый глаз в отдельности. Комната и все вещи
в ней выглядели не совсем так, как обычно, хотя трудно было сказать, в чем разница: не то
она перекосилась, не то изменилась фокусировка. Дон Хуан стал очень большим и засверкал.
Казалось, он излучал тепло и ласку. Затем все образы поплыли, потеряли свои очертания и
превратились в четкие геометрические фигуры, какое-то время продолжавшие мерцать...

28 марта 1965 года, воскресенье

В четверг, 18 марта, я снова курил галлюциногенную смесь. На этот раз процедура

курения несколько отличалась от обычной. Трубку я набивал дважды. Когда я выкурил
первую порцию, дон Хуан велел прочистить трубку и сам положил в нее смесь, так как у
меня начисто отсутствовала координация движений. Мне и рукой-то пошевелить было
трудно. Смеси в моем мешочке оставалось как раз на одну порцию. Заглянув в него, дон
Хуан сказал, что в этом году это последняя моя встреча с дымком: запас курева подошел к
концу.
Старик вывернул мешочек наизнанку и вытряхнул остатки смеси на блюдце с
угольками. Казалось, на угли бросили листок прозрачной бумаги, который засиял
оранжевым светом. Листок вспыхнул, на нем возник причудливый узор трещин, что-то
забегало по ним быстрыми зигзагами. Дон Хуан велел мне внимательно смотреть на блюдце,
и я разглядел нечто вроде небольшого шарика, катающегося взад-вперед по светящейся
области! Дон Хуан наклонился, вынул шарик из блюдца, положил в трубку и велел мне
затянуться. Я ясно видел, как он положил в трубку шарик! Я затянулся, и в ту же секунду
комната закружилась. Меня охватило глубокое оцепенение, тело налилось тяжестью.
Очнулся я, лежа навзничь на дне мелкой канавы. Вода доходила мне до подбородка;
кто-то поддерживал мне голову. Это был дон Хуан. Первой моей мыслью было: вода в
канаве какая-то необычная – холодная и удивительно вязкая. Она легонько плескалась
вокруг меня, и с каждым ее движением в голове у меня прояснялось. Сначала от воды
исходило ярко-зеленое сияние, но вскоре оно исчезло, и вода стала обычной.
Я спросил у дона Хуана, который час. Он ответил: раннее утро. Немного погодя я
окончательно пришел в себя и выбрался из канавы.
– Расскажи все, что ты видел, – предложил дон Хуан, когда мы вошли в дом.
Он добавил, что «возвращал» меня в течение трех дней и это оказалось нелегким
делом. Я несколько раз пробовал пересказать то, что видел, но никак не мог
сосредоточиться. Позднее, ближе к вечеру, я почувствовал, что готов говорить с доном
Хуаном, и принялся рассказывать все, что запомнил с того момента, как упал на бок. Однако
дон Хуан слушать не захотел. Он сказал, что его интересует одно-единственное: что я видел
и делал после того, как он «подбросил меня вверх и я улетел».
Я вспомнил ряд картин или сцен, напоминающих сны. В них не было никакой
последовательности, и каждая была похожа на пузырек, всплывающий перед глазами и
улетающий прочь. Впрочем, это были не просто сцены, которые я наблюдал, ибо я и сам в
них участвовал. Сначала, когда я пробовал восстановить их в памяти, я видел только
бесформенные вспышки; сосредоточившись, я обнаружил, что каждая сцена –
исключительно ясная, но воспринимается не зрением, отсюда и впечатление
бесформенности. Картин было немного, и все довольно простые.
Едва дон Хуан упомянул, что «подбросил меня вверх», как я вспомнил его лицо, на
которое глядел откуда-то издали. Лицо было огромным, плоским и ярко сверкало, а
желтоватые волосы медленно шеве-. лились. Все в его лице двигалось и жило само по себе,
излучая янтарный свет.
В следующей сцене дон Хуан подбрасывал меня вверх. Я помню, как «расправил
крылья и полетел». Врезаясь в воздух, тяжело перемещаясь вверх и вперед, я чувствовал себя
невероятно одиноким. Пожалуй, это напоминало скорее ходьбу, чем полет, и утомляло тело,
не давая ощущения свободы и парения.
Я вспомнил, как застыл в полете, разглядывая острые темные хребты, окруженные
мутным неприятным светом. Потом мне вспомнилось какое-то поле, усыпанное
бесчисленными огнями. Огни двигались, мелькали, мерцали... Их свет слепил меня.
В следующий момент прямо передо мной возник толстый конус, от которого исходило
розоватое свечение. Я ощутил в теле внезапную дрожь и тут же увидел множество розовых
конусов, надвигающихся на меня. Я отпрянул в сторону.
Последнее, что я запомнил, были три серебристые птицы. От них струился
металлический свет, как от нержавеющей стали, только очень яркий, подвижный, живой.
Птицы так понравились мне, что я полетел с ними.
Дон Хуан выслушал мой рассказ молча.

23 марта 1965 года, вторник

На следующий день после рассказа о моем полете дон Хуан сказал:

– Превратиться в ворону нетрудно. У тебя это получилось, и отныне ты всегда будешь
вороной.
– Дон Хуан, что случилось после того, как я стал вороной? Неужели я летал целых три
дня?
– Нет. Ты вернулся с заходом солнца, как я и велел.
– Как я вернулся?
– Ты очень устал и быстро заснул. Вот и все.
– Я что, прилетел?
– Я уже сказал, что ты послушался меня и вернулся в дом. Не забивай себе голову
пустяками. Это совсем не важно.
– А что же тогда важно?
 – В твоем путешествии только одно было важно: серебристые птицы.
– Что же в них особенного? Птицы как птицы.
– Не просто птицы – вороны.
– Белые вороны?
– На самом деле вороны – серебристые. Они так сильно блестят, что другие птицы их
избегают.
– Почему вороньи перья выглядели серебристыми?
– Потому что ты видел их глазами вороны. Птицу, которую люди видят черной, ворона
видит белой. Белые голуби для нее – розовые или голубые, чайки – желтые... Постарайся
теперь вспомнить, как ты встретился с ними.
Я напряг память, но увидел только смутный, распавшийся образ. Сказал, что помню
лишь то, что летел вместе с ними. Дон Хуан спросил, где я встретился с ними, в воздухе или
на земле, но я не смог ответить. Дон Хуан даже рассердился, требуя, чтобы я как следует
подумал.
Он сказал:
– Все это гроша ломаного не стоит, если ты точно не вспомнишь!
Я старался изо всех сил, но вспомнить так и не смог.

3 апреля 1965 года, суббота

Сегодня у меня всплыла в памяти еще одна картина из моего «сна о серебристых
птицах». Я вспомнил, что видел какую-то темную массу с мириадами крошечных дырочек,
как от булавочных уколов. Почему-то я решил, что масса эта мягкая. Пока я ее разглядывал,
птицы летели прямо на меня. Одна из них что-то крикнула, затем все три оказались рядом со
мной на земле.
Я описал эту картину дону Хуану. Он спросил, с какой стороны прилетели птицы. Я
ответил, что понятия не имею. Старик потерял терпение и упрекнул меня в тупости. Он
сказал, что я отлично бы все вспомнил, если бы постарался, но я боюсь дать себе волю. Он
добавил, что я пытаюсь говорить как человек или как ворона, а ведь в то время, которое я
вспоминаю, я не был ни человеком, ни вороной. Дон Хуан спросил, что мне сказали птицы.
Я напряг память, но в голову лезли всякие посторонние мысли, и я никак не мог
сосредоточиться.

4 апреля 1965 года, воскресенье

Сегодня я долго гулял и вернулся, когда уже стемнело. Я размышлял о воронах, как
вдруг мне в голову пришла странная мысль, даже не мысль, а скорее ощущение или
впечатление. Птица, подавшая голос, сказала, что они летят с севера на юг и что, когда мы
встретимся снова, они будут лететь тем же путем. Я сообщил дону Хуану то, что вспомнил
или, возможно, придумал. Он сказал:
– Не ломай голову над тем, вспомнил ты это или придумал. Такие мысли годятся
людям, но не воронам, особенно тем, которых ты видел, – вестникам твоей судьбы. Ты уже
ворона, и этого не изменить. Отныне вороны будут сообщать своим полетом о каждом
повороте в твоей жизни. В каком направлении вы полетели?
– Не помню.
– Подумай хорошенько – вспомнишь. Сядь на пол и покажи, где ты был, когда птицы
подлетели. Закрой глаза и начерти на полу.
Я выполнил его указание и определил свое место.
– Не открывай глаза, – продолжал дон Хуан. – В какую сторону от этого места вы
полетели?
Я сделал на полу другую отметку. Используя их, дон Хуан указал несколько
направлений полета, которым вороны будут предсказывать мое будущее. Он связал эти
направления с четырьмя сторонами света.
Я спросил, всегда ли, предсказывая судьбу человека, вороны следуют этим
направлениям. Дон Хуан ответил, что эти направления – только мои. Все, что делали вороны
в первую встречу, сказал он, невероятно для меня важно. Он настаивал на том, чтобы я
вспомнил малейшие подробности, поскольку и «весть», и поведение вестников носят очень
личный характер.
И еще об одном он настоятельно просил вспомнить: в какое время дня вестники меня
покинули. Он посоветовал сравнить освещение в то время, когда я «взлетел», и когда
серебристые птицы «полетели со мной». Я сказал, что, когда отправился в «тяжелый полет»,
было темно, а когда увидел птиц, все вокруг заливал красный цвет – алый, а может быть,
оранжевый. Дон Хуан сказал:
– Значит, дело было под вечер, солнце еще не закатилось. Когда темнеет, ворону
окружает белизна, а не чернота, как людей. Твои последние вестники тоже прилетят под
вечер. Они окликнут тебя и, пролетая над тобой, станут серебристо-белыми. Ты увидишь,
как они сверкают на фоне неба, и это будет означать, что твое время пришло. Ты умрешь и
превратишься в ворону.
– А если я увижу их утром?
– Утром ты их не увидишь.
– Но ведь вороны летают целый день...
– Только не твои вестники, дурень!
– Дон Хуан, а когда прилетят твои вестники?
– Мои – утром. Их тоже будет трое. Мой благодетель говорил, что, если не хочешь
умирать, можно криком превратить их в черных и тем самым отогнать смерть. Но теперь я
знаю, что делать это нельзя. Мой благодетель был склонен к крику и ярости «чертовой
травки». Дымок – совсем иное дело, он бесстрашен и справедлив. Когда за тобой прилетят
серебристые вестники, кричать бессмысленно – лети вместе с ними, как летал раньше. Когда
ты встретишь их, они повернут в другую сторону и исчезнут навсегда. Но теперь их будет
уже четверо.

10 апреля 1965 года, суббота

Я продолжал припоминать краткие и бессвязные состояния необычной реальности.

Одна деталь из галлюциногенного опыта с грибами особенно часто приходила мне на
ум: мягкая темная масса с булавочными отверстиями. Я воспринимал ее как масляный
пузырь; его центр как бы открывался и заглатывал меня. На краткий миг я погружался в
состояние необычной реальности и очень страдал от сильного возбуждения и тревоги. Я был
бы рад поскорее покончить с этими опытами.
Сегодня я сказал об этом дону Хуану и попросил у него совета. Он отмахнулся от моих
слов и посоветовал не обращать на этот образ внимания, поскольку он лишен смысла, а
точнее – ценности. Единственное, что важно и стоит моих усилий, – это воспоминания, в
которых присутствуют вороны; все остальные «видения» – пустые порождения страха. Дон
Хуан напомнил, что дымок требует от человека твердости и спокойствия. Мне же казалось,
что я ступил на порог, за которым – опасность... Я заявил, что не могу идти дальше, ибо
дымок вызывает у меня страх.
Изучая всплывающие в памяти картины из своего галлюциногенного опыта, я пришел к
неизбежному выводу, что мое видение существенно отличалось от обычного восприятия. В
других случаях, переживая состояния необычной реальности, я видел формы и образы в
пределах обычного зрительного восприятия. Видение же под влиянием галлюциногенного
дымка было принципиально иным.
Все, что я видел, находилось передо мной в одной плоскости: над ней и под ней ничего
не было! Все образы были раздражающе плоскими и в то же время обладали бездонной
глубиной. Точнее говоря, образы представляли собой скопление невероятно отчетливых
деталей, помещенных в поле света, который, перемещаясь, вызывал эффект кругового
движения.
Напрягая память и пытаясь описать пережитое мной, я вынужден был прибегнуть к
ряду аналогии и параллелей – иначе мне трудно было бы «понять», что именно я «видел».
Лицо дона Хуана, например, выглядело как бы погруженным в воду. Вода непрерывно
струилась, настолько увеличивая лицо, что при желании я мог разглядеть каждую клеточку
кожи и каждый волосок на голове. С другой стороны, я видел какие-то плоские угловатые
массы, казавшиеся неподвижными, поскольку свет, исходящий от них, не менялся.
Я спросил дона Хуана, что это было. Он объяснил, что я впервые глядел глазами
вороны и поэтому видел предметы неясно и не понимая их значения, но со временем я
научусь распознавать то, что вижу. Тогда я спросил об особенностях, которые обнаружил в
движении света.
– Все живое, – сказал он, – наделено внутренним движением. Поэтому ворона легко
распознает мертвое и умирающее, чье внутреннее движение прекращается или замедляется.
Точно так же она распознает слишком быстрое движение и движение естественное,
соразмерное.
– Что значит «слишком быстрое»?
– Это значит, что ворона знает, чего ей следует избегать и что искать. Когда внутреннее
движение чрезмерно, значит, это существо вот-вот взорвется гневом или нападет – и ворона
избегает его. Когда же внутреннее движение соразмерно, вороне такое существо нравится.
– В камнях тоже есть внутреннее движение?
– Нет. Ни в камнях, ни в мертвых животных, ни в сухих деревьях... Зато смотреть на
них приятно. Вот почему вороны кружатся над падалью – ее свет неподвижен, и вороны
любуются им.
– Но когда тело разлагается, разве свет не меняется?
– Да, но это движение совсем иного рода. В этом случае ворона видит мириады
крошечных светлячков, движущихся внутри тела, – именно это ей и нравится. Незабываемое
зрелище!
– Ты сам это видел?
– Каждый, кто умеет превращаться в ворону, это видит. И ты увидишь.
Тогда я задал дону Хуану неизбежный вопрос:
– Дон Хуан, я на самом деле превращался в ворону? Если бы меня кто-нибудь увидел,
принял бы он меня за обычную ворону?
– Ты не должен думать об этом, имея дело с силой гуахо. Твои вопросы бессмысленны.
Превратиться в ворону совсем не трудно, но пользы от этого никакой. Я уже говорил, что
дымок – не для тех, кто ищет силу, а для тех, кто хочет научиться видеть. Я превращаюсь в
ворону потому, что эта птица – самая неуязвимая. Другие птицы на нее не нападают, за
исключением разве что голодных орлов. А в стае вороны способны защититься и от них.
Люди тоже не беспокоят ворон, и это очень важно. Всякий обратит внимание на орла или
другую крупную птицу, но кому какое дело до вороны? Вороне ничто не грозит. У нее
подходящие размеры, она может летать где угодно, не привлекая к себе внимания. Можно
было бы превратиться в барса или медведя, но это довольно опасно. Эти звери слишком
велики, и для превращения в них потребуется много энергии. Можно превратиться в
ящерицу, в кузнечика или муравья, но это еще опаснее – их могут сожрать другие животные.
Я возразил: из его слов следует, что превращение в ворону или сверчка происходит на
самом деле, но дон Хуан утверждал, что я неправильно его понял.
– Нужно много времени, чтобы научиться превращаться в ворону, – сказал он. – Но ты
не менялся, ты оставался человеком. Это нечто иное.
– Что именно?
– Возможно, ты и сам уже знаешь. Если бы ты так не боялся сойти с ума или потерять
свое тело, ты бы давно разгадал эту удивительную тайну. Ты боишься понять ее, и потому
тебе надо дождаться, когда твой страх пройдет.
 11

Мои последние полевые записи относятся к сентябрю 1965 года. Я описываю явление,
которое я назвал «особым состоянием необычной реальности», поскольку оно не связано с
использованием галлюциногенных растений.
По-видимому, дон Хуан вызвал его, искусно разыграв меня; иначе говоря, он создал у
меня впечатление, будто передо мной не он, а кто-то другой, принявший его облик. В
результате я пришел в состояние сильнейшего внутреннего конфликта: я хотел верить, что
передо мной дон Хуан, но не мог до конца убедить себя в этом.
Этому сопутствовал небывалый ужас, на несколько недель подорвавший мое здоровье.
В результате я пришел к выводу, что с ученичеством пора кончать. Сам дон Хуан продолжал
считать меня своим учеником и рассматривал мой уход лишь как временное отступление,
вынужденный шаг; с этого времени, однако, он больше не пытался приобщать меня к своему
знанию.

29 октября 1965 года, пятница

30 сентября 1965 года, в четверг, я приехал повидать дона Хуана. Кратковременные

состояния необычной реальности продолжали меня преследовать, несмотря на все мои
усилия избавиться от них или, как выражался дон Хуан, сбросить с себя как башмак. Мое
самочувствие становилось все хуже, продолжительность такого рода состояний с каждым
разом возрастала. Меня угнетал звук пролетающих самолетов. Шум их двигателей
притягивал мое внимание, и мне казалось, что я лечу в самолете или рядом с ним. Я не мог
избавиться от этого ощущения, что крайне раздражало и тревожило меня.
Дон Хуан внимательно меня выслушал и заявил, что мои страдания связаны с потерей
души. Я заметил, что галлюцинации появились после того, как я начал курить грибы, но дон
Хуан настаивал на том, что дымок тут ни при чем. Старик сказал, что если раньше меня
одолевал страх и я просто «воображал себе всякую чушь», то теперь я околдован. Вот
почему звук летящих самолетов уносит меня с собой.
– Обычно, – пояснил он, – журчание ручья или реки улавливает околдованного
человека, потерявшего Душу, и увлекает его к смерти.
Дон Хуан попросил рассказать, чем я занимался до того, как стал испытывать
галлюцинации. Я перечислил все дела и занятия, которые мог припомнить, и на основании
моего рассказа дон Хуан установил то место, где я потерял душу.
Судя по всему, услышанное полностью захватило дона Хуана – редкий для него
случай. Мое восприятие в свою очередь обострилось. Дон Хуан сказал, что пока он не знает,
кто овладел моей душой, но, кто бы ни был похититель, он безусловно намерен погубить
меня или довести до тяжкой болезни. Потом старик дал мне ряд советов о «боевой позе»,
которую следует принимать, находясь на своей «точке».
Я спросил, к чему все это и с кем я должен воевать. Дон Хуан ответил, что собирается
на время покинуть меня – узнать, кто похитил мою душу и нельзя ли вернуть ее назад, – а
мне до его возвращения следует оставаться на своей «точке». Боевая поза – мера
предосторожности на тот случай, если во время его отсутствия на меня кто-нибудь нападет.
Чтобы принять ее, нужно повернуться лицом к нападающему и, хлопая ладонью по правому
бедру, топать левой ногой.
Дон Хуан предупредил, что к боевой позе следует прибегнуть только в самом крайнем
случае, а пока опасности нет – достаточно сидеть, скрестив ноги, на своей «точке». На
случай же исключительной опасности имеется последнее средство защиты: надо бросить во
врага какой-нибудь предмет. Обычно бросают предмет силы, но так как у меня его еще нет,
можно бросить и обычный камень. Держат его, прижимая большим пальцем к ладони. Дон
Хуан добавил, что к броску прибегают только в смертельной опасности и сопровождают его
боевым кличем, который поможет направить предмет точно в цель. Он настойчиво
рекомендовал соблюдать осторожность и не кричать зря, а только «полностью владея
собой».
Я спросил, что значит «полностью владея собой». Дон Хуан сказал, что боевой клич у
человека один и тот же всю жизнь; поэтому очень важно, чтобы он с первого же раза удался.
Для этого надо отбросить всякий страх, ни в коем случае не спешить и преисполниться
силой – тогда боевой клич будет мощным и целенаправленным. Дон Хуан добавил, что это
совершенно необходимое условие, чтобы остаться в живых.
Я попросил рассказать о силе, которой мне следует преисполниться перед криком. Дон
Хуан объяснил, что она поднимется из моей благоприятной «точки» и пробежит по моему
телу снизу вверх. Собственно говоря, эта сила и издаст крик, и, если правильно ею
распорядиться, боевой клич будет совершенным.
Я снова спросил, считает ли он, что со мной может что-то случиться. Дон Хуан
ответил, что ничего не знает, и строго-настрого приказал мне ни на шаг не двигаться с
«точки», ибо в ней – единственное спасение.
Мне стало несколько не по себе, и я попросил более подробных указаний. Дон Хуан
сказал, что ни при каких обстоятельствах я не должен двигаться, входить в дом и убегать в
кусты, а главное – не произносить ни слова и не звать на помощь. Потом добавил, что если я
очень испугаюсь, то могу запеть песни Мескалито. В заключение он сказал, что я уже
достаточно сведущ в такого рода вещах, и нечего напоминать мне, как малому ребенку,
сколь важно в точности выполнять все его указания.
Наставления дона Хуана очень меня встревожили. Я был уверен, что он о чем-то
умалчивает, и спросил, почему он советует петь песни Мескалито и что, по его мнению,
может меня испугать. Дон Хуан засмеялся и сказал, что меня может испугать собственное
одиночество.
Старик вошел в дом и закрыл за собой дверь. Я глянул на часы: семь часов вечера.
Долгое время я сидел спокойно. Из комнаты дона Хуана не доносилось ни звука. Было
ветрено, и я подумал, не сбегать ли к машине за кожаной курткой, но не посмел нарушить
указаний дона Хуана. Спать мне не хотелось, однако я устал; холодный ветер не позволял
расслабиться и отдохнуть.
Прошло четыре часа, когда я услышал за домом шаги дона Хуана. По-видимому, он
вышел через заднюю дверь помочиться. Раздался его громкий крик: «Эй, парень! Иди сюда,
ты мне нужен!»
Я едва не вскочил, чтобы побежать к нему. Голос несомненно был его, а вот тон и
слова – чужие: дон Хуан никогда не называл меня «парнем»! По спине у меня пробежали
мурашки; я сидел как вкопанный. Дон Хуан несколько раз прокричал те же слова. Потом я
услышал, как он идет вдоль стены. По пути он споткнулся об охапку хвороста, словно забыл,
что она там лежит. Потом поднялся на веранду и сел возле двери, опершись спиной о стену.
Мне он показался непривычно грузным. Его движения были не то чтобы медленными или
неуклюжими, а какими-то тяжелыми. Он обрушился на пол, а не опустился своим обычным
легким движением. К тому же он сел не на свою «точку», хотя никогда прежде не садился в
другом месте. Он громко спросил, почему я не пришел, когда меня звали. Я старался не
смотреть на него, но какая-то сила не позволяла мне отвести от него глаза. Дон Хуан
принялся слегка раскачиваться из стороны в сторону. Я сменил положение, принял боевую
позу, которой он научил меня, и повернулся к нему лицом. Мускулы у меня напряглись и
оцепенели. Не знаю, что заставило меня принять боевую позу, – вероятно, мне показалось,
будто дон Хуан нарочно хочет меня напугать, притворившись, будто это не он, а кто-то
другой. Казалось, он с большим старанием ведет себя необычно, чтобы заронить в меня
сомнение. Страх не исчезал, но вместе с тем я чувствовал, что могу его преодолеть, так как
способен еще критически оценивать и анализировать происходящее.
В этот момент дон Хуан поднялся. Я не узнавал его движений. Он уперся руками в
землю и приподнялся, выгнув спину; затем, ухватившись за дверь, выпрямился. Я поразился,
как, оказывается, хорошо я изучил его манеру двигаться и как страшно видеть дона Хуана не
похожим на себя.
Дон Хуан сделал несколько шагов в мою сторону. Обеими руками он упирался в
поясницу, как бы пытаясь выпрямиться или словно у него болит спина. При этом он пыхтел
и отдувался; похоже, у него заложило нос. Он сказал, что хочет взять меня с собой, велел
подняться и идти за ним. Он сделал несколько шагов в западном направлении. Я слегка
изменил положение, чтобы быть к нему лицом. Он обернулся. Я не двинулся с места, словно
приклеился к нему. Дон Хуан взревел:
– Эй, парень! Кому говорят, иди! Не пойдешь – силой потащу! – и направился ко мне.
Я принялся бить себя по правому бедру и быстро пританцовывать. Старик подошел к
краю веранды и уже почти коснулся меня. В отчаянии я замахнулся, но он резко свернул
налево и направился в кусты. Удаляясь, он быстро оглянулся; я встретил его взгляд.
Дон Хуан исчез из виду. Некоторое время я сохранял боевую позу, но, поскольку его не
было видно, снова уселся, скрестив ноги и опершись спиной о камень. На этот раз я был
по-настоящему напуган. Хотелось бежать, но мысль о бегстве пугала еще сильней: дон Хуан
мог легко перехватить меня по пути к машине, и я был бы там совершенно беспомощен. Я
запел песни пейотля, но каким-то образом понял, что сейчас они бесполезны. И все же песни
успокаивали и утешали меня, и я продолжал их петь.
Примерно без четверти три я услышал в доме какой-то шум и немедленно принял
боевую позу. Дверь распахнулась, и из дома, спотыкаясь, вышел дон Хуан. Он хватал ртом
воздух и держался за горло. Потом опустился на колени и застонал. Тонким жалобным
голосом он попросил меня подойти и помочь ему. Затем он закричал громко и
требовательно. Он издавал какие-то булькающие звуки: что-то его душило.
Он умолял меня о помощи. Он пополз на четвереньках и вскоре оказался в полутора
метрах от меня. Он протянул руки и простонал: «Иди сюда!» Затем поднялся спротянутыми
руками, словно собираясь схватить меня. Вне себя от страха я затопал ногой о землю и
застучал рукой по бедру.
Дон Хуан замер, потом направился в кусты. Я изменил свое положение так, чтобы все
время оставаться к нему лицом. Немного погодя я сел. Петь я больше не хотел, да и не мог –
меня оставили последние силы. Все мое тело ломило, мускулы болезненно' напряглись и
одеревенели. Я не знал, что и подумать, не мог решиться, сердиться на дона Хуана или нет. Я
готов был броситься на него, но понимал, что он раздавит меня как букашку. Меня охватило
глубокое отчаяние, я готов был расплакаться при мысли, что дон Хуан снова будет меня
пугать. Я не мог найти никакой разумной причины для этого жуткого розыгрыша. Он
двигался столь искусно, что я пришел в замешательство: казалось, это не дон Хуан
подделывается под женщину, а какая-то женщина имитирует движения дона Хуана! Она
старательно подражала его походке, но была слишком тяжела для этого и не обладала его
подвижностью. Короче говоря, создавалось впечатление, будто молодая, но грузная
женщина копирует легкие движения сухопарого старика.
Эти мысли привели меня в состояние паники. Рядом громко затрещал сверчок. Я
обратил внимание на мелодичность его пения, и мне даже послышалось, что у него баритон.
Звук затихал вдали. Внезапно все мое тело дернулось – и я мгновенно принял боевую позу,
повернувшись лицом в ту сторону, откуда только что доносился треск сверчка. Звук уносил
меня с собой: он уловил меня прежде, чем я сообразил, что никакой это не сверчок!
Звук снова приблизился и зазвучал оглушительно громко. Тогда я запел свою песню
пейотля и пел все громче и громче. Внезапно сверчок смолк. Продолжая распевать, я сел и
тут же заметил фигуру человека. Он бежал ко мне с противоположной от сверчка стороны. Я
вмиг принял боевую позу, застучал рукой по бедру и отчаянно затопал ногой. Фигура вихрем
промчалась мимо, едва не задев меня. Теперь она напоминала собаку. Меня обуял такой
ужас, что я буквально оцепенел. Ужас вытеснил все другие чувства и мысли.
Утренняя роса освежила меня, мне стало лучше. Опасность, от кого бы она ни
исходила, кажется, миновала. Было без двадцати шесть, когда дверь медленно распахнулась
и наружу вышел дон Хуан. Он потянулся, зевнул, посмотрел на меня и, продолжая зевать,
сделал в мою сторону несколько шагов. И тут я увидел глаза, пристально вглядывающиеся в
меня из-под полуопущенных век. Я вскочил. Это был не дон Хуан!
Я схватил с земли угловатый камень, лежавший рядом с моей правой рукой, и, даже не
взглянув на него, прижал большим пальцем к ладони. Одновременно я принял боевую позу и
тут же почувствовал, как меня быстро наполняет какая-то удивительная сила! Я испустил
крик и швырнул камень. По-моему, крик получился превосходный. В эту минуту мне было
все равно, жив я или мертв. Я ощутил потрясающую мощь моего крика – он был
пронзительный, долгий; и он действительно направил мой бросок. Фигура передо мной
зашаталась, пронзительно взвизгнула и, двигаясь неверной походкой, исчезла в кустах.
Прошло несколько часов, прежде чем я успокоился. Сидеть я больше не мог и стоя
топтался на месте. Не хватало воздуха, я задыхался; приходилось дышать ртом.
В одиннадцать часов утра из дому вышел дон Хуан. Я собрался снова принять боевую
позу, но на этот раз узнал его движения. Направившись к своей «точке», он сел там в
обычной позе. Потом посмотрел на меня и улыбнулся. Это был дон Хуан! Я подошел к нему
и, вместо того чтобы рассердиться, поцеловал ему руку. Я и на самом деле поверил, что он
не разыгрывал меня, а кто-то другой выдавал себя за дона Хуана, желая причинить мне вред
или даже убить!
Разговор начался с обсуждения той женщины, которая, по всей видимости, овладела
моей душой. Дон Хуан попросил рассказать о происшедшем со всеми подробностями.
Я старательно изложил весь ход событий. Дон Хуан весело смеялся, словно это была
шутка. Когда я кончил, он сказал:
– Ты действовал превосходно и выиграл битву за свою душу. Но дело гораздо
серьезнее, чем я думал. Прошлой ночью твоя жизнь висела на волоске. Счастье твое, что
кое-чему ты успел научиться; не будь этого, ты бы пропал – эта баба прикончила бы тебя.
– Дон Хуан, как ей удалось принять твой облик?
– Очень просто. Она – дъяблеро, у нее хороший помощник. Но добиться полного
подобия ей не удалось, поэтому ты и разгадал ее трюки.
– Помощник – это то же самое, что гуахо?
– Нет. Помощник просто помогает дьяблеро. Помощник – это дух, который обитает по
ту сторону нашего мира и помогает дьяблеро причинять людям страдания, вызывать болезни
и убивать.
– Дон Хуан, а гуахо у дьяблеро бывает?
– Конечно. Но прежде чем приручить гуахо, дьяблеро заводит обычно помощника.
– А у этой женщины есть гуахо?
– Не знаю. Некоторым не нравится сила гуахо, они предпочитают помощника.
Приручить гуахо нелегко, куда проще заполучить помощника.
– Как ты думаешь, дон Хуан, мог бы я найти помощника?
– Чтобы узнать это, ты должен многому научиться. Мы снова в самом начале, почти
как в первый день, когда ты просил меня рассказать о Мескалито, а я не мог, потому что все
равно ты ничего бы не понял. Другая сторона мира – это мир дьяблеро. Наверное, лучше
всего описать его словами моего благодетеля. Он был дьяблеро и воином, имел склонность к
борьбе и насилию. Меня не прельщает ни то ни другое – такова уж моя натура. Ты сам видел
мой мир. Что же касается мира моего благодетеля, то я покажу его тебе с порога. А решать,
какой из них лучше, придется тебе самому. Кажется, обучая тебя, я допустил ошибку. Теперь
я вижу, что правильнее было бы начинать с того, с чего начинал я: ты лучше понял бы тогда
очевидную и одновременно глубокую разницу между дьяблеро и воином. Впрочем, можно
быть и тем и другим, таких людей немало. Но лучше быть тем, кто просто путешествует по
путям жизни. Сейчас я – не воин и не дьяблеро. Главное для меня – путь, у которого есть
сердце. Я иду по нему, и единственная моя задача – пройти его до конца. Вот так я и
путешествую: гляжу и гляжу, затаив дыхание...
 Дон Хуан замолчал. Его лицо было необычайно серьезным. Я не знал, о чем его
спросить и что сказать. Дон Хуан продолжал:
– Главное, чему надо учиться, – это находить щель между мирами и попадать в иной
мир. Между двумя мирами – миром дьяблеро и миром людей – есть щель; она находится там,
где два этих мира частично перекрывают друг друга. Щель открывается и закрывается,
словно дверь на ветру. Чтобы найти ее, человек должен воспитать в себе волю, то есть
непреклонное желание и полную самоотдачу, и сделать это самостоятельно, без помощи
какой-либо силы или другого человека. Он должен обдумывать и решать все сам вплоть до
того момента, когда его тело будет, готово к путешествию. Этот момент отмечает
продолжительная дрожь в руках и ногах и сильная тошнота. Как правило, человек не может
ни есть, ни пить и очень слабеет. Если дрожь не прекращается, он готов отправляться – и
тогда прямо перед ним, подобно огромной двери, открывается щель между мирами,
проходящая сверху вниз. Как только появится эта щель, человек должен проскользнуть в
нее.
По ту сторону щели очень плохо видно. Там дует сильный ветер, как в песчаную бурю,
и кружатся смерчи. Идти можно в любом направлении; продолжительность пути зависит
только от силы воли. Человек с сильной волей проходит свой путь быстро; нерешительный и
слабовольный идет долго, и путь его полон опасностей. Наконец человек выходит на
плоскогорье, которое по некоторым приметам нетрудно узнать. Ветер здесь становится еще
сильнее, он хлещет и воет со всех сторон. На этом плоскогорье и находится вход в другой
мир, завеса, разделяющая миры. Мертвецы проходят сквозь завесу бесшумно, живые
должны разорвать ее криком. Ветер крепчает, все тот же буйный ветер, что дует на
плоскогорье. Когда он станет очень сильным, человек должен закричать – и ветер
протолкнет его сквозь завесу.
Воля человека должна быть несгибаемой, иначе он не справится с ветром. Да и
нужен-то ему всего легкий толчок, иначе его занесет в самый конец того мира! Оказавшись в
ином мире, человек должен продолжить свой путь. Счастье, если недалеко от входа он
найдет помощника. Надо попросить его о помощи: пусть он научит тебя, как стать дьяблеро.
Если помощник согласится, он тут же убивает тебя и учит, пока ты мертв. Если тебе повезет,
твоим помощником окажется великий дьяблеро, который убьет и обучит тебя. Но чаще
попадаются мелкие брухо, которые мало чему способны научить; однако сменить
помощника ты уже не сможешь. Лучше найти помощника-мужчину, чтобы не стать жертвой
женщины-дьябле-ры, которая наверняка причинит тебе неисчислимые страдания. Таковы
женщины. Здесь все зависит от везения. Если твой благодетель – великий дьяблеро, у него в
другом мире много помощников, и он поможет тебе встретиться с одним из них. Мой
благодетель был именно таким, он помог мне встретиться со своим духом-помощником.
Тебе придется часто посещать другой мир, чтобы встречаться с помощником, и ты
будешь все дальше и дальше уходить от входа, пока однажды не зайдешь так далеко, что не
сумеешь вернуться. Может случиться, что какой-нибудь дьяблеро похитит твою душу и
протолкнет ее через вход своему помощнику, который полностью лишит тебя силы воли. В
других случаях, вроде твоего, когда душа принадлежит человеку с сильной волей, дьяблеро
держит ее в мешке, чтобы она не убежала. В этом случае решает битва: дьяблеро или все
выигрывает, или все проигрывает. На сей раз эта баба потерпела поражение и ей пришлось
освободить твою душу. В случае же победы она отдала бы ее на хранение своему
помощнику.
– Как мне удалось победить, дон Хуан?
– Ты все время оставался на своей «точке». Стоило тебе сдвинуться хоть на шаг – и ты
бы погиб. Она выбрала для нападения время, когда я отсутствовал, и поступила правильно;
проиграла же она потому, что недооценила твою воинственность, и еще потому, что ты не
сошел с места, на котором оставался неуязвимым.
– Как бы она убила меня, если бы я сдвинулся?
– Поразила бы, как молния. Но главное – удержала бы твою душу, и тебе настал бы
конец.
– А что будет теперь?
– Ничего. Ты отстоял свою душу. Славная битва! Прошлой ночью ты многому
научился.
После этого мы отправились искать брошенный мною камень. Дон Хуан сказал, что
если мы его найдем, то делу конец. Мы искали камень часа три. Я был уверен, что найду его,
но так и не нашел.
В тот же день вечером дон Хуан повел меня на холмы неподалеку от дома. Здесь он дал
мне ряд подробных указаний касательно боевых поз и действий. Повторяя некоторые
движения, чтобы лучше их запомнить, я обнаружил вдруг, что рядом со мной никого нет.
Задыхаясь, я взбежал на холм. Я обливался потом, и в то же время меня знобило. Я
несколько раз окликнул дона Хуана. Он не отвечал, и я не на шутку встревожился.
Неожиданно я услышал в кустах шорох: кто-то крался ко мне. Я прислушался – шорох
прекратился. Потом послышался снова, на этот раз громче. Мне тут же пришло в голову, что
сейчас повторятся события прошлой ночи, – и меня обуял панический ужас. Шорох в кустах
раздался совсем рядом. Последние силы меня покинули; я хотел закричать, заплакать,
убежать куда-нибудь, потерять сознание. Ноги мои подкосились, и я с воплем рухнул на
землю, не в силах даже закрыть глаза. После этого помню только, как дон Хуан разводил
костер и растирал мои окоченевшие руки и ноги.
Несколько часов я пребывал в состоянии глубокой подавленности. Позже дон Хуан
объяснил, что моя паника – дело довольно обычное. Я сказал, что не могу разумно объяснить
ее причину; дон Хуан ответил, что меня пугала не смерть, а потеря души. Этого часто боятся
люди, лишенные непреклонной решимости.

Этот день оказался последним – с тех пор я стал избегать уроков дона Хуана. И хотя
сам он продолжал относиться ко мне как к ученику, я понял, что проиграл свою битву со
страхом – первым из четырех врагов человека знания.